Текст книги "Рыцарь Фуртунэ и оруженосец Додицою"

Автор книги: Джордже Кушнаренку

Соавторы: Ана Бландиана,Мария Холмея,Михай Син,Мирча Неделчу,Эуджен Урикару,Николае Матееску,Александру Ивасюк,Ион Сырбу,Теодор Мазилу,Сорин Преда
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

Тогда Дашу медленно застегнул портфель, в котором держал инструменты, и, хотя за весь день и словом об этом не обмолвился, сказал: «Я пошел. Дежурю сегодня в ночь. А что касается этой истории, то, по-моему, ясно, что благодаря мне Палиброда довел до конца дело, которое надо было сделать. Ты должна понимать, Тония, что, если кого-то поставили стоять с открытыми глазами, а ему в какой-то момент это надоест, и он захочет их закрыть, этот номер у него не пройдет. Потому что он поставлен пялить глаза, и каждый, кто идет мимо, любой прохожий, имеет право одернуть его, чтоб не моргал». Суровость тона он перебил мелким, тихим смехом: «Брось, все хорошо, я же тебе сказал. Палиброда вообще внимателен к людям, и в конце концов все к лучшему, даже плохое». Он смеялся одними губами, а глаза глядели на нее недоуменно, даже холодно. «Дура или прикидываешься?» Он вышел, не прикрыв за собой дверь, и скоро она услышала, как он зовет вахтера отпереть ему входную дверь. Он был раздражен, и это чувствовалось по голосу.

И вот теперь ей время от времени приходит в голову: а не оттого ли они живут в этом доме, что Дашу удалось найти к Палиброде такой подход, что тот уже не мог ему отказать? Они больше не говорили о происшествии в Лайне, и Палиброда ни разу не зашел к ним, как тогда, в интернат, хотя бы посмотреть, как они устроились. Она поразглядывала стены, за окном был уже почти день, виднелись насквозь пропыленные акации, она почувствовала ломоту в затылке от усталости, растянулась рядом с Дашу и через секунду уснула.

Конские копыта из сна отчетливо зацокали под окном, по новой щебеночной мостовой. Дашу крепко спал, приоткрыв рот, под глазами и на лбу у него выступил пот, а борода отросла еще заметнее. Она проснулась с пересохшими губами – в комнате было жарко, от труб и летом шло тепло, – тихо скользнула на балкон, запахивая на груди блузу. Мимо шествовал табун, вечерело, и окна их дома сверкали под прямыми ударами солнца. Так же сверкали шкуры лошадей, шедших, наверное, с купанья, с речки, которая текла меньше чем в километре за новостройкой, невидная взгляду. Они были почти все каурые, крестьянские кони со стертой шеей, с облезлым брюхом, кони малорослые и рослые в меру и среди них – несколько исполинов, смирных, с подрезанным хвостом, с привычно понурой головой тяглового скота. Иноцветным островком выделялись, судя по изяществу линий, кобылы, чалые, с белым длинным хвостом и расчесанной гривой. Изредка раздавалось фырканье или камушек вылетал из-под копыт – звуки, нарушающие лад, да, именно лад конского топота по свежевымощенной дороге. И она почти не удивилась, когда за табуном, опустив поводья, выехал вчерашний всадник, в шляпе, надвинутой на глаза, в перчатках на сей раз, и конь под ним, Орлофф, так, кажется, гарцевал, красуясь, но не забывая подталкивать мордой и боком тех, кто отбивался в сторону или отставал. Табун шел, сверкая, брызжа жаркими каплями в косых лучах солнца, шел в ореоле звуков и запахов, неся с собой лес и поле, шорох сухой земли, взбиваемой копытами, шум ветра в ушах. Она услышала свое имя – или ей только почудилось? Всадник, подбоченившись, вскинул вверх руку в перчатке, поза была так знакома ей по кино, что она не удержалась от смеха и, пытаясь совладать с собой, помахала в ответ. И тут она ясно услышала обращенные к ней слова: «Я буду обратно через пять дней, Антония! Тогда и увидимся, верно? Верно, Тония-Антония, скажи?» Она не отвечала, стягивая блузу на груди, радуясь, что грудь крепкая, и махала рукой, чтобы скрыть эту новую радость: она была юной, свежей, способной выдержать взгляды. Она была сильной, оттого и улыбалась. Неожиданно щебеночная мостовая кончилась, и все заволокло пылью, укрывшей под гигантским зонтом лошадей и блеск оловянной пряжки с нелепой шляпы, которую всадник носил так небрежно, хотя она защищала его от солнца, дождя и ветра.

* * *

За эти пять дней, которые истекли ни скоро, ни медленно, не случилось ничего особенного. Наутро Дашу уехал. «Опять Шоймуш, Лайна, опять сверлить и драть!» С этими словами он запихивал в портфель рубашку, бритву и потрепанный рецептурный справочник (интересно, зачем он ему?). Он был в прекрасном настроении, но всячески это скрывал и делал вид, что уходит через силу, что при одной мысли о предстоящей трудовой неделе ему хочется проклинать свое ремесло и свою долю. По твердому убеждению Антонии, он надевал кислую мину тут, чтобы там развернуться во всю ширь, чего не мог себе позволить дома, опуститься до «приступа», которые случались изредка и при ней и которые уже разъединили их, даже телесно. Она провожала его взглядом, сидя в кровати, колени к подбородку, испытывая почти ту же радость, что вчера на балконе, когда запахивалась в блузу, и, когда он захлопнул за собой дверь, улеглась снова, закрыла глаза и предоставила часам течь, не думая ни о чем, кроме своего одиночества, истинного и мнимого.

В тот же день она встретилась с Палибродой, которого с момента их знакомства видела только мельком, обычно за передним стеклом служебной, окропленной грязью зеленой «победы» или не менее замызганной «шкоды». Каждый раз ей казалось, что Палиброда, хотя его взгляд рассеянно скользит по прохожим, все же ухитряется различить ее в толпе и приветствовать вполне теплым и дружеским жестом, хотя и без сопровождения улыбки. Кроме того, раз или два он появлялся в поле ее зрения, окруженный людьми в строительных касках, что-то им объясняя, рассекая воздух рукой, так что даже с расстояния, с порядочного расстояния было видно, что его слушают затаив дыхание и что правда – в точных, рубящих движениях его рук. Но это не были собственно встречи, по крайней мере, они даже отдаленно не напоминали встречу того дня.

Она пересекла насквозь весь квартал новостроек, лениво поглядывая на балконы, завешанные мокрым бельем, на витрины магазинов, где ввели новую систему, самообслуживание; послеполуденный зной, тяжелый, почти маслянистый, сгустил воздух, пропитал его запахом прели. До старого центра было недалеко, скоро пошли впритирку друг к другу пожелтевшие подслеповатые дома с дощатыми ветхими калитками, обклеенными в несколько слоев афишами, дома, подпирающие или теснящие соседей, одни совсем дряхлые, другие недостроенные – лицо провинциального городка, который знал времена взлета и времена нищеты.

Старая плавильня, когда-то для золота, потом для серебра и наконец для меди, стояла теперь заброшенной, однако сохранились признаки былого величия – ограда и бункер с амбразурой, видневшийся с улицы. Она шла сама не зная куда, пытая взглядом фигурки встречных девушек, как бы что-то прикидывая, но не доводя сравнение до конца. Она ловила и на себе испытующие взгляды мужчин и даже юнцов и всякий раз осматривала блузку, туфли с ощущением, что на ней что-то не так, оттого и смотрят, но все было в порядке, а когда один молодой, да, очень молодой человек оглянулся ей вслед, она сбилась с шага, как бывает от смущения. Игра была не нова, просто она давно ее забросила, но теперь, разглядывая девушек, жадно и с восхищением, увлеклась и снова стала чувствительной к раздевающим взглядам, отмечая, что это ее хотя и конфузит, но больше не оскорбляет, как раньше.

Там-то, у плавильни, она и встретила Палиброду в вечной кожанке, только, может быть, не такого до землистости усталого, как тогда в интернате. Здороваясь, он сунул ей руку жестом, исключающим возможность уклониться, «Каникулы, да? Все заботы побоку, инженер человеческих душ? Конечно, каникулы есть каникулы, и попробуй вам напомни про какие-то там ошибки! – И, не давая ей рта раскрыть: – Ваши огрехи сказываются не сразу, а тогда, когда вас уже поздно привлекать к ответственности и половина общественного труда затрачивается на исправление того, что вы напортачили».

Антония смотрела на него в изумлении. Тон был глубокомысленный, зато взгляд – напротив, взгляд был такой, как у мужчин на улице, и ей никак не удавалось увязать слова со взглядом. Все же она вставила: «Не мы одни ошибаемся, товарищ Палиброда». А он зажал ее руку в своих: «Ладно, ладно, не будем раздувать дело, как там Дашу?»

Соль была, безусловно, в последнем вопросе, а те слова – так, для зачина. «Он в отъезде, зубы, пломбы, с утра до ночи».

Палиброда засунул руки в карманы, вздохнул: «Да-а, нелегко, очень даже нелегко». Тония не поняла, о ком это он – о ней или о Дашу, – и покосилась на здание, у которого они стояли. «А я вот гуляю, мне что-то скучно».

«Вы были там внутри? – И тут же: – Что я говорю, конечно же, не были, туда пока не пускают. Но если хотите, мы можем войти!»

Тония нескрываемо удивилась – а там что-то есть? Она бы не заподозрила ничего, кроме запустения, сырости, паутины по углам. Хотя с улицы этого и не видно.

Они вошли в ограду, миновали бункер, очень похожий на те, что она видела в кино, только тут вокруг были ржавые консервные банки, клочья бумаги, драных афиш, груда щебня и рассыпанный песок. «Надо будет и этим подзаняться, сейчас пока некогда», – сказал Палиброда, кивая на мусор. За бункером начинался длинный прямоугольный двор, вымощенный зелеными ромбовидными плитами, припорошенными тонким песком. Три этажа здания окаймлялись узкими галереями на почерневших деревянных столбах, поставленных, сразу видно, солидно, на века. По фасаду четвертого, затененного широкой стрехой, шли частые квадратные отверстия, похожие на вентиляционные, но на самом деле – просто незастекленные оконца.

Антония никогда тут не была, как, впрочем, ни в каком здании старого города, кроме лицея с интернатом, так что она с понятным любопытством оглядывала стены с прожелтью, старую, цвета меди черепицу, пространство двора – тут все дышало особой строгостью, напоминавшей ту породу людей, которая решительно не желает ничего менять в своей жизни и нацелена на то, чтобы стяжать, а не транжирить. Палиброда тронул ее за плечо: «Сюда, левее». Они вошли через портал и попали в огромный, пустой, абсолютно пустой зал с какой-то светлой зернистой отделкой стен, в конце которого виднелась крохотная, как для детей, дверца. «Здесь была игорная зала, столы под сукном, стулья с высокой спинкой. Там делали деньги, здесь их спускали. Но это было давно».

Антония поняла, что давно означает не военное и даже не довоенное, а очень давнее время, когда для их захолустья нечаянно наступил золотой век. Лет сто тому назад, по капризу случая, горнопромышленники, чьи копи располагались в сотне с небольшим километрах отсюда, устроили в городе свою резиденцию. Хотя, может быть, и не случайно, а из-за плавильни, которая существовала уже добрых двести лет. Но плавильня была промышленностью, как и рудники Загры и Кучи. А их владельцам нужен был центр, чисто административный и увеселительный, где они могли бы проматывать все, что наживали на рудниках, чей возраст толком не знали ни они сами, ни рудокопы, которые никогда не заглядывали в эту резиденцию хозяев ни по делам, ни просто так. Для их нужд существовал другой городок, поближе к разработкам, более сговорчивый и привычный к нужде, а его, в свою очередь, обходили стороной хозяева.

Все эти вещи Антония знала, по крайней мере понаслышке, однако Палиброда растолковывал их терпеливо, как на лекции, и умел приковать к себе взгляд, особенно когда в его обычные слова врезались острыми клинками экономические термины, вроде классовой борьбы, и интеллектуальная ирония, ей знакомая – она читала Ленина, – которая под сводами этого зала, поглощавшего эхо несмотря на свою огромность, звучала так лично, так жарко из уст человека в кожаной куртке, что Антония вспомнила его приветственный жест из проносящейся мимо машины, вот именно, он дарил себя, и может быть, не тебе одной, но не стоило идти вслед за ним, а если бы ты все же пошла, то обнаружила бы, что на самом деле ничего больше нет, вот он, теплый привет для тебя, и точка.

«Я вам сейчас покажу то, что известно в городе единицам. Не потому что нельзя на это смотреть, а просто пока нет смысла. У нас и без того хватает проблем (и когда он сказал «проблем», Антония поняла, как нелегки его будни), все время голову ломаем, некогда нам да и ни к чему заниматься этими вещами».

Он пошел первым, набычась, кулаки в карманах, а Антония глядела ему в спину в приливе восхищения – надо же, такая трудная жизнь у человека – какая, она не очень четко себе представляла, но у нее защипало глаза, может быть, просто от напряжения, от усилия не потерять его из виду в полутемном зале. Палиброда толкнул ногой низкую деревянную дверь и, нагнувшись, шагнул через порог. Дверь он придержал рукой, поджидая Антонию, и, когда она вошла, тоже согнувшись, внимательно глядя под ноги, он отпустил дверь. Глухо хлопнуло, Антония вопрошающе подняла глаза и обмерла. Сквозь стеклянный потолок, на высоте четвертого этажа, било еще довольно сильное солнце, высвечивая все углы и закоулки. В воздухе колыхалось дымчатое сияние – голубое, белое, желтое – в игре бессчетных оттенков, подобно вакханалии нефтяного пятна на воде. Сияние исходило волнами от тысяч и тысяч блестящих камней, рассыпанных по полу прямо так, как они были вывернуты из мешков. Антония решила, что дышать больше не следует, свет обладал плотностью, и вступление в эту как бы жидкую среду ощущалось с такой отчетливостью, что кровь ударила ей в виски. Палиброда сделал несколько шагов, осторожно разгребая проход, довольный, что ненароком устроил ей сюрприз. «Ну как, вы, наверное, не представляли, что в двух шагах от улицы такое найдете?» Не дожидаясь ответа, присел и стал перебирать камушки – одни размером с орех, другие – со шляпку гриба. «Идите посмотрим». И Антония подошла, ступая по его следам, и тоже села на корточки, рядом, почти вплотную, чуть ли не касаясь козырька его фуражки или даже вихров, выбивавшихся из-под нее.

«Смотрите, это галенит, это полевой шпат, – его пальцы терлись о плоскости и об острые грани, – это титанит, это не знаю, как называется. – Он ладонью прикрыл сплетение мерцающих прожилок, про которое ничего не знал, и хорошо сделал, что прикрыл, таким оно было таинственным и тревожащим. – А вот это что за штука – знаете? – Он тронул пальцем огромный полупрозрачный куб, который бесстрастно царил над морем кристаллов и блеска. – Вы можете себе представить, что это соль, самая банальная каменная соль, а смотрите, какая красотища». Дальше спрашивала она: «Это что?» – «Горный хрусталь». – «А это?» – «Малахит, его можно отшлифовать, кто умеет, московское метро малахитом отделано». – «Таким?» – «Таким, может, и еще получше. Это шедевр, я сам не был, но знаю, что шедевр». – «Ага!»

Потом они замолчали, кончиками пальцев, непривычной кожей лаская гладь и шершавины, трещинки и лунки на причудливой тверди.

Антония поднялась первой, отошла к окну, выходившему во внутренний двор, оперлась о косяк, спиной к холодному оку камней. Палиброда шагнул за ней, обнял за плечи. «Что ты, Антония, что с тобой?» Антония отвечала еле слышно, как бы вынуждая его придвинуться еще ближе: «Не знаю, что происходит, голова разболелась, то ли от блеска, то ли от красок, все так неожиданно». – «Где болит, скажи мне, где у тебя болит?» – «Тут». И она поднесла пальцы ко лбу, к месту, где индианки ставят знак замужества, заморгала. «Буравит, жжет, в глазах темно, не знаю, что это, со мной такого никогда не было». Палиброда взял ее виски в ладони и большим пальцем нажал на лоб. «А я думал, это басни». – «Что басни?» Она откинула голову назад, сосредоточенно глядя на него – не в глаза, а ниже, словно пытаясь понять, откуда взялись под ними широкие, до скул, темные полосы. «Эта штука с третьим глазом». Антония заулыбалась. «Третий глаз, динозаврий глаз, ничего себе, он-то тут при чем?» – «При чем или ни при чем, никто не знает, а только я слышал от шахтеров, что не каждый может смотреть на самоцвет, то есть не каждый может держать такой камень дома. На некоторых их излучение наводит болезнь. Шахтеры говорят, что не эта вот пара, – он пальцами тронул ее веки, его дыхание было так близко, что Антония невольно приоткрыла губы, сухие, горячие, – не эта пара, а третий, третий терпит муку. От самоцветов идет особый свет, который он один улавливает, это он проснулся, оттого у тебя и болит голова».

Он говорил все тише и тише и так нежно, так умело подступал к ней, что каждое движение пальцев работало на него, расслабляя ее, внушая его волю.

Палиброда ее поцеловал. Антония непроизвольно прильнула к нему, и в нее вонзились лацканы кожанки. Это длилось, наверное, секунды, потому что он все еще водил пальцами по ее лбу, когда она медленно, но твердо отстранилась, оборонительно выставив тонкие слабые руки, упершись ими в угловатые плечи мужчины.

«Мало ли отчего может болеть голова, здесь воздух спертый, пыль, вы не замечаете, очень пыльно, честное слово. – Она кивнула на солнечный луч с пылинками. – Откуда вы это взяли, про самоцветы? Какие тут шахтеры, он же такой буржуазный, наш город, что тут шахтеров днем с огнем не сыщешь». Про буржуазность она узнала только что, от Палиброды, и теперь думала его поддеть.

«Это все я собрал. По камушку. Иначе откуда бы мне знать, как они называются. Прочесал весь город, дом за домом, забирал у кого из сарая, у кого со стола. Я знал, что так надо. Они войдут в цену, самоцветы, не сейчас, так после. И оставить их так, по разным углам, – это просто предательство по отношению…» Он вдруг смолк.

«А откуда такая уверенность?» Антония поежилась, ей стало как-то зябко, она никак не могла взять в толк, где начало этой страсти, почти суеверной, которую он расходует так неразборчиво. Наверняка он и там, в Лайне, тоже нашел, ради чего изводить себя, раз он даже на какие-то каменья тратит жизнь. «Откуда? Не знаю, но я не сомневался ни тогда, когда брал их легко, даже чересчур легко, просто вытряхивал из соломы или из мусора, ни тогда, когда приходилось конфисковывать. Тут уж мы наслушались про «порчу», которую они насылают. Темный народ».

«Ну, хорошо, теперь вы их тут собрали. А дальше?»

Палиброда прошелся рукой по лицу, недовольный отросшей щетиной. «А дальше видно будет. Главное было собрать. Со временем и до них дойдут руки. Пока что надо другие вещи довести до конца. Поважнее. Да… есть вещи и поважнее. – И небрежно: – А Дашу, значит, все в отъезде?»

Антония еле сдержала улыбку. Палиброда это уже спрашивал, только теперь у вопроса был иной смысл. «Он все время, все время в отъезде. Но мне вот что интересно: самоцветы для вас что-то значат, для вас лично – они много значат?»

Палиброда нахмурился, снова засунул кулаки в карманы. «Что это еще за вопросы? Я же тебе сказал, что они не сейчас, так после могут стать ценностью. Ясно, что я сделал расчет на будущее, поэтому их и собрал, а это было непросто. Никто просто так не расстанется даже с тряпкой, если она хоть секунду принадлежала ему». – «Это ладно, но для вас лично эти камни – очень много значат?» Палиброда фыркнул: «Нет, лично для меня нет. Хотя мне несколько раз из-за них чуть череп не проломили. Определенно – нет». Антония взглянула на него торжествующе. «Так я и знала. Тогда откуда такие страсти? Вот что вы мне скажите – страсти-то откуда?» Палиброда, не сразу ответив, отступил на шаг назад, напрягшийся, побледневший: «Тю-у, это что, обличительная речь?» И было ясно, что он не боится ее, а просто удивлен, что она позволяет себе выражать какие-то сомнения, хотя бы только ради красного словца. Он круто повернулся и уже в дверях бросил через плечо: «Смотри хорошенько, все, что ты видишь, моих рук дело». И прежде чем дверь закрылась, его настигли слова Антонии: «В том-то и штука, что никакие это не страсти, это условный рефлекс, вот это что». И дверь прихлопнула конец фразы, почти крик. Она вышла за ним, вернее сказать, по его следу, накрапывал дождь, и до дома она добралась, держась середины мостовой, под тяжелыми каплями, холодившими кожу. Так прошел первый день. Назавтра ее снова потянуло к старой плавильне, но она никого больше не встретила, послонялась вдоль по улице, заходя в мелкие лавчонки, накупила безделушек и вечером пришла к выводу, что Палиброда, конечно, был бы не прочь навестить их новое жилище, и если не навестил до сих пор, то только из-за нее. Такой вывод не слишком ее смутил, и она бы совсем забыла про их встречу, если бы не подступающая временами тупая головная боль, до темноты в глазах, но это, конечно, шло от самовнушения. Тут она не сомневалась.

* * *

Она уже возвращалась домой, когда вдруг поняла, что он здесь. Что он идет следом, подлаживаясь под нее: она убыстряла шаг, и он с топотом припускал вдогонку, она застревала у витрин – и слышала за спиной нетерпеливый перестук подковок на его сапогах. А когда она поравнялась со своим домом и помедлила, да, да, помедлила, прежде чем войти в подъезд, пахнущий погребом и облупленной известкой, он тронул ее за плечо, даже не сняв перчатку: «Эй, Антония». Она обернулась и, застав на его лице выражение мальчишеской радости, нарочито сухо откликнулась: «Что?» Он удивился: «Как – что? Сегодня пятый день. Я вернулся!» – «Ну и что, что вернулся, что с того?» Он казался ей чересчур самонадеянным, и следовало его одернуть, даже если не хотелось.

«Я думал, может, ты хочешь его проведать. Он там, Орлофф». И человек неопределенно махнул рукой куда-то за дома, где горизонт загородил глинистый холм, весь в колючих кустах и одуванчиках. «Ах да, Орлофф, а я про него и забыла!» По ее лицу было видно, что это неправда, но ничего лучше она не придумала и кого-то из себя изображала – кого? не находя своих собственных слов, своего тона. Но человек не обиделся. «Вот и я ему тоже сказал – какой смысл о ней вспоминать!»

У Антонии расширились глаза, вот оно, опять, это состояние, когда все съезжает со своих мест. «Кому вы сказали? Лошади?» Человек кивнул: «Когда мы одни, я и Орлофф, я с ним обсуждаю дневные дела. Чтобы скоротать время». – «А он?» – «Ну, а он, если со мной согласен, то фыркает и шевелит ушами, вот так». И человек ладонью показал, как Орлофф шевелит ушами, когда соглашается с ним. «Вы опять за свое, опять фокусы, – сказала Антония, но без злости, уже почти смирясь с его странностями. – И как вас все-таки зовут? А то мы разговариваем, видимся, как-то неудобно. Вы-то обо мне столько знаете, что поневоле задумаешься». Она пыталась говорить легко, но настороженность еще тлела в ней.

«Оставим это, Антония, я же тебе сказал, что достаточно захотеть. Зови как придется. И имей в виду, что хотя прошло пять дней, ты все такая же красивая. Право, красивая». Он повернулся и зашагал к холму, где топорщились колючками кусты, в уверенности, что Антония пойдет следом. За холмом лежало поле с перелеском, с помятой, уже засыхающей травой, с кротовыми кучами, со следами скотины, которая паслась здесь на воле, выискивая зелень послаще. И Орлофф тоже пасся, ноздрями сдувая пух с одуванчиков, выбирая молочай и сочные листья. Человек присвистнул сквозь зубы, и конь плавно поднял голову, смерил людей влажным взглядом и рысью пошел навстречу, а поравнявшись, обнюхал Антонию, заржал и потряс гривой. «Ну, что я говорил, он-то тебя помнит!» Она осмелела и похлопала коня по храпу, он закрыл глаза, напружил шею. «Ну все, все, иди по своим делам, но, иди». И человек шлепнул его ладонью, спроваживая. Орлофф отошел в сторонку и принялся щипать траву, время от времени косясь на них. У Антонии было ощущение, что она под присмотром, только вот под чьим?

«У вас что, нет ни дома, ни семьи? Так все время и бродяжничаете? И вид у вас такой странный, такой смешной, что…» Она замялась, обезоруженная его улыбкой, и все ее ехидство – ее броня – спало с нее, обнажив хрупкое, беззащитное любопытство. Он сказал: «Есть хочешь? – И, не дав ей ответить, доложил: – У меня есть картошка, не бог весть какая, розовая. Белая – та лучше, но хорошо, хоть такая. И консервы, банка, давай разводить костер, ты набери камней, а я пойду за дровами».

Его бесцеремонность настолько переходила все границы, что Антония растерялась и не знала, как ей противиться. А зачем, собственно, противиться? Она пожала плечами: «Ладно, если только тут что-нибудь есть». И минуту спустя она уже шла наугад по полю, ища камни для костра. Сначала ей показалось, что никаких камней тут нет, глаза рассеянно скользили по кротовым кучам, по входам в норы сурков, застревая на невероятной голубизне колючек, все время возвращаясь к темной фигуре человека, который мелькал среди кустов, под сухой треск обламываемых веток, наконец она споткнулась о большой булыжник. Тут все разом переменилось, из травы повылезли и другие камни, взгляд стал различать только их в обход всего остального. Она нагибалась за одним, а другой уже примечала краем глаза, и вообще оказалось, что камней тут тьма, непонятно, куда она смотрела раньше. Она выбрала место, подходящее, по ее представлениям, для костра, перетаскала туда все, что собрала, села и стала ждать. Вскоре подошел и человек, корябая по земле большой хворостиной, зажимая под мышкой вязанку валежника, частью почерневшего от дождя. «Так, разведем огонь и испечем картошку. Пока прогорит до углей, я схожу за водой, а ты сторожи, чтобы не погасло». Она послушно кивнула, уже ничему не удивляясь, даже тому, что этот человек делал все так, будто у них уговор, будто они свои люди. Он сложил камни треугольником, дрова – посередке, наломал сухих прутьев, накрошил сверху мох и достал из кармана большую квадратную зажигалку, пахнущую бензином, и мятую папиросу. Подмигнул Антонии: «У меня своя система», распотрошил папиросу, табак всыпал горкой под прутья, туда же сунул комочек папиросной бумаги и щелкнул зажигалкой. Задрожал сначала синий, потом изжелта-красный язычок огня, валежник занялся, потрескивая, и скоро посыпались искры и хлопья сажи. «Вот и огонь, теперь следи, чтоб не погасло». Он лег на живот, сдвинул шляпу на затылок и принялся с силой дуть. Антония сидела поджав ноги и не отрываясь смотрела на тонкие языки пламени, ей было хорошо, теплом обдавало щеки, и вообще она была в безопасности рядом с этим человеком, который жил непонятной для нее жизнью, но зато никак ее не стеснял. Она чувствовала его силу, его защиту. Он приподнялся на руках, запрокинул голову и рассмеялся, не пряча неказистые зубы. «Получилось, в лучшем виде получилось, теперь картошка обеспечена. – Встал на колени, хлопнул ладонью оземь. – Эх, я не я буду, если не вскрою банку!» И она поняла, что он оказывает ей особую честь, что банка хранилась про черный день, но теперь ему весело, и он решился. Она следила за ним взглядом, трудно привыкая к его манере ходить – враскачку, широко ставя ноги. Он достал из-под куста большой тюк, который оказался седлом, отцепил от него глиняную флягу в войлочном чехле. Сходил за водой и вернулся весь в царапинах – продирался через колючие кусты, – снова повозился с седлом, отвязал от луки рюкзак и вывернул его подле Антонии. Так она сподобилась увидеть все имущество всадника, состоящее из куска простого мыла, завернутого в газету, банки с крупной зеленоватой солью, выцветшей гимнастерки без знаков отличия, купленной наверняка на какой-нибудь барахолке, массивного складного ножа о трех лезвиях с костяной ручкой, жестяной коробки из-под халвы со всяким звякающим хламом и, наконец, из бережно закутанной в холщовое полотенце банки консервов. Банка была полукилограммовая, без этикетки. Он постучал по ней пальцем. «Мясо, и банка хорошая, не вздутая. – Повертел ее, показывая, что действительно не вздутая. – А, какова?» Картофелины хранились в гимнастерке, они были продолговатые, розовые, мытые. Камни раскалились, те, что ближе к огню, потрескались, человек разгреб угли палкой, зарыл картошку в золу. «Немного терпения, и ужин готов».

Орлофф застыл на месте и украдкой поглядывал на нее, и глаза человека тоже временами скользили в ее сторону.

«Вы сказали, что занимаетесь лошадьми. Это как? – Она свернулась калачиком, подперла кулаками щеки и не смотрела на него, увлеченная игрой углей. – Как вы к этому пришли? В наше время связать себя с лошадьми – это как-то… бессмысленно, что ли». Тепло обволокло ее, щеки горели, она думала – как хорошо у костра, но не только в костре было дело.

«Стоит все же дождаться картошки, тогда и вскроем банку». Он растянулся в траве, закинул руки за голову, заломил шляпу. «С лошадьми я связался не так давно. Года два назад. Весной. А раньше, – он на секунду приостановился, – раньше жил как все, ничего особенного. Жил-жил и вдруг, совершенно неожиданно, понял, что я должен заняться лошадьми. Займись я чем другим – ничего бы не вышло. Это как начинают курить. Ни с того ни с сего, и объяснений никаких не требуется». – «Но до этого, до той весны вам приходилось иметь дело с лошадьми?» – «Нет. До тех пор я садился на лошадь, строго говоря, два раза. Раз дедушка посадил меня на белую кобылу, такую старую, что у нее дрожали поджилки, я был маленький и сразу запросился вниз, мне стало так страшно, что я чуть не наделал в штаны. – Он взглянул на нее, ожидая увидеть улыбку, Антония слушала, съежившись, и даже не подняла глаз. – А второй раз, мне было лет четырнадцать, ты не замечала, что всякие такие вещи случаются как раз лет в четырнадцать? Мы ехали на телеге тоже с дедушкой, только он тогда был уже совсем дряхлый, тоже весь трясся, и попали под дождь. Дедушка залез под телегу, а на меня что-то нашло, я разделся догола, вспрыгнул на лошадь, это была уже другая, и въехал на ней в реку. Помню, как рыбешки крутились под ногами, вода была теплая, а дождь холодный. Все обошлось, но с тех пор до позапрошлого года лошадей я больше не видел. – Помолчал, блуждая глазами в небе. – Ночью будет тепло, а может, и завтра. Потом все произошло очень просто, я понял, пожалуй, даже не скажу почему и как, что мне осталось в жизни одно: вернуться к лошадям».

Только тогда Антония вскинула на него глаза. «Вернуться? Вы не оговорились? Как можно вернуться, откуда не уходил?»

«Да в том-то и дело, я точно помню, что это ощущение было самым четким. Я должен был вернуться, наконец-то вернуться к лошадям. А почему, не знаю. Хотя, может быть, знаю. Из-за него, – и, не дождавшись вопроса, пояснил: – из-за деда моего отца. Он всю жизнь возился с лошадьми. – Встал на колени, поворошил угли. – Он был коновал. Знаешь, что это такое?» Антония не сказала «откуда мне знать», только посмотрела вопросительно. «Коновал, то есть он занимался лошадьми». – «Как вы?» – спросила она с сомнением. «Э, как я! Он был коновал, разбирался в лошадиных хворобах. Такое ремесло. Я – дело другое».