Текст книги "Рыцарь Фуртунэ и оруженосец Додицою"

Автор книги: Джордже Кушнаренку

Соавторы: Ана Бландиана,Мария Холмея,Михай Син,Мирча Неделчу,Эуджен Урикару,Николае Матееску,Александру Ивасюк,Ион Сырбу,Теодор Мазилу,Сорин Преда
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

– Нам надо поторапливаться!

Он оглянулся: поленья лежали как и прежде, но теперь, под другим углом зрения, это была бесформенная груда дров.

Когда подходили к скотному рынку, повалил снег – большие, легкие хлопья, заслонившие телеги и повозки.

– Только не очень жирную, – приговаривал его спутник. И он тоже подумал: «Только не очень жирную».

– С щетиной, ножками, с поросячьим визгом – все вместе что-нибудь на сто двадцать кило. На колбасу.

Он не раз слышал эти слова, но сейчас они словно ударили его. Он увидел, как елозят по столу уже промытые набиваемые кишки, мерцающие голубым светом. Прежде чем забить, свинью моют с щелоком, и женщины скоблят ее проволочными щетками. Бледная, желтоватая, как свежерасколотое полено, шкура испещрена темными прожилками.

– Только не очень жирную, – повторил его спутник.

Он принялся перебирать деньги в кармане пальто. Сплошь сотенные кредитки. Они шагали по унылой ровной белизне: цинковые или титановые белила с небольшой примесью ультрамарина – но, может, он опять ошибается.

Снег повалил сильнее. Он поднял глаза: заснеженные домики и темные изгороди взмывали ввысь и сливались с небом. У него закружилась голова и засосало под ложечкой, он попытался остановиться. Но спутник тянул его дальше.

– Огонь уже горит. Вода закипает. Надо поторапливаться!

И вдруг за белой дрожащей пеленой он увидел: на длинном темном столе – виноград и лимоны. Он замер. Спутник что-то нетерпеливо втолковывал ему. Но на этот раз безуспешно. Этот контраст между зимой и лимонами, виноградом и снегом, этот непередаваемый переход от обильной расплывчатой белизны к четким одиноким островкам цвета и его яростная, бешеная жалость к загубленному удачному дню – все, все слилось воедино, и он расхохотался. Он неотрывно глядел на стол и смеялся и никак не мог остановиться. Вот оно – то, чего он искал, вот она, его картина: здесь, сейчас, среди зимнего однообразия он нашел ее.

На другом конце рынка завизжала свинья, точно ее резали. Где-то там, невыразимо далеко, посреди снегопада, стояла еще одна – «только не очень жирная», которую надо купить и доставить домой. А у него перед глазами один за другим проплывали натюрморты, и среди них – «Виноград и лимоны». Ничего лишнего, простор для глаза, и лимоны – не лютики, не одуванчики и не эта раздражающая горчица, нет – лимоны, чуть-чуть не достигшие последней зрелости. Все лимоны, какие он видел, сольются в них. А на глиняном блюде – темный виноград цвета густой вечерней синевы, которой желтизна придает совершенно особый оттенок и которой просто не существует вне этого соседства.

– Короче, дело к ночи, – сказал он и вынул полпачки кредиток из кармана. Его спутник хотел было перехватить их, но торговка оказалась проворнее. Быстрыми пальцами она сосчитала деньги. Спутник всплеснул руками, спутник топнул резиновым сапогом, и голос его вспорол тишину, точно большой нож, который он наточил у ручья о камень.

Когда они шли переулком, впереди – его спутник, снующими мелкими шажками, а он следом, спокойным размеренным шагом, он вновь вернулся к картине. Целый год он ходил вокруг да около, напрягая воображение, силясь набрести на что-то стоящее…

У самого дома он машинально отметил про себя дым, который уже где-то там, за рамой картины, пробивался вверх сквозь хлопья снега.

ПОЮЩИЕ ЧАСЫ

Обычные ручные часы на пятнадцати камнях с синей короной на циферблате. Вполне исправные, и ходили довольно точно. И солидно так жужжали, когда я их заводил. Я проносил эти часы много лет и едва ли обращал на них особенное внимание – так, взглянешь иногда, и все. Но однажды оставил их на ночном столике и целый день чувствовал себя неполноценным человеком. Мне казалось, что я вне времени – не то сбоку припека, не то позади. Конечно, в городе много часов: старые, на неуклюжих металлических столбах, которые всегда напоминают мне о войне, и новые, вращающиеся во все стороны на изящных бетонных колоннах – эти будто специально предназначены для замужних женщин, ожидающих на свидание любовников. Короче, полно электрических часов, чужих, холодных и безликих. Тогда я впервые и заметил, что ручные часы – куда лучше, чем какой-нибудь казенный хронометр.

Поймите меня правильно. Речь идет вовсе не о вещи. Я не из тех людей, которые могут, к примеру, так долго возиться с какой-нибудь рукояткой ножа, вырезая на ней узоры, что в конце концов в геометрические фигурки переходит часть их души. Боже, какой ужас, какая катастрофа, если этакая вещь вдруг потеряется! Хозяин мучается, точно инвалид войны. У того саднит мозоль на пятке, хотя вместо ноги болтается пустая штанина, а у этого ладонь еще долго помнит резную рукоятку давно не существующего ножа.

С моими часами было все иначе. Никакой души я в них не вкладывал – даже металлический браслет был стандартный, серийного производства. Может, действительно – что имеем – не храним, а потерявши – плачем? Но в таком случае, казалось бы, новые часы помогут забыть о потерянных старых. Вы только поглядите на эту «Омегу»! До чего бодро тикает и секунды отщелкивает не хуже секундомера. Но если вам кажется, что я забыл свои старые часы, то вы ошибаетесь.

А может, это вообще все чепуха? Может, я просто-напросто слишком долго искал эти проклятые часы, может, и не стоило переворачивать из-за них все вверх дном. И вполне возможно, что сейчас я думаю вовсе не о самих часах, а о потраченных усилиях и о потерянном времени. Когда-то я был влюблен в одну женщину и пылко, по-юношески верил, что муж и жена – одно целое. Я в самом деле ее любил, но тем не менее мы расстались. И знаете из-за чего?

Увы, увы – из-за часов. Да, оказывается, бывает и так. Тогда я был, как, впрочем, и теперь, холостым и не придавал одежде большого значения. Одевался прилично, но не безупречно. И вот в моей жизни появилась эта женщина. Как буря, как ураган, а когда она ушла, все вокруг стало монотонно, пусто и пресно. Полгода мы прожили как муж и жена: общая квартира, общая постель. А потом расстались – сухо, холодно, без взаимных упреков.

Причина? Неправильно ставите вопрос, уважаемый. Разве в этом мире что-нибудь имеет одну-единственную причину? Но если угодно главную, извольте: ее желание одевать меня с головы до ног. Надо сказать, что делала она это с большим вкусом. И все получалось как бы случайно, ненароком. Вначале появилась светло-бежевая материя на костюм и сухопарый портной, через неделю – три сорочки и, наконец, коробка с новыми туфлями. Что было делать – отказываться? Я пробовал, но она оказалась хитрее меня. Всякий раз, как покупалась обновка – новый пиджак, брюки, – старый пиджак с брюками исчезали. И в конце концов не осталось ничего, что напоминало бы мне меня прежнего. Как в армии – вам, наверное, тоже довелось служить, – вместе с гражданской одеждой человек сбрасывает с себя и прежнюю жизнь. И в один прекрасный день, сам того не замечая, становится совершенно другим человеком.

Нет, нет, я не преувеличиваю! Ни один генерал не выиграл бы ни одного сражения, если бы солдат становился в строй в своей домашней одежде, да еще со своими прихотями и привычками. Форма приводит всех к общему знаменателю. Как бы там ни было, но однажды мне вручили пару шерстяных носков и ручные часы. Прежние часы на пятнадцати камнях с синей короной на циферблате были еще вполне исправны и шли довольно точно. Но в один прекрасный день они исчезли, а вместо них я обнаружил на ночном столике вот эту «Омегу». О, конечно, конечно! Знаменитая марка и куда дороже, чем мои старые, с синей короной. Может быть, даже красивее – не знаю, может быть. Но тем не менее я попросил ее вернуть мне мои старые часы.

Странность? В сущности, да, у этих часов была одна странность. Я бы даже сказал, особенность, хотя и это ничего не объясняет. Понимаете, по вечерам, когда я лежал один в комнате, я любил слушать, как поет часовой механизм. Как бы вам это объяснить… Представьте себе такой невидимый камертончик, который звучит тихо-тихо. То ли фабричный дефект, то ли так и надо – не знаю, но они не то жужжали, не то пели – и это и была их особенность. Я бы узнал свои часы из миллиона самой темной непроглядной ночью. А когда я, засыпая, забывал их снять, то всю ночь они пели мне сквозь подушку. Представляете, их пение пробивалось даже сквозь подушку. Словно ниточка, связующая меня с прошлым, с моей жизнью. И я цеплялся за эту ниточку и мог слушать их бесконечно.

Может быть, я преувеличиваю, но поймите, голодному не до пианистической точности движений, когда дело идет о хлебе. Всякому понятно, что означает этот сухой блеск у него в глазах. Так вот и я говорю сейчас с вами. Слушаю четкое, как удары молотка, тиканье «Омеги» и все время вспоминаю о косолапой походке моих старых часов. Неужели это трудно понять?

Любовь? Да при чем тут любовь? Вы уже не первый, кому я рассказываю эту историю, и каждый заводит речь о какой-то там любви. Она благополучно вышла замуж, в третий раз, после того как закончилось наше с нею короткое интермеццо. И сейчас, когда мы с вами здесь разговариваем, наверняка уже покупает очередные туфли.

СОРОКОНОЖКА

Из его походки выпадали фрагменты и заменялись новыми, совершенно чужими. И делалось это так хитро, что он и не заметил. Так меняют трамвайные пути – частями, пока не останется ни одного старого рельса. И однажды ясным июньским утром, выходя из подворотни на улицу, он вдруг подумал, что похож на высохшее дерево, без единого листочка на ветках. Оно еще стоит среди своих зеленых собратьев, но уже давным-давно перестало быть деревом. И ему стало больно от такого сравнения.

Его походка медленно и незаметно отделилась от него – умерла. Она была мертва, как тот человек, на чьих похоронах он был недавно, как та женщина, раздавленная на повороте горной дороги грузовиком. Этот несчастный случай заставил его впервые задуматься. Раньше, когда у него была еще своя походка, ему представлялось, что смерть – это когда человек не может больше ходить, разговаривать, смеяться. Умерший вызывал в нем жалость, и он втайне радовался, что сам он жив и может ходить и смеяться. Но когда на обочине горной дороги он увидел нечто грузное и бесформенное под куском мешковины, что трудно было представить себе живым человеком, он вдруг поймал себя на том, что не чувствует уже той роковой черты, за которой все только кончается и ничего не начинается вновь.

Раньше, когда у него была еще своя собственная походка, каждый шаг состоял из множества больших и маленьких чуть угловатых движений, которые и составляли его особенность. И длинные руки как-то по-своему выбивались из общего ритма, и он знал свою угловатую походку, как знал свой мясистый нос и узкие глаза, потому что его сущность проявлялась в ней. Наверно, в ней было и что-то от его мимики, и от его манеры разговаривать, и, может быть, даже от его манеры молчать. Человек ходит точно так же, как растет трава или бежит ручей – тысячи бессознательных движений рождают походку.

Но мало-помалу он научился ходить по-разному и мог выбирать любую походку, какую хотел. Мог идти твердым, громким, чеканным шагом, расправив плечи и выпятив грудь, точно кадровый военный; или – быстро, уверенно, бесшумно, едва касаясь земли и широко размахивая руками, и человек вздрагивал, увидев тень на полу – так незаметно он подходил. Тот, кто не знал его печальной истории, мог принять любую из его походок на случай за настоящую.

Но настоящая походка затерялась где-то среди всего этого множества совершенно разных походок, то выставляемых напоказ, то скрываемых до подходящего случая. И пока он не понял, что произошло, он не беспокоился. И даже привыкал, вживался в свои походки на случай. А происходило все само собой. Глаз фотографировал подходящую позу, мозг, произведя необходимые вычисления, давал команду, и ноги принимались ее выполнять – шаг становился шире, подошвы ступали под новым углом, и скоро он уже шел совершенно по-другому. Но вот наступило то июньское утро, когда он вышел из подворотни на улицу и вдруг почувствовал себя опустошенным и неживым. Он превратился в актера, специалиста по походкам, не имеющего своей собственной, он превратился в сухое дерево, в человека без индивидуальности. И ему захотелось вернуть себе свою походку.

Низкое солнце окрашивало мостовую в странный рыжеватый цвет. Прямо перед ним торопилась его длинная тень. Он придирчиво следил за черными ногами на тротуаре, особенно за расширяющейся и сужающейся полоской света между коленями. Чем настойчивей он старался выправить свою походку, заставить свои ноги двигаться по-старому, тем неестественнее он шел. Ноги на асфальте извивались, точно черви или резиновые шланги, – а он и вовсе лишился ног, не мог топать, не мог семенить, шагать, подпрыгивать. Какой-то другой человек, а может, и не один, а много, шагал его ногами, и, оглядевшись, он увидел в прохожих самого себя, шагающего чужими, заемными шагами и с каждым новым шагом теряющего частичку собственного «я». И он понял: как чеканщик, воссоздает он и шлифует до мельчайших черточек чужие походки и доводит их до такой стопроцентной чистоты, что они становятся слишком отточенными, чтобы быть естественными и живыми. Ноги на асфальте остановились. Одно фальшивое движение, и застопорился весь механизм. Прохожие на него оглядывались, он не обращал на них никакого внимания. Для них все было просто: направление, поворот, шаг, остановка, – все получается само собой. И это сосредоточенное лицо с нахмуренными бровями, эти влажные приоткрытые губы с замершим на них словом тоже им были безразличны.

Человек ходит легко и красиво, если таково его «я», оно и проявляется в походке. Толстые стекла очков сосредоточенно поблескивали, рука мяла, точно комок глины, гладко выбритый, пахнущий лосьоном подбородок перед тем, как вылепить очередную мысль. Походка – это рентгеновский снимок души, и молодой человек не может, не имеет права быть марионеткой, ибо это говорит о его совершенной беспринципности. Взгляните, уважаемый молодой коллега, сколько людей проплывает в этом туманном утреннем воздухе, и походка – если не решающее, то все же весьма немаловажное свойство каждого. Но с другой стороны, своенравие порой граничит с недисциплинированностью. Вот и все, пора закругляться, а то наше заседание слишком затянулось.

Он стал следить за каждым своим шагом, чтобы не допустить ни одного неверного движения. Для облегчения задачи он принялся считать шаги. В день набиралось до восьми тысяч хороших, добротных шагов, которые, однако, нуждались в более тщательной отделке. Он ходил будто по огромной штемпельной подушке, оставляя аккуратные, четкие, одинаковые следы, – точно робот в галошах. Но все же внутреннее начальство оставалось недовольным его походкой, когда же оно, наконец, начало хвалить его, он уже искал другую походку, потому что одна знакомая расхохоталась при встрече и сказала, что он будто на коньках катается и не стоит покупать такие тесные ботинки.

Он стоял перед большим зеркалом в душевой и ждал, пока душ освободится. Он вдруг отчетливо увидел, как тонкий лед прогибается под ногами. Он сделал шаг, чтобы отойти и не провалиться, и лед обратился в мелкий речной песок, на котором оставались расплывчатые отпечатки его ног. Заводской врач, случайно заглянувший в душевую, посоветовал ему отдохнуть, съездить в горы. Но тогда никто еще не намекал ему, что он проныра. Это случилось позже, он вошел в кабинет бухгалтера, который сидел поглощенный своими счетами, и вдруг подытожил: человек с такой вкрадчивой походкой, сказал бухгалтер раздраженно, еще хуже, чем подкованная корова или водолаз в свинцовых башмаках.

И вновь наступило время шагоанализа. Мысленно он листал каталог походок. Прогресс был налицо: он уже не смешивал разные походки. Вдобавок он установил, что для более быстрого продвижения носки ног должны смотреть не внутрь и не наружу, но строго по прямой, параллельной кромке тротуара. Он уже нашел нужный угол, под которым ступни опускались на тротуар, и гармоничный ритм, как вдруг замер, не довершив очередного шага. Он упустил из виду движение рук!

Тут в нем взыграло честолюбие: его походка должна нравиться всем! Правая рука – вперед, левая – назад, обратить особое внимание на амплитуду маха. Однако ему никак не удавалось установить нормальный режим совместной работы рук и ног. Правая рука то и дело опережала правую ногу, он почувствовал, что не может справиться с ней и остановился посреди улицы, застыл, как живая картина. До сих пор такое случалось с ним только в снах, в которых он без устали анализировал свои движения. И он в ужасе просыпался. Может, и сейчас вся эта нелепость снится ему. Он очень хотел в это поверить, и поэтому поверил. Смущало его только солнце. До сих пор он ни разу еще не видел солнца во сне.

КОЛОКОЛЬНЫЙ ЗВОН

В мастерской жестянщика по соседству начинался рабочий день. Судя по тому, как звучат удары молотка, утро сырое, с плотными, низко нависшими облаками. Когда молоток ударяет по голой наковальне, звук напоминает гудение колокола. Ветер наверняка южный – так ясно различимы все уличные шумы, малейшие шорохи, даже притоптывания молотка по жести.

Она ни разу не видела человека, который стучал. Когда у нее случилось кровоизлияние в мозг, в том доме напротив жил начальник почты. А когда деревенский оркестр играл похоронный марш по нему, она уже лежала в постели, разбитая двусторонним параличом. Через полгода в доме поселился жестянщик, который работал в соседней деревне. И каждое утро она слышала удаляющийся треск его мотоцикла. Так продолжалось около двух месяцев – самых тяжелых в ее жизни, пока жестянщик не выхлопотал разрешения и не устроил себе мастерскую в этом домике по соседству. Говорят, что дверь из комнаты в кухню он заложил кирпичом, а там, где было кухонное окно, сделал проход и навесил дверь из толстых досок. С тех пор она каждый день слушает, как он работает.

Она его никогда не видела, но все знала о нем, как, впрочем, почти обо всех в деревне. Ее отец тоже был жестянщиком, и она часто приходила к нему в мастерскую. Когда у отца было хорошее настроение, он давал ей молоток и кусок жести и разрешал стучать вволю. «Жалко, что ты не пацан, – приговаривал он. – Будешь какой-нибудь учителкой».

Жестянщик переменил молоток. Он был в хорошем настроении и весело постукивал по наковальне. Как будто легкомысленно бренчал на пианино. Она не только знала, какой молоток зачем нужен, но и представляла себе во всех подробностях, что сейчас делал жестянщик. Это молочный бидон с прохудившимся дном и вмятинами на стенках. Сперва он выправил стенки деревянным молотком, а потом, когда понял, что дырку просто так не запаяешь, вырубил в днище круглое, а может, и овальное отверстие. Потом зазвучали четкие одиночные удары. Похоже, жестянщику пришлось вырубать все днище целиком. Она засмеялась, когда наконец услышала, как вырубленная жестянка стукнулась об пол.

Она знала лучше любой другой женщины в деревне, как из оцинкованного листа жести получаются ведра и как делаются канистры для бензина. Бидон без дна закреплен теперь на верстаке и ждет, пока вальцовочным молотком ему устроят бородку для новой насадки. Потом один за другим послышались громкие удары, от которых бидон загудел, как громкоговоритель. Но ведь это еще не конец. Не мог он так быстро с ним разделаться. Наверно, жестянщик просто отошел к окну взглянуть на пустую улицу или сел на деревянную колоду покурить. Наверно, ему трудно работать в сырую погоду, когда кажется, будто голова обвязана мокрым полотенцем, а может, не оказалось под рукой подходящего листа жести или циркуль куда-то запропастился.

Нет, у него всегда все на месте. И циркуль висит на стене над верстаком. И она ни разу не слышала, чтобы он рылся в груде старой жести, подыскивая нужный обрезок. Все они разложены по размерам, потому что он всегда наводит порядок в мастерской, прежде чем запереть тяжелую дверь из толстых досок. Может, он просто сидит и размышляет о людях. Разные люди живут в деревне.

Вот уже месяц каждый день с семи и до трех выстукивает жестянщик – бидоны, водосточные желоба, печные трубы, лопаты, ведра. И этот грохот и лязг – словно живая вода для ее изможденного сердца. Она нуждается в них, потому что они приносят с собой в душную тишину ее комнаты частичку живой жизни. Но уже на третий день одна нервозная учительница бегала по домам с жалобой на жестянщика. Собирала подписи у недовольных шумом, чтобы его лишили разрешения на мастерскую.

Снаружи по-прежнему было тихо. Только ветер шелестел в ветвях деревьев. Она приподняла голову и напряженно прислушалась. Тишина начинала ее тревожить. После холодных сухих дней этот теплый южный ветер налетел так внезапно. Может быть, у жестянщика плохо с сердцем. И он сидит один в своей мастерской или даже лежит на полу, и помочь некому. Тут она вспомнила остренькое, излучающее усердие лицо учительницы. Она пришла в воскресенье около шести. С бумагой, на которой было только три подписи. Взяла стул, села у кровати, отвернула колпачок ручки и заговорила так быстро, что с трудом можно было отделить одно слово от другого. Вы, мол, очень тяжело больны, вам нужен покой, а вы ближайшая соседка, ваше слово имеет очень большой вес. Мы ни в коем случае не должны с этим мириться. Пусть возвращается в свою деревню и там звенит сколько хочет.

– Звон? Что за звон? Не слышала я никакого звона. Вот от колоколов кладбищенской часовни – невыносимый звон. Похоронный звон, и никто не собирает против него подписей. А когда стучит жестянщик – это звон жизни.

Наворачивая колпачок на ручку, учительница говорила, что все равно не станет с этим мириться, несмотря на «всеобщую трусость в деревне». А в дверях еще раз спросила:

– Так вы подписываете или нет?

– А у вас дома есть ведро?

– У всех есть ведра.

– А лейка?

– У всех есть лейки.

– Все это ваше заявление такое свинство, что я ни за что бы его не подписала, даже если бы и смогла пошевелить рукой. Ближайшая соседка, говорите вы? Так вот, передайте этому человеку, которого я и в глаза-то ни разу не видела, – пусть здравствует и стучит себе на здоровье.

По-прежнему было тихо. А может, с жестянщиком все в порядке, но к нему явился-таки секретарь Народного совета с готовым постановлением, с подписями и печатями: «Сожалею, но должен вам сообщить, что в связи с многочисленными жалобами ваше разрешение на мастерскую считается аннулированным»… Вот именно так – не просто и ясно: «Мы вас аннулируем», а это туманное, словно упавшее с неба, неотвратимое и неподвластное человеку – «считается аннулированным», и неизвестно, кем считается. Нет чтобы написать: «Мы аннулируем все ваши надежды, и точка. Современные фабрики выпускают достаточно ведер, а для ремонта хватит и бродячих лудильщиков». И печать, исключающая всякие сомнения. Дверь из толстых досок снова станет окном, мастерская – обычным домом, и источник недовольства общественности будет устранен.

Едва слышно клацнула жесть. Так шлепается лист жести, когда его, словно тесто для пирога, бросают на стол. Но все же звук был слишком слабым, он мог ей просто почудиться от сильного желания что-нибудь услышать. Но ведь она не подписала жалобу, значит, не может быть никакого постановления. А после того как жесть положили на стол, и должно быть тихо некоторое время. Когда рисуют круг циркулем, ничего не слышно, и когда его потом вырезают ножницами – тоже. Но скоро должен дать знать о себе вальцовочный молоток.

Голова у нее лежала неудобно, потому что подушка перекосилась, но она терпеливо ждала. Когда наконец молоток застучал, то это оказались не спорые, мягкие удары по жести, не размеренный рабочий стук, который она ожидала услышать. Молоток колотил что есть силы по голой наковальне просто так, ни для чего – это был звон ради звона. Может быть, жестянщик узнал, что она не подписала кляузу учительницы?..

Это громко и радостно звучала сама жизнь, приветствуя незнакомого друга.

ПРИЗНАКИ ЖИЗНИ

Каждое предложение было маленьким шедевром. После первого абзаца он с удовольствием закурил. Перечитывая написанное, подумал о том времени, когда его уже не будет в живых. Это письмо, уже пожелтевшее, лежит под стеклом в каком-нибудь музее. У витрины толпятся люди, склоняются, чтобы получше разглядеть рукописные строки. Один что-то зачитывает вполголоса, другие благоговейно смотрят на экспонат. Он повел рукой, разгоняя дым, и вдруг заметил, что взволнован. Перечитал плавные отточенные фразы и подумал – хорошо как никогда.

И все же что-то его смущало. Дело не в том, как оно написано, это письмо, – образы ярки и выпуклы, фразы удивительно музыкальны, а дальше будет и еще лучше. Но сейчас он увидел вдруг не застекленную музейную витрину, а удивленное лицо той, которая получит его письмо. Она будет, как обычно, готовить обед на кухне, когда почтальон постучит в окошко. Она так редко получает письма, что всякий раз обмирает при виде своей фамилии на конверте.

Потянувшись к пепельнице, он задел письмо, и оно слетело на пол, на черно-голубой узор ковра. Будто бы, когда ткали ковер, специально оставили место, чтобы поместить там что-нибудь особенное. Он знал, что та, которой предназначено это письмо, не понимает метафор. Однажды много лет назад он дал ей прочесть что-то свое и напряженно следил за выражением ее лица. Но не увидел ничего, кроме растерянности.

С тех пор он написал добрую дюжину романов, для которых в книжном шкафу была отведена отдельная полка. В нескончаемой борьбе со словом, с синтаксисом он обрел летящую, поигрывающую, легкую фразу. Все написанное им было так звучно, что не так-то просто было сразу уловить смысл. Со смешанным чувством он наклонился и поднял письмо. Снова начал его перечитывать, и на этот раз плавные отточенные фразы показались ему холодными.

На двух исписанных убористым почерком страницах содержания не было и на десять предложений. Одна филологическая находка цеплялась за другую, все было выверено и подогнано, как пластинки в инкрустации, но тем не менее что-то беспокоило его. Там, в будущем, у доски стоял учитель словесности с вытянутой, похожей на яйцо головой и внимательно глядел на него. Он машинально затянулся, чтобы отогнать учителя, но руки действовали уже словно сами собою: левая гасила сигарету, правая – комкала письмо. Учитель словесности, который все еще стоял у доски, тоже держал в руке письмо и, насмешливо гнусавя, читал его вслух. Автор этого письма, сказал в заключение учитель, писал его не из внутренней необходимости и не для того, кому оно предназначалось. Это письмо, – учитель потряс над головой листком бумаги, – было для автора лишь удобным поводом для самоутверждения или, и это еще хуже, – тут он сделал эффектную паузу, – поводом для создания очередного шедевра. В театре, в переполненном зале – еще куда ни шло, но после слов «Дорогая мама»?!

Последние патетические слова сопровождались снегопадом клочков бумаги, которые бесшумно опускались на вощеный паркет.

– Конечно, – продолжал учитель, вытирая руки носовым платком, – можно писать и для упражнения, но в таком случае письмо бросают не в почтовый ящик; а вот сюда, – его палец показал на корзину для бумаг.

Он снова закурил, открыл бювар, взял ручку, отложил, потом снова взял и написал: «Дорогая мама». За окном становилось все темнее, зажигались фонари, медленно, словно море во время отлива, отступал уличный шум. К полуночи не прибавилось ни одной строчки. Он написал дюжину романов и разучился писать письма. Он захлопнул бювар, пожалев о том, что разорвал первое письмо, – все-таки послал бы родителям весточку о себе, подал бы хоть какие-нибудь признаки жизни…

БЕЗЫМЯННЫЙ ПРАХ

Ты пытаешься ухватить какую-то неясную, ускользающую мысль и напряженно смотришь в угол, как когда-то в школе у доски, и обнаруживаешь темнеющую там паутину, но однако предоставляешь ей пребывать спокойно на своем месте, потому что не можешь позволить себе отвлечься, а взгляд твой уже блуждает по разноцветным корешкам книг. Тебя словно бы притягивает какая-то из них. Ты уже даже поднялся из-за стола, но идешь, однако, не к книжным полкам, а к окну, просто так, поглядеть на крыши. Вполне понятно, что ты быстро возвращаешься назад: ты торопишься к письменному столу, тебе еще невдомек, что ты отправился совсем не туда, куда тебя тянет, – не к этому чертовому корешку книги.

Потом ты все-таки берешь эту книгу в руки и быстро-быстро листаешь ее, выпуская страницы из-под большого пальца левой руки, но внимание твое переключается на пыль, которая вздымается со страниц. Под электронным микроскопом это был бы снегопад из огромных хлопьев метровой величины, гигантские волны, которые ты не в состоянии различить невооруженным глазом, если только на них не падают косые лучи солнца. Будь теперь полдень, ты увидел бы, как всю комнату заполняет клубящееся мерцающее облако, движимое солнечной дланью. И еще ты увидел бы, как клубящиеся хлопья опускаются на что-то темно-синее, однако настолько неясное и неопределенное, что тебе и в голову не приходит, что это твой свитер. Откуда тебе помнить, что ты был в темно-синем свитере, когда получил в подарок эту книгу. Но строчки, по которым тут пробегал тогда глазами, всплывают в памяти – связаны они с чем-то, что обычно принято называть смешанным чувством.

Тебе кажется, что большая часть мыслей из этой чертовой книги хорошо тебе известна, ты почти уверен, что когда-то они приходили в голову тебе самому. Но вместе с тем ты обнаруживаешь в них нечто новое, хотя прекрасно знаешь, что прочел эту книгу давным-давно – лет двадцать назад. Однако вовсе не желание почитать что-то побудило тебя достать ее с полки и всматриваться в фотографию незнакомого тебе человека на задней обложке. Ты захлопываешь книгу и знаешь, что тебя снова обволакивает как дым невидимое облако пыли. Под электронным микроскопом, вероятно, хлопья пыли были бы бледно-зеленые или желтоватые – от выцветшей занавески, которую при чтении ты всегда отодвигал, потому что маленькое окошко выходило на глухую пожарную стену соседнего дома. В разноцветном снегопаде должны были бы парить также и волокна древесины, поскольку ты все ходил и ходил взад и вперед по своей узкой комнатке, и с каждым шагом старые половицы стачивались и разлетались по всей комнате вместе с пылью. Читая книгу, ты ожидал чьего-то прихода. Стоит только направить свои воспоминания на маленькое окошко, выходившее на глухую стенку соседнего дома, и светлое пятно сгущается до светло-рыжей челки сочного латунного цвета, не выгоравшей даже летом. Всплывает в воспоминаниях прозрачная нейлоновая блузочка и почему-то вызывает представление о черных пылинках, хотя вряд ли такие даже и бывают.