Текст книги "Рыцарь Фуртунэ и оруженосец Додицою"

Автор книги: Джордже Кушнаренку

Соавторы: Ана Бландиана,Мария Холмея,Михай Син,Мирча Неделчу,Эуджен Урикару,Николае Матееску,Александру Ивасюк,Ион Сырбу,Теодор Мазилу,Сорин Преда
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Она почувствовала, как пальцы заскользили по ее вискам, по векам, прикосновения были знакомы, от них все так же жгло кожу, колючая борода царапала ей шею, она услышала над ухом шепот: «Все время, пока я рядом с ними, я сильный, я дышу», и почувствовала на груди его руки, объятие было крепким, до боли, она медленно осела, увлекая его за собой, огромного, неизведанного. Земля была твердая, мелкие камушки вонзались в кожу сквозь незащищающую ткань блузы, на долю секунды она увидела классную комнату и с невыразимым облегчением потянулась, расправилась – «Вот оно…», – и влажная трава прикрыла ей колени.

Вдалеке заржал Орлофф, и вдруг человек замер, расцепив теплое сплетение их пальцев, тяжело встал на одно колено, долго простоял так, потом покачал головой. «Нет, еще нет, мне еще не пора». Как бы отгоняя страх, он начал рассказывать историю двух племен, которых мучила жажда. Она звучит так. В безводной степи два племени спешили к колодцу, ничего не зная друг о друге. Во главе их шли старейшины. Вечером они с двух сторон подоспели к колодцу и решили дождаться утра. Люди уснули с мыслью о воде, а двое старейшин сошлись, заглянули в колодец и поняли, что воды хватит только для одного из племен. Тогда первый сказал: «Пойди в стан народа моего, который спит, и умертви половину. А я пойду в стан народа твоего и умерщвлю половину его во сне. Так смогут напиться все, кто останется в живых». Второй сказал: «Может статься, что утром, при виде убитых, никому не захочется воды. Я ухожу с моим народом». Они ушли, и неизвестно, попался ли им другой колодец.

Антония, Тония-Антония беззвучно плакала, не утирая слез, сбегающих по щекам вниз, на землю, и так и заснула, с мокрым лицом, с босыми ногами.

Она проснулась в шалаше, под одеялом, рассвело, и в кустах пел черный дрозд. Она вышла босиком в росистую траву, в нескольких метрах от шалаша, в загородке из камней дымились из-под золы угли, из котелка, стоящего на пне, шел пар. Пахло лесом и дымом, небо было чистым, и ей показалось, что она одна во всем этом пространстве. Она отчаянно крикнула: «Орлофф, эй, Орлофф!», потому что так и не знала, как зовут ее мужчину, и вместо коня из-за кустов вышел он, держа на ладонях огромный лист лопуха. Он был в своей вечной шляпе, но теперь она ясно увидела его глаза, непостижимо черные при такой огненной бороде. Она улыбнулась, и он улыбнулся в ответ, протягивая ей на лопухе малину, почти спелую, подернутую пухом и паутинками. «Прошу». И первый, присев на корточки, с наслаждением отправил в рот малинины. Антония опустилась на колени и тоже стала есть, сначала аккуратно выбирая по ягодке, потом все быстрее, вслед за ним, едва успевая смаковать кисло-сладкий вкус, терпкий запах. Антония ела, глядя ему в глаза, как будто только что открыла их редкую красоту, и скоро она уже не могла без него поднести ко рту щепоть ягод, скорее, чем она думала, ей удалось приноровить к его дыханию свое, чего же больше можно было желать. И все же она поднялась первой и, побежав к перелеску, туда, где предполагала реку, крикнула: «Проводи меня к воде, пить хочется». Он подхватил котелок, обжигая пальцы, догнал ее и заставил выпить кислую жидкость. «Это брусничный отвар, тебе целый день не будет хотеться ни пить, ни есть». Она взглянула с любопытством: «Ты так каждый день?» Человек покачал головой: «Нет, что ты, не каждый, только в особых случаях, в тех, что называют оказией». Он обнимал ее за плечо, сначала покровительственно, потом властно, и она не сопротивлялась. Она прижалась к нему, как накануне, теперь уже привычно, и понимала только одно: так хорошо ей никогда не было. Он погладил ее руку сквозь прореху в рукаве. «Я же говорю, это просто чудо какой отвар».

Наконец они вышли к реке, берег был местами размыт, торчали корни, все же они отыскали две ровные площадки, неподалеку одна от другой. Он привычно сбросил рубаху, движением не столько четким, сколько полным сдерживаемой силы. Антония смотрела, как он черпает пригоршней воду и льет на рыжий затылок, на белую шею, почему она белая? – ах да, из-за шляпы, он был еще молод, ее мужчина. До нее донеслось: «Я забыл мыло в рюкзаке», вода шумела, и она не очень хорошо разбирала слова: он забыл мыло, но вода все равно жесткая, мыло не распенится. А может, она недослышала, он сказал: хочет, пусть разденется? Антония секунду поколебалась, потом решила, что он имел в виду и то, и другое, быстро, чтобы не передумать, разделась, нагнулась и, подражая ему, зачерпнула пригоршню воды и пролила ее над головой, давая струйкам стечь по рукам, по лицу, по груди. Вода была холодная, приятная, она почувствовала себя такой молодой, что набрала в легкие воздух и удерживала, сколько могла, чтобы ощутить воздух в себе, а когда выдохнула, грудь ее стала налитая, крепкая – снова то, недельной давности, ощущение, на этот раз полнее, сильнее, способное наполнить силой ее всю. Человек мылся долго, с плеском, с фырканьем – закрыв глаза, можно было подумать, что это сам Орлофф купается в реке, однако она чувствовала его взгляды, он оглядывал ее сквозь пальцы, и она лила на себя сверху чистую воду, порой прикасаясь к телу, она была крепкая, свежая, и будь тогда темно, вокруг нее сделался бы свет.

Они одевались одновременно, следя за движениями друг друга, замедляя их, не в силах оторвать глаз от таинственных изгибов другого тела, не в силах оторвать ступни от мокрого скользкого берега. От нее к нему текла река, то чистая, то несущая ветки и листья, он омылся водой, которая прошла сквозь ее пальцы, стекла с ее плеч. Раздалось ржанье, Орлофф рыскал вокруг шалаша, ища хозяина, они прошли через перелесок, не прикасаясь друг к другу, заботливо отводя ветки, наклоняясь, чтобы сорвать землянику, погладить мох, мягкий, заманчивый. Подскакал Орлофф, человек взял его под уздцы, и тут Антония заметила, что из кармана у человека торчат пальцы перчаток – это означало, что ему пора, он и так здесь задержался и, конечно, из-за нее. Камень лег ей на сердце, и она не знала, будет ли слышен, пробьется ли ее голос: «Я тоже пойду». Она сказала и испугалась, решение шло не от головы, оно выросло в ней само и прорвалось, как полая вода. Человек поглядел на нее из-за коня, поверх неестественно аккуратной гривы, одной рукой держа поводья, другую положа коню на спину. «Куда ты тоже пойдешь?» Он не был ни сердит, ни удивлен, просто пытался оттянуть ответ. Антония тоже положила руку на конскую спину. Не касаясь друг друга, они сопрягались одним и тем же теплом, одной и той же живой кровью. «Я тоже хочу уйти с тобой, с лошадьми». – «А дальше?» Она пожала плечами: «Дальше? Дальше не знаю». – «Тебе не страшно?» Антония поджала губы: «Страшно – не страшно, какое это имеет значение?» Она хотела сказать, что в конце концов надо решиться, но не знала, на что именно надо решиться, определенно было одно: для нее наступает другая жизнь. Человек мигнул в знак согласия: «Ладно. Вернешься, когда захочешь. А сейчас нам надо в город». И он тронулся с места, ведя коня под уздцы. Конь был спокоен, они держались по обе стороны от него и не спешили. Прошли, не взглянув, мимо ее дома, шли молча, под цоканье копыт по щебню мостовой, конь был опорой и наподобие слона безропотно нес на своем хребте все их мироздание.

У старой плавильни человек натянул поводья, обернулся к Антонии. «Тебе придется подождать меня здесь. Когда я вернусь, мы пойдем и купим соль, спички, картошку и одеяло, твое одеяло». Он говорил важно, наставительно, так мужчина говорит со своей женщиной, любя ее и оттого добиваясь подчинения. Антония, уже готовая послушаться, оглянулась, и ей стало не по себе, город глазел на них, злорадно, любопытно. «Лучше я пойду с тобой». Она просила, по-настоящему просила. Но он покачал головой: «Нельзя, я могу застрять на бойне, масса формальностей, прежде чем получишь деньги, завтра мы уходим. Лучше побудь здесь и потом… – Он помолчал с минуту и добавил, как самый веский аргумент: – Там мерзко пахнет. Кровью».

Антония почувствовала, как напрягся Орлофф, шкура стала горячей и шершавой, она убрала руку и обхватила себя за плечи. «На бойне, на какой бойне, что тебе делать на бойне?»

Человек хмыкнул: «Я же тебе сказал, что нам нужны деньги на соль, на спички, на одеяло. Да мало ли на что нам понадобятся деньги? И вообще у меня контракт. Завтра мне надо уходить, – он прищурил глаза, – нам надо, и я уже придумал куда». – «Куда?» – спросила она, все еще отказываясь понимать то, что услышала. «Я все продумал, Лайна, Шоймуш, это в шестидесяти километрах, за два дня доберемся, будем по очереди ехать верхом, там лошади больше не нужны, мы соберем сотни две, лошади вообще больше никому не нужны».

«Даже тебе?» Он нахмурился, что это еще за вопрос – даже ему? Посмотрел на нее укоризненно, забыла она, что ли, почему он должен повторять то, что раз объяснял, не слишком, может быть, подробно, но вполне доходчиво. Да, правда, он ведь как-то обмолвился, что жить не может без лошадей. Но она ни на секунду не подумала, что эти слова надо понимать вот так в лоб. Она сказала: «У тебя есть Орлофф, тебе мало?»

«Ну, Орлофф! Он для меня больше собака, чем лошадь, но и это я тебе уже говорил. Что с тобой, Антония, ты спрашиваешь про то, что сама отлично знаешь».

Он улыбнулся, словно сочтя, что она перечит ему из лучших чувств. «Будет, не ребячься, я постараюсь поскорее, оформлю бумаги, заберу деньги и – знаешь что? – подряжусь собрать табун побольше, сдадим его, получим приличную выручку и тогда сможем подольше не возвращаться в город». От радости, что нашел, чем развеять ее тревогу, он просиял, огладил коня и одним махом вскочил в седло, а оттуда с напускной деловитостью обронил: «Нам придется потрудиться, за лошадей дают гроши, больше потратишь на перегон и убой, а нам теперь нужны деньги, нас ведь двое, так?» Стегнул лошадь, и только пыль взвихрилась, только взметнулся бумажный мусор.

Антония осталась на кромке тротуара, то, что сказал всадник, привело ее в такое смятение, что она никак не могла собраться с мыслями, в ее мозгу все укладывалось с невероятным трудом, но когда до нее, наконец, дошло, что она должна подождать, пока он управится со своими делами на бойне, потому что он не на шутку занимается лошадьми, она огляделась и заметила, что ее обходят, озирая с любопытством. Она подошла к первой попавшейся витрине и, не обращая внимания на выставленные в ней морковь и яйца, посмотрелась в грязное стекло, вид у нее был действительно жалкий: волосы встрепаны, рукав разодран, ноги поцарапаны, в пыли, а физиономия в саже. Она нашла общественную уборную и там ухитрилась кое-как сполоснуть лицо и коленки, привести в порядок волосы, не нашла только решения для рукава. Она не помнила, сколько времени провела в помещении, провонявшем хлоркой, с засоренными раковинами и залитым водой полом, но когда вышла, то миновала, даже не заметив, вход в бывшую плавильню, место, где всадник велел ей ждать. Близилось к полудню, на улице было достаточно людно, чтобы, не привлекая ничьего внимания, тихо брести мимо лавок, не думая ни о чем определенном. Одиночество забрало ее так крепко, что она впала в безразличие к себе и ко всему на свете. Только поманил ее отсвет блистающего мира – и тут же, наспех, в считанные секунды пришлось от него отречься. Она не жалела, что поторопилась, придумывая себе новую жизнь – короче, чем век бабочки, у которой дождь или чьи-то пальцы смазали пыльцу с крыльев. Но тоска – впору было пуститься в поле, завыть по-волчьи, – тоска пришла на смену прозрению, спокойному и ясному, что все ей померещилось, что эта личность, со всеми его выкрутасами, оказалась дутая – кривляка, циркач (она сама удивилась точности приговора), «пережиток прошлого».

Сзади подкатила пыльная служебная «шкода», Палиброда выскочил на тротуар, бросил шоферу: «Завтра, как обычно», – и у нее не хватило сил даже удивиться, она только скривила губы, а он расцвел, растолковав ее гримасу как улыбку.

«Я как раз собирался на обед». Он выдержал паузу и обнял ее за плечи. Антония почувствовала, как его пальцы наткнулись на лохмотья рукава, секунду помедлили в замешательстве, потом собрали вместе порванные края – забота или повод задержать руку? «Не составишь мне компанию, я угощаю, перерыв, имею право, пошли?» Она пожала плечами, чужая рука не убралась, впрочем, ее это не волновало. «Пошли, все равно». Но он, не вслушиваясь в ответ, уже вел ее по пустому переулку – в столовую, о существовании которой она не подозревала.

Они попали в огромный зал, первая смена еще не приходила, дежурная смерила их взглядом и метнулась за боковую дверь. Через минуту выскочил заведующий. «Прошу пожаловать в отдельный кабинет, там вам будет уютнее». Антония глубоко вдохнула запах чорбы, еды из котлов и почувствовала, что здорово проголодалась. До самого стола Палиброда не снимал руки с ее плеча, заведующий дал понять, что «дама останется довольной», и в самом деле, еда оказалась вполне сносная. Палиброда спросил пива. Поразглядывав белую шапку над золотистым питьем, Антония вдруг сказала: «Знаете, я осталась под сильным впечатлением от вашей коллекции». Палиброда, удивленный, оторвал глаза от стакана. Он уже и думать забыл об их походе в старую плавильню. Если он и вспоминал об Антонии – а он, надо сознаться, вспоминал, – то лишь потому, что она была по-настоящему красивая женщина. «Я даже не ожидала – не ожидала, что и для вас в мире есть тайны, – тут она смешалась и сочла нужным пояснить: – То есть вы, вероятно, такой человек, который хочет видеть то, что люди обычно упускают из виду. Хочет – и, значит, может. Вам не только известно, что есть… э-э… невидимая сторона вещей, но вы, больше того, сумели протоптать к ней тропу».

Палиброда развеселился: «Ну! Это здорово, прямо-таки невидимая сторона вещей! (То, что сказала Антония, было красиво, но хотелось бы, конечно, разобраться, есть ли тут здоровое зерно, в этой зауми.) Камни, значит, тебе понравились, хорошо, а то я боялся, что не выкрою время разъяснить тебе, что они ценные – не потому только, что редкие, но и что от их вида – как маслом по сердцу».

Антония боялась, как бы Палиброда не брякнул чего-нибудь не к месту, она была как человек после долгой болезни, когда и глоток воды может погубить, если она чужда телу. Она откинулась на спинку стула, прошлась пальцами по холодному стеклу стакана и неожиданно спросила: «Какого цвета пиво?» Палиброда сначала не сообразил: «То есть?» Антония постучала пальцем по стакану: «Это пиво какого цвета?»

Палиброда нехотя ответил: «Желтое, желто-коричневое. Какого черта?»

Антония подняла стакан, поводила им перед его лицом. «Посмотрите хорошенько, оно черное. Это черный цвет». Палиброда взял щепоть соли, натер ею край стакана, отхлебнул. «Чушь, с чего бы ему быть черным?»

Тогда Антония, Тония-Антония, хотя и чувствуя, что совершает что-то ужасное, сродни предательству, сказала: «Все дело в том, чтобы поверить. Надо уверовать, что оно черное. Пусть оно пока и не черное, но скоро, очень скоро мы его встретим, этот черный цвет. Он уже существует, потому что мы его придумали. Может, мы еще не успеем отсюда выйти, как уже его встретим. Точно такой, каким мы его создали».

Палиброда чуть заметно кивал в знак того, что он понимает, а чтобы окончательно ее в этом убедить, спросил: «Кто тебе это сказал?»

Антония удивилась, в самом деле, кто ей это сказал, но разве обязательно нужно, чтобы это кто-то сказал? «Пошли?» И она первой поднялась и направилась к выходу из жаркой от соседства с кухней комнатушки. Палиброда нагнал ее, снова обнял за плечи, он был в духе – то ли от обеда, то ли от интереса, который она выказала к любезным его сердцу камням, – и не стал больше собирать края разорванной ткани, а, наоборот, проник внутрь, коснувшись ее руки, сначала легко, обжигающе, потом все смелее. Тония-Антония не протестовала, она знала, что это кончится, как только они выйдут на улицу, подошел уже час пик, три или четыре пополудни.

Не успели они пересечь громадный зал, уставленный столами, как перед Палибродой возник заведующий и почти что пропел: «Сюрприз для вас, большая редкость в наших местах». И из-под полы халата в подозрительных ржавых пятнах вынул сверток в плотной белой бумаге. Палиброда поглядел на него с укором, не благодаря, покачал головой: «Ну-ну». Однако сверток взял, и они вышли на улицу, под ослепительное солнце. Палиброда держал руку на ее плече, на ее голом плече, как бы желая показать, что он выше предрассудков, они прошли несколько шагов, прежде чем он убрал руку, под благовидным предлогом: «Развернем-ка, с ними держи ухо востро, прохиндеи, сунут тебе чего-нибудь, а потом сами же милицию за тобой вышлют». Он, конечно, шутил, Антония уже наладилась было улыбнуться, но тут он выпутал из бумаги бутылку вина. Это было особенное вино, действительно редкое для их мест, для предгорий, это было настоящее черное вино.

Антония стояла и смотрела, на нее нашла необъяснимая оторопь, и было такое чувство, что опять все ускользает, сдвигается с мест. Ведь она сказала за обедом про черный цвет просто так, не придавая этому значения – когда надо поддержать застольный разговор, все без разбора идет в дело. Но Палиброда не заметил, а может, как раз и заметил ее состояние, и потому предложил без обиняков: «Пошли, разопьем его у тебя?»

И Тония-Антония кивнула, особо не раздумывая, она была одна, и, значит, он мог, в конце концов, взглянуть на эту новую квартиру, которую никак нельзя было назвать даже приемлемой.

МАРИЯ ХОЛМЕЯ

Мария Холмея родилась в 1949 году в Кордорень. Прозаик, журналист. Сотрудничает в газетах «Колокол» (Сучава), «Хроника», «Лучафэрул».

Рассказ «Покоритель мира» взят из антологии «Десант 83».

ПОКОРИТЕЛЬ МИРА

Покинув белую крепость, с обомшелыми каменными стенами и толстыми низкими башнями, князь Александру-Иоан-Легфорус-Анесте-Строн-Артиние Великий отправился завоевывать мир. Выехав на степные просторы, он бросил прощальный взгляд на замок из серого камня с тяжелой и неуклюжей резьбой, увенчанный каменным орлом, порядком ощипанным ветром и ливнями, и скрылся в голубой дали; старые солдаты, закутанные в серые плащи с серебряным позументом, отсалютовали ему широкими палашами и застыли как каменные – славные орлы с бритыми наголо головами и серебряной серьгой в правом ухе, – оставшиеся охранять с преданностью и любовью родовой герб и покой ее величества княгини Альбиоары-Альбы-Юнии-Флоры-Хердонии и наследного принца Александру-Иоана-Легфоруса-Анесте-Строна-Артиние Последующего.

Каждый день ровно в полдень, когда солнце задерживается на миг посередине неба, на самый верх сторожевой башни, охраняемой орлом с отбитым клювом, поднимался горнист в коротком сером камзоле, расшитом серебром, и трубил, возвещая трапезу светлейшей госпожи и принца, которые, сидя на деревянных стульях с высокими спинками, до блеска отполированными спинами многовековой династии князей, с кроткой печалью вкушали от яств, расставленных рядами на столе, пышно убранном цветами из камня, изысканными, посеревшими от пыли безделушками, хрустальными, серебряными и фарфоровыми кубками; и по этому знаку все жители крепости, и простые люди и знатные, отложив в сторону все свои дела, торопились приступить к еде – кому какую бог послал, – дабы не оставлять в одиночестве великую госпожу и разделить ее тоску и печаль; кто же из подданных не усаживался по сигналу горна немедля за стол, объявлялся бунтовщиком и государственным преступником, за что и получал пулю в сердце.

Его преосвященство епископ Белиазар в кожаной сутане, расшитой лилиями, ангелочками и украшенной обезглавленными птичками, из горла которых сочилась кровь, орошая белоснежную скатерть и серебряные столовые приборы, – торжественно освящая мясо, ячменный хлеб и фрукты, почтительно следил за каждым движением светлейшей госпожи и француза-повара, который с ловкостью фокусника менял блюда так быстро, что государыня с живыми, лихорадочно блестящими глазами на неподвижном восковом лице не успевала к ним притронуться.

Вечером его преосвященство епископ Белиазар в той же диковинной сутане, украшая белоснежную постель лепестками крови, благословлял сон светлейшей госпожи, которая тихо спала в башне замка с тюремными решетками на окнах, плотно занавешенных шелковыми драпировками, тяжело ниспадающими сверху с прогнивших карнизов, где под высоким серым потолком селились летучие мыши и совы; ее сторожили мрачные галереи замка, опирающиеся на источенные временем колонны с щербатыми капителями, и зазубренные пилястры, которые казались в полутьме призрачными воинами – суровой когортой, охраняющей сон кроткой бледной госпожи; и не однажды отступали черти и вурдалаки перед лицом столь странной, неподвижной и неустрашимой армии, что оберегала покой и отдых Альбиоары-Альбы-Марии, нежной супруги непобедимого князя Александру-Легфоруса.

В полночь правитель крепости, глава Совета Опеки, первый министр и личный советник молодой госпожи старик Белиазар в сверкающих серебром одеждах объезжал крепость верхом на серой кобыле; в призрачном лунном свете он казался необыкновенно молодым, стройным и таким грустным, будто бы нес в своей душе все страдания мира, хотя печаль его была неуместна в мирной крепости, где неведомы политические распри и социальные пороки: расизм, мятежи, варварство, тирания, анархия, преступность, алчность, грабеж, – где раскрашенные деревянные святые с облупившейся от времени краской, по-военному выстроенные в ряд перед церковью, с бесконечной скукой веками глядели на невозмутимую безмятежность крепости и на беспредельную доброту и великодушие ее обитателей.

Вдали от всего этого князь Александру-Иоан-Легфорус-Анесте-Строн-Артиние Великий продвигался вперед с небольшой армией вслед за полуденным солнцем, он ехал верхом, меняя по очереди, чтобы они не уставали, двух лошадей – Сатрапа-Белиазара-Хонцу-Серого и Сатрапа-Белиазара-Хонцу-Белого; долго странствовали они по пустынным краям, где не было ни постоялых дворов, ни поселений, и мало-помалу съели всех своих лошадей, и запасы воды тоже были у них на исходе; воины стреляли в ворон, брали в плен саранчу, устраивали подкопы под кротов – странных, неблагодарных животных, которые то и дело играли с ними злые шутки, сбегая из отведенных им помещений, так что большому военному совету приходилось постоянно усовершенствовать тактику и стратегию атаки, усложняя капканы и ловушки. После всех этих невзгод, мук и лишений могучее войско притащилось наконец, едва передвигая ноги, к огромной крепости со стенами из кремня, с бойницами, пушками, мортирами и другим всевозможным оружием, с бесчисленными, как листья или трава, солдатами; однако князь Александру-Иоан-Легфорус-Анесте-Строн-Артиние Великий не испугался и почти без боя, лишь силой и властью голода покорил ее.

Оказавшись на территории крепости, он немедля направился к мелочной лавчонке и купил в ней моток веревки, которой измерил длину и ширину крепости, а затем, позвав одного из солдат, вручил ему эту веревку и, щедро одарив, но не дав ни минуты отдыха, отправил к ее величеству государыне Альбиоаре-Альбе-Марии-Юнии-Флоре-Хердонии, матери его величества Александру-Иоана-Легфоруса-Анесте-Строна-Артиние Последующего, поведать о блистательной победе, доказательством которой послужит веревка, указывающая размеры крепости. Согласно этому свидетельству Совет Опеки вместе с членами министерского совета и представителями церкви должен будет с большой заботой и вниманием внести крепость в списки и обозначить ее на картах будущей Великой Империи.

Исполнив эту обязанность, князь отдохнул и утолил голод, а через несколько дней, купив себе двух других коней, которых он окрестил Сатрап-Белиазар-Хонцу-Серый и Сатрап-Белиазар-Хонцу-Белый, оставил эту крепость и продолжил свой путь по пустынной местности, борясь с лишениями и преодолевая неожиданные препятствия, покоряя все новые и новые города.

В Белую крепость то и дело прибывали посланцы с мотками веревки и рассказывали о Великой Империи, которая росла, ширилась и пополнялась записями и клубками, занимавшими уже целую кладовую и еще несколько корзин.

Народ смотрел разинув рот на белого от пыли вестника и на моток веревки, бурно приветствовал появление кроткой государыни с его высочеством принцем Легфорусом Последующим на руках, а затем, пожимая плечами, расходился по своим делам. Покой крепости пребывал непотревоженным. И никто не обращал внимания на дряхлого епископа Белиазара, похожего на фанатичного языческого жреца в диковинной своей сутане, с которой лилась живая кровь, орошая его следы, и казалась ужасающим призывом к нескончаемому безумию и самоуничтожению.

Все разговоры о Великой Империи велись в пустоте зала заседаний и умирали на пороге огромных дверей…

– …мы будем столицей Великой Империи…

– …у нас будут собраны все богатства Земли…

– …наши улицы будут усыпаны сверкающим серебром…

– …наши кошельки будут лопаться от денег, и золото оденет наши жилища…

– Ничего не будет! Белая крепость падет жертвой эпохи Безверия! – оборвал их грозный епископ Белиазар, подняв из складок сутаны красную от крови руку.

…Споры, мечты, разговоры, пророчества умирали здесь, на пороге дверей зала заседаний… Извечный покой крепости пребывал непотревоженным.

Люди ничего не хотели, – нет бога там, где никто не нуждается в боге, – они смотрели на угрюмого епископа Белиазара и на членов министерского совета, как смотрят на дрессированных обезьянок на представлении в цирке; что же до старика епископа, мрачного и страшного, то его отгораживала от бога непроницаемая стена вечной тишины мирной крепости. Он был единственным в крепости служителем бога, без бога и без паствы, епископ для себя самого, маятником, раскачивающимся между безмолвием крепости и мечтательным молчанием госпожи.

Когда он проходил, белые ковры собора и белые улицы города пламенели кровавыми цветами и причудливыми алыми узорами; чуждый и призрачный, шагал он, разбивая каблуками тяжелых сапог с огромными серебряными пряжками мощеные площади и древние истертые плиты залов, высоко держа седовласую голову, увенчанную паутиной со стен заброшенных часовен и пустых темниц, не ведая, что влачит за собой повсюду тяжкую мантию страха, безумия и бессмысленной власти, которой окутывают боги тех, кого хотят погубить. (Бог карает безумием, и безумие влечет к гибели.)

В тени огромных статуй кровавые цветы на белых коврах пылали тем же огнем, что и цветы в покоях светлейшей госпожи, где она, стоя у окна, печально глядела вдаль.

Время от времени брильянт на ее руке, поднесенной ко лбу, вспыхивал красным огнем, как сигнал безмолвным далям ………………………………….….. и так до тех пор, пока последний солдат из войска князя не пришел, падая от усталости, с самого конца света и не вручил светлейшей госпоже моток веревки; он рассказал ей о том, как была взята огромная крепость посередине моря, защищенная самолетами, кораблями и подводными лодками, и где только они вдвоем сражались с целой армией; он рассказал о битве, в которой его величество потерял пальцы обеих рук и ног, и о том, как все преклонились перед ним; и что, расставаясь с князем, они поцеловались как братья и тот в одиночестве продолжил свой путь к последней крепости мира – крепости, защищенной атомными бомбами и другим невиданным и даже еще не выдуманным оружием, и что больше от него не будет вестей, так как послать уже некого, он придет сам, когда достигнет конца мира, чтобы подсчитать свои владения. Великая госпожа поблагодарила смелого посланца, щедро одарила его и спустилась к вратам замка ждать победителя…

ФРАНЦ ШТОРХ

Франц Шторх (псевдоним Ренате Херберта) родился в 1927 г. в Тимишоаре, умер в 1982 году в Бухаресте. Прозаик, поэт, журналист, писал на немецком языке. Окончил медицинский институт, Высшую партийную школу. Опубликовал романы «Обугленные тени» (1959), «Три трудных дня» (1966), «Дело № 13» (1970). Сборники рассказов «Гармошка» (1962), «В бешеном доме» (1963), «Павлиний хвост» (1964), «Деревянный патефон» (1966), «На краю пламени свечи» (1969), «Все как обычно» (1978); поэтические сборники «В объятья дня» (1977), «Экранное время» (1980). «Подстанция» (1981).

Публикуемые рассказы взяты из журнала «Ное литератур» (1982, № 8).

ВИНОГРАД И ЛИМОНЫ

Кто-то бросил рядом с ним охапку сухих белых дров. Поленья разлетелись во все стороны и легли на промерзшую землю голубоватыми пятнами. И вода, перетекавшая из ведер в котел, на фоне светлых поленьев казалась голубоватой. Станок для разделки туши выглядел уродливой рамой к мутному, серому небу. Женщины сновали туда-сюда, а худой расторопный человек, точивший у ручья о камень большой нож, еще и покрикивал на них, чтобы поторапливались.

Он все видел и слышал, но не двигался с места. Он не мог прекратить ни гомон, ни беготню, ни эти монотонные звуки, доносившиеся от ручья – просто старался загнать все это куда-нибудь подальше на задний план. Пока ему не мешают спокойно сидеть у костра, все хорошо.

Поленья, разлетевшиеся по какому-то странному закону, причудливо распределились на плоскости. Он старался припомнить, на что похож этот прихотливый беспорядок. Если загрунтовать холст темной краской и расположить соответствующим образом светлые пятна – получится что-то конструктивистское, некое динамическое равновесие.

Сегодня удачный день, один из немногих, когда в голову приходят важные мелочи. Чаще ведь бывает так – бродишь часами по саду, внимательно присматриваясь к каждому дереву, к каждой травинке, ничуть не менее пристально, чем в удачные дни, но все остается безмолвным. Но он, конечно же, знал, что это не так. Просто он не всегда способен видеть и слышать. И чем больше он напрягался, заставляя себя глядеть, судорожно выискивая хоть что-нибудь, тем безучастней и обыденней казалась природа.

– Только не очень жирную! – крикнул кто-то над самым ухом.

Он покорно кивнул. На рукаве лежала снежинка – тонкое, филигранное творение, исполненное с невероятной точностью. Он поглядел вдаль сквозь падающий снег: ничего, кроме пары ворон. Худой человек размахивал у него перед носом уже наточенным ножом и что-то нетерпеливо ему втолковывал. Невозможно было распутать этот клубок слов. Поленья все еще лежали у самых его ног, там, где их бросили, но теперь среди них торчала пара резиновых сапог.

Кто-то сунул ему в руку довольно толстую пачку денег. Он отрешенно кивнул. Кто-то подкатил его и поставил на ноги: Он снова кивнул. Кто-то потянул его за рукав к воротам.