Текст книги "Поправка за поправкой"
Автор книги: Джозеф Хеллер
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)
«Нейшн», № 250, 4 июня 1990, с. 779–785; впервые опубликовано под названием «The Day Bush Left the White House» («День, когда Буш ушел из Белого дома») в «Гардиан» (Манчестер), № 12–13, май 1990, с. 4–6.
[Закрыть]
– Политика, как говорится, кончается у самого края воды.
– А что это значит, Джордж?
– Не знаю, Чарли.
– Возможно, тут имеются в виду наши границы, то, что мы стараемся делать вид, будто едины в наших взглядах и, когда дело доходит до внешней политики, никаких разногласий не терпим.
– Забавная мысль, – сказал президент, все еще продолжавший упрямо держаться своего решения уйти в отставку. – Но при чем тут вода? На севере и юге границы у нас сухопутные. Как видишь, Чарли, я кое-что смыслю в истории.
– Это география, Джордж.
Трое мужчин плюхнулись в уютные кресла личной канцелярии президента США, каждый и выглядел, и ощущал себя бóльшим, чем в любой прошедший с кануна выборов миг, неудачником. Этими тремя были сам президент, его государственный секретарь и его же верный друг Чарли Стаббз.
– Ну, поскольку я все равно ухожу, это уже не важно. Так ведь? Сколько людей ожидает сегодня приема?
– Около дюжины. Лидеры обеих политических партий – двое из палаты, двое из сената, председатель и кое-кто из обоих национальных комитетов.
– Бог ты мой, вот уж не знал, что они меня так любят, – сказал президент Буш.
– Они тебя никак не любят, Джордж. Их пугает мысль о Куэйле. Мы считаем, что тебе следует принять их.
– А-а-а, пропади оно… Поговори с ними сначала ты, Тим, подготовь их к разочарованию. Ну ладно, Чарли, а что думаешь ты? – спросил Джордж Буш, оставшись один на один с Чарли Стаббзом. – Мне ведь следует держаться за мое решение, верно?
– Только если ты сыт твоей работой по горло и искренне хочешь бросить ее. Что тебе требовалось, ты уже доказал. Ты забрался на самый верх, ты наш человек. Не так чтобы очень уж человек, это мы понимаем, но, по крайности, наш. Ну и давай отрекайся, если тебе так хочется.
– Это единственный осмысленный совет, какой я получил, с тех пор как стал президентом.
– И это будет единственным осмысленным поступком из всех тобой совершенных.
Президент рассмеялся, совершенно как славный малый, каковым его все и считали.
– Мне еще нужно столько всего упаковать. Помоги мне с кубками и похвальными грамотами, ладно? Господи, сколько же их!
– Ты хочешь забрать их все?
– Не оставлять же Белый дом грязным, верно?
– Насколько я помню, грязная предвыборная кампания у тебя возражений не вызывала, разве нет?
– А красивая была кампания! Правда, Чарли?
– Грязнейшая из всех, какие я помню, Джордж.
– Сомневаюсь, что кому-нибудь удастся ее превзойти. Я думаю, история отметит ее как мое наивысшее достижение.
– Меня и по сей день поражает, Джордж, что ты, возглавив самую гнусную, грязную и омерзительную в современной истории президентскую кампанию, все-таки вышел из нее, сохранив безупречно чистый вид. Как могло получиться, Джордж, что тебя продолжали считать человеком, по существу, порядочным, добрым и мягким?
– У меня была тысяча красок света[26]26
«Тысяча красок света» – так называлась речь, произнесенная Бушем на съезде республиканской партии во время его президентской кампании 1988 г.
[Закрыть], Чарли.
– А какую фантастическую работу проделал ты между днем выборов и днем вступления в должность!
– Я был хорош тогда, верно?
– Лучшим ты не был никогда. Между выборами и инаугурацией ты был ослепительным, вдохновительным, харизматичным и безупречным. Твой рейтинг побил все рекорды еще до того, как ты принес присягу.
– Лучше бы я ее не приносил.
– Тебя запомнили бы как самого популярного во всей истории президента, если бы, конечно, ты им не стал.
– Должен признать, что ты прав, – ответил Джордж Буш. – Работа президента тяжела, Чарли, и очень скучна. Одно ежедневное позирование фотографам чего стоит. К тому же существуют тысячи людей, которые выполняли бы ее не хуже моего. Делать-то, насколько мне удалось понять, ничего особо и не приходится.
– Да, вот только Дэн Куэйл не из их числа. Ни одному разумному человеку на свете понравиться он не может, и с этим ничего уже не поделаешь, даже если он обратится в Вилли Мейса[27]27
Вилли Хортон Мейс, мл. (р. 1931) – выдающийся бейсболист.
[Закрыть].
– Занятно, что ты назвал это имя, – произнес Джордж Буш и рассмеялся. – Потому как одно время мы подумывали взять Вилли Мейса в мои кандидаты на пост вице-президента.
– Могу догадаться, почему вы этого не сделали, – скептически покивал Стаббз. – Если б вы взяли Вилли Мейса в кандидаты, вам трудно было бы проводить вашу кампанию ненависти к черным.
– На самом деле мы такой кампании не проводили, Чарли, – возразил президент. – Мы всего лишь постарались подмазаться к тем белым гражданам нашей страны, которые ненавидят граждан черных. По нашим прикидкам, достучавшись до ненавидящих черных избирателей, мы получили бы голоса почти ста процентов белых вообще. И потому сосредоточились на Вилли Хортоне[28]28
Отбывавший пожизненное заключение за убийство чернокожий Вильям Хортон (р. 1951) был временно выпущен из тюрьмы в рамках «программы тюремных отпусков» и немедля совершил вооруженное нападение, ограбление и изнасилование. История эта использовалась Джорджем Бушем как оружие в борьбе с Майклом Дукакисом, кандидатом на пост президента от демократической партии, бывшим сторонником названной программы.
[Закрыть], а не на Вилли Мейсе.
– А пуще всего ошеломляет меня то, Джордж, что ты влез в этой кампании по уши в дерьмо, а вылез из него, благоухая, как роза. Никто тебя ни в чем не винил.
– Чистая была работа, верно? И довольно подлая, а?
– Подлее некуда. Ты был бесхребетным и бесстыжим, да, собственно, таким и остался. Как лицемер ты безупречен, Джордж.
– Спасибо, Чарли. Я знаю, ты сказал это не для того, чтобы всего лишь польстить мне.
– Я сказал это от всей души.
– Потому я так твои слова и ценю. Но все объясняется очень просто, Чарли: народ Америки любит победителей.
– И пресса тоже?
– Ну, с журналистами хлопот вообще не бывает. Им на все наплевать, в том числе и на критику в их адрес. Они любят, чтобы их приглашали на что-нибудь официальное, пусть даже это пресс-конференция. А владельцы газет никогда ни на что не сердятся – люди они богатые и могут себе это позволить.
– Думаю, руководители твоей кампании любили тебя. Ты ведь никогда не говорил им «нет», верно?
– Только когда они говорили мне: «Скажи нам „нет“».
– А особенно изумился я, когда…
– Я знаю. Когда даже Вилли Хортон помягчел и прислал мне в ночь выборов поздравительную телеграмму.
– Пообещав ему президентское помилование, ты сделал эффектный ход, Джордж.
– Ну, я был столь многим обязан Вилли. Особенно после того, как ему не понравилась его фотография, которой мы размахивали. Все было задумано так, Чарли, чтобы создать у публики впечатление, будто каждое из решений нашей грязной кампании принимают люди, остающиеся в тени, а я просто невинный слизняк, говорящий и делающий то, что они мне велят, этакий дурак дураком.
– Но ведь по большей части так оно и было, разве нет?
– Ну нет, идея насчет Вилли Хортона принадлежала мне.
– Сделать на него особый упор?
– Помиловать его, а после дать ему в Госдепе пост заместителя госсекретаря по латиноамериканским делам. Для человека, совершающего преступления, это очень хороший пост, Чарли. Латинская Америка замечательна тем, что в ней даже сейчас все еще можно убить кого хочешь и выйти сухим из воды. Как видишь, я и в географии кой-чего смыслю.
– Это как раз история, Джордж. Послушай, как тебе удается убеждать людей, что ты вовсе не такой пакостный и подлый, как все прочие говорящие и делающие гадости, которые непрерывно говоришь и делаешь ты? Временами ты ведешь себя ну хуже некуда и все-таки неизменно выглядишь честным и чистым.
– Спасибо, Чарли. Думаю, тут все дело в освоенном мной стиле охламона, только что вышедшего из частной средней школы. Ну и в подготовке, которую я получил в Йеле.
– Уильям Бакли[29]29
Уильям Бакли-старший (1881–1958) – техасский юрист и разработчик нефтяных месторождений, влиятельная политическая фигура Мексики, отец писателя Уильяма Бакли-младшего.
[Закрыть] это тоже умел.
– И потом, я хорошо разыгрываю тупицу. Это мне проще пареной репы.
– Я и не думаю, Джордж, что это тебя затрудняет. Но ты мне вот что скажи. Все уже подходит к концу, ты можешь говорить откровенно. – Стаббз помолчал. – Скажи, почему ты выбрал именно его?
– Не спрашивай больше! – воскликнул президент Джордж Буш, наморщившись так ужасно, что человек послабее его близкого друга Чарли Стаббза, пожалуй, проникся бы к нему состраданием. – Я завизжу, если еще раз услышу этот вопрос!
– Ты уже визжишь, – ответил Чарли Стаббз. – Джордж, сегодня твой последний день на посту президента, и, черт подери, я хочу услышать ответ. Ты же едва знал его. Ты даже не знал, что он уклонился от призыва. В чем же был фокус? В чем уловка?
– Да не было их, чтоб я пропал. И фокуса не было, и в сделке с ним я не нуждался. Как мне заставить тебя поверить?
– Я затрудняюсь поверить даже в то, что на свете может существовать тип вроде нашего Дж. Дэнфорда Куэйла. Хотя бы один.
– Ну, мне понравилась сама идея. Я думал, что он будет хорош. Вот и все.
– А почему ты ни у кого о нем не поспрашивал?
– Господи, да я спрашивал. По-твоему, я идиот? Я консультировался с лучшими умами из тех, что меня окружали. И все сказали: ни в коем случае.
– Тогда почему ты это сделал?
– Хотел показать этим наглым всезнайкам, что я сам себе голова. Я к тому времени уже устал жить в тени Рейгана, был сыт этим по горло.
– Ты только не обижайся, Джордж, но, по-моему, в тени Рейгана ты выглядел лучше, чем где-либо еще. Ну что, мне уйти?
– Нет, останься. Лучше если ты будешь рядом со мной, когда эти конгрессмены ввалятся сюда и начнут канючить, чтобы я передумал. Как только заметишь, что я засомневался, скажи пару слов, останови меня – пусть они видят, что меня не так-то легко поколебать, если кто-нибудь напоминает мне, что я должен стоять на своем. Тащи их сюда. Мне охота врезать кому-нибудь ногой по жопе.
– Ох, Джордж, ради всего святого!
Стаббз все еще кривился, когда государственный секретарь распахнул дверь и в нее гуськом вошли унылые и безмолвные просители из конгресса и обеих политических партий страны общим счетом десять человек. Они поздоровались со своим президентом, и он тоже сердечно поприветствовал их.
– Входите, мужики, входите. Роскошная нынче погодка, верно? А вы чего такие хмурые? Зря вы так, будет и на вашей улице праздник.
– Джордж, – предостерегающе произнес Чарли Стаббз.
– Извини, Чарли.
– Ну-с, если позволите, – начал государственный секретарь. – Эти джентльмены относятся к принятому вами решению об отставке со всевозможным пиететом, однако принесли с собой подписанную практически каждым членом обеих палат конгресса от обеих партий петицию, в которой просят вас это решение пересмотреть. Сам я к настоящему времени уже получил послания – и некоторые из них закапаны слезами – от лидеров почти каждой развитой страны свободного мира, мира коммунистического и большинства стран «третьего мира».
– Это ж надо, – просиял Джордж Буш. – И от Советов тоже?
– Разумеется. Послание советского посла как раз одно из тех, закапанных. Им ядерная война нужна не больше нашего.
– Ну что же, мужики, – начал в обычной своей манере рубахи-парня Джордж Буш, – должен откровенно сказать вам уже сказанное мной публично. То, что я делаю, правильно, а пока я еще остаюсь президентом, я остаюсь и человеком, который лучше всех прочих знает, что правильно, а что нет. Правильно? Мое решение правильно, потому как я дорос до понимания – дорос, пока занимал мой пост, – что президент из меня на самом-то деле никакой.
– С этим, господин президент, никто спорить не собирается, – сказал член конгресса от его собственной партии.
– Называй меня Джорджем, Боб. Рад, что смог тебя убедить.
– Меня зовут Джоном, Джордж.
– Это меня зовут Бобом, – сообщил один из просителей, высокий.
– И меня, – сообщил еще один из просителей, низенький.
– Рад снова познакомиться с вами со всеми, – сказал Джордж Буш. – Мне казалось, тебе не по вкусу то, что делаем я и моя администрация, Боб.
– Меня зовут Томом, Джордж.
– Боб – это я, Джордж, и мне тоже не нравится все, что вы делаете. Однако политике следует кончаться у самого края воды.
– А что это значит, Том?
– Это значит, господин президент, что во времена великого кризиса мы отказываемся от пристрастных перекоров, забываем о том, как паршиво вы работаете, и начинаем, разнообразия ради, думать о благе общества.
– Но при чем тут край воды?
– Понятия не имею. Однако в настоящее время это не важно, как не важен и вопрос о том, паршивее ли ваша паршивая администрация рейгановской или не паршивее.
– Паршивее рейгановской? – воинственно вскинулся президент. – О нет, от этой темы мы так просто отмахнуться не можем. Позвольте мне высказаться ясно и определенно. Для меня то, что я делал, было прежде всего вопросом сдержанного президентского стиля, и вы не могли не заметить всех неуклонно проводимых нами усовершенствований к лучшему, равно как и множества усовершенствований к худшему.
– Джордж, – произнес Стаббз.
– Минуточку, Чарли. Мы проводили наши хорошие и плохие изменения с такой постепенностью, что их можно было с равным успехом и не проводить, разницы никто не заметил бы, да и нам жилось бы намного лучше, если бы мы оставили все как было, а не тратили на проводимые нами усовершенствования время и деньги. Но к настоящему моменту я осуществил все, что мной было задумано, и для меня настал час передать факел кому-то еще и отойти в тень.
– Джордж, – предостерегающе произнес Чарли Стаббз.
– Извини, Чарли.
– Да, но что нам делать с Куэйлом, господин президент? Скажете вы нам наконец раз и навсегда, почему ваш выбор пал именно на него?
– Если вы еще раз спросите его об этом, он завизжит.
– Спасибо, Чарли.
– Вы бросаете нас в беде. И как быть с СОИ?
– А что это?
– Звездные войны. Следует нам продолжать связанные с ними разработки или не следует? И кстати, господин президент, это помещение прослушивается? Вы, случаем, не записываете тайком наш разговор, чтобы в дальнейшем вставить его в задуманную вами книгу?
– Ваше предположение оскорбительно, – резко ответил президент. – Однако позвольте мне предоставить вам гарантии, в которых вы так нуждаетесь.
Он широким шагом приблизился к своему рабочему столу и нажал на кнопку вызова секретарши.
– Примроуз, прошу вас, отключите всю записывающую аппаратуру. И проследите, чтобы все уже записанное было стерто.
– Да, господин президент, – мгновенно ответил женский голос. – Это означает, что вы хотите, чтобы аппаратура продолжала работать?
– Нет. Я хочу, чтобы ее выключили.
– Теперь поняла, сэр. Но только я код забыла. Пусть продолжает работать?
– Пусть ее выключат. Обратитесь к звукоинженеру. Скажите ему, что я действительно хочу, чтобы ее отключили.
– Теперь поняла, сэр. Но по-моему, насчет кода и он не в курсе. Мы же его недавно взяли, на подмену настоящему.
– Ладно, Примроуз, забудьте. Забудьте даже, что я просил об этом. – Президент вернулся к своим гостям и подчеркнуто пожал плечами. – А вы, парни, спрашиваете меня насчет СОИ. Это все вопросы слишком технические, чтобы их решал Белый дом, да мы и не знали бы, что делать, не получив результаты последнего опроса общественного мнения.
– А он это знает?
– Кто?
– Куэйл. Ваш вице-президент. Черт возьми, господин президент, где вы вообще откопали этого типа?
– Прошу вас, называйте меня Джорджем. Послушайте, ребята, вы контролируете конгресс. Если вас так беспокоит Куэйл, почему бы вам просто не связать его по рукам и ногам, чтобы он ничего не мог сделать? А потом устройте ему импичмент.
– За что?
– За то, что он ничего не делает.
– А вы не могли бы по крайней мере уговорить его подать в отставку первым?
– В отставку? Ну конечно. Минутное дело. Да, но если он уйдет первым, кто же заменит меня?
– А какая разница?
– Политика кончается у самого края воды.
– Считайте, что это уже сделано. – Президент величаво, с выражением снисходительного самодовольства на лице снова приблизился к столу и перебросил рычажок переговорного устройства. – Примроуз?
– Да, господин президент?
– Найдите Маленького Принца. Мне нужно поговорить с ним.
– По телефону, сэр?
– Конечно, по телефону! На черта он мне здесь-то сдался, как по-вашему? И соедините его с секретной комнатой. Прошу прощения, мужики. Вы и ахнуть не успеете, как его уже не будет.
Президент, помахав всем ладонью, повернулся, одарил всех хорошо знакомой фоторепортерам улыбкой через плечо и вышел, закрыв за собой дверь. В комнате ненадолго наступило облегченное молчание.
– Видите, Джим? Я же говорил, что он поступит как надо, ведь так?
– Спасибо, Джим. Он настоящий Джордж, верно?
– В Англии его называли бы Чарли, – сказал государственный секретарь.
– В этом и состоит одна из причин, по которым он все еще сохраняет популярность.
– А вторая?
– Его все любят.
– Рейгана тоже все любили.
– Кроме Джорджа.
– Так как насчет Куэйла, Джим? Это же вы его выбрали, так?
– Не спрашивайте меня об этом.
– А то он тоже завизжит.
– Спасибо, Чарли. Он поклялся мне всем, что для него свято, а такого, сдается, существует немало, что в его прошлом нет ничего, способного доставить нам неприятности. Мне следовало еще в тот миг почуять неладное. Когда выяснилось, что он уклонился от призыва в армию, мошенническим образом записавшись в Национальную гвардию, я просто взвыл от ярости. К тому времени Джордж уже не мог отказаться от него, а вот меня он едва не прогнал.
– Но отчего он не пожелал объяснить нам, почему выбрал его?
– Он и сам не знает.
– А вы?
– Джордж хотел получить кандидата в вице-президенты, который производил бы худшее, чем он, впечатление. А компьютер выдал нам только одно имя – Куэйла.
– Как мне не хватает Ричарда Никсона.
– Мне тоже.
Услышав, как поворачивается ручка двери, все замерли и обратили к ней полные ожидания лица. Человек, покинувший их с таким уверенным видом, вернулся, семеня ногами, и весь его облик выражал забавное замешательство. Он легонько покачивал из стороны в сторону головой и ритмично похмыкивал в такт ее движениям.
– Ну, ребята, догадайтесь… Похоже, нам нынче не везет, – объявил он и засмеялся так, точно принес хорошую новость. – Маленький Принц в отставку уходить не желает. Говорит, что ему и так хорошо.
– Ничего веселого в этом нет.
– А по-моему, есть. Похоже, я неудачно выбрал время для разговора с ним. И, похоже, оторвал его от видеоигры. Первым, что я от него услышал, было: «Др-р-р, др-р-р, др-р-р». Он говорит, что лучшего места, чем то, какое он сейчас занимает, и представить себе не может. И говорит еще, что ему рукой подать до президентства.
– А это какого дьявола означает?
– Он чью руку имеет в виду – вашу или свою?
– Забыл спросить. По его словам, если он уйдет из вице-президентов, ему, наверное, в лудильщики податься придется или снова начать сочинять пресс-релизы, а он боится, что уже утратил прежние чародейские навыки. И не знает, на что годится лучше, чем на роль лидера свободного мира и главы величайшей на свете промышленной державы. Я не думаю, что мы все еще остаемся величайшей на свете промышленной державой, но, возможно, ему известно больше моего. А оставшись вице-президентом, он, по его словам, окажется, когда я завтра уйду, первым в очереди моих преемников.
– Как он об этом узнал, черт побери?
– Кто-то ему проболтался!
– Может, он по моим губам прочитал[30]30
В уже упомянутой речи Буша на съезде республиканцев прозвучали слова: «Читайте по моим губам: „нет“ новым налогам».
[Закрыть]?
– Он вообще читать не мастак.
– Я знал, что это ошибка, и говорил вам: это ошибка! – взвыл государственный секретарь, а затем застонал от пронзившей его боли. – Не следовало нам давать ему деньги на учителя чтения!
Последнее публичное деяние, совершенное им как президентом, было таким: Джордж Буш завернулся в государственный флаг и принес ему клятву верности[31]31
Баллотируясь в президенты США, Джордж Буш ставил в вину своему сопернику Майклу Дукакису неприятие им закона, который требовал, чтобы все кандидаты на этот пост приносили клятву верности флагу.
[Закрыть].
– Это было позорищем, Джордж, – прямо сказал ему Чарли Стаббз. – Ты и себя унизил, и флаг осквернил.
– Спасибо, Чарли.
НЕОПУБЛИКОВАННЫЕ РАССКАЗЫ
Смеяться по утрам [32]32Рассказ написан между 1946 и 1949 гг.
[Закрыть]
В Нью-Йорке тебя время от времени угощают ломкой, то есть запирают вместе с твоим ужасом в камеру и оставляют наедине с собой – им все равно, выплачешь ты глаза в попытках заснуть или сойдешь с ума от кошмарного, мучительного, медленного пробуждения, постепенного осознания того, где ты и чего жаждешь. Тебя кормят, а если ты слишком шумишь, накачивают успокоительным – толку от него мало, однако это никого не волнует, а когда ты выходишь на волю, осматривает тебя не врач, но бесцеремонный мясистый сержант, который глядит на тебя с презрением и который глазом не моргнет, если ты рухнешь замертво через минуту после того, как он подпишет твои бумаги. Потому он и поехал в Кентукки. По крайности, в тамошних заведениях твою дозу снижают постепенно, отчего ломка отсрочивается и сводится к минимуму, да и колют тебя каждый день бесплатно, и ты знаешь, что тебе не придется внезапно сесть на сухой паек. В его районе кто-нибудь всегда собирался в Кентукки. Один или двое из них и вправду надеялись вылечиться, другие ехали смеху ради, вроде как в отпуск, потому что остались без денег, а там их кололи бесплатно.
Он поехал, чтобы вылечиться.
На обратном пути ему пришлось провести три часа в Вашингтоне. Он стоял, не понимая, что делать, посреди автовокзала, ему было не по себе и от здешней сутолоки, и от того, что он один. Все его пожитки лежали в армейском вещмешке, одет он был в привезенную им из армии зеленую летную куртку. Он был стрелком. Краем глаза он поглядывал на свое отражение в зеркале, висевшем за торговым автоматом. Кожа плохая, широкое лицо выглядит усталым и осунувшимся. Он быстро отвернулся от зеркала, смущенный мыслью, что кто-то мог заметить, как он изучает себя в зеркале. Потом поднял с пола вещмешок и вышел из вокзала.
И сразу же начал потеть. Стояла зима, холодный воздух, ледяной ветер, а у него пот выступал на лице. Он давно уже пытался понять, что бы она такое значила, эта его потливость в самые холодные дни, но додумался лишь до одного: потом он обливался всегда, сколько помнил себя, всегда был таким. В одном из его карманов лежал список докторов, которые, как правило, выписывают тебе рецепт, если ты платишь им за прием. Эти сведения он получил от людей, с которыми лечился, и в том, что двенадцать перечисленных в списке врачей жили всего в пятидесяти милях от клиники, присутствовала мрачноватая ирония. Ему нужно было потратить на что-то три часа, и он решил заглянуть к одному из них – не потому, что нуждался в чем-либо или чего-то хотел, а просто чтобы время убить. Он не любил одиночества в чужом городе, он его и в Нью-Йорке-то не любил. Особенно туго приходилось ему по этой части в ресторанах. Иногда он даже есть не мог.
Офис доктора находился на первом этаже старого, построенного из песчаника дома. Лимонные шторы на окнах, табличка с именем и часами приема. Как только на пороге появилась медицинская сестра, Нат пожалел, что пришел сюда. Дорогой он придумал, что будет говорить, однако стоило ей посмотреть ему в глаза, как его охватило чувство вины, стыд и он все придуманное забыл.
– Я… мне нужно повидаться с врачом, – пробормотал он.
Сестра провела его в приемную. Это была худощавая женщина средних лет, с жесткими седеющими волосами и сухим лицом, не способным, как показалось Нату, выражать радость или сочувствие. Она уселась за свой рабочий стол, подняла взгляд на Ната.
– Вам назначено?
Он покачал головой.
– Вы постоянный пациент?
Он снова покачал головой. Сестра положила перед собой чистый бланк, спросила, как его зовут.
– Натан Шолль, – ответил он и, только теперь сообразив, что вопросов будет еще немало, нервно подступил к ее столу. – Я… я не из Вашингтона. Просто проходил мимо, увидел табличку доктора. Можно мне с ним поговорить? Я… у меня личное дело.
Она встала, ушла внутрь офиса. И Ната мгновенно охватило желание сбежать. Он шагнул к двери, но остановился из страха, что сестра вернется, увидит его уходящим и велит вернуться. Ему оставалось лишь беспомощно ждать. В конце концов она возвратилась и отвела его в кабинет врача.
Кабинет был темным, мрачноватым, с тяжелыми, обтянутыми коричневой кожей креслами и коричневыми шкафами. И костюм на докторе – невысоком лысеющем мужчине с пронзительными черными глазами – тоже был коричневый. Он разглядывал Ната, ожидая, когда тот заговорит.
– Я… – неуверенно начал Нат. – Я тут проездом из Кентукки. Слышал там, что, если мне что-то понадобится, я могу обратиться к вам за рецептом.
Доктор насторожился:
– Боюсь, я вас не понял.
– Я был там на лечении, – сказал Нат. Он понимал: доктору необходимо время, чтобы приглядеться к посетителю, понять, можно ли ему доверять. – И один человек дал мне ваш адрес. Сказал, что вы поможете, если… если мне потребуется укол.
Доктор продолжал вглядываться в его лицо, пытаясь определить, нет ли тут какого подвоха. Перед ним стоял исхудалый сконфуженный молодой человек, явно безденежный и забывший большую часть того, чему его когда-то учили. Наконец доктор придвинул к себе по столу рецептурную книжку, взял ручку.
– Ваше имя?
– Натан Шолль.
Доктор попросил произнести фамилию по буквам.
– Что вам требуется?
– Героин.
Писал доктор быстро. А закончив, оторвал рецепт от книжки и подтолкнул его по столу к Нату. Нат медленно протянул к нему руку.
– Сколько с меня?
– Десять долларов.
– Я… десяти у меня нет, – пристыженно признался Нат.
А сколько есть?
Нат полез в карман. Он точно знал, сколько у него денег, но притворился, будто пересчитывает их. За автобусный билет он уже заплатил, и теперь в кармане осталась пятерка, две долларовые бумажки и около доллара сдачи. Других денег у него не было, и расставаться хотя бы с частью их ему нисколько не хотелось. Вообще-то он и не собирался просить доктора о рецепте. А собирался, когда дело дойдет до денег, громко рассмеяться и уйти, однако пока доктор изучал его, решимости в нем поубавилось. В присутствии врачей ему всегда становилось не по себе.
– Шесть долларов, – сказал он.
– Давайте.
Нат отдал ему деньги. Доктор опустил две бумажки на стол, разгладил их, внимательно осмотрел. Потом сунул пятерку в карман, а доллар вернул Нату.
– Возьмите, – сухо сказал доктор. – Он вам в аптеке понадобится. Заплатить придется больше доллара, но я совершенно уверен, что в кармане у вас найдется еще кое-что.
Нат, чувствуя, что краснеет, замялся, но затем схватил свой доллар и выскочил из кабинета врача. Выйдя на улицу, он разорвал рецепт в клочки, постаравшись, чтобы они получились поменьше, и когда покончил с этим, ему немного полегчало.
В Нью-Йорке Нат оказался уже после полудня, там он доехал подземкой до последней станции, сел в автобус, шедший до улицы, на которой он жил. День стоял безотрадный, сырой. Прохожих на его улице было не много. Да он и знал здесь очень немногих, хоть и прожил всю жизнь в одном и том же доме. В таких местах люди надолго не задерживаются. Семьи перебираются сюда и, пожив несколько месяцев, уезжают. Только его семья и пустила здесь корни. Приближаясь к своему дому, Нат испытывал чувства противоречивые. Он радовался возвращению домой, но тем не менее, поднимаясь по лестнице, ощущал странную подавленность.
Сестру Нат нашел на кухне. Он любил Мэй. Ей было без малого тридцать, и когда она увидела брата, ее миловидное лицо вспыхнуло от изумления.
– Боже мой! – воскликнула она, переходя вместе с ним в гостиную. – Мы думали, тебя еще несколько месяцев не будет. Почему ты не сообщил о своем приезде?
Нат, еще продолжая улыбаться, пожал плечами. Он подошел к стулу, сел, поставив вещмешок на пол между своими ступнями.
– А где мама?
– По магазинам пошла. Ты почему не написал нам ни разу? Она места себе не находила, беспокоилась за тебя.
Нат снова пожал плечами, улыбка его стала натянутой.
– Я вам открытку из Кентукки послал, проездом. Вы ее не получили?
– Получили, но… – Мэй усмехнулась. – А ты там совсем недолго пробыл. Тебе не понравилось во Флориде?
Нат опустил глаза к цветочному узору линолеума.
– Да нет, ничего, – сказал он.
– Ты, наверное, много работал. Совсем с лица спал.
– Да, – сказал он, мысленно поблагодарив сестру за невольную подсказку. – Я там целыми днями под крышей сидел. Хотя делать мне было почти нечего. Потому и вернулся. Хочу подыскать какую-нибудь постоянную работу.
Ладони его вспотели, он вытер их о брюки.
– А малыш где?
– Дик? Только не говори мне, что ты по нему соскучился.
– Похоже, что так, – нехотя признался Нат. Детей у сестры было двое – малышка, которой не исполнилось еще и года, и почти девятилетний Дик. – Я ему подарок привез.
Он пошарил в вещмешке, нащупал коробку с купленными по пути домой коньками. Упаковочная бечевка на ней была завязана слишком тугим узлом, и Нат нетерпеливо разорвал ее.
– Детские коньки, – со стыдливой гордостью сказал он, показав подарок сестре.
Мэй грустно улыбнулась.
– Детские. Из таких он уже вырос, Нат, – мягко сказала она. – Дик вот уж несколько недель как на взрослых катается.
Нат молчал. Коньки, которые он так и держал в руке, вдруг показались ему очень тяжелыми.
– Да, – неловко выдавил он, – а идея казалась мне такой хорошей.
– Она и была хорошей, – торопливо сказала Мэй. – Ничего, скоро они пригодятся нашей принцессе. Ну вот, слышишь? Это она меня зовет.
И действительно, до гостиной донесся детский плач. Мэй встала, вышла. С минуту Нат вертел коньки в руках, потом вернул в коробку. Он все еще смотрел на них, когда вернулась Мэй.
– Нат, – сказала она, – ты это всерьез говорил – насчет постоянной работы?
Он кивнул, бросил на сестру удрученный взгляд и с горечью ответил:
– Ты же знаешь, Мэй, я не люблю бездельничать. Только я не умею ничего.
– А чем бы ты хотел заняться?
– Освоить какую-нибудь профессию посолиднее; может быть, даже в колледж поступить. – Он снова сел. Мысль эта взволновала его, и говорил он теперь с жаром: – Ты знаешь, я могу поступить в колледж. Правительство оплатит учебу. Я писал в школе хорошие сочинения. Может быть, я смогу делать что-то в этом духе – работать в газете, что-нибудь такое.
Он умолк. Сестра ничего не ответила. Нат потупился, натужный оптимизм его сменился пониманием пустоты этой надежды.
– Как Фред? – негромко спросил он.
– Хорошо. Я еще не говорила тебе, что мы подыскали квартиру?
Нат покачал головой. Новость его обрадовала, он был счастлив за сестру.
– Когда переезжаете?
– Я вообще-то не уверена, что нам стоит переезжать, – сказала Мэй. Лицо ее стало печальным. – По-моему, оставлять маму в одиночестве неправильно.
– Почему же в одиночестве? – удивился Нат. – С ней я буду.
– Так-то оно так, но тебя же вечно нет дома. Я не виню тебя за это. В твоем возрасте никому дома не сидится. Ну и не известно еще, как отнесется к этому мама. Мы ей ничего пока не говорили. Если она узнает про квартиру, так просто заставит нас снять ее.
Нат сидел неподвижно, ему было стыдно за себя – до отвращения. Наконец он встал, медленно пересек гостиную и остановился прямо перед сестрой.
– Снимите ее, Мэй, – сказал он. – О маме буду заботиться я.
Мэй молчала.
– Я серьезно, – настаивал он.
– Я знаю, – ответила Мэй, посмотрела ему в глаза, коротко улыбнулась и протянула руку к пачке сигарет. – Давай поговорим об этом, когда Фред придет домой. Ты душ принять не хочешь? Там одежда малышки висит, но я могу ее убрать, дело недолгое.
– Нет. Я, пожалуй, пойду прогуляюсь.
Мэй проводила его до двери.
– Нат, – сказала она, – возвращайся пораньше. Маме захочется увидеть тебя.
– Конечно, Мэй, конечно.
