Текст книги "Эгоист"

Автор книги: Джордж Мередит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 47 страниц)

Глава шестая

Жених

Различие во взглядах на свет и было тем камнем преткновения, который мешал миру и согласию между влюбленными. Всякий раз, когда Уилоби заговаривал о свете, Клару охватывал панический страх животного, которого загоняют в душную неволю. Уилоби внушал своей милой, что все влюбленные инстинктивно сторонятся общества. Да, они являются частью этого общества, с этим никто не спорит, пользуются благами, которые оно им предоставляет, и в меру своих сил сами трудятся на его благо. Но в душе они должны отвергнуть его с презрением, и только тогда их чувство с нерастраченной силой польется по глубокому руслу любви.

Только отгородившись от света, можно быть спокойным за свою любовь. Свет вульгарен и груб – с этим вы не можете не согласиться. Он – зверь. Итак, поблагодарив его за все, чем мы ему обязаны, будем, однако, помнить, что у нас свой храм, святилище, в котором мы свершаем торжественный обряд отречения от мира. И вот мы отворачиваемся от зверя, дабы поклоняться божеству. Мы обретаем чувство общности, обособленности и счастья. Это и есть истинная любовь двух душ. Неужели его милая Клара этого не понимает?

Его милая Клара качала головой: нет, она этого не понимала. Она не признавала за светом его пресловутой порочности, его злобы, корысти, грубости, назойливости, его способности отравлять все и вся своим ядовитым дыханием. Она молода, и ей следовало бы, по мнению Уилоби, подчиниться его руководству. Но она строптива. Она готова копья ломать за мир, который их окружает! Она держится за свои романтические представления и ничего больше знать не хочет; его песня требует таинственного уединения и тишины, а она постоянно перебивает певца. Но как же, о могучие силы Любви, как же ухаживать за любимой, когда нам не дают уединиться от света и отряхнуть прах его от своих ног! Любовь, которая не отвергает свет, при которой любящие не отгораживаются от него завесой, – в такой любви насмешливый и дерзкий свет не увидит ничего, кроме поцелуев украдкой. Настоящая любовь гордо шествует вдали от толпы. Наш герой был непоколебимо убежден, что собственная его гордость, а также деликатность его дамы сердца требует максимально презрительного отношения к свету. Гнушаясь светом, они как бы становились выше его, говорили: «Изыди, Сатана!»

Подобная тактика диктовалась соображениями высшей политики, принятой в цивилизованном обществе, а сэр Уилоби был весьма цивилизованным молодым человеком. К тому же он прекрасно знал, что священный огонь на воздвигнутом женщиной алтаре любви нуждается в пище и что хворостом для поддержания этого огня служит все тот же свет. И потом – он предлагал своей возлюбленной поэзию, реальную поэзию, которую можно осуществить в жизни. Клара ведь неравнодушна к поэзии; невзирая на его недовольную гримасу и обиженное: «Я не поэт», она то и дело декламирует ему какие-то вирши; но его поэзия, поэзия уединенной беседки-крепости, не нуждающейся в этих бессмысленных, рассчитанных на женское ухо рифмах-побрякушках, оставалась ей непонятной, а то и просто неприятной. Нет, ради него предать огню весь мир она не собиралась. А это ли не поэзия – испепелить себя, воскуряться фимиамом, эманацией, перевоплотиться без остатка, слиться воедино со своим возлюбленным, сделаться им! Но с чисто женским эгоизмом она предпочитала оставаться собой. Она так и сказала: «Я должна быть собою, Уилоби. Иначе я и для вас потеряю всякую цену». Он не уставал читать ей лекции по эстетике любви. Впрочем, он вовсе не хотел, чтобы, отвергнув ради него свет, его невеста осталась в проигрыше, и в качестве компенсации, надеясь своими воспоминаниями о свете заменить ей самый свет, перемежал эти лекции рассказами о собственной юности, когда и он находился в плену заблуждений.

Мисс Мидлтон терпеливо слушала его, понимая, что он руководствуется самыми лучшими побуждениями, и стойко переносила даже то, что ей было решительно не по нраву. Вместе с тем она становилась все нетерпимее к вещам, которые прежде замечала только вскользь: к его пренебрежительному взгляду на людей науки, к его обращению с мистером Верноном Унтфордом, которого так ценил ее отец; к тому, как он обошелся с мисс Дейл, – до нее дошла молва и об этом. Да и предание о Констанции Дарэм зазвучало для нее в новом ключе.

Сэр Уилоби отнюдь не пренебрегал мнением света. Он не гнушался принимать на свой счет комплименты, которыми его осыпали во всех окрестных усадьбах по поводу его писем в местную газету, между тем как автором этих писем был мистер Уитфорд. И он явно трепетал насмешек этого столь презираемого им света. Перебирая в памяти различные суждения сэра Уилоби, мисс Мидлтон начала улавливать в них «некоторые логические несоответствия», – иначе говоря, она испытывала то, что испытывают все, когда нарушается гармония душ: желание спорить. Она жаждала объясниться с женихом и твердо решила – пусть не сегодня, не завтра – непременно вызвать его на большой разговор. Но только – какой избрать для этого повод? К чему придраться? Выступить в защиту света? Но это – подзащитный сложный, зыбкий, постоянно, подобно хамелеону, меняющий свою окраску, и Клара чувствовала, что не ей, молодой, неопытной девушке, выступать его адвокатом и тягаться со взрослым мужчиной. Уловленные ею несоответствия подстрекали к бунту не столько разум, сколько чувство. Взять на себя защиту мистера Уитфорда тоже не представлялось возможным. И все же она решила непременно дать бой, едва представится случай.

Размышляя обо всем этом, она вспоминала, какое было лицо у сэра Уилоби, когда она впервые позволила себе не согласиться с его взглядами, и, вспомнив, уже не могла избавиться от этого образа.

Сэр Уилоби был хорош собой. Его черты были так безукоризненно правильны, что напрашивались на карикатуру: при малейшем нажиме его привычное выражение горделивого счастья или, если угодно, надменного самодовольства показалось бы шаржем. Когда он подчеркнуто удивлялся, брови его взлетали на самый лоб, и тогда его лицо становилось неестественно, карикатурно длинным, как маска. Отныне всякий раз, когда Клара бывала им недовольна, перед ней вместо живого лица возникала эта маска. Она корила себя, чувствовала, что несправедлива к сэру Уилоби, что гротескная маска отнюдь не определяет ее истинного отношения к нему, и, обуздывая непослушное воображение, старалась видеть сэра Уилоби таким, каким видели его другие; но усилия, каких это ей стоило, заставили бы всякого вздохнуть о блаженстве неведения. Ей казалось, что хоровод незримых бесенят обступил ее плотным кольцом и что она уже не вольна в собственных мыслях.

По отношению к юному Кросджею сэр Уилоби избрал более благодарную роль, нежели мистер Уитфорд. Кларе нравилось, как он держится с мальчиком – мягко, весело, чуть игриво, еще больше оттеняя этим менторскую суровость мистера Уитфорда. Сэр Уилоби, как и положено английскому отцу семейства, умел снисходить к мальчишеским слабостям и проделкам и, сочувствуя извечной жажде, коей томится разновидность человеческой породы, к которой принадлежал Кросджей, то и дело подкидывал ему карманные деньги. О, он не корчил из себя наставника, не то что иной книжный червь, которому только попадись в лапы – замучает!

Мистер Уитфорд всячески избегал Клару. Как-то раз он приехал в Аптон-парк побеседовать с ее отцом, но она с ним виделась только за обедом, о чем, собственно, и не очень жалела. Его глубоко посаженные спокойные глаза, казалось, преследовали ее своим пытливо-проницательным взглядом. Прежде ей нравились эти глаза. Теперь они были ей несносны. Они оставляли в памяти как бы фосфоресцирующий след. Однажды в детстве мальчишки показали ей в кустах птичье гнездо – с каким восхищенным изумлением смотрела она на круглый птичий глаз, мерцавший сквозь густую листву этого таинственного обиталища! Взгляд мистера Уитфорда, впрочем, хоть чем-то и напоминая ей ту птичку, отнюдь не вызывал тогдашнего чувства детского восторга. Она вздохнула с облегчением, когда он уехал, и особенно порадовалась, что его нет, когда прибывший вслед за ним сэр Уилоби подверг ее мучительному объяснению, длившемуся целый час. Он привез дурную весть: его матушке леди Паттерн становилось час от часу хуже. Конец ее был недалек. Уилоби заговорил об ожидавшей его тяжелой утрате и об ужасе смерти вообще.

С философической небрежностью, как бы вскользь, он коснулся и собственной смерти.

– Общий удел, – сказал он. – Жизнь коротка!

– Это верно, – согласилась Клара.

В ее ответе ему почудился холодок.

– А вдруг вам придется потерять меня, Клара?

– Ах, Уилоби, но ведь вы в расцвете сил!

– Как знать? Быть может, мне суждено погибнуть завтра!

– Зачем вы так говорите?

– Затем, что надо быть готовым ко всему.

– Но для чего это нужно?

– А вдруг, мой ангел, вы меня потеряете?

– Уилоби!

– О, как горько будет мне вас покинуть!

– Милый Уилоби! Вы расстроены, но ваша матушка, может, еще и поправится, давайте надеяться на лучшее. Я помогу за нею ухаживать, я ведь и прежде предлагала, помните? Мне бы очень хотелось – я умею ходить за больными, правда!

– А главное – мысль, что, и умирая, не умираешь весь!

– Разве она не утешительна?

– Не для того, кто любит.

– Но ведь в ней залог встречи с любимыми!

– Ах! Но взирать оттуда и – как знать? – увидеть вас… с другим!

– Как? Меня? Здесь?

– Ну да, женой другого. Вас, мою невесту! Ту, что я зову своею. Ведь так оно и есть – вы принадлежите мне! И вы все равно остались бы моею… даже если бы… – о, ужас! Впрочем, все возможно. Женщины верны себе: их стихия – измена. Я их знаю.

– Перестаньте, Уилоби, терзать и себя и меня! Пожалуйста!

Он погрузился в глубокую задумчивость.

– А может быть, вы все же исключение? Может, вы святая? – спросил он вдруг.

– Боюсь, что если я чем и отличаюсь от своих сверстниц, Уилоби, так это большей ребячливостью.

– Но вы меня не забудете?

– Никогда.

– И будете моей?

– Я и так – ваша.

– Вы клянетесь?

– Клятва уже дана.

– И вы будете моею даже после моей смерти?

– Брак есть брак, чего же больше?

– Клара! Клянитесь, что вы посвятите нашей любви всю свою жизнь! Ни взгляда – другому! Ни слова, ни вздоха, ни помысла! Вы могли бы?.. ах, мне даже страшно подумать!.. Могли бы вы… себя сохранить? Быть моею и там, наверху… оставаться моею в глазах света, даже если меня самого уже не будет… быть верной моему праху? Скажите! Обещайте! Быть верной моему имени! Ах, я словно слышу их всех! «Вон идет его вдовушка!», «Леди Паттерн – то, леди Паттерн – се», и так на все лады. Вдова! Вы себе не представляете, как отзываются о вдовах! Но нет, закройте ваши ушки, мой ангел! Впрочем, если овдовевшая женщина следует своим путем и никого к себе не подпускает, ее невольно начинают уважать, и тогда ее покойный супруг не становится жалким посмешищем в глазах света, услужливым глупцом, который уступает дорогу другому. Нет, он продолжает жить в сердце своей супруги! Так же как – о моя Клара! – я живу в вашем сердце, независимо от того, где я – здесь или там! Жена или вдова – для любви нет такого различия! Я ваш супруг – навеки! О, скажите это слово! Успокойте меня, я больше не в силах переносить такую муку! Да, я сейчас удручен, вы правы, и у меня есть на то причина. Но мысль эта преследует меня с той самой минуты, как мы соединили наши руки: добиться вас – лишь затем, чтобы потерять!..

– А разве не может случиться, что первой умру я? – сказала мисс Мидлтон.

– Знать, что я оставляю вас, такую прекрасную, на этих светских шавок, которые поднимут вокруг вас лай! Как же вы можете после этого удивляться моему отношению к свету? Эта рука… о, нестерпимая мысль! Вас обступят со всех сторон. Мужчины – животные. Они издалека чуют запах измены, он их волнует, приводит в восторг, в неистовство. А я – беспомощен! Эта мысль меня бесит. Я вижу, как вокруг вас сжимается кольцо осклабившихся обезьян. С одной стороны – ваша красота, с другой – присущее мужчине стремление осквернить, опоганить прекрасное. Вас не оставят в покое – ни днем, ни ночью, – пока вы не согласитесь переменить – мое имя, и… Мне так больно, точно это уже свершилось! Вам не удастся от них избавиться, вам будет не на что опереться, если вы не скрепите свое слово клятвой.

– Клятвой? – повторила мисс Мидлтон.

– Милая моя, это ведь не галлюцинация, не бред: всякий раз, как я подумаю о смерти, мне представляется кольцо ухмыляющихся обезьян, они меня преследуют! Произнесите одно только слово, и я перестану вам докучать! Назовите это слабостью, если угодно. Со временем вы поймете, что это и есть любовь, настоящая мужская любовь, которая сильнее смерти.

– Дать клятву? – повторила мисс Мидлтон, недоумевая и силясь припомнить, не было ли с ее стороны какого-нибудь неосторожного, случайно оброненного слова. Губы ее беззвучно шевелились в такт мыслям. – Но какую клятву? В чем?

– В том, что вы будете хранить мне верность, даже если я умру. Ну, пожалуйста, хотя бы шепотом, на ушко!

– Уилоби, я не изменю слову, которое произнесу у алтаря.

– Нет, вы мне поклянитесь, мне!

– Но это и будет моя клятва вам.

– Нет, поклянитесь моей душе. Для меня нет блаженства рая, Клара, нет ничего, кроме мук, если вы не дадите мне слова. Ему я поверю. Я поверю вашему слову. Мое доверие к вам безгранично.

– Если так, вам не о чем беспокоиться.

– Любовь моя, я беспокоюсь о вас! Я хочу, чтобы вы были сильны, во всеоружии, даже тогда, когда меня не будет рядом и я не смогу вас защитить.

– Мы по-разному смотрим на вещи, Уилоби.

– Исполните мою просьбу! Ради меня! Дайте клятву. Скажите: «И за гробовой доской». Шепотом! Я больше ии о чем не прошу. В представлении большинства женщин могила порывает узы, освобождает от слова. Для них брак – всего лишь чувственный союз. Но от вас я жду благородства неслыханного, безграничного – верности за гробом. Пусть о вас говорят: «Вот идет его вдова», и называют вас святой.

– Вам должно быть довольно клятвы, что я произведу у алтаря.

– Вы отказываетесь? Ах, Клара!

– Я обручена с вами.

– И вы не хотите поклясться? Одно слово! Но вы ведь любите меня?

– Я это доказала, как могла.

– Подумайте, как безгранично мое доверие к вам!

– Я надеюсь не обмануть его.

– Я готов стать перед вами на колени! Молиться вам!

– Нет, Уилоби, молитесь богу, а не мне. А я… ах, если бы я могла вам объяснить, что я такое! Ведь я даже не знаю, способна ли я к постоянству! Подумайте хорошенько, спросите себя – та ли я женщина, на которой вам следует жениться? Ваша жена должна обладать высочайшими достоинствами души и сердца. И если вы убедитесь, что у меня их нет, я не стану оспаривать ваш приговор.

– Но они есть у вас, есть! – воскликнул Уилоби. – Когда вы сами получше узнаете свет, вы поймете мою тревогу. Живой – я чувствую себя в силах оградить вас, мертвый – я беспомощен. Вот и все. Исполните мою просьбу, и у вас будет надежная, неуязвимая броня… Попробуйте понять мое душевное состояние, думать моими мыслями, чувствовать моими чувствами. Тогда вы поймете, какой силы достигает любовь в человеке моего склада, и сами, без уговоров, захотите мне помочь. В этом вся разница между избранными и толпою, между любовью идеальной и грубой животной любовью. Но оставим это. Во всяком случае, рука ваша принадлежит мне. Покуда я жив, она моя. Казалось бы, я должен быть доволен. Да я и доволен, разумеется; просто я дальновиднее других и чувствую глубже, чем они. Однако мне пора вернуться к матушке. Леди Паттерн умирает, не изменив своему имени! А ведь могло бы статься… Но нет, это исключительная женщина! У меня, и вдруг – отчим! Небо праведное! Неужто я испытывал бы к ней то же чувство глубокого уважения, что она внушала мне всю жизнь! Да, моя дорогая, достаточно небольшого толчка, и рушится все, что добыла для нас цивилизация; мы вновь оказываемся в первозданной ступе, в которой нас толкли и размешивали. Когда я сижу у постели матушки, я невольно убеждаюсь в том, что главное, к чему должен стремиться человек – и в первую очередь женщина, – это к сознанию своего превосходства. Иначе мы неминуемо смешаемся с толпой. Женщины должны научить нас уважать их, иначе мы так и останемся животными – мычащим, блеющим стадом. Но довольно об этом. Вы и сами поймете, стоит лишь вам подумать. Быть может, в мое отсутствие все уже свершилось. Я напишу вам. Вы пришлете мне весточку о себе, правда? Проводите меня и постойте, покуда я сяду на Нормана. Передайте мой поклон доктору Мидлтону. Я бы сам засвидетельствовал ему свое почтение, если бы позволяло время… Один-единственный!

«Один» на языке влюбленных – не есть строго арифметическая величина, это понятие мистическое и потому не поддается исчислению. Но на этот раз сэру Уилоби удалось сорвать и в самом деле всего лишь один поцелуй, и к тому же довольно холодный. Клара следила глазами за бравым всадником, удаляющимся на своем великолепном скакуне, а в ушах ее еще звучали слова, только что им произнесенные. Контраст между благородной осанкой ее жениха и его странными речами леденил ей кровь. Тщетно пыталась она понять источник этих речей, столь для нее непривычных, столь противоестественных и недостойных мужчины (даже если сделать скидку на свойственную всем влюбленным сентиментальность). Что означали его слова, что он хотел ими сказать? И какое счастье, что ей не предстоит встретить испытующий взгляд мистера Уитфорда!

В оправдание сэра Уилоби да будет здесь сказано, что его матушка позволила себе в разговоре с ним отметить несколько необычную живость характера этой молодой особы. О, разумеется, леди Паттерн не преступила границы уважения к его чувствам и намерениям! Но, при всем этом, слишком уж совпало ее мнение с «фарфоровой плутовкой» миссис Маунтстюарт! Обе умудренные житейским опытом дамы, не сговариваясь, пришли к одному и тому же заключению относительно его невесты – тут есть над чем задуматься! А впрочем, не было особой надобности указывать ему на некоторую неустойчивость в характере его невесты: он и без того стремился бы по мере возможности заручиться страховым полисом на ее душу. Леди Паттерн ударила в колокол, к которому и без того уже тянулась его рука. Он понимал, что Клара – не Констанция. Но все же она – женщина, а ему случалось быть обманутым женщиной, – как, впрочем, и всякому, кто склонен идеализировать прекрасный пол. Таким образом, тон, взятый им в разговоре с Кларой, вполне соответствовал его чувствам и выражал мысль, его занимавшую. Язык первобытной мужской страсти – один и тот же во все времена, и речь современного джентльмена, обращенная к его даме сердца, отличается лишь тем, что первобытные яркие краски успели с веками несколько вылинять и потускнеть.

Леди Паттерн умерла зимою, в самом начале года. В апреле у доктора Мидлтона истекал срок аренды Аптон-парка; нового жилья он себе еще не подыскал, да и вообще не придумал, куда он денется после того, как Уилоби заявит свои права на его дочь. Сэр Уилоби предложил подыскать для него дом где-нибудь поблизости от Паттерн-холла. А покамест он пригласил отца и дочь погостить у него месяц, чтобы Клара могла познакомиться поближе с тетушками Эленор и Изабел Паттерн, с которыми ей предстояло жить после бракосочетания, Доктор Мидлтон принял приглашение, не посоветовавшись с дочерью; и только после того, как поставил ее перед совершившимся фактом, понял, что допустил оплошность. Клара, впрочем, его ни в чем не укоряла. «Ну что же, папа», – вот все, что он от нее услышал.

Сэру Уилоби пришлось съездить по делам в столицу, а потом – в одно из своих дальних владений, откуда он писал своей невесте ежедневно. Он едва поспевал к себе в имение, чтобы приготовиться к приему гостей и никак не мог вырваться, чтобы заехать за ними в Аптон-парк. Меж тем в его отсутствие мисс Мидлтон пришло в голову, что последние дни свободы ей следовало бы провести с друзьями. После месяца в Паттерн-холле у нее останется всего лишь несколько недель, а ей хотелось еще проехаться в Швейцарию или Тироль и взглянуть на Альпы. Непонятная причуда, по мнению ее отца! Но она повторила свое желание самым решительным тоном, и доктор Мидлтон понял, что имеет дело с расходившимся маятником, который уже никакими силами не остановить. Открытие поистине ужасное, ибо колебания этого маятника могли привести к отказу от превосходной библиотеки и великолепного погреба Паттерн-холла, а также и от общества многообещающего молодого ученого, – и все это ради непрерывной чехарды по гостиницам. При мысли о подобном образе жизни ему всегда представлялось, будто его вместе с целой толпой людей забивают каждую ночь в ствол чудовищной пушки, чтобы наутро выпалить им куда-то в пространство.

– Ты можешь отправиться в свои Альпы и после венчания, – сказал он.

– Тогда я уже наверное предпочту сидеть дома.

– Я-то на твоем месте, разумеется, предпочел бы сидеть дома, – подхватил доктор Мидлтон.

– Да, но я еще пока не замужем, папа.

– Ты все равно что замужем…

– Я думала… перемена обстановки…

– Мы уже приняли приглашение сэра Уилоби. К тому же он обещал подыскать мне домик в окрестностях, чтобы я мог жить поблизости от тебя.

– А ты хочешь жить поблизости от меня, папа?

– Да, на доступном расстоянии.

– А зачем нам вообще разлучаться?

– Затем, дорогая моя, что ты собираешься променять отца на мужа.

– А если я не хочу променять тебя на мужа?

– Дитя мое, в каждой сделке приходится чем-то поступаться. Мужей даром не дают.

– Разумеется. Но если я предпочла бы остаться с тобой, папа?

– Как так?

– Еще не поздно, папа. Нас ведь еще не разлучили.

– Что это значит? – спросил доктор Мидлтон, насторожившись. Он уже не на шутку встревожился, боясь, как бы церемония бракосочетания, которая должна была положить конец его хлопотливым отцовским обязанностям, не была отложена. Ведь такая отсрочка представляла угрозу его душевному покою, столь драгоценному для всякого ученого.

– Только то, что я сказала, папа, – ответила она, угадав его тревогу.

– А-а! – протянул он, хлопая глазами, и несколько раз кряду кивнул головой, чтобы вернуть себе привычное состояние равновесия. Он был рад покою на любых условиях. Жажда перемен, эта главная страсть женщины, является злейшим врагом ученого.

Двух недель вполне достаточно, чтобы осмотреть все пустующие дома в окрестностях Паттерн-холла, утверждала Клара, и незачем задерживаться дольше, ведь как-никак ей нужно повидаться с друзьями, да и лондонские магазины потребуют времени.

– Ну, хорошо, пусть две-три недели, – поспешил согласиться доктор Мидлтон. Подавленный развернувшейся перед ним перспективой, он был рад любому компромиссу.