Текст книги "Поправка за поправкой"
Автор книги: Джозеф Хеллер
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)
«Смарт», № 9, май 1990, с. 81–96.
[Закрыть]
Когда мы в последний раз видели Йоссариана, стоял 1945-й, а он готовился к тому, чтобы спасти свою жизнь и рассудок, сбежав из базировавшейся на средиземноморском острове двадцать седьмой воздушной армии в Швецию, хоть и не был уверен, что сможет до нее добраться. Сорок с чем-то лет спустя…
Йоссариану приснилась его мать, и он понял, что скоро умрет. Доктора, услышав от него эту новость, расстроились.
– Мы не нашли у вас ничего опасного, – единодушно твердили они.
– Ищите дальше, – велел он.
– У вас идеальное здоровье.
– Подождите немного, сами увидите.
Йоссариан снова лежал в больнице, отступив на эту позицию под невротическим шквальным огнем малопонятных физических симптомов, который все чаще обрушивался на него с того времени, когда ему впервые в жизни пришлось зажить в одиночку, – он вынужден был снова сбежать, если так можно выразиться, в больницу (проведя всего четыре месяца вне ее стен) после пугающего известия о том, что Джордж Буш и вправду принял решение отказаться от президентства, кто бы ни стал его преемником, и совершенно случайного получения им, Йоссарианом, информации, согласно которой Мило Миндербиндер, с коим он был к этому времени неопределенно, неприятно и неразрывно связан, расширяет границы своей деятельности, переходя из сферы торговли такими товарными излишками, как исчерпавший срок годности шоколад, залежавшийся на складах египетский хлопок, секонд-хэндовые урановые топливные стержни и чиненые-перечиненые ядерные реакторы, в область торговли военным снаряжением, и планирует построить боевой, оснащенный атомным оружием самолет собственной его конструкции, который у него кто-нибудь да купит.
В добавление к двум этим вполне достаточным причинам для страха на Йоссариана что ни день сыпались новые. Развалился еще один нефтяной танкер. И тут уж говорить об истерии не приходилось. Кто-то в правительстве явно брал большие взятки. Ответственные промышленники Западной Германии продавали технологию производства отравляющих веществ воинственным милитаристам Ближнего Востока, и те, несомненно, воспользуются этими веществами, чтобы перетравить и самих промышленников, и их соотечественников во время великой войны Востока с Западом, каковая рано или поздно наверняка разразится и станет последней из всех войн. В Калифорнии жизнерадостный, веселый молодой человек по имени Майк Милкен за один календарный год заработал, по общему мнению, 550 миллионов долларов, не предоставляя никому из граждан страны (за исключением тех, кто с удовольствием позволял ему получать непомерные вознаграждения) ни продуктов, ни услуг, ни чего-либо обладающего социальной ценностью, и, вне всяких сомнений, считал себя достойным по меньшей мере того, что получил. Между тем в Иране главный религиозный вождь объявил о награде в один миллион долларов, которая достанется тому, кто убьет писателя, жившего в Лондоне и написавшего антирелигиозный роман. Китай, развивающаяся страна с самым большим в мире населением, обращался в крупного поставщика вооружений. Соединенные Штаты финансировали антисоветское революционное движение в Афганистане, а Советский Союз финансировал антиамериканский режим на Кубе и еще один – в Никарагуа и продавал новейшие, самые навороченные боевые самолеты грозившему всем подряд войной ливийскому лидеру; Индия обзавелась ядерным оружием; Пакистан испытывал ракеты дальнего действия. У Ирана имелся нервно-паралитический газ, у Южной Африки – низкообогащенный уран, у Аргентины и Индии – тяжелая вода, а заводы, занимавшиеся обработкой урана и трития, росли по всему Ближнему и Дальнему Востоку как грибы. Уинстон Черчилль умер, взяв в этом пример с Муссолини и Фреда Астера, а Джо Димаджо собирался последовать его примеру. Мать и отец Йоссариана умерли тоже, и к нынешнему времени им составили компанию все его дяди и тети, в чем, разумеется, веселого было мало. Но если в этом веселого было мало, то существовало много такого, в чем веселого было еще меньше. Куда ни глянь, Йоссариан повсюду видел очередного психа, и для того, чтобы сохранять среди столь многих проявлений безумия, а также угроз нравственного и физического порядка благостную психическую устойчивость, разумному, занимающему в обществе приметное положение пожилому гражданину вроде него только одно и оставалось – вертеться. Здоровье Йоссариана находилось в опасности, и он понимал, что нуждается в помощи.
По меньшей мере один раз за каждое утро к нему вваливались без всякой предварительной договоренности доктора – компании безапелляционных, бодрых, серьезных консультантов, его лечащий врач Леон Шумахер, сопровождаемый бодрой, серьезной свитой бодрых, серьезных начинающих врачей с вдумчивыми лицами и бездумными глазами, сопровождаемой Мелиссой Веденмюллер, разбитной симпатичной старшей сестрой отделения, обладательницей хорошенького личика и роскошного зада, которая открыто заигрывала с Йоссарианом, несмотря на его преклонные годы, и которую он хитроумно заманивал в свои сети, помогая ей благополучнейшим образом сойти по нему с ума, несмотря на ее молодые годы. Это была высокая женщина с соблазнительными бедрами, помнившая Перл-Бэйли, но не помнившая Перл-Харбора, что, по прикидкам Йоссариана, помещало ее в возрастную категорию «от тридцати пяти до шестидесяти», – лучшая, как он считал, пора для любой женщины. Вообще говоря, никакого понятия о том, что она собой на самом-то деле представляет, Йоссариан не имел. Он без разбору и с превеликим удовольствием хватался за любую, какая ему подворачивалась, возможность приятно скоротать те несколько недель, которые он решил провести в больнице, дабы отдохнуть и собраться с мыслями. Подобно неумелому штурману, каким он был во время Второй мировой войны, когда в течение нескольких месяцев проходил боевую подготовку в авиационном корпусе, стоявшем в Колумбии, штат Южная Каролина, а затем летел в Бразилию, оттуда в Африку и, наконец, на средиземноморский остров Пьяноса, Йоссариан большую часть времени не понимал, где он находится и куда направляется, но когда признавался в этом близким друзьям, они ему не верили.
На сей раз Йоссариан получил хорошую палату с приятными соседями, которые не страдали опасными или неприятными заболеваниями, и обширным видом на парк, а Мелисса сама сообщила ему со смиренным смешком и надменной резкостью, что зад у нее роскошный.
Роскошный там или не роскошный, но уже к середине его первой больничной недели Йоссариан что было сил крутил любовь с этой доступной высокоответственной женщиной, на которую возлагал теперь надежды по части и здоровья своего, и нерегулярных, коротких эпизодов приятного времяпрепровождения. Доктор Леон Шумахер на эти проявления похоти и фривольности взирал без всякого одобрения.
– Достаточно плохо уже и то, что я положил вас сюда. По-моему, нам обоим следует стыдиться того, что вы, человек ничем не больной, занимаете эту палату, когда…
– Кто вам сказал, что я ничем не болен?
– …когда снаружи бродит по улицам столько бездомных.
– Если я соглашусь уйти, вы положите сюда одного из них?
– А вы за него заплатите?
Йоссариан предпочел обойтись и без того, и без другого.
В некоторые утра Леон, вваливаясь к нему со своей почтительной свитой, притаскивал с собой и какое-нибудь медицинское светило, а то и двух, специализировавшихся в далеких от его собственной профессиональных областях и записывавшихся на эти утренние экскурсии просто ради того, чтобы окинуть изумленным взглядом печально известного мнительного пациента, который улегся в больницу на предмет полного ежегодного обследования всего через четыре месяца после того, как прошел таковое. И всего лишь из-за того, что ему на краткий мучительный миг явилось видение мучительного видения. Ну и потому еще, что в больнице пациент этот в большей мере, нежели дома (с кем бы он таковой ни делил), чувствовал себя как дома. А еще потому, что в отдельной палате, из которой открывался приятный вид на полный опасностей парк, он почитал себя пребывающим в большей безопасности, чем вне ее, в мире бизнеса, где Йоссариан провел около двадцати пяти лет кряду администратором-консультантом Мило Миндербиндера и его «МиМ. Предприятий и Партнеров», а ныне пребывал в полуотставке, как их же полуадминистратор-полуконсультант.
Великий знаток ангиограмм твердо заверил Йоссариана, что ангиограмма ему не нужна, а невролог столь же мрачно отрапортовал, что с мозгами у него все в порядке. Сам Леон Шумахер считался здесь главным в стране авторитетом по камням желчного пузыря и тяжелой миастении – недугам, никак друг с другом не связанным. Леон страдал хроническим спастическим колитом и лихорадочной завистью к людям вроде его детей, которые не были ни докторами, ни актерами, а денег загребали гораздо больше, чем он. У Йоссариана отсутствовали как тяжелая миастения, так и камни в желчном пузыре, и Леон раз за разом с гордостью показывал его своим студентам в качестве образцовой модели пациента, полностью лишенного всех симптомов – всех до единого! – обычно связываемых с тяжелой миастенией да и с любыми неправильностями в работе желчного пузыря. Йоссариан был редкостной разновидностью того, с чем врачам в ходе их медицинской карьеры встречаться доводится не часто, и они просто обязаны были скрупулезно изучить его – человека, лишенного симптомов какого ни на есть заболевания, даже ипохондрии.
Кровь в стуле Йоссариана отсутствовала, однако доктора все равно обследовали его изнутри, сверху и донизу, используя простенькую на вид, посверкивавшую отраженным светом аппаратуру, которая накачивала воздух во всякие его внутренние трубки и протоки, отчего они вздувались и становились более доступными для осмотра. Слуховой аппарат и спинной хребет Йоссариана подвергли компьютерной томографии. И ничегошеньки в них не обнаружили. Даже синусы его всегда были чистыми, а свидетельств артрита, бурсита, ангины и неврита нигде не наблюдалось. Кровяное давление и система дыхания Йоссариана внушали зависть всем врачам, какие его осматривали. Он отдал им мочу, и они ее приняли. Он потребовал уролога, и они вызвали одного для обсуждения этого образца мочи и необходимых разъяснений, равно как и для проливающих на многое свет комментариев касательно Йоссариановых органов размножения: в последние тридцать – сорок лет, застенчиво признался Йоссариан, его стремление к самовоспроизводству, его, так сказать, «либидо», весьма и весьма ослабло в сравнении с пиковым значением, достигнутым оным в его позднем отрочестве и ранней зрелости.
– Мое тоже, – пытаясь утешить, сварливо сказал, когда они обсуждали результаты этого обследования, Леон Шумахер. Сварливость напала на Шумахера потому, что Йоссариан, судя по всему, относился к убыванию его половой потенции с беспечностью, гораздо большей, чем та, какую позволял себе по этой части он, Шумахер. – И простата у меня такая же большая, как у вас.
– Мне-то какое до этого дело? – сварливо осведомился Йоссариан. – Неужели вы думаете, Леон, что меня интересует происходящее с вами? Было время, когда я моим стояком двери мог прошибать. А теперь – вы посмотрите на него, бедолагу.
– Не хочу. Уберите его обратно, Джон. Где вы, по-вашему, находитесь? Да и вообще, жить вечно вы не будете.
– Именно буду, – выпалил в ответ Йоссариан. – Или умру пытаясь. Я все еще рассчитываю, что вы, медики, сумеете сделать это возможным, хотя моя вера в вас убывает и убывает. Что с вами такое, а? Почему вы топчетесь на месте?
Приходил также лимфолог, чтобы исследовать его лимфу, дерматолог – дерму, эндокринолог – эндокринную систему, психиатр – психику, цистолог – клетки, и нечленораздельно выражавший свои мысли ортопед – ортопедические сочленения. Гематолог дважды удостоверял, что кровь у Йоссариана – лучше не бывает: низкий уровень холестерина, высокий уровень гемоглобина, уровень азота и тот идеален. Специалисты не обнаружили у него ни полипов, ни язвочек, ни хотя бы одной геморроидальной шишки, равно как ни одной проблемы с выделительной и дыхательной системами. Они сочли Йоссариана феноменом и объявили совершенным человеческим существом.
Йоссариан им не поверил.
В биологическом отношении, заявили они, Йоссариан – украшение рода человеческого. Он не поверил и в это. Йоссариан полагал, что у его жены, с которой он не виделся вот уже целый год, тоже нашлись бы возражения на сей счет.
Приходил еще знаменитый кардиолог, чтобы снять электрокардиограммы Йоссариана и сделать рентгеновские снимки грудной клетки, – и этот тоже ни одного изъяна не обнаружил; приходил патолог, чтобы поискать в нем патологии, – не отыскал; приходил предприимчивый гастроэнтеролог – посидел, поговорил, ушел и сразу вернулся, чтобы узнать мнение Йоссариана относительно креативных инвестиционных стратегий, которые он, гастроэнтеролог, намеревался использовать применительно к своей недвижимости в Аризоне; приходил криптограф, чтобы разобраться в почерке Йоссариана, и, наконец, психолог, чтобы разобраться в его психологии, – этого Йоссариан оставил на сладкое, как последнее прибежище, которое может понадобиться ему, если никто другой надежд не оправдает.
– Думаю, вам я довериться могу, – сказал он психологу. – Мне необходимо знать, не являются ли мои ощущения психогенными. Действительно ли я чувствую себя хорошо и отлично или только воображаю это? Вот что меня тревожит. У меня даже волосы на голове дыбом встают.
– По-моему, когда у человека есть чему вставать, это хорошо.
– Да, но как мне быть с периодическими периодами скуки и усталости, апатии и депрессии? – Йоссариан перешел на быстрый, захлебывающийся шепот. – Я обнаружил, что вполуха слушаю разговоры о том, к чему другие люди относятся очень серьезно. Я устал от информации, которую не могу использовать. Мне хочется, чтобы ежедневные газеты были потоньше и выходили раз в неделю. Творящееся в мире меня больше не интересует. Комедии кажутся мне не смешными, а от романов с души воротит. Ничто не трогает меня так, как когда-то. Дело во мне, или это мир стал таким скучным? Будь я помоложе, мне, наверное, хотелось бы спастись и даже спасти бóльшую часть человечества. А будь помоложе мои дети, я ощущал бы некоторую ответственность и за их спасение. И будь я более близок к моим внукам, считай их достойными любви, я бы, наверное, тревожился за их безопасность и мне хотелось бы плакать. Но я ничего такого не чувствую и уже устал от попыток убедить себя в том, что чувствовать тем не менее должен. Все мои увлечения, все восторги исчерпали себя. Будьте со мной откровенны, док. Я должен знать правду. Моя депрессия – следствие расстройства психики?
– Это никакая не депрессия, и ничуть вы себя не исчерпали, – откровенно ответил ему психолог, а затем посмотрел на часы и выскочил из палаты Йоссариана, чтобы принять литий[24]24
Литий входит в состав психотропных препаратов, способных стабилизировать настроение психически больных людей.
[Закрыть].
Психолог, как положено, посовещался с главой психиатрического отделения, а тот – с Шумахером и большинством прочих специалистов: все они в один голос твердили, что ничего психосоматического в великолепном здоровье Йоссариана нет, что у него даже волосы на голове и те настоящие.
– На наш взгляд, мистер Йоссариан, – сказал главный врач больницы, говоря от имени всего ее персонала (Леон Шумахер, стоявший с ним рядом, склонив к плечу лысую на три четверти голову, мерно кивал), – вы можете жить вечно.
Под конец второй его больничной недели врачи составили заговор, имевший целью выкурить Йоссариана из больницы. А чтобы он выкурился, положили в соседнюю палату бельгийца. Бельгиец был человеком очень больным и по-английски не говорил, что, впрочем, большого значения не имело, потому что ему только что удалили гортань и говорить он не мог вообще, однако он и не понимал по-английски. А это уже имело значение для медицинских сестер и нескольких врачей, и немалое, поскольку не позволяло им общаться с бельгийцем сколько-нибудь плодотворно. Весь день и большую часть ночи у койки несчастного дежурила его бесцветная крошечная жена-бельгийка, одетая в одно из ее наглаженных модных платьев. Разговаривая, она курила сигарету за сигаретой и по-английски тоже ничего не понимала, но непрестанно и истерически лопотала что-то, обращаясь к сестрам и возвышая голос до испуганного визга всякий раз, как ее муж стонал, или задыхался, или засыпал, или просыпался, или пытался выскользнуть из койки и удрать подальше от всех обрушившихся на него горестей и скорбей и от запутанного, нечеловеческого лабиринта аппаратуры, которая поддерживала в нем жизнь и удерживала его на месте. В Соединенные Штаты он приехал, чтобы поправить здоровье, а доктора удалили ему гортань, потому что, оставь они ее, бельгиец наверняка умер бы. Теперь же никто не мог определенно сказать, будет он жить или не будет. Из груди его торчала одна трубка, из живота другая, он нуждался в постоянном бдительном присмотре. Господи, думал Йоссариан, и как только бедняга все это выдерживает?
Йоссариан тревожился за бельгийца куда сильнее, чем ему, Йоссариану, хотелось бы. Сочувствие несчастному сильно угнетало его. Йоссариан шел прямым путем к стрессу, а он знал, что стресс вреден для здоровья. Это тоже тревожило Йоссариана, и в скором времени он начал жалеть и себя.
По нескольку раз в день он выходил из своей палаты в коридор, чтобы заглянуть в соседнюю, посмотреть, что там творится. И каждый раз уже через несколько секунд возвращался, пошатываясь и беззвучно постанывая, к своей койке, валился на нее в приступе головокружения и тошноты и, закрыв лицо рукой, пытался изгнать из головы не желавшую покидать ее картину. А когда вставал и снова заглядывал к бельгийцу, самый загадочный из нескольких присматривавших за Йоссарианом в больнице частных детективов сверлил его недоуменным, вопросительным взглядом. Этот секретный агент был человеком тощим и низкорослым, с землистой кожей и маленькими темными глазками на худом длинном овальном лице, которое казалось похожим на азиатское и напоминало Йоссариану орех – очищенный миндаль.
«Кто ты, на хер, такой?» – очень хотелось крикнуть, подскочив к нему, Йоссариану.
– Кто-нибудь говорит по-французски? – по десять раз на дню кричали те, кто ухаживал за бельгийцем.
Йоссариан немного говорил на очень плохом французском, однако после нескольких первых мучительных попыток оказать хоть какую-то помощь персоналу и переутомившейся бельгийке, лиф платья которой вечно покрывали бледные пятна сигаретного пепла, решил не в свое дело не соваться и притворился, будто никакого французского не знает. Его беспокоил вопрос о злоупотреблении доверием. Кто может сказать наверняка? А ну как ошибка в переводе обратит его в человека, оказывающего медицинские услуги без всякой на то лицензии? Одно Йоссариан мог сказать точно: если бы ему в его возрасте пришлось терпеть такое в течение четырех или четырнадцати суток просто ради того, чтобы прожить с голосовым аппаратом или без него немного дольше – а сколько именно, Бог его знает, – он, как ему представлялось, предпочел бы с этим делом не связываться. Он просто не вынес бы ни страданий бельгийца, ни близости неминучей смерти.
Йоссариан был человеком мнительным, легко переносящим чужие симптомы на себя, и знал это. Уже через полдня после появления бельгийца он начал хрипнуть. Температура у него не поднялась, недомогания он не ощущал и никаких видимых признаков воспаления уха, горла или носа, сказал вызванный к нему специалист по уху, горлу и носу, у него не наблюдалось.
Однако на следующий день у Йоссариана запершило в горле. Мало того, он почувствовал, что в горле появился и начал расти с каждой, казалось ему, минутой комок. Йоссариану стало трудно глотать пищу, и хотя опять-таки никаких признаков инфекции или непроходимости пищевода у него не обнаружили, он понимал так же ясно, как понимал все на свете, что если задержится здесь хотя бы на малый срок, а не уберется из больницы как можно быстрее, то в самом скором времени злокачественная опухоль избавит от гортани и его.
За стенами больницы все шло по-прежнему. Призывнику-уклонисту по имени Дэн Куэйл предстояло вскоре стать президентом страны, хоть многие и невзлюбили его за то, что по его вине древняя традиция уклонения от воинского призыва приобрела славу самую дурную. Теперь уже и сам он, появляясь на людях, беззастенчиво отпускал на свой счет застенчивые шуточки. Журналисты смеялись.
И бедняков по-прежнему было хоть пруд пруди. Йоссариан скользнул косвенным взглядом по нескольким из них, проживавшим на тротуаре у стены больницы, когда вышел из ее входной двери и направился к машине и водителю, которых вызвал, чтобы те доставили его через весь город к роскошному высотному жилому дому, в котором он теперь проживал. Дом назывался роскошным, потому что жизнь в нем стоила очень дорого. Комнаты у Йоссариана были маленькие, потолки низкие, окон в двух ванных комнатах не имелось, а возможность втиснуть в кухню кресло или хотя бы стул отсутствовала.
Меньше чем в десяти кварталах от него возвышался автовокзал Управления Нью-Йоркского порта, как официально именовалось это учреждение, и там имелся опорный пункт полиции, а при нем три камеры, куда каждый день набивали задержанных в количествах, которые в несколько раз превосходили расчетные (в одну из них как-то раз засунули его младшего сына, Майкла Йоссариана, за то, что он вышел из станции подземки с пустой трубкой в зубах да еще и попытался вернуться, ничего за это не заплатив, поскольку сообразил, что покинул поезд, везший его в центр города, где он работал чертежником в архитектурной фирме, слишком рано).
– То был день, – и поныне считал нужным напоминать отцу Майкл, – когда ты спас мою жизнь, но сломил мой дух.
– А ты хотел бы, чтобы я позволил отвезти тебя в центральный участок и завести на тебя дело?
– Если бы они это сделали, я бы умер. Однако смотреть, как ты несешь копов по кочкам и тебе ничего за это не делают, было тяжело. Тем более зная, что сам я на такое не способен.
– Каждый из нас гневается по-своему, Майкл. Не думаю, что мне было из чего выбирать.
– Меня это и до сих пор угнетает.
– И тебе тоже особо выбирать не из чего, верно? У тебя же был старший брат, который вечно тебя гнобил, – решился напомнить ему о существовании своего первенца, Адриана, Йоссариан. – Может быть, в нем все и дело.
– А почему вы его не останавливали?
– Мы и сами не знали, – признался Йоссариан. – Не хотели его гнобить.
– Он и теперь гнобил бы меня, дай я ему такую возможность. А на вас в то время стоило посмотреть. Вы собирали целые толпы зрителей. Некоторые даже аплодировали.
После случившегося тогда оба они чувствовали себя выжатыми как лимон. Ощущение торжества, победы у них отсутствовало. Майкл оказался одним из всего лишь трех белых среди четырех дюжин запихнутых в камеры или прикованных рядом с ними цепями к стене арестованных; двое других были охочими до крэка наркоманами, ошибкой попытавшимися отобрать у полицейского в штатском деньги, на которые они собирались купить наркоту.
К тому времени на автовокзале обитало немалое число людей – постоянное население, состоявшее из мужчин, женщин, сбившихся с пути юношей и девиц, и все они состояли под защитой Конституции США, не дозволявшей выгонять кого бы то ни было из мест общественного пользования, доступ к которым открыт для кого угодно.
На всех этажах автовокзала имелись туалеты с умывальниками, из кранов которых текла и холодная, и горячая вода, а к туалетам прилагался обширный ассортимент шлюх и гомосексуалистов на любой, какой только можно себе представить, вкус, и магазинчиков, торговавших предметами первой необходимости – жевательной резинкой, сигаретами, газетами и пирожками с повидлом. Туалетная бумага была там бесплатной. На автовокзал регулярно поступали все новые партии многодетных матерей, сбегавших из своих идиллических семейных гнездышек и немедля поселявшихся там, поскольку более безопасного места, дававшего им и приют, и недорогие наркотики, они не нашли бы на всем белом свете. Кроме того, он был постоянным местом базирования уличных проституток. Тысячи жителей пригородов, приезжавших в огромный город на работу, как и сотни его гостей, проходя каждое утро сквозь их толпу и возвращаясь каждый вечер в свои дома, никакого внимания на них не обращали.
Из высоких венецианских окон спальни и гостиной Йоссариана открывался великолепный вид на другой роскошный высотный жилой дом, еще более высокий, чем его, и на разделявшую эти возвышенные строения широкую оживленную улицу, тротуары которой изобиловали к этому времени все разраставшимися шайками агрессивных и омерзительных попрошаек, проституток, наркоманов, наркоторговцев, сутенеров, грабителей, продавцов порнографии, извращенцев и полностью утративших представление о том, где они и что они, психопатов – все эти люди усердно работали по своим преступным профессиям под открытым небом, в гуще замызганных, опустившихся граждан страны, которые под этим же самым небом просто-напросто жили. Ныне среди бездомных попадались и белые, и они тоже мочились на стены и испражнялись в проулках, коими другие люди их круга пользовались как ночлежками. Время от времени то здесь, то там можно было увидеть пожилые, седовласые супружеские пары, еще продолжавшие цепляться за сохраненные ими мизерные остатки респектабельности, – они сидели бок о бок, чистенькие, с прямыми спинами, в облюбованных ими для ночлега крытых проходах, которые вели к дверям запертых на ночь магазинов, – иногда на стульях, иногда на асфальте, аккуратно спеленутые по губы и глаза шарфами, цветными простынями и одеялами, защищавшими их от рыскавших по тротуарам порывов пыльного ветра, а все, что они скопили за свои долгие жизни, стояло, свернутое в узлы, у их ног или лежало, распределенное по узлам, сверткам и бумажным пакетам, в успешно уворованных ими где-то магазинных тележках. Йоссариан знал, что и в кварталах почище, соседствующих с Парк-авеню, не составляло никакого труда натолкнуться на женщину, которая сидит, справляя нужду, на корточках посреди ухоженных цветочных клумб, украшающих островки безопасности.
Не возненавидеть их всех было весьма затруднительно.
– Они не голосуют, – заявил мэр, – потому что в избирательном бюллетене необходимо указывать адрес постоянного места жительства, а воспользоваться адресом кого-либо из своих друзей они не могут, потому что друзей у них нет.
– Лучший способ избавления от уличной преступности, – заявил кардинал, – состоит в том, чтобы избавиться от улиц.
– Лучший способ избавления от бедности, – заявила Оливия Мэксон, великосветская дама, прославившаяся главным образом частотой своего появления на знаменитых великосветских благотворительных приемах, – состоит в том, чтобы избавиться от бедняков.
– Вам следует слушать мою жену, когда она так говорит, – наставительно заявил Йоссариану ее муж, Кристофер, управлявший его деньгами.
– Вы можете верить моему мужу, когда он так говорит, – заявила его жена, – потому что, будь он дураком, не смог бы достигнуть того, чего достиг.
– Вы можете верить моей жене, когда она так говорит.
Таким был Нью-Йорк, «Большое яблоко», имперский город «Имперского штата», финансовое сердце, мозг и мускулатура страны, город, который оказывал величайшее, быть может, если, конечно, забыть о Лондоне, культурное воздействие на весь мир.
За всю жизнь, которую Йоссариан волей-неволей вспоминал очень часто: и в Риме времен войны, и на острове Пьяноса, и даже в разбомбленном Неаполе или на Сицилии, где он побывал во время Второй мировой войны как капитан военно-воздушных сил, – не доводилось ему наблюдать столь отвратительного, вопиющего убожества и мерзостности, какие ныне обступали его со всех сторон. Как не доводилось и наблюдать столь безрадостных сексуальных и иных социальных и профессиональных транзакций, каковые он видел, выглядывая из окна, совершавшимися десятками в любой час дня и ночи, – сделок между проститутками и их клиентами, продавцами наркоты и ее потребителями, полицейскими и их осведомителями, продавцами и скупщиками краденого. Ни с чем подобным, как Йоссариан цинично признался однажды своему младшему сыну, еще однажды, в больнице, своей новой подружке Мелиссе Веденмюллер и далеко не однажды своей стародавней подружке, не сталкивался он даже на тусклых и пышных благотворительных званых завтраках и торжественных обедах, которые Йоссариан посещал куда чаще, чем ему хотелось, в качестве посла доброй воли его компании и на которые его постоянно приглашали как единственного презентабельного служащего концерна «МиМ. ПиП».
И никто в этом не виноват. Кроме домовладельцев. Банки тут бессильны.
– Нас это не касается, – заявляли чиновники федерального правительства.
– Боже мой, что это?! – воскликнула Фрэнсис Бич, стародавняя подружка Йоссариана, когда они ехали в арендуемом ею лимузине с арендуемым ею водителем с очередного, состоявшегося в Нью-Йоркской публичной библиотеке безликого дневного приема.
– Автобусный вокзал.
– Для чего он?
– А ты как думаешь?
– Никогда не видела такого убожества.
– Ну да уж. Ты вот подумай: может, стоит устроить здесь следующий показ мод, который ты будешь спонсировать? Во все газеты попадешь.
– Ты это о чем?
– После того как замели моего сына, у меня появилось там несколько добрых друзей. Крепкие связи. А может, даже свадьбу сыграть? Настоящую большую свадьбу, а?
– Перестань шутить, пожалуйста. Великосветская свадьба на автобусном вокзале?
– По-моему, совсем неплохо. Ты же устраивала их в музее, в оперном театре. Вокзал гораздо живописнее.
– Ты, наверное, с ума сошел. Хотя вообще-то мысль интересная. О Господи! – Она вдруг резко выпрямилась. – Нет, ты посмотри на этих людей! Они кто, мужчины или женщины? И почему они делают это прямо на улице? Почему не откладывают до возвращения домой?
– Домов, дорогая моя Фрэнсис, – ответил Йоссариан, – у многих из них просто-напросто нет. А очереди в уборные на автовокзале слишком длинны. На часы пик места в них приходится заказывать загодя. Иначе на унитаз присесть не удастся. В ресторанах же и отелях в уборные, как то значится на их дверных табличках, допускаются лишь постоянные клиенты. Ты когда-нибудь замечала, Фрэнсис, что люди, которые отливают на улицах, обычно делают это подолгу?
– Нет, не замечала, – ледяным тоном отрезала Фрэнсис. – Ты так ожесточился в последнее время, – добавила она. – Раньше был куда веселее.
– Они уже и до Таймс-сквер добрались. Не желаешь полюбоваться?
– Я даже разговаривать о Таймс-сквер не желаю.
– Но я настаиваю, – пробормотал он.
