Текст книги "Рыцарь Фуртунэ и оруженосец Додицою"

Автор книги: Джордже Кушнаренку

Соавторы: Ана Бландиана,Мария Холмея,Михай Син,Мирча Неделчу,Эуджен Урикару,Николае Матееску,Александру Ивасюк,Ион Сырбу,Теодор Мазилу,Сорин Преда
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Он молчал, похожий в своем наряде на двойника Джона Уэйна, забредшего в провинциальный городишко, а может, так оно и было.

«А кстати, где вы спите, если вы еще собираетесь сегодня спать?» – «Там, – он махнул рукой в темноту, – там есть стог, не очень сухой, но ничего, в компании сойдет: Орлофф, сверчки с мышами и я».

«И что, для вас всегда вот так припасено сено?» Он пожал плечами: «Нет сена, я его придумываю. Можно и так».

«Конечно, сено можно придумать, это не то что вещи поважнее, без которых не обойтись. Как вас зовут? Я могу узнать, как вас зовут?»

«Можешь, если хочешь. Тут самое главное – захотеть. Но ты не хочешь, ты просто так спросила, чтобы поскорее от меня отделаться. Я – хочу знать, как тебя зовут, я всегда хочу знать, как зовут красивых женщин, – тут он улыбнулся, – а раз хочу, то могу, а раз могу, то знаю. Тебя зовут Тония. Тония-Антония».

Женщина так и ахнула, она-то думала, что он просто болтает, а он угадал. Угадал или знал?

«Фокусы, значит, показываете, да? С дрессированной лошадью и с гаданьем? Самое время для развлечений, что и говорить. Шли бы лучше спать или напились по крайней мере. Тония-Антония, надо же, и совершенно неостроумно. Если бы это не со мной лично случилось, если бы я сама вас не видела, может, я и поверила бы, а так, знаете это что, это просто кривлянье, как в цирке, и больше ничего».

«А что – неправда? Ты не Антония?» – спокойно, готовый к любому ответу, спросил человек.

«Вот именно что правда, на то он и фокус».

Она повернулась и пошла к расплывчатому пятну света, на лязгающие звуки танго.

«Бедная Антония, какая же ты бедная, если так боишься обычной правды. Иди, воля твоя, но это ничего не изменит».

Женщина остановилась, заслонив собой пятно света. «Ты что, заходил в дом? Как ты мог узнать? – она сорвалась на крик. – Ты не просто кривляка, ты еще и тронутый. Уходи, убирайся сию же минуту отсюда. Бери свою скотину и проваливай». Она кричала, потому что на нее снова накатила тоска, потому что ее пробрал, наконец, страх. Она ничего не понимала и защищалась, отпихиваясь, отталкиваясь. Но – она кричала на него, а он стоял перед ней такой ясный, такой кроткий, поглаживая лошадиную шею, что она опустилась вниз, на траву, сжав виски ладонями, еле слышно приговаривая: «Нет, кажется, я слишком много выпила, я хватила лишнего, а это просто какой-то бродяга, бродяга, со странностями, мало ли».

Человек подошел, тоже сел, сдвинув колени. «Тут ничего такого нет. Орлофф же заходил в дом, он и услышал, как тебя зовут, все нормально, так ведь? Так зачем кричать, кричать-то зачем, скажи?»

И тут Тонии-Антонии удалось перехватить его взгляд. Глаза такой кротости и печали ей встречать не приходилось. И все же что-то похожее уже было, наверняка было, черная влага, блеск в глубине, взгляд пристальный и в то же время поглощенный собой. Чего-то тут она недопонимала, вне всякого сомнения, ни у кого из ее знакомых нет таких глаз, никто не мог бы смотреть так, и все же она знала эти глаза. На нее уже так смотрели. «Не понимаю, ничего не понимаю. Не могу, не могу больше, меня, кажется, совсем развезло. Надо прилечь. Прямо здесь, прилягу на пару минут, может, пройдет. Так сильно пахнет травой, клевером, наверно, от этого…»

Она оставила его на краю сада, а сама влетела, ворвалась в столовую. По дороге она не оглядывалась, думая, что темнота все равно защитит ее от чужих глаз. Стала в растерянности посреди каре из столов, почти все разошлись, кое-где – забытая шаль, стул, прислоненный к стене, чьи-то туфли на столе рядом с тортом. Перед ней дремал муж, уронив руки вдоль стула. Она пролезла под столом, между костями и осколками стекла, тронула его за плечо – он вскочил, как автомат. «Ты? Наконец-то, где это тебя черти носят, кофейку бы сейчас, покрепче и без сахару».

Когда они вышли за калитку, уже светало и было видно, как расходятся последние гости, те, что приютились во дворе, на охапках скошенной травы.

Она не сомневалась, что никогда больше не увидит человека в черной шляпе, покусившегося на ее устои: в ее мире все следовало своим чередом, а не шиворот-навыворот. Она нуждалась в сне, чтобы стереть в себе эту встречу, эту абсурдную лошадь с человеческим именем, ее хозяина, который чем дальше, тем больше превращался в плод воображения, может быть, воспаленного, по ночному-то времени.

Она услышала, как муж говорит: «Горечь какая-то во рту, пиво, что ли, было старое». И поспешила поддакнуть, как будто ее застали врасплох на чем-то запретном. «Старое, старое, наверное, неделю стояло, припасли заранее, народу-то вон сколько, запивать жаркое».

Он поежился, втянул голову в плечи, она решила, что он озяб, но когда попыталась ускорить шаг, он уперся. «Иди спокойно, воскресенье. Когда ты научишься хотя бы по воскресеньям ходить по-людски». Она не поняла, к чему это он, никогда между ними не было разговора, что она «ходит не по-людски», но возражать не стала, он толком не поспал, они были вместе десять лет, и он, невыспавшийся, всегда делался злым и искал ссоры.

Они жили в одной из первых многоэтажек города, вселились, как только дом был построен, не дожидаясь, пока завершат отделку «излишеств» под французский неоклассицизм. Дом образовывал каре, как столы в столовой, во внутреннем дворе посеяли травку, посадили несколько тополей – пирамидальных, тех, что быстро растут. Она скоро пожалела, что они так поспешили перебраться, квартира была неважная, вместо паркета – бурые крашеные доски, потолки низкие, батареи чудовищных размеров, так что и зимой приходилось держать окна открытыми, а по стенам шли еще какие-то трубы, свиристящие, с экзотическими голосами. Некоторые удалось замаскировать занавесочками, но все равно квартира больше смахивала на котельную в подвале, чем на человеческое жилище. Они поторопились, потому что Дашу, ее муж, привыкший к неисповедимым путям случая, явился, взбудораженный, в интернат при лицее, где они жили, и велел ей к утру собрать вещи. «Раз товарищ Палиброда сказал переезжать, надо переезжать. Главное – вселиться, потом попробуй нас выстави». И в самом деле, никто их не выставил и никто даже как будто не заметил, что они заняли квартиру, перепоясанную трубами и пахнущую дрянной известкой, которая на стенах сразу полопалась, превратив их в изрешеченные пулеметом декорации из фильмов про войну. Она так и не узнала, впрочем, ей это было и неинтересно, когда и как Дашу оформил ордер. Виделись они только вечерами, и не по ее вине. Дашу работал в одном диспансере, вероятно самом обычном, но поскольку всему полагалось быть специальным, то и этот назывался спецдиспансером, и потому Дашу выбирался домой только к ночи. Стоило им переехать, как он стал пропадать и ночами и приходил усталый, небритый, иной раз от него пахло вином, но она знала, что все можно объяснить, и поэтому ни о чем не спрашивала. Она не спрашивала, и от ее молчания он делался многословным, докладывал свой день по часам, как будто оправдывался. Его мир, как она понимала, был сложным, и она с готовностью допускала, что и люди, которые проводят в нем столько времени, должны ему соответствовать, хотя бы для того, чтобы выжить.

Дашу спал на спине, и у нее было ощущение, что она своими глазами видит, как проступают щетинки бороды на его осунувшихся щеках, под туго обтянутыми кожей скулами. Она оглядела комнату, цепляясь за каждую вещь, припоминая, когда она подарена или куплена, думая таким образом заполнить безвоздушное пространство вокруг себя, но получалось плохо. Почти все их добро нанес Дашу, ему нравилось приходить с полными руками и звонить в дверь, нажимая на кнопку лбом, трезвонить, не отрываясь, глядя на жену исподлобья, пока она отворяла. Эти минуты давали ему совершенно особенное наслаждение, и она догадывалась, что охапка свертков, перехваченных шпагатом поверх грубой оберточной бумаги, грязно-белой или голубой, как бы приобщает его к надежности и достатку, в которых, наверное, видели свое мужицкое счастье его отец и дед. Он думал, что ей нравится, когда он вот так приходит домой, он смотрел набычась, жал на кнопку, скалил зубы, как белые лопаты, и смеялся утробным смехом. Но на самом деле Антония, Тония-Антония, всякий раз подавляла в себе смутную неприязнь – отчасти страх, отчасти брезгливость – к нему, не такому, каким он бывал обычно, каким пыжился изо всех сил быть. Нет-нет да и вылезали наружу следы иного жизненного уклада, иных отношений с миром, когда вместо того чтобы смеяться, говорят «Хе-хе» тоном «Бросьте, мы-то знаем, где собака зарыта» именно тогда, когда не знают, где она зарыта, но надеются урвать что-то для себя. В эти минуты он напоминал ей хитрого мужика, который торгует на базаре и все боится прогадать. Он озирался по сторонам, как бы не упустить оказию, но какие могли быть оказии? Да его размах и не шел дальше свободного места в автобусе или лишнего билетика в «Популяр» на давнишний фильм. И она с трудом сдерживала раздражение – особенно когда являлись откровенные носители этого уклада, деревенские родичи Дашу, всегда на одной и той же серой кобыле, вяло отмахивающейся хвостом от мух. Эти родичи, обычно два-три мужика, дремали у подъезда прямо в каруце, растянувшись на сене, поджидая Дашу, изредка поглядывая на окна, видя ее и никогда даже не подавая знака – мол, вот они мы. В конце концов они заходили в дом, ни на секунду не выпуская из рук витой проволочный кнут, следуя по пятам за Дашу, как бы боясь упустить его из виду. Садились, кнут клали перед собой, деля стол пополам, на свою половину выставляли серый хлеб, брынзу, пироги, один с маком, другой с кофейным суррогатом, красное вино в бутылях, заткнутых кукурузными початками, ни до чего не дотрагивались, а вступали в долгие переговоры с Дашу, прося что-то устроить, замолвить словечко, обтяпать и обстряпать такие-то и такие-то дела, по ее мнению, пустячные, но для них, похоже, чрезвычайной важности. Она стояла прислонясь к оконному косяку, поглядывая на каруцу и на лошадь, которая жевала сено на асфальте и держалась невозмутимо, словно у себя в конюшне под соломенной крышей, и наконец родичи уходили, не забыв прихватить кнут. Это означало, что все, что на столе, по праву принадлежит Дашу, перегородка снята, и хотя подношения были, в сущности, грошовые, от всех этих припасов, отдающих землей и хозяйством, ее муж делался таким же, как с охапкой свертков на пороге – довольным, спокойным, уверенным.

До поры до времени эти «приступы», как она их окрестила, тревожили ее не больше, чем тревожит ливень, который вдруг грянет, яростно захлещет по камням, с силой отскакивая вверх, метя обратно в небо, и столь же внезапно пройдет, растекшись по канавам и канализиционным люкам. Тревога накатывала обычно, когда Дашу уезжал «на места» с Палибродой. Она стояла у окна, смотрела, потом все проходило. Без какого бы то ни было усилия с ее стороны, сами собой стирались в памяти взгляд и тон, заставившие ее почувствовать себя одинокой, и больше того – брошенной, то есть внезапно одинокой. Она просто-напросто забывала – как не держат в памяти жест, которым покупают билет в автобусе. Но одно происшествие все перевернуло, и она до сих пор не знает, как ей удалось за долю секунды понять, что эти «приступы» – не случайность, а симптомы болезни (если следовать выбранной системе образов), которая идет по нарастающей и картина которой становится истинной жизнью Дашу.

Они еще не переехали и даже не надеялись, что у них будет свой, хоть какой-нибудь дом. В городе строили мало, только-только появились первые многоэтажки. Зато километрах в шестидесяти, ближе к горам, у села Лайна развернулось такое, что поражало воображение даже по фотографиям, выставленным в городе на видном месте. Фотографии, огромные и расплывчатые, представляли что-то похожее на макет города, на игрушку для взрослых. Но все было без обмана, потому что часто на городских улицах, в магазинах возникали и так же внезапно исчезали люди в строительных касках, в комбинезонах или спецовках, заляпанных краской и известью. Они переговаривались в полный голос и только между собой, истово хохотали и небрежным жестом швыряли деньги на прилавок. Так, благодаря совещаниям в «центре», она могла своими глазами убедиться в достоверности снимков, прикрепленных к голубым фанерным щитам вперемешку с графиками и цифрами, рядом с плакатами, расписывающими эволюцию человека от прежнего, обезьяньего состояния, до нынешнего, хомо сапиенсного. Но, в отличие от данной научно-популярной продукции, контролируемой лишь по части фотографий Поля Робсона и Лу Синя, а в остальном остающейся все же гипотезой, то, что строилось подле Лайны, проявляло себя, посылало в город сигналы и своих эмиссаров, существовало. Может быть, ей и дела бы не было до этой стройки, но туда часто уезжал Дашу с медбригадой, уезжал надолго, с ночевкой, и она оставалась одна на весь дом, на все классы, коридоры, необъятные вестибюли лицея и интерната, где ее то и дело настигали волнами миазмы плесени и квашеной капусты, от которых не было спасу даже в самые холодные дни года. Внутренний двор замыкался кирпичной стеной, крупный рыжий кирпич был источен дождями, черепичное покрытие пообвалилось. Между плитами, выстилавшими двор, пробивалась трава. Они жили в крыле для девочек, по коридору до конца, оттуда, из узкого стрельчатого окна, был виден угол двора, вход в столовую, а за стеной – красные крыши и деревья. То ли из-за своего одиночества, то ли из-за сидения в четырех стенах она пристрастилась смотреть, как строем идут в столовую девочки, одни угловатые, другие почти женщины, и мальчики, все как один нескладные, неуклюжие, и пыталась угадать, кто первый выйдет с обеда, дожевывая, с карманами, оттопыренными хлебом. Она радовалась, когда являлся Дашу, пусть поздно вечером и усталый, звал: «Пошли в кино». Она записывала расходы, откладывала деньги и пыталась отчитываться перед Дашу, а он смеялся: «Что ты все считаешь, ну, на что тебе деньги? Не сегодня-завтра наступит коммунизм, будешь тогда локти кусать, что вовремя их не потратила».

Она понимала, что Дашу шутит, но вот почему он ведет себя так, словно не шутит, не понимала. Он тратил все до копейки и всегда давал больше, чем просили. Поэтому его все знали, все с ним раскланивались и приглашали на свадьбы, как вчера. Но чутье говорило ей, что ему этого мало. Так оно и оказалось, когда он привел в интернат Палиброду. Место для визитов было неподходящее, и все же Дашу отважился на такой шаг.

Палиброду она знала только понаслышке, для нее это был некий «сам». Директор лицея любил обмолвиться: «Сам товарищ Палиброда…» или «Товарищ Палиброда лично интересуется…», но речь при этом шла всего лишь о школьной рутине, и она подозревала, что директор просто хочет придать себе весу, упоминая при них, учителях, сие имя, заряженное потенциальной силой, которая пока еще не проявилась. И конечно, ей и в голову не приходило, что пути Дашу и Палиброды могут пересечься. Тем не менее однажды, вернувшись из очередной вылазки «на места», Дашу представил ей Палиброду, который оказался человеком в кожаной куртке с каштановым чубом из-под фуражки. Он был молод, худощав (или исхудал?) и выглядел усталым, настолько усталым, что чернота двумя полосами подчеркивала его глаза, придавая внешности значительность. Он протянул ей руку, твердую, сильную, сухую, еле заметно кивнул и присел на кровать, упершись в нее руками, нащупывая пальцами острый железный край.

«Мы пересеклись в Лайне», – говорил Дашу, нырнув в гардероб и шаря под висящей на плечиках одежей. Голос его доносился глухо, Тония-Антония глядела внимательно, он был забрызган грязью, башмаки разваливались, но пиджак туго сидел на крутой, здоровой спине, дышащей надежностью. Он обернулся к ним, держа в руках бутылку, заткнутую кукурузным початком, – из тех, что поставляли его деревенские родичи (они уже тогда наезжали к ним, и это означало, что они в него верят), – бутылку, полную под горлышко, и сверток, в котором, она знала, была брынза. Он выложил припасы на стол, все сам, не приглашая ее помочь даже взглядом, как будто был мужской уговор между ним и Палибродой, развернул брынзу и оставил ее на бумаге, раскупорил бутылку и плеснул несколько капель в раковину. Нарезал хлеб и приложил его к брынзе, комковатой, белой, остро пахнущей. Это было красиво: хлеб, вино и брынза, – и Тонии-Антонии показалось, что ей удается проникнуться состоянием мужчин, живущих на измот и, вероятно, связанных делом, которое тянет из них жилы. Тут Дашу, сложив руки на груди и застыв на несколько секунд, как бы соображая, что теперь делать, наконец обратился к ней: «Давай-ка, душа моя, передвинем стол поближе, товарищ Палиброда так устал, что ему трудно шевелиться».

Она помогла ему, но с этой минуты насторожилась. «Совершенно случайно познакомились, товарищ Палиброда приехал в Лайну по делу, знаешь, сколько там забот, там будет город, город на голом месте, Антония, это потрясающе, просто потрясающе, но есть, конечно, и трудности. Представь себе, что…» Тут Палиброда его прервал: «А не поесть ли нам, друзья, я зверски проголодался, весь день на бегу, в кои-то веки добрался до стола – глупо упускать такой случай». Антония невольно дернулась от удивления – как он быстро освоился, до сих пор не вымолвил ни слова и, пожалуйста, уже чувствует себя как дома, – бросилась за тарелкой и вилкой, но Палиброда не стал дожидаться, положил на хлеб брынзу и, придерживая ее кончиками пальцев, отправил в рот, было одно удовольствие смотреть, как он ест: зубы здоровые, желваки играют на щеках. «Плесни-ка мне, мы, конечно, строим такое, чего свет не видывал, но мы же не святые». Он засмеялся с набитым ртом, прикрыв его ладошкой, подмигнул Дашу: «Давай, давай, лей». И залпом опрокинул первый стакан. «Хорошо пошло». Он говорил нараспев и тянул слоги так долго, что заставлял вслушиваться в слова.

«Так вот, Антония, как получилось. Я тебе говорил, что у меня по разнарядке на этой неделе Вылчеле, Шоймуш и Лайна, работы невпроворот, пломбировать, удалять, ничего особенного, конечно, просто много. Так что до Лайны я добрался только в четверг к вечеру. Дорога там – жуть, одни ухабы, не представляю, как можно строить с такими дорогами. – Он обернулся к Палиброде, тот ел уже не так напористо, прихлебывая из стакана, облизывая губы и кивая в ответ: «Ничего, ничего». – Проехали центр. Шел дождь, здесь был дождь? В четверг и в пятницу не было дождя? – И, не давая Антонии времени на ответ, продолжал: – Видимость была – на несколько шагов, а видна – одна вода. Коркодел, ты знаешь Коркодела, это шофер, совсем скис за рулем, все просил меня шлепать его по спине, я ему спину, наверно, до синяков отбил, а главное – говорить с ним. Говорите, дескать, доктор, а не то я засну. А я ему: «Ты не спи, Коркодел, а то мы здесь застрянем». А он меня снова просит с ним говорить, и я по новой повторяю одно и тоже. Красота. – Дашу налил себе стакан, отпил половину. – В общем, мы заблудились посреди села, на улице – никого, дома стоят темные, чуть кто где зашебуршится, мы сразу – стоп и кричим из кабины, а они не откликаются и свет сразу гасят, только дождь шумит. Что вы на это скажете, товарищ Палиброда, как будто мы бандиты какие!»

«Да, непросто, ситуация, прямо скажем, не из легких. У лучшей нашей бригады, где Мочану бригадиром, были там, в Лайне, трудности, некоторые не понимают или делают вид, что не понимают, к тому же кое-какие события… – Палиброда не договорил, налил себе, обвел пальцем край стакана. – Да, дела, но мы все равно своего добьемся. Так или иначе».

Интернатский двор загомонил – ученики повалили с обеда, перекликаясь тонкими, ломкими голосами, и некоторое время были слышны только эти детские голоса, сливавшиеся в причудливый гул, готовый с минуты на минуту ворваться в комнату сквозь стену, сквозь плотно закрытые окна. «Мы привыкли», – проронила Антония, как будто в ответ на вопрос, который напрашивался сам собой. И тут Дашу рывком встал, подошел к окну и, круто обернувшись, бросил: «Черта с два привыкли». Такого от Дашу не ждали. Впрочем, реплика так и повисла в воздухе неясной угрозой, а Дашу продолжил свой рассказ точно с того места, на котором остановился. «Как в Нью-Йорке, где тебя могут прикончить средь бела дня и никто тебе даже свечку в руки не вставит. Едем, а душа уже не на месте, темь непроглядная, хлобыщет как из ведра, всё, думаю, до утра здесь проплутаем, а потом – изволь выполнять свой долг. Перед кем долг-то? Перед всеми этими, которые тебе того и гляди топором череп раскроят, и все потому, что ты посмел к ним в ворота стукнуть?..» Палиброда повеселел – вино или что-то другое? Наверное, все-таки что-то другое. «Брось, ты уж слишком, этак ты еще за ружьем к нам пожалуешь». – «За ружьем не за ружьем, а за пистолетом – вполне возможно. То, что потом случилось, разве не показательно?»

Он выложил последнее слово как козырь. Его весомость как бы заставляла серьезно задуматься о нынешнем, и более того – о завтрашнем дне. «Я говорю Коркоделу: «Смотри не угоди в канаву, нас вытаскивать некому». А он и так волочется еле-еле, щупает дорогу фарами, каждую рытвину объезжает, и до того мне все это обрыдло, что я уже подумывал – не встать ли нам на обочине, переночуем как есть, в кабине, дождь будет по крыше тарабанить вместо снотворного. И тут-то оно самое и приключилось». Он сделал паузу, видно было, что он смакует подробности. Антония слушала, но рассказ ее не захватывал, а Палиброда все водил пальцем по краю стакана, вероятно радуясь передышке. «Я говорю Коркоделу: «Смотри, парень, там вроде стоит кто-то, у забора». Мне, конечно, могло и померещиться, дождь шел стеной, черным-черно, но у меня на такие дела нюх. Это Антония от всякого такого нос воротит. А я – тут как тут. Вечно иду по улице и на что-нибудь эдакое наткнусь. Например, человек при последнем издыхании, а никому и невдомек. Меня будто что толкает. Раз один лежал на тротуаре, народ шел мимо, никому в голову не приходило посмотреть, что там с ним, думают, эка невидаль, пьянь несчастная валяется. А я, представляете, товарищ Палиброда, я метров за шестьдесят почуял неладное и прямо к нему, перевертываю его лицом вверх и гляжу – у него вены на руке перерезаны, он головой стукнулся и отключился, а пришел в себя – уже сил нет крикнуть на помощь. Он руку, когда падал, под себя подогнул, все в крови: и пиджак, и рубашка, и пальто, еще четверть часа – ему бы крышка. Дурацкая случайность, оступился, запнулся о край тротуара, в руке держал бутылку, с постным маслом или еще с чем-то, не знаю, и осколком ему перерезало запястье. И это только один пример».

Тут Антония открыла рот и проговорила: «Благодетель ты наш». Палиброда рассмеялся, ухмыльнулся и Дашу, но криво – ведь он верил в свой дар предчувствовать несчастье, а главное – предотвращать его там, где другие, «бездари», только хлопают ушами, и то, что он был, как-никак, медик, укрепляло его веру в себя. Однако в ту минуту он не стал с ними препираться, не стал ничего доказывать, а повел рассказ дальше.

«Коркодел повернул фары, куда я показывал, глядим – в самом деле стоит кто-то под деревом. Я открываю дверцу и кричу: «Вы не знаете, любезный, где здесь диспансер?» А он молчит и лица не видно, но вроде на старика не похож. Я говорю Коркоделу: «Подъезжай-ка поближе, может, он из-за дождя не расслышал». Но только мы подъехали, этот тип – прыг на дорогу, замер и глядит в нашу сторону, тут я его рассмотрел получше, лица, правда, было не различить, но, по всему, человек не старый и вроде в спецовке. Постоял, постоял – и наутек. Руки к бокам прижал, пригнулся, чуть носом землю не пашет. Я ему вслед: «Стой, стой, ты чего это?» Коркодел жмет на педаль – и мы за ним. Прямо как в кино». Дашу перевел дух, его прошиб пот, хотя было не жарко, было отнюдь не жарко в их интернатском жилье. Налил себе вина, приподнял стакан, как бы чокаясь, отпил половину и со стаканом в руках продолжил: «Тот мечется из стороны в сторону, ищет, где бы скрыться. Я говорю Коркоделу: «Тут дело нечисто, смотри, Коркодел, не упусти его». Ну, он в фарах-то его держит, а вот наддать как следует не может, чтобы в канаву не сверзиться. А типу только того и надо, ему бы поворот под горку найти – и с концами. Дождь – прямо всемирный потоп, а мы гоним этого типа вдоль по улице, и ему невезуха – ни проулочка на пути, и через забор почему-то не лезет, то ли, думает, долго, то ли кишка тонка. Так мы и ехали, пока нам навстречу не вышли трое с фонарями: двое в милицейской форме, один в штатском. Милиционеры этого типа взяли, а в штатском – к нам. Как ты думаешь, кто?» Вопрос был явно риторический, но Антония, чтобы доставить мужу удовольствие, пожала плечами: «Откуда я знаю, кто это мог быть по такой-то погоде?» Дашу шлепнул ладонью по столу: «Товарищ Палиброда, вот кто, собственной персоной приехал в Лайну по делу, так оно и вышло, что мы встретились, в самый дождь». Тонию-Антонию передернуло, не от неожиданности, а от того, что у Дашу снова начинался «приступ», наверное, его уже лихорадило, когда он ввел в комнату Палиброду. «В который раз влипаю в деликатную историю. Впрочем, я даже не знаю, что потом стало с тем типом».

Палиброда откинулся назад, было ясно видно, как он устал. «У нас трудности, так всегда, когда делаешь то, что раньше не делалось. Подле Дайны встанет город, новый, важный центр, но кроме того, там сейчас самая лучшая стройбригада проводит научный, я бы сказал, эксперимент с использованием нового стройматериала. И тип, о котором мы говорим, как раз из этой бригады. Он перестал выходить на работу, и я поначалу думал, что речь идет только о нарушении дисциплины, о легкомысленном отношении к делу. Такое еще случается у неустойчивых элементов». Палиброда говорил красиво, ему нравились слова, в которых помимо точного смысла таилась некая сила – он владел ею, а те, кто слушал, безотчетно и слепо ей поддавались. «Может, мы так и остались бы при этом мнении, если бы он не совершил побег».

Дашу обернулся к Антонии: «Слыхала, он, оказывается, беглый». Глаза у него блестели, а тон был как у человека, который, сделав подлость, находит ей, наконец, запоздалое оправдание. Снова, снова он разошелся, думала Антония, снова это его подспудное, неистребимое. «Побег, так это называется, а фактически он просто открыл дверь и вышел на цыпочках под дождь, даже не оглянувшись. В такую погоду выйти на улицу – это надо быть либо сумасшедшим, либо с нечистой совестью», – продолжал Палиброда, словно упиваясь простотой, с какой доказывалась виновность молодого человека, а речь шла, как оказалось, именно о молодом человеке. Задумался на несколько секунд. «Гм, ему, видите ли, нравилось своевольничать. Уходить не спросясь. По такому дождю ему бы удалось скрыться фактически без следа. Был такой шанс. Да, пожалуй, один-единственный шанс и был». Глядя, как Палиброда потирает ладони, Антония вдруг поняла, что ей хочется, страшно хочется хорошего конца для их истории, хотя конец был ей ясен. Тут Дашу вскочил, шагнул к окну, с силой бухнул кулаками о подоконник. «И ведь ушел бы, не вели я Коркоделу не спускать с него фар!» И, обернувшись, настойчиво повторил: «Ушел бы, товарищ Палиброда, был ведь у него шанс, а?» Палиброда подтвердил устало, как-то чересчур устало: «Был, был, до той самой минуты, как вы его фарами подцепили».

Палиброда, вероятно, не отказался бы переночевать у них, он так обессилел, что ему было не до приличий (комната одна и кровать одна, и Антония в блузе с пышными рукавами, стянутыми красным крученым шнуром, сидит тут же, и слова от нее не добьешься). Но все же он встал и поблагодарил их, уже в дверях, говоря, что ему надо идти, он на дежурстве, есть еще дела, а Дашу громогласно изумился: «После акции в Лайне вы еще и на дежурство? Вам надо отдохнуть, такую опасную личность обезвредили, дали бы себе роздых!»

И в ту же секунду Тония-Антония протиснулась в дверь мимо Палиброды, зябко прижимая руки к груди, и пропала в темноте коридора.

Позже Дашу разыскал ее в пустом классе, она сидела без света, за партой, не плакала, но ей было сиротливо до слез. До сих пор ей удавалось вынести все: и четыре стены, и сырость, и петушиные крики подростков, идущих с обеда и на обед, и вечные отлучки мужа, но сейчас она увидела его суть так ясно, что чаша переполнилась. Она давно замечала, давно предчувствовала и вот – один жест, одна фраза – и ее как будто отсекло от него, и осталось чувство затерянности – как на равнине перед дождем.

Дашу подошел к ней тогда тихо, на носках, не хотел шуметь (или ему казалось, что так он не ушибется об острые углы?), сел у нее за спиной, прямо на крышку парты, где были вырезаны имена и глупые словечки. Наклонился над ее ухом, обдав парным дыханием, терпкостью деревенского вина. И вместе с винным духом на нее пахнуло волглой одеждой, затасканной по сырым домам, по пыльным, провонявшим бензином кабинам грузовиков. Потянуло камфарой и формалином, яблоками и айвой с чердаков, грязью и потом – его и чужими, – и она запрокинула голову, глядя в темноту, глубоко вдыхая, поддаваясь новому желанию, которое сквозило в каждом жесте нынешнего Дашу. Приоткрыла губы, ожидая, – она знала, твердо знала, что это будет, и ждала с брезгливостью (как ей казалось), потому что чувствовала себя способной на самый трезвый и беспощадный анализ. Она подчинилась, яснее других различая запах керосина, которым были протерты полы… Потом Дашу приподнял ее, обняв за плечи сильной, волосатой рукой и, погладив по щеке, сказал: «Ну, ну, все хорошо, Палиброда ушел».

Она не поняла, что именно – все, но ее разобрал смех, дурацкий смех от ощущения, что она только что была с другим, в первый раз, с кем-то, с кем они давно сговаривались и поэтому не нашли ничего лучше, чем этот класс, где уроки не шли (учеников было мало, а школа большая), как будто бы верное место и тем не менее – сама ненадежность. Рядом с Дашу, под охраной его сильной руки, ее душил смех, потому что всего несколько мгновений назад она была с другим, а этот так спокоен и уверен в себе, что считает нужным успокоить ее своим «все хорошо». Ей казалось, что она сделала что-то страшное, но сделав, осталась довольной, торжествующей. Утром все стало на свои места. Дашу, как обычно по выходным, сходил в столовую и принес чаю, масла и колбасы, прозрачный ломтик лимона плавал в кружке, пахнущей бромом. И весь день был с ней предупредителен и заботлив, так что только перед сном она набралась духа задать ему вопрос, который накануне вытолкнул ее из комнаты: «Ты не думаешь, что Палиброда с милицией вовсе и не искали этого парня, а вынуждены были его схватить только потому, что это ты за ним гнался?»