355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Джордже Кушнаренку » Рыцарь Фуртунэ и оруженосец Додицою » Текст книги (страница 18)
Рыцарь Фуртунэ и оруженосец Додицою
  • Текст добавлен: 12 октября 2017, 12:30

Текст книги "Рыцарь Фуртунэ и оруженосец Додицою"


Автор книги: Джордже Кушнаренку


Соавторы: Ана Бландиана,Мария Холмея,Михай Син,Мирча Неделчу,Эуджен Урикару,Николае Матееску,Александру Ивасюк,Ион Сырбу,Теодор Мазилу,Сорин Преда

Жанр:

   

Новелла


сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Антония не стала допытываться, в чем заключается это «другое», дунула на почерневшие камни. «Я думаю, она готова, как бы не сгорела». И принялась щепкой выкатывать картофелины из золы. Человек помогал ей, и его руки оказались гораздо ловчее, он спокойно хватал кончиками пальцев раскаленные угли и откладывал в сторону. Потом они взяли по картофелине, покатали их с ладони на ладонь для остуды и начали чистить. Антония заметила, что пальцы у человека длинные, а ногти на удивление красивые. «Видно, не очень-то он себя утруждает с этими лошадьми. Нет, какая-то неясность тут есть, что-то важное упущено. Заниматься лошадьми – дичь какая. Кому они сейчас нужны, лошади? И как ими можно заниматься?» Она чувствовала на себе испытующие взгляды, уж не читает ли он ее мысли? Он старательно сдирал мундир с картошек, складывал их в ряд на старую гимнастерку, белорозовые, с дымком. Заржал Орлофф. Что-то его мучило – тоска или жажда. «В тот день я понял, что, если не вернусь к лошадям, мне не будет покоя. А это последнее дело – непокой. Начинают донимать страхи: боишься, как бы чего не вышло, всего вокруг, самого себя боишься. Так, как боятся смерти. И это все такие вещи, которые скрыть невозможно. Я знал, откуда-то знал, что если вернусь к лошадям, то буду спокоен».

Антония посадила на кончики пальцев картофелины. «И теперь вы, значит, успокоились?» Она была убеждена, что он сочиняет, по крайней мере наполовину, да и почему бы не приврать при ней, при женщине, но ей хотелось посмотреть, как он будет выпутываться, выстраивать, быть может, какой-то особый логический ряд, где все им сказанное встало бы на свои места.

Человек промолчал, достал складной нож, короткими точными движениями рассек бело-розовые комки, посолил. «Что ж, вскрою, пожалуй, банку». И вскрыл, на самом деле. Протянул ей и банку и нож: «Объедение. Половина твоя». Антония стала вылавливать ножом кусочки мяса, плавающие в желе, и правда, вкусные, картошка была теплая и заменяла хлеб. Она проголодалась или внушила себе это и ела молча, сосредоточенно. Опомнилась, только когда перевалила за причитавшуюся ей половину, и тут же в смущении пододвинула все к нему. «Я вам почти не оставила». – «Ешь, ешь, раз голодная», – сказал человек и попытался вернуть ей банку. Но Антония возразила: «Да я не голодная, не знаю, что это на меня нашло».

Человек взялся за еду, он ел неторопливо, стараясь не обронить ни крошки; наблюдая за ним, Антония поверила, что он тверд в своем решении жить так, как живет, загляделась на мелкие морщинки вокруг его рта, вокруг глаз, на красноватую – отсвет бороды? – кожу, на глубокий разрез ноздрей, о, вот он на кого похож, те же глаза, огромные, черные, тот же добрый, тяжеловатый взгляд…

«Знаю, теперь я знаю, на кого вы похожи. Глазами».

Человек доел, выскоблил все желе со стенок банки, обтер ладонь о траву и швырнул пустую жестянку в кусты. «Та-ак, поели – и слава богу, и запьем водой». Это означало, что она может оставить при себе свои открытия, ему ли не знать, на кого он похож. «Ну, как тебе у нас, нравится? – под множественным числом подразумевались он и Орлофф. Он подобрал сосновую ветку, потер ее в ладонях. – Я не думал, что ты придешь вот так, одна, все-таки место глухое».

Антонии было хорошо, и поэтому она сказала: «Если мужчина говорит тебе ни с того ни с сего, что ты красивая, тебе нечего его бояться».

«Верно. Красота – это как добрая мысль. Или нет, лучше будет сказать, что красота – как новое утро, если сможешь к ней причаститься, от нее все и пойдет. Впрочем, я могу рассказать, как это случилось».

Тония поняла, что речь пойдет о том дне, который повернул его к лошадям. Уютно пахло дымом, головешками, трава вокруг костра пожухла.

«Ничего в моей жизни не предвещало крутого поворота, да и вообще хоть каких-то событий. Я работал, не знаю, самое ли это подходящее слово, в одном архиве. Как должно выглядеть подобное заведение, я до сих пор понятия не имею. Нашу контору устроили когда-то на скорую руку в каморке под лестницей, и так она там и застряла на годы. Весь день я сидел среди стеллажей с разными папками и нумеровал накладные, потому что архив принадлежал одной торговой организации. У меня была специальная машинка, такой здоровенный металлический штемпель с набором цифр. Жмешь на клавишу – цифры перескакивают. Весело. Восемь часов кряду я сидел нос к носу со стариком, который учил меня, как находить интерес в том, что мы там делали. Я нажимал на клавишу, кивал и слушал вполуха. Старик считал дни до пенсии и постоянно держал меня в курсе своих подсчетов, он напоминал солдата, который точно знает, сколько дней осталось до конца войны, и рад каждому проходящему дню, потому что уцелел. Трогательно, правда?»

Антония кивнула, может быть, чересчур поспешно.

«А по мне – ничего трогательного. Старик посвящал меня во всякие тонкости, как стать важной шишкой прямо на месте, в нашей норе. Например, задерживать регистрацию на день-другой. Доставщики, те, что курсируют взад-вперед с товаром, без нашей регистрации шага не могут ступить. Ты тянешь, регистрируешь пока других, глядишь – тебе уже суют что-то в дверь, сверток или бутылку. Мой старик действовал с умом, не перебирал, иной раз «дай вам бог здоровья» было для него слаще любых подношений. Я не отказывался, когда он и меня угощал, но сам нумеровал, как и прежде, не раздумывая, кому я это делаю и от кого получаю на лапу. За два дня до пенсии старик не вышел на работу, в его отсутствие я взялся наводить порядок в каморке и, роясь в бумагах, наткнулся на папку с просроченными накладными. Может быть, они даже когда-то прошли через мои руки, а копии потом завалялись. Я пораздумывал, не отнести ли папку куда следует, но потом сказал себе, что это дело старика, пусть он и относит. На другой день он стал, по обычаю, рассусоливать мне про свои грядки с морковкой и петрушкой, про голубятню, которую он построит, когда выйдет на пенсию, а я помалкивал и представлял, какие у него будут глаза, когда я ему скажу про те накладные. Весь день я не мешал ему болтать и только под конец, когда он настроился было пойти по новому кругу, я его оборвал: «Ну, поболтали и будет, разберитесь лучше вот с этой папкой», – и кивнул на нее. Старик побелел. «30876—30975», – только и сказал, встал, выудил папку из бумаг, сунул под мышку и уже в дверях – я-то был уверен, что он идет куда надо, он у нас за все отвечал – слышу, как он мне говорит: «Знаешь, я обсчитался, на самом деле, пенсия у меня завтрева». Выходит, он весь день накануне пересчитывал минуты, пока я за него наводил порядок в конторе.

Я пошел себе спокойно домой, а вечером является наш курьер, пьянчуга, и говорит: «Айда, старик помер». У меня в глазах почернело, я схватил со стола графин с водой и запустил в него и слышу, как чей-то чужой голос вопит: «А что ты ко мне-то пришел, я, что ли, его убил?» И страшнее всего – что это был мой голос, только хриплый от ярости; я скорчился на кровати, даже плакать не мог, пролежал так до утра и все думал, в чем я ошибся, потому что мой промах, конечно, был причиной всего. На другой день мне рассказали, что его нашли соседи, он умер скоропостижно, но болезнь, скрытая, точила его давно. Он снимал комнату в дешевом квартале, в кирпичном домике с крохотным палисадником, тут я и узнал, что грядки с морковью и петрушкой существовали на самом деле, только принадлежали не ему, а домовладелице. В комнате все было в порядке, старик умер в своей постели, рядом стоял таз с кучкой пепла, залитой водой, так что никаких следов бумаг не осталось. Я вернулся домой и тотчас уснул. Я чувствовал, что черта подведена. Проснулся я другим человеком, в ладу с собой; было утро, полное солнца, теплое, пахло свежим сеном. И я уже знал, что переменю жизнь. И вот мы здесь, я и Орлофф. Антония пытливо взглянула на него: «А скажите, ну, положим, вы знали, что перемените жизнь, но почему именно так, а не иначе?»

«Ты смотришь в корень. Действительно, тут есть подоплека, но она относится уже к моей новой, с позволения сказать, жизни».

Конец фразы перекрыло тяжелое урчание мотора. Антония насторожилась, встала с земли и поняла, что они обосновались под боком у шоссе. Машины не было видно, но Антония знала, что это грузовик, один из пяти огромных, грязных самосвалов, от которых дрожали стекла, когда они валили через весь город к карьеру, направляясь из-под Лайны, со стройки, за щебнем. Скорее угадав, чем почуяв сизую солярочную гарь, она огляделась и увидела, что смеркается. Орлофф, казалось, спал стоя, с закрытыми глазами, с поникшей головой. Она провела рукой по обожженным солнцем голеням; нагибаясь, она чувствовала изучающий мужской взгляд – давнее ощущение, которое так блаженно воскресало в ней, – и сами собой медлили руки, отряхивая землю, листья и траву с платья, с юной кожи. «Мне надо идти, поздно, как это я не заметила…»

Человек пошел первым, Антония с трудом догнала его, запыхавшись, прижимая руки к груди, повторяя: «Нет, подумать только, как поздно». Он повернул к ней лицо: «Испугалась?» Она небрежно махнула рукой: «Чего мне пугаться, просто засиделась, потеряла счет времени, вот и все». На самом деле она лгала, страх просочился в нее вместе с ревом машины, вернувшим ее к действительности, но она не хотела признаваться, и это желание оказалось сильнее страха. Чтобы перевести разговор, она быстро спросила: «Так какая же подоплека, какая?» Человек, казалось, поверил в искренность ее любопытства и отвечал: «Может быть, и раньше что-то происходило, я просто не замечал. Не было мне это открыто. Вообще нам каждый день несет столько всего, а спроси нас – мы не ответим даже, что это было – что-то стоящее или так».

Антония посмотрела на него искоса, «опять его заносит», но он ничего не заметил, скрытый засаленным бортом шляпы, шагал спокойно, заложив руки за спину, опустив подбородок на грудь. «Я тебе сказал про моего прадеда, что он был коновал. Он чувствовал лошадей и лечил их. Я думаю, это оттого, что он открыл – как, одному богу известно, – открыл, что он их чувствует и может лечить. Так же, как некоторые чувствуют, в каком месте надо рыть колодец». Антония перебила: «Разве такое бывает?» – «Бывает, есть такие люди, которые странствуют по свету, и, если их просят, они показывают, где можно докопаться до хорошей воды. Но это, Антония, я говорю про тех, кто нашел себя, кому открылось, сразу или не сразу, на что они способны. Кому дано искать воду, кому – пользовать лошадей. Главное – понять, что в тебе есть, пусть даже совсем поздно».

Человек говорил осень серьезно, и Антония судорожно искала – своим умом, привыкшим к другим меркам, – где кроется подвох и где доля правды в его словах, произносимых так просто и твердо. Она чувствовала себя на пороге редкостного испытания и ждала, затаив дух. До сих пор она даже не пыталась разобраться, чем взял ее этот человек – нелепый, но подкупающе простой и уверенный в том, что живет как надо. Почему она так безотчетно вступила вслед за ним на незнакомый и таящий угрозу путь? Почему не отпугнула ее с самого начала их странная встреча в саду? И вот теперь, когда она меньше всего ждала, он, кажется, собирался посвятить ее во что-то, что грозит сдвинуть ее привычные представления и дать взамен другие – лучше ли, удобнее ли, она не знала. Тем временем он продолжал: «Так вот, я просто стал жить со вниманием. Захватывающее чувство – отмечать, сколько раньше пропускал и сколько теперь видишь и понимаешь, и только оттого, что больше не скользишь мимо вещей взглядом и мыслью. Это очень простая истина, что каждый человек не случайно живет на свете, потому-то ее и не берут в расчет. На свете много, бесконечно много всего, что тебя не касается, что проходит стороной, как если бы тебя не было вовсе. Но есть, как бы это сказать, есть какие-то вещи, которые существуют, которые происходят по твоей милости и для тебя. Надо только их искать, а главное – находить, они твои. Это знаки, они подтверждают, что ты живешь».

«Да, да, но при чем здесь вы и это самое ваше занятие лошадьми?»

«То, о чем я сейчас говорю, это все я узнал и понял с тех пор, как вернулся к лошадям. Прадед – прадедом, у него был дар. Был дар, и он им пользовался, как пользуются своим чутьем искатели воды. Я – другое дело. Это он занимался лошадьми, а я, – он осекся, вскинул на Антонию взгляд, отчаянный и беззащитный, – я сам – лошадь».

Она смотрела на него во все глаза, что же теперь – смеяться или спасаться бегством? – смотрела и не решалась ни на то, ни на другое, он сказал что-то несусветное – и убедил ее. Скажи он что угодно, ощущение осталось бы тем же: что это правда и ей можно верить. И если бы она была честна со своими чувствами до конца, она бы ответила: «Да, я знаю, я верю тебе, в самом деле, когда ты смотришь на меня так, твоими глазами как будто смотрит Орлофф, и я не удивляюсь, что ты назвал мое имя тогда, в саду, это Орлофф подслушал его, когда заходил за мной в дом». Но она не рискнула или не успела ответить, потому что он добавил: «Это надо понимать почти в том же смысле, в каком человека вообще сравнивают с собакой или там с мышью…»

«Или с петухом», – подхватила Антония, отодвигая от себя ошеломление первой минуты.

«С петухом, пожалуйста, если угодно. Я сказал «почти» в том же смысле, потому что на самом деле тут другое. Я должен жить среди лошадей, жить одной с ними жизнью, это мое. Существует некая сила, только им данная природой, сила, которая есть и во мне. Может быть, она и еще в ком-то есть, но надо, чтобы они отдавали себе в этом отчет. Сила лошади, голубя, жука, змеи, гусеницы – она есть и в человеке, но если он не сознает ее, сила спит, а человек живет на свете, как пришелец, как морская рыба в пресной воде, томится, а отчего не знает». Они подошли к домам так близко, что вступили в зону кухонных и корытных запахов, кастрюльного перезвона, уже совсем стемнело, и огни окон разбросали вокруг неподвижные желтые дорожки. Она остановила его, тронув за плечо. «Мы пришли, не знаю, благодарить ли мне вас. Все же я бы хотела услышать и что-то, – она хотела сказать «больше похожее на правду», но вовремя удержалась, – что-нибудь нормальное, хотя бы почему это ваше прозрение, насчет лошадей, случилось сразу после той истории со старичком из архива?»

Человек долго оглаживал на себе куртку. «Я, конечно, мог бы не отвечать, да ладно. Я теперь думаю, что это случилось, потому что я вложил в свои слова силу, способную убить. Я-то не знал, что я в них вкладываю. Я тогда был именно морской рыбой в пресной воде. А вернее сказать, я носил имя, которое было не моим, которое мне совсем не подходило. Но это уже не о том… – И махнул рукой. – Вот так всегда, начнешь про одно, а…»

«А что с именем?»

Человек оглянулся, они стояли лицом к лицу, одни, скрытые тенью дома, и все же чувствовалось такое клокотание вечерней жизни, до последнего напряженной перед сном, что он заторопился. «Я думаю, многие люди несчастны оттого, что вся их жизнь – это борьба с собственным именем. Чаще всего они покоряются его силе. Имя редко по сути совпадает с человеком. И совсем редко человек это понимает и берет себе другое. Пусть даже в свой смертный час. Вот так, теперь иди, меня ждет Орлофф, ночь теплая».

Он круто повернулся, оставив ее. Не назначив ей ни места, ни времени, ничего. Но Тония-Антония уже вступила в естественный ход вещей и верила, что от нее требуется одно: ничему не удивляться и принимать все как оно есть. Тоски не было – разве что сомнение – как она вернется в свою квартиру с окнами на улицу, хватит ли ей сил? Она пошла не оглядываясь, дома Дашу спал одетым, свернувшись, подложив под щеку руки вместо подушки, подрагивая во сне. Он проснулся, когда она повернула ключ в скважине, запирая на ночь дверь. Глянул на нее трезво, прищурясь, приподнялся на локтях и спросил: «Где тебя носит?» Антония понимала, что он спрашивает для порядка, без задних мыслей, она могла бы отбояриться любой чепухой, но ей необъяснимо захотелось соврать ему, хоть чуть-чуть. «У меня были дела в городе, и я встретила Палиброду». Дашу смерил ее недоверчивым взглядом. «Никогда не знаешь… И о чем вы с Палибродой говорили?»

«Он показывал мне коллекцию минералов. Такой огромный зал, набит всякими камнями, в старой плавильне. – Помолчала и добавила: – Если ты не будешь есть, я погашу свет». Ей не терпелось отгородиться от него темнотой.

* * *

Проснувшись утром, она не открыла глаз, по шуму следя за Дашу, который собирался на работу. Было очень трудно дышать глубоко и мерно, как люди дышат во сне, а еще труднее было держать веки закрытыми, свет бил сквозь тонкую кожицу, апельсиновый, резкий, и при каждом приближении Дашу она напрягалась, как будто зрячими становились кончики пальцев, губы, щеки. Вначале он двигался осторожно, потом дал понять, что знает, и перестал церемониться, звякал ложечкой в кружке, стучал посудой и сильной струей пускал воду в раковине, И все же так близко, чтобы вынудить ее открыть глаза, он не подходил. Антония упрямо держалась за свое притворство, веря в защиту, которую давал ей сон, и все потому, что страшилась тех двух-трех банальных слов о встрече с Палибродой, которыми ей надо будет отделаться от неизбежных расспросов. Она сознавала, что не сможет ничего добавить к сказанному вчера, и Дашу почует неладное, а этого более чем достаточно, чтобы задеть его за живое. Она жалела, что помянула вчера Палиброду – и зачем? То ли не допуская, что Дашу посмеет выпытывать подробности встречи с таким лицом, то ли из желания сразиться с ним на его позициях его же оружием. Когда он вышел, чуть ли не хлопнув дверью и громко, в расчете на самый крепкий сон, бросив: «Уезжаю на неделю, до двадцать пятого», ей стало хорошо, очень хорошо, и она еще некоторое время пролежала, раскинув руки, ощущая кожей остывающее рядом тепло.

Весь день она бесцельно слонялась по старому городу, застревая глазами на крышах, на стрехах. Вглядывалась в перспективу улиц, рассматривала свой смутный очерк в витринах. Что-то жгло ее, не давало покоя, и стоило ей очутиться у старой плавильни, как она вдруг решилась и набрала из автомата номер дирекции стройтреста. Когда коммутатор откликнулся мелодичным «Вас слушают», она не нашлась, что сказать, и женский голос на другом конце провода повторил: «Вас слушают, товарищ, вам кого?», – на этот раз жестко и раздраженно. Антония повесила трубку и рассеянно постояла, наблюдая, как она покачивается на рычаге. Что она могла сказать Палиброде? Что не знает, чем заняться? Ее разобрал смех, и тут она заметила, что рядом стоит какой-то толстяк и смотрит на нее с подозрением – дескать, ничего смешного не вижу. Она сказала без предисловий: «Сломан». И толстяк в сердцах выругался. Зачем она звонила, зачем соврала, она сама не знала и уж тем более не знала, что движет ею в случаях поважнее.

Когда она снова увидела того человека, перевалило далеко за полдень, она ела виноград из большого кулька, беспокойство перешло в ожидание, она наконец поняла, что ждет чего-то важного для себя, какой-то большой перемены, ломки, от которой ей, может быть, придется несладко, но, может быть, и не очень скверно? Предчувствие было таким сильным, что она уже не разбирала, само ли оно сбывается или по ее воле. Человек ждал у входа в ее дом, прислонясь к акации, никого поблизости не было, но воздух кипел от множества любопытных глаз. Его это нисколько не смущало, завидев ее, он помахал обеими руками – как всегда, ясный, спокойный, хозяин всему, что он делал, и всему вокруг себя. Антония заулыбалась, протянула ему кулек с виноградом, а он, заглянув внутрь, сказал: «Я подумал, может быть, ты захочешь прокатиться верхом. Я затем и пришел, спросить тебя, не хочешь ли прокатиться?»

Не глядя на приотворенные окна, откуда вырывались кухонные пары и громыханье кастрюль, Антония взяла его под руку, сама удивляясь своей смелости. «Как мило, что вы обо мне вспомнили, я сегодня скучаю, да еще как, вы не можете себе представить, так бы и заревела», – говорила она, а пальцы отчаянно цеплялись за жесткую ткань его куртки, когда она пыталась приноровиться к его странному, неровному шагу. Он был большой, огромный, от него пахло землей. Он не произнес ни звука, не повернул головы, чтобы посмотреть, как она внезапно стала женщиной, способной признать его силу, он взбирался на холм меж голубых колючек, ноздрями чуя присутствие коня, прождавшего его целый день. Когда они показались на вершине – он и Антония, почти невидная в его тени, – Орлофф, задрав длинную влажную морду, встретил их громким ржаньем и пошел к ним нервным аллюром, развевая гривой. Человек успокоительно похлопал его по шее тыльной стороной ладони. «Тише, малыш, тише, ты же видишь, почему я опоздал». Конь зафыркал, обнажая верхнюю губу. И вдруг Антония оказалась у него на спине, она даже ахнуть не успела, согнулась, судорожно обхватила длинную конскую шею в страхе, что упадет при первом же движении. Конь шарахнулся, встал на дыбы, человек крикнул: «Легче, легче, пошепчи ему на ухо, на ухо». Но Антония, ни жива ни мертва, только еще крепче сжимала напрягшуюся, пульсирующую шею. Орлофф пустился галопом, замотал головой, чтобы высвободиться, глаза налились кровью, и человек отчаянно приказал: «Отпусти руки, откинься на спину!» Он услышал голос Антонии, искаженный ужасом: «Как – отпустить, я же не умею», – и почувствовал, как пальцы у него наливаются холодом и свинцом, он потерялся, он не понимал, чего тут уметь, а тем временем Орлофф еще и еще раз встал на дыбы, прямо, как свечка, и Антония рухнула в траву и осталась лежать молча, не шевелясь. Конь описал несколько кругов и принялся как ни в чем не бывало щипать траву, исподтишка косясь на хозяина. Человек подбежал к Антонии, перевернул ее лицом вверх, она вздохнула, он наклонился к ней, да, она дышала, как дышат женщины, грудью, он уложил ее на траву, но она не открыла глаз, силы ее оставили.

Очнулась она в шалаше, подумать только – шалаш, человек смачивал ей лицо, сверху были зеленые еще листья, тонкие прутья, снизу – что-то мягкое, влажное, наверное, мох, хорошо, она улыбнулась, видя, как старательно он смачивает ей лоб, она уже вся намокла, и волосы тоже, а он все водил и водил по ее лицу неотжатым носовым платком. Она встретила его взгляд, недоуменный, виноватый. «Прости меня, я не знал». – «Чего ты не знал?» – еле слышно отозвалась она. «Что ты не умеешь ездить верхом. Такого коня, как Орлофф, скакового коня, ни в коем случае нельзя хватать за шею, он нервный, пугливый, как человек. Чему-чему, а этому он у людей выучился». – «Ничего, упала и упала, подумаешь». Она приподнялась было на локтях, но в ту же секунду с криком опрокинулась обратно. Боль была такая сильная, глубокая, что она заплакала. «Ужас – рука, в плече».

Человек коснулся кончиками пальцев ее лба. «Спокойно, не двигайся больше». Вынул нож и одним рывком распорол рукав ее блузы. Тронул руку. Антония коротко вскрикнула. «Сломана, – пробормотал он, – хрустнула, как ветка, уже распухает». Рука и в самом деле побагровела и стала твердой, как обычно при переломе. «Еще бы, свалилась, как тюк, теперь лежи смирно, я сейчас вернусь». Последнее, что она увидела, была его спина, заслонившая, унесшая свет, хотелось пить, тошнило от боли, и, теряя сознание, она некстати подумала: «Что скажет Дашу?» – подумала по привычке, ей уже не было до этого дела.

Ее привел в чувство горький, незнакомый вкус на губах, она открыла глаза и увидела, что он по капле выжимает ей на губы сок из какого-то корня, похожего на петрушку. «Потерпи, все обойдется». Она моргнула в знак согласия, как еще могла она выразить свое доверие, а она доверяла ему, такой он был спокойный и собранный, так внимательно, забывая мигать, глядели его глаза. От горечи сока вязало рот, а он велел еще разжевать несколько длинных, похожих на ивовые листьев, покрытых легким пушком. Одной рукой он поддерживал ей затылок, другой совал в рот листья, вкуса она уже не чувствовала, язык онемел. «Та-ак», – услышала она, казалось, он готовит ее к новому испытанию, она вспомнила – так ясно, что в уголках глаз выступили слезы, – о боли в руке и хотела спросить: «Что же делать?» – но не смогла. Дожевала листья, и тогда его пальцы, слегка измазанные зеленью, заскользили по ее лицу, нажимая на глазные яблоки, растирая лоб сильными круговыми движениями, кожа горела и, участок за участком, делалась чужой, теряла чувствительность, она подумала, что это похоже на заморозку, и дернулась было – спросить, но не сумела разжать зубы. Одно время она еще пыталась следить за его пассами, за сосредоточенным лицом, но скоро в поле зрения осталась только брешь в листве, покрывавшей крышу, луч сквозь нее, несколько стебельков и, кажется, застывшая букашка. Скоро исчезла и больная рука, вернее, стала отсутствующей, так, наверное, чувствуют те, кто перенес ампутацию. Это ощущение отсутствия, и пугающее, и приятное, распространилось на все тело, смутное ощущение, что тела нет, а она существует, она ждала видений, музыки, необыкновенных красок, но ничего такого не произошло. Все оставалось тем же: луч света с мельчайшими пылинками, тусклая зелень вянущих листьев, еще был рыжий отсвет его бороды, шорох, насекомое, дыхание, ах да, это его дыхание, а ее? Своего дыхания она не услышала, ее одолело безразличие, и она уснула.

Когда она проснулась, уже стемнело, было слышно, как валяется по траве и фыркает, пыша здоровьем и силой, конь, ей казалось, что она вынырнула из долгой болезни. Она шевельнула рукой, все было в порядке, она не поверила себе, долго щупала мышцу, кость – ничего, никакого следа боли, и если бы не разодранный рукав, единственная улика, она, пожалуй, решила бы, что с ней была галлюцинация. Она хотела встать, но ударилась макушкой о ветки, снова опустилась на моховую подстилку, обхватила голову руками, как бы отчаясь что бы то ни было понять, посидела так и потом негромко позвала: «Эй, где ты?» Никто не откликнулся, и она вылезла наружу, прикрывая ладонью глаза; стояла самая настоящая ночь, довольно теплая. Земля была освещена луной. Человек сидел спиной к ней, под кустом, и смотрел, как катается по траве Орлофф. Она подошла – трава заглушала шаги – он тихонько смеялся и пошвыривал в коня комьями земли, стараясь не попадать. Орлофф ржал, фыркал, взбрыкивал, как жеребенок, и она подумала – как надо вжиться в игру животного, чтобы так искренне смеяться, так разделять его радость, безмятежность, силу.

Она встала между ними со словами: «Как ты это сделал?» Он понял, что она говорит о руке, но ответил, помедлив, с оттенком недовольства: «Что сделал? Что я такого сделал?» Антония опустилась на колени, прямо во влажную траву. «Я прекрасно помню, что сломала руку. Я упала с лошади и сломала руку. – Помолчала и добавила: – Я свалилась, как тюк, и рука хрустнула, как ветка, так ведь ты сказал?» – «Теперь нормально?» – «Нормально», – сказала Антония. «Ну, а раз нормально, чего же тебе еще? Считай, что ничего не случилось. Я тебя провожу, если хочешь. Поздно. Может быть, тебе пора спать. Дома».

«Знаешь, что я думаю, ты только с виду такой несуразный. А на самом деле, стоило нам познакомиться, и сразу начались какие-то… э-э… какие-то странные вещи. Но вот это, то, что я испытала сейчас на себе, это уж слишком. Я хотела бы знать…»

Он оборвал ее коротким махом руки, как будто разрубал щепку. «Зачем это тебе?» – «Как тебе сказать, если бы это все случилось не со мной, я бы, наверное, не поверила. А так у меня впечатление, что я – жертва розыгрыша. Или гипноза».

Человек щелкнул пальцами. «Вот то-то и оно! Ты не веришь, что с тобой может случиться что-то необыкновенное. Прости меня за дерзость, ты с кем-нибудь встречаешься, ну, у тебя кто-нибудь есть?» Антония оторопела. Она не уловила связи с тем, что происходило между ними, но вопрос грянул так строго и неумолимо, как если бы связь была. Она проглотила чуть не сорвавшееся с языка «нет» и минуту спустя уже говорила без дрожи в голосе: «Да, есть, очень незаурядная личность», – и, слушая себя со стороны, поняла, с какой-то сладостью самобичевания, что думает о Палиброде, стыд какой, какой бред.

«Да-а, – протянул он с удивлением (и неподдельным), – никогда бы не подумал, – но не дал ей спросить почему. – И все-таки по сути я прав. Необыкновенное с виду ничем не примечательно. Учись смотреть – и ты рядом с собой увидишь поразительные совпадения, самые настоящие факты, понимаешь, факты, которые никак иначе, чем необъяснимым, не объяснишь».

Орлофф притих, наверное, заснул – белое пятно на гребне холма среди черных разрывов колючек. «И ты думаешь, так лучше, когда мир полон «чудес»?»

Он встал и, выпрямившись, показался ей исполином. «Ничего он не полон чудес, он либо сложнее, либо проще, чем мы его себе представляем. Можешь думать о нем все что угодно, но это отнюдь не значит, что каким ты его представляешь, такой он и есть. А что касается руки, это так, случайность, не свались ты с лошади, ты бы ее не сломала, а раз свалилась, мне пришлось тебя вылечить».

Антония растерянно заморгала: «Как это, не понимаю, как это – пришлось вылечить? Рука-то сломалась по-настоящему, хрясь, как ветка, я же помню…» – «Ох, хватит уже с этой веткой, – со смехом прервал он, – я же тебе сказал, что у меня прадед был знахарь и что я…»

Тогда и Антония ответила смехом: «И ты думаешь, я приняла все это всерьез? Тебя принимать всерьез – хороша бы я была!» Человек побледнел – или это от лунного света? «Сначала – может быть, сначала у тебя не было причин мне верить. Но теперь…»

Антония поднялась, взяла его за руки и заглянула в глаза, чтобы ничего не упустить. «Ты хочешь сказать, что…»

Он промолчал, но было ясно и так: она испытала его силу и теперь в состоянии его понять, так, как женщина в состоянии понять мужчину.

«И ты можешь это делать когда угодно и с кем угодно?» Он яростно замотал головой: «Нет, только с тем, кто верит в мою силу».

«Значит, я верила. Тогда – верила». Она прислонилась щекой к его куртке, пахнущей дымом и сухими листьями, она хотела, чтобы ему передалось все, что бродило в ее голове, в душе, все, что было выше ее разумения, но он погладил ее по волосам и проговорил: «Верила, как всякий, кому больно и одиноко, всего лишь».

Антония сердцем почувствовала: надо что-то сказать, сделать – убедить его, что она понимает, начинает понимать то, что раньше понимать отказывалась, это сделает его счастливым хоть на время, она знала. «А может, она дает себя знать, сила, только когда находит хоть чуточку… – Ей стало страшно выговорить слово «любовь», она обвила его руками, спряталась в рыжей, спутанной бороде, шепча без всякой связи: – Любимый».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю