Текст книги "Эгоист"

Автор книги: Джордж Мередит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 47 страниц)

Глава четвертая

Летиция Дейл

Внезапный отъезд сэра Уилоби вновь поверг общество в недоумение.

Не будем заглядывать в душу женщин, которые привыкли стоически переносить голод. Они, должно быть, находят для себя некую неведомую нам пищу, ибо как-никак не умирают от истощения. Надо полагать, они довольствуются самой нехитрой пищей и обогреваются скудным запасом тепла, отпущенного им природой, ибо жизнь еле теплится в этих созданиях, которые даже не заявят о своих муках во всеуслышание. Эти парии, которые не умеют воспользоваться патетичностью своего положения, в конце концов вызывают чувство снисходительной жалости, столь близкое к презрению. Больше месяца держало общество наготове жилетку, и если бы Летиция соизволила омочить ее слезами и разыграла бы по всем правилам провинциальную драму, ее бы носили на руках. Разумеется, в этом случае образовалась бы антидейловская партия, партия холодных людей, осуждающих Летицию за ее притязание из глубины своего ничтожества взойти на трон Паттернов; но зато, в противовес этой партии, образовалась бы и другая – партия антиуилобистов; в нее бы вошли два-три революционера, жаждущие свергнуть иго тирании (а таковые у нас в Англии объявляются при малейшем признаке общественного брожения), небольшое число отзывчивых душ, обладающих врожденным даром сочувствия и неиссякаемой способностью отвечать слезою на слезу, да кучка добрых самаритян, вечно поспешающих на помощь страждущему человечеству. Но представление не состоялось. Летиция по-прежнему, с тем же выражением скромного благочестия на лице, по воскресеньям посещала церковь, по-прежнему принимала приглашения в Большой дом, присутствуя в тесном семейном кругу при чтении писем Уилоби, в которых ее имя не упоминалось, и довольствуясь этими сухими корочками. Она не пожелала воззвать к общественному сочувствию.

И очень скоро общественная жилетка от нее отвернулась. Была выдвинута новая версия, по которой выходило, что Летиция слишком ничтожна для высокого звания хозяйки Паттерн-холла. Разве могла бы она с достоинством принять гостей? По-видимому, сэр Уилоби и сам убедился, что бедная девушка ему неровня, и, чтобы окончательно подавить в своем сердце остатки злополучной привязанности, уехал путешествовать; к тому же чувство это не слишком его беспокоило – если судить по его письмам, по этим неподражаемым письмам! Леди Буш и миссис Маунтстюарт имели счастье их читать. В этих письмах к родным, помеченных крупными городами Северной Америки, вырисовывался образ самого сэра Уилоби, образ блистательного представителя нашей молодой британской аристократии. Это всего лишь беглые заметки, писал он, в которых ему хотелось бы в самых общих чертах набросать облик «наших демократических кузенов». Ох, уж эти мне кузены! Да это просто-напросто – наша морская пехота! Сэр Уилоби объездил Североамериканский материк, измеряя все на свой британский аршин, и – ограничившись простой констатацией фактов – сумел дать своим ближайшим друзьям и родственникам понятие о результатах своих исследований. Сопоставляя эти факты самым нелепым образом, он мастерски достигал иронического эффекта. Смехотворность хваленого равенства в этой стране, осененной звездно-полосатым знаменем, он выразил с максимальной простотой: «Равенство? Хм! Равенство!» В его письмах встречались и рассуждения: «Эти наши кузены чрезвычайно забавны. Я вращаюсь среди потомков Круглоголовых^{10}. Время от времени они позволяют себе – разумеется, в самом дружелюбном тоне – язвительные намеки на нашу старинную распрю. Что ж? Мы продолжаем идти своим путем, они идут своим, и свято при этом верят, что республиканский строй сам по себе способен произвести удивительные перемены в человеческой природе. Вернон тоже изо всей мочи пытается в это уверовать. Первые «десять тысяч» у наших кузенов соответствуют парижским «бешеным», остальные – ни дать ни взять – наши радикалы (насколько мне позволяет судить знакомство с этой группой моих соотечественников). Когда наши заатлантические кузены пытаются нам подражать, они смешны; когда отступают от наших обычаев – чудовищны».

Между письмами Уилоби и письмами Вернона различие было не менее резким, чем между кузенами, разделенными Атлантическим океаном. Читая эти письма, трудно было поверить, что авторы их – близкие родственники и что путешествуют они вместе. Еще труднее было поверить, что Вернон родился и вырос в Англии. Под пером этих двух путешественников одни и те же сцены, казалось, происходили на различных полущариях. Вернон был начисто лишен иронической жилки. Он не обладал могучим эпистолярным талантом своего родственника, заставлявшего читателей поминутно восклицать: «До чего же это – Уилоби!» – не было у него той магии, которая переносила их через просторы Атлантики, позволяя видеть своего баронета во всем его великолепии и мысленно ему рукоплескать.

Они видели его как живого. В каждом росчерке его пера, в каждом словечке и даже в каждом умолчании чувствовался сам Уилоби; это был автопортрет в рост на фоне Америки, Японии, Китая, Австралии и, наконец, Европы – автопортрет сэра Уилоби Паттерна, взирающего на уродцев мироздания, населяющих эти земли. Рядом с ним Вернон казался простаком, который не умеет отстоять свое достоинство, радуется всякому доброму слову, благодарит за любое приглашение на обед и смиренно пытается разобраться в своих впечатлениях. Ну, да ведь один из них Паттерн, а другой – всего лишь Уитфорд. Этим все сказано. Первый – прирожденный талант, второй – старательный школяр, который ковыляет за ним, как может. Первый всегда и везде, куда бы ни заносила его судьба, прежде всего – английский джентльмен. Второй представляет собой нечто неопределенное, какую-то новую формацию, получившую последнее время распространение в Англии и не сулящую ничего хорошего ни себе, ни своему отечеству.

Уилоби дал бессмертное описание Вернона на американском балу. «Итак, adieu[1]1
  Прощай (франц.).


[Закрыть] кузенам! – писал он по дороге в Японию. – Если я и пользовался некоторым успехом на их балах, если моя английская посадка в седле и произвела некоторое впечатление, то в целом завоевать их симпатии мне все же не удалось. Распевать с ними их национальный гимн – если только сваленные в кучу разнородные штаты можно именовать нацией! – я не мог и должен признаться, когда они пели этот свой гимн при мне, я их выслушивал с ледяною вежливостью. О, это великий народ, спору нет! Скажем же ему «прости». С трудом удалось мне оторвать от него беднягу Вернона, который начал было всерьез подумывать о том, чтобы обосноваться там навсегда, и даже намерен кое с кем из них переписываться». Уилоби дал, впрочем, понять, что, если отвлечься от некоторых черточек, рисующих наглость аборигенов (каковые черточки перо Уилоби, разумеется, не преминуло воспроизвести), можно считать, что его посещение Америки обошлось без особых приключений. Правда, господин Президент – намеренно, нет ли – позволил себе быть невежливым; ну, да чего ожидать от человека его происхождения! С подобными восклицаниями и умильными помахиваниями львиного хвоста во славу Британии – Владычицы Морей, которая, видимо, ожидала от него сих хвостовых изъявлений патриотизма, – сэр Уилоби Паттерн ретировался из этой страны непостижимых нравов и обычаев. Впоследствии, когда ему доводилось говорить об Америке, он отзывался о ней с почтительной задумчивостью, как бы несколько поджав вышеозначенный хвост. Надо полагать, что из этого путешествия он извлек кое-какие уроки. Дело в том, что иные кузены становятся великими мира сего и во избежание неприятностей их лучше не дразнить. Не дай бог, чтобы интересы кузенов когда-нибудь столкнулись!

После трехлетнего отсутствия Уилоби вернулся в свою родную Англию. Прекрасным апрельским утром, в последний день этого месяца, он подъезжал к воротам Паттерн-холла, и по счастливой игре случая первой, кого он повстречал, оказалась Летиция. С небольшой стайкой девочек-школьниц она переходила дорогу, пересекавшую луг, где они собирали полевые цветы к предстоящему весеннему празднику. Он выскочил из кареты и стиснул ее руку в своей.

– Летиция Дейл! – воскликнул он, с трудом переводя дыхание. – Ваше имя звучит как английская музыка! Вы в добром здоровье, не правда ли?

Вопрос, в котором было столько дружеского участия, не мог не сопровождаться соответственным взглядом – глаза в глаза. Там он нашел то, что искал – свое отражение, крепко обнялся с ним и, отпуская руку Летиции, произнес:

– Вы, и эти девочки, и эти цветы! В самых горячих своих мечтах не мог я вообразить, что родина встретит меня такой прелестной картиной! Но нет, я не верю в случай! Мы должны были встретиться с вами именно так – не правда ли?

Летиция еле слышно пролепетала что-то о своей радости. Он вручил ей золотую монетку на всю компанию и стал спрашивать, как кого зовут.

– Мери, Сузен, Шарлот – нет, мне не нужно фамилий! Милые мои, приходите ко мне со своими венками завтра поутру – да пораньше, смотрите! Я не люблю соней и лежебок! А что, Летиция, очень я загорел?

Он улыбнулся, как бы прося извинения за иноземное солнце, и тихо, почти про себя, продолжал изливать свои восторги:

– Что может сравниться с нашей английской зеленью? Как она восхитительна! Но если вы хотите понять всю прелесть нашей Англии, покиньте ее на время и прокоптитесь как следует под солнцем чуждых широт. Только тогда научаешься все это ценить, когда, подобно мне, вкусишь изгнание, – ах, сколько же лет оно длилось? Сколько?

– Три года, – сказала Летиция.

– А не все тридцать лет? – воскликнул он. – Я чувствую, что постарел гораздо больше, чем на три года. Впрочем, глядя на вас, скажешь, что и трех лет не прошло. Вы все та же. Вы ничуть не переменились. Мне хочется думать, что это так во всех отношениях. Ну, да я к вам зайду, и очень скоро. Нам надо о стольком с вами потолковать, мне столько надо рассказать вам! Я не замедлю наведаться к вашему отцу. С ним у меня особый разговор. Но я чуть не забыл о своей родной матушке! Прощайте – ненадолго – всего на несколько часов!

Он снова стиснул ее руку. И в следующую минуту его уже не было.

Она отпустила детей по домам. Собирать желтые примулы показалось ей теперь если и не каторжным трудом, то, во всяком случае, занятием весьма пресным. Зачем только спустилась на землю ее звезда – уж очень будоражит это сияние! Вместе с тем восторженный патриотизм сэра Уилоби действовал подобно весеннему дождю, вступающему в единоборство с холодным восточным ветром, когда в воздухе разливается благоухание и все кругом оживает и облекается в яркие краски. Поддавшись своей давней слабости, Летиция вновь подивилась непостижимому поступку Констанции Дарэм. Она простить не могла ей горя, которое та причинила этому великодушному волшебнику, этому бедному изгнаннику с аристократическим обветренным лицом и проникновенным взглядом. Ах, как глубоко в душе умели читать эти глаза! Перед духовным взором терпеливой постницы возникла картина пышного пиршества. Голод заявил о себе, мелькнула надежда, а с ней – улетучилось терпение. Летиция гнала надежду, призывала терпение вернуться, но не могла заглушить голос природы. «Не вечно же быть зиме!» – убеждал этот голос. А мы, можем ли мы осуждать Летицию за то, что, почувствовав тепло, она решила, что это весна, что возвращение Уилоби предвещает смену временя года, кладет конец долгой зиме? С ее отцом у него – разговор особый, он так и сказал! Что бы это значило? Только одно – что он… но нет, она не смела облечь свою мысль в слова, не решалась даже сколько-нибудь на ней задержаться.

Когда они встретились в следующий раз, она была уже не «Летиция», а «мисс Дейл».

Неделю спустя он беседовал с ее отцом, один на один. И весь вечер этого столь многообещающего дня мистер Дейл на все лады расхваливал великодушие сэра Уилоби, предложившего продлить аренду на прежних условиях. Если не считать двух-трех комплиментов, сказанных сэром Уилоби по адресу Летиции, вся их беседа была не больше как деловой разговор помещика с арендатором.

– Итак, нам не придется расставаться с нашим коттеджем, – произнесла Летиция тоном глубокого удовлетворения, тихонько задушив зародившуюся в ее груди надежду. К вечеру ее дневник украсился новой записью:

«Какой же дурочкой я была сегодня! Что-то завтра?»

А назавтра и в продолжение многих дней в дневнике вместо слов появлялись одни многоточия.

Терпение нехотя возвращалось к ней и снова сделалось ее единственной пищей. Эта пища казалась ей еще более скудной, чем прежде. Терпение – диета успокоительная, но отнюдь не сытная. Оно удел покойников, и мы в некотором роде уподобляемся им, когда слишком долго, без передышки сидим на этой диете. Увядшие впалые щеки не свидетельствовали в пользу Летиции и как бы оправдывали ее кумира в том, что он обходит ее своим благосклонным вниманием. Иногда она видела его в Большом доме. Он не замечал в ней перемен и в обращении с ней был по-прежнему любезен и ласков. Подчас, подняв глаза, она ловила на себе его взгляд, но он всякий раз переводил его на матушку. И Летиция запрещала себе думать, опасаясь мыслей, как смертного греха, а надежды, как призрака, которому не дает угомониться нечистая совесть. И все же она невольно задавала себе вопрос: неужели все дело в леди Паттерн? Впрочем, свое кругосветное путешествие он и в самом деле предпринял, повинуясь желанию матушки, женщины болезненной и честолюбивой. А теперь, как ей ни хотелось, чтобы сын жил с нею в Паттерн-холле, она одобряла его решение поселиться в Лондоне.

Однако сэр Уилоби, со свойственной ему невозмутимостью, в один прекрасный день объявил леди Паттерн, что намерен сделаться сельским жителем и навсегда покинуть столицу, это кладбище человеческой души. Он решил обосноваться у себя в имении и управлять хозяйством, пригласив в помощники Вернона Уитфорда. Сэр Уилоби тут же забавнейшим образом расписал житье-бытье своего кузена, который с помощью литературных занятий тщился пополнить свой нищенский бюджет, дабы иметь возможность два месяца в году проводить в своих любезных Альпах. До кругосветного путешествия Уилоби имел обыкновение отзываться о своем кузене с насмешкой; к тому же мало для кого было секретом, что некогда Вернону довелось каким-то сумасбродством оскорбить родовую гордость Паттернов. Однако после совместных странствий Уилоби стал признавать за Верноном кое-какие способности и, казалось, уже не мог без него обходиться.

С появлением мистера Уитфорда Летиция обрела спутника для прогулок. Уилоби не был создан для пешего хождения. Пешком?! По интонации, с какой он произносил это слово, следовало понимать, что скакать на лошади он готов хоть целый день. Но поскольку у Летиции не было верховой лошади, Уилоби был вынужден охотиться в одиночестве и предоставить ей гулять с Верноном, чем возбудил бесконечные пересуды в обществе. Впрочем, этим кривотолкам был положен конец после того, как мисс Эленор и мисс Изабел Паттерн стали чаще приглашать Летицию кататься с ними в карете, которую, как сразу было отмечено, сам сэр Уилоби в этих случаях неизменно сопровождал верхом.

В жизни Летиции произошла еще одна перемена, озарив ее существование лучом радости. Юный Кросджей Паттерн, сын того самого лейтенанта морской пехоты (к этому времени, впрочем, его уже произвели в капитаны), двенадцатилетний мальчик, неугомонный и резвый, как двенадцать мальчиков, вместе взятых, поселился в коттедже ее отца. Это была затея Вернона. Переговорив с мистером Дейлом и заручившись его согласием, он привез мальчика в коттедж, взяв на себя все расходы по его содержанию. Что ж! Не обремененный имением, требующим постоянных издержек, Вернон, должно быть, не знал, на что употребить свои деньги, а вместе с тем был обуреваем страстью их тратить. Услышав, что у капитана Паттерна большая семья, мистер Уитфорд предложил Уилоби взять его старшего сына в Большой дом. Мысль эта, однако, не встретила сочувствия: сын такого отца, вне всякого сомнения, окажется рыжим угреватым малым с невозможными манерами. Тогда-то Вернон и вступил в переговоры с мистером Дейлом, в результате которых отправился в Девоншир и вывез оттуда румяного коренастого мальчугана. Юный Кросджей с места в карьер атаковал жаркое и пудинг и, уничтожив их без остатка, очаровал своих хозяев простодушием, с каким он объявил, что ему еще ни разу в жизни не доводилось поесть вволю. Сытный стол требовал тренировки. Первое время, после нескольких «добавок», юный Кросджей протяжно и тяжко вздыхал, глядя на недоеденное блюдо. Как только он немного освоился с мистером Дейлом и его дочерью, он им поведал, что у него имеются четыре сестры – две старшие и две младшие, а также три маленьких брата. «И все есть хотят!» Нельзя было без умиления смотреть на его скорбную рожицу, когда со стола убирали остатки пудинга, и слышать его горькие вздохи: ах, если б он мог прикончить это блюдо от имени всего девонширского семейства!..

Проделки мальчугана, его упоение деревенским привольем, его феноменальная способность с головы до пят покрываться грязью проселочных дорог, задавали Летиции хлопот на весь день. Она занималась с ним науками по утрам – в те дни, когда ей удавалось его изловить, а Вернон – тоже, разумеется, если повезет, – после обеда. Юный Кросджей оживил бы всякий дом. Он не просто ленился, он энергично противился книжной премудрости, и тон, каким он восклицал: «Но я не хочу учиться!» – заставил бы призадуматься всякого, кто способен к логическому мышлению. Это было настоящее дитя природы; каждый раз, как наступал час уроков, его заново, с корнями вырывали из земли и насильно заставляли ломать свою большую круглую башку над безжалостными задачками. Зато он прекрасно знал повадки птиц – где какая прячет свое гнездо, как разводить кроликов с наибольшим успехом, на какую насадку клюет рыба; он изведал также радости браконьерства, разделяя их с воинственными сельскими юнцами, и умел выклянчить у кухарки увесистый завтрак, с которым можно было закатиться гулять под дождем на целый день, – все эти науки он превзошел быстро, с помощью одних природных дарований. Пользуясь страстью мальчика к военному флоту, наставникам все же с грехом пополам удавалось склонять его к занятиям; он наконец понял, что между ним и чином мичмана пролегает безводная пустыня школьной премудрости, которую необходимо пройти. Кросджей с упоением хвастал воинской доблестью своего отца. «Ему бы армии водить!» – воскликнул он однажды, гуляя с Верноном и Летицией невдалеке от Большого дома. И тут же, помолчав, задал вопрос, который, по-видимому, давно уже его волновал.

– Послушайте, мистер Уитфорд, – начал он. – Сэр Уилоби всегда со мною ласков и всякий раз, как меня встречает, дает мне целую крону. Почему же он не принял моего отца – ведь отец прошел десять миль под дождем, чтобы с ним повидаться! А потом ему пришлось эти же десять миль пройти назад и заночевать на постоялом дворе.

Что можно было ответить на такой вопрос? Только что сэра Уилоби, должно быть, в тот день не было дома.

– Да нет же, отец его видел, – настаивал мальчик. – Это сэр Уилоби сам сказал, будто его дома нет.

Странно прозвучало это «дома нет» в устах мальчика, без злого умысла в точности повторившего интонацию, с какою были произнесены эти слова. Впоследствии Вернон обратил внимание Летиции на то, что к самому Уилоби Кросджей ни разу не обращался с этим вопросом.

В опровержение пословицы, гласящей, что всякий может привести лошадь к реке, но что и десять человек не заставят ее пить против воли, вся задача с юным Кросджеем сводилась не к тому, чтобы принудить его пить из реки познания, а к тому, чтобы его к этой реке подвести. Несмотря на некоторую строптивость, Кросджей по натуре был покладистый малый, и под двойным воздействием ласки и строгости он стал понемножку впитывать в себя живительную влагу.

Однажды, апрельским вечером, после дня, проведенного в бегах, он явился, посвистывая, на кухню и принялся за ужином описывать свои приключения. Вошла Летиция и погрозила ему пальцем. Он подскочил к ней, поцеловал ее и продолжал болтать, рассказывая, как милях в пятнадцати от усадьбы ему повстречался сэр Уилоби, верхом, с какой-то молодой дамой. Летиция сначала ему не поверила: разве можно пройти пешком пятнадцать миль? Но Кросджей объяснил, что какой-то джентльмен в двуколке нагнал его и завез к себе на ферму, где у него оказалась обширная коллекция птичьих яиц и чучел; здесь были все пернатые Англии – от зимородков и дятлов, зеленых и черных, до козодоев с клювами во всю голову и пыльными пятнистыми крыльями, как у ночных мотыльков. Подробности казались убедительными. Было тут и чаепитие на ферме, и обратное путешествие по железной дороге (за счет все того же благодетеля), и однако, в полную добросовестность рассказчика Летиция уверовала лишь тогда, когда он описал, как, идя на станцию, он снял шапку и поклонился сэру Уилоби, а тот, не заметив его, проскакал мимо, меж тем как его спутница обернулась и приветливо ему кивнула – на этом беглом наброске лежала печать достоверности.

Какое, однако, странное затмение, когда свет нашей единственной звезды мы узнаем по тени, которую бросает на нее правда! Мы готовы ополчиться на правду – лишь бы не померкла наша звезда. Мы сердимся на реальность и держимся за иллюзию, как за сокровище, которое хотят у нас похитить. Тут-то и начинается пора сознательного самообмана и его непременного спутника – отвращения к реальности. Процесс еще более гибельный для души, нежели безропотно сносимый голод.

Вся округа полнилась слушками и намеками. Из каждого придорожного кустика раздавался щебет, с верхушки каждого дерева – карканье. Миссис Маунтстюарт-Дженкинсон заявляла во всеуслышанье: «Итак, в Паттерне будет наконец хозяйка? Кто же в этом сомневался? Разумеется, он женится – он обязан жениться! И не все ли нам равно на ком, лишь бы, разумеется, не на иностранке! Они познакомились в Черритоне. Любовь с первого взгляда. Отец, кажется, какой-то ученый. Деньги есть. Земли нет. Своего дома тоже. Шесть месяцев в году проводят в Европе. А на этот раз арендовали усадьбу Аптон и намерены никуда не выезжать. Из таких девиц, как только они угомонятся, выходят превосходные хозяйки, степенные и гостеприимные. Восемнадцать лет, прекрасные манеры. Хороша ли? Можете не спрашивать. Сэр Уилоби знает, что ему положено по праву. Наш долг – внушить ей, что она призвана вознаградить его за прошлое… А впрочем, не слушайте вы леди Буш! Ему ведь тогда не было еще и двадцати пяти! Молодым людям не изменяют – их освобождают от слова. Семейный молодой человек – повеса, который вынужден играть роль пай-мальчика, – из этого ничего хорошего не выходит. Другое дело – тридцать один – тридцать два года, к этому времени мужчина научается гибкости, а следовательно, способен повелевать. Вот и наш сэр Уилоби – для полного совершенства ему не хватает только жены. Разве можно, чтобы такой человек ходил в холостяках? Еще немного, и он сделается смешон! Что касается его нравственности, он не хуже других и, уж наверное, лучше многих. Как бы то ни было, он заслуживает снисхождения… а главное, теперь он – наш! И пора! Я непременно с нею познакомлюсь и постараюсь разглядеть ее как следует! Впрочем, на его выбор можно положиться».

Как бы в подтверждение все нарастающего гула молвы, преподобный доктор Мидлтон и его дочь нанесли в Паттерн-холл короткий визит и были приняты там по-домашнему, без посторонних. Юному Кросджею посчастливилось обменяться несколькими словами с мисс Мидлтон, и, полный впечатлений, он прибежал в коттедж: она веселая и любит моряков, сообщил он. У нее приятная улыбка, добавил Вернон. Перед Летицией возник образ молодой, изящной и живой девушки, несущей свою молодость, как знамя. Прибавьте сюда «приятную улыбку», и картина получится поистине чарующая.

Впрочем, Вернон больше говорил об ее отце, который пользовался репутацией замечательного ученого и, к счастью, был при этом человеком состоятельным. Спустя некоторое время впечатление от мисс Мидлтон облеклось у Вернона в поэтическую форму, – быть может, он невольно применялся к поэтическому восприятию своей собеседницы.

– Она подобна Горному Эху, – сказал он. – А у доктора Мидлтона замечательная голова! В Англии такие попадаются не часто.

– Как ее зовут? – спросила Летиция.

Кларой как будто, если он правильно запомнил.

Ночью, в постели, и потом, среди дневных забот, в воображении Летиции неотлучно витал беспокойный и стремительный дух, несущийся ввысь по дуге, – Горное Эхо, именуемое Кларой, вызванное к жизни голосом, которому отныне оно должно будет повиноваться. Исполненная очарования, которое больше самой красоты, Клара возвышалась над записными красотками гостиных, недосягаемая, как небесная лазурь. А тут еще эта милая ее улыбка и изящество всего ее облика – какой мужчина устоит против такого обаяния? И какая должна быть одухотворенность у этой девушки, если кому-то пришло в голову уподобить ее Горному Эху! Отец, по словам Вернона, души в ней не чает. Еще бы! Поэтический ореол, окружавший мисс Мидлтон, казался дополнительной и совершенно ненужной жестокостью, лишая Летицию ее и без того скудного, почти эфемерного, достояния. Впрочем, сэр Уилоби был достоин поэзии – ведь он и сам обладал всеми чарами, какими только может быть наделен мужчина! И Летиция черпала утешение в том, что одно из качеств, которыми мисс Мидлтон его покорила – ее поэтичность, – не чуждо ей самой: неким мистическим образом это роднило ее со счастливой избранницей. «Он увидел в ней то, что таится во мне» – эту мысль она возложила венком на могилу своего самолюбия. Ей нравилось растравлять свою рану, и она вновь и вновь возвращалась мыслями к Кларе, наделяя ее всеми романтическими достоинствами. Подобно тому как ревностный аскет обретает свой горький и сладостный рай в биче и власянице, Летиция находила отраду в обожествлении Клары. Она проникла в тайники души сэра Уилоби, взглянула на свою счастливую соперницу его глазами и ухитрилась в ней увидеть еще одно звено той цепи, что по-прежнему связывала сэра Уилоби с нею самой.

Такая экзальтация, такая исступленная верность своему кумиру не доводит до добра. В пустыне она может привести к безумию, а в миру, где этот кумир обретается, если подойти слишком близко к его пылающему алтарю, рискуешь унести разум, очищенный огнем, а вместо сердца – горстку золы. Летиция часто бывала в Большом доме, где помогала ухаживать за леди Паттерн. Сэр Уилоби, видно, не считал нужным объяснять ей, зачем он ездит в Аптон-парк. Все это время он с ней держался, как со старинной приятельницей, почти приживалкой, с которой нет нужды особенно церемониться.

Впрочем, как ни поглощен был Уилоби своими новыми завоеваниями, он не мог все же не тревожиться за исконные свои владения: Летиция принадлежала к блистательной поре его юности; ее преданность была неотделима от его прошлого, а сэр Уилоби принадлежал к людям, для которых настоящее не затмевает прошлого. И вот, несмотря на похвальное рвение, с каким Летиция ухаживала за его матушкой, он начал подозревать ее в измене. И не без основания: щеки Летиции были не бледнее обычного, немой укор не светился в ее глазах, во всей ее манере не чувствовалось ни старания скрыть, ни, напротив, выставить напоказ тайну прошлых дней. Быть может, она схоронила ее в груди, следуя примеру своих сестер, которые – дай им только волю! – готовы превратить свое сердце в могилу, в страшный склеп, где покоится хладный труп того, кто был некогда вами. Пусть даже не труп, пусть вас еще не коснулось тление, все равно – застывшего и безгласного, вас задвинут в один из уголков склепа. И даже если вас забальзамировали – не обольщайтесь: часто к вам наведываться не станут. Да и кто узнает, забальзамированы вы или нет? Кому дано проникнуть в сердце женщины, увидеть в нем вас и рядом – зажженную лампадку, присутствовать при богослужениях, которые там справляются от случая к случаю? В глазах непосвященных вы ничем не отличаетесь от трупа. А бывает и так, что женщина (я не говорю о той, из Эфеса!)^{11}, бывает, что женщина, пропитав ваш труп душистыми бальзамами и покинув мир, дабы поддерживать неугасимый огонь в лампаде, повстречает другого и тотчас – не успел еще ваш образ померкнуть перед ее духовным взором – задувает священный огонь, и вы превращаетесь в прах, утучняющий почву в ее сердце, дабы в нем пышнее распустился цветок новой любви! Все это сэр Уилоби прекрасно знал, – ему самому доводилось выступать в роли этого «другого», знал, какие чувства испытывает счастливец по отношению к своему предшественнику, да и к той, из чьего сердца он этого предшественника вытеснил.

Однажды сэр Уилоби подстерег Летицию, чтобы поговорить с ней о себе и о своих планах: он собирался съездить в Италию. Заманчиво? Разумеется, – но, что ни говори, в Англии мы живем более высокой духовной жизнью. Италия может похвастать чувственными красотами, зато нам принадлежит красота духа.

– Я исколесил Италию вдоль и поперек. С каким наслаждением я был бы вашим чичероне! Но я еду с людьми, которые знают страну не хуже моего, они вряд ли станут предаваться восторгам… ну а вы… вы ведь не переменились, верно?

Речь его пестрила этими внезапными переходами с первого лица на второе, которые Летиция, поскольку разговор сэра Уилоби поначалу был сосредоточен исключительно на нем самом, приписала его желанию быть любезным. Но вот он заговорил о ней: с благодарным восхищением отозвавшись о том, как Летиция ухаживает за его матушкой, он незаметно перевел разговор на «некую мисс Мидлтон», которую ему непременно хотелось бы ей представить, – ему необходимо знать ее мнение о мисс Мидлтон, он так верит в ее чутье, он не помнит случая, когда бы оно ей изменило.

– Если бы я допустил, что оно может вам изменить, мисс Дейл, я бы тотчас потерял всякую уверенность в себе. Как видите, я целиком завишу от вас. Вы просто не вправе меняться – иначе и у меня все рассыплется в прах.

Отсюда он перешел к рассуждениям о дружбе и об особой прелести дружбы между мужчиной и женщиной.

– Прежде, когда при мне заговаривали о платонической дружбе, – сказал он, – я только смеялся, хотя в глубине души верил в нее всегда. Впрочем, все эти так называемые платонические привязанности, какие мы встречаем в свете, и на самом деле достойны осмеяния. Это вы меня научили, что идеальная дружба возможна – там, где встречаются две души, способные к бескорыстному чувству. Все прочее всего лишь долг: долг перед родителями, долг перед родиной. Дружба – вот подлинный праздник души! Найти себе жену не так уж трудно, зато друг – это поистине редкость. Мне ли этого не знать!