Текст книги "Эгоист"

Автор книги: Джордж Мередит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 47 страниц)

Выражение лица у нее было самое благодушное, но – и это всегда оказывало замораживающее действие на Уилоби – благодушие ее в равной степени распространялось на всех. Если оно кого и выделяло, то Клару. Она сразу обратилась к ней.

– Ну и новости! – заговорила она шепотом. – Удивительно! Он мне и вчера намекал, да я не поверила. Вы довольны?

– Миссис Маунтстюарт, умоляю вас: поговорите с отцом! – шепнула Клара в ответ.

Миссис Маунтстюарт поклонилась доктору Мидлтону, кивнула Вернону и подплыла к Уилоби, восклицая:

– Так это правда? Нет, в самом деле? Могу ли я верить? Вы?! Дорогой мой сэр Уилоби! Это правда?

Несчастного джентльмена, которому были адресованы эти восклицания, швыряло с волны на волну, и он судорожно цеплялся за единственную дощечку, оставшуюся ему после кораблекрушения.

Застывшая улыбка – вот все, что он мог противопоставить этому натиску.

Побуждаемый всегдашним своим инстинктом скрытности, он сделал шаг назад, а когда миссис Маунтстюарт, словно погружая лот, дабы измерить глубину его тайны, воскликнула: «Ну и ну!» отступил еще на шаг и тоном, который приглашал ее понизить свой, произнес: «Сударыня?» Она придвинулась к нему и вполголоса затараторила:

– Мне прямо не верится! Вы всегда были полны неожиданностей, но это! Вы поступили, как мужчина, как настоящий джентльмен! Не знаю никого, кроме вас, кто был бы способен на такой подвиг. Одним ударом вы превращаете невыносимую ситуацию в чрезвычайно удобную и приемлемую для всех. Вот это мне нравится, вот это я люблю! Здравый смысл! Мужчины так эгоистичны, что обычно просто не способны к трезвым поступкам в подобных ситуациях. Но вы, сэр Уилоби, вы проявили и мудрость и чувствительность – самое редкое сочетание, какое можно встретить у мужчины.

– Откуда вы… – попытался выдавить из себя Уилоби.

– Откуда я слышала? От придорожных кустов, с крыш домов – отовсюду. К вечеру во всем графстве не останется и души, которая бы об этом не знала. Того и гляди, сюда нагрянут леди Буш и леди Калмер с заверениями, что они ничего иного и не ожидали. Вот увидите. Я подобных претензий не имею. Я прошу вас простить мне мое «дважды», которое я позволила себе вчера произнести. Как бы ни страдало мое тщеславие, я счастлива признать, что заблуждалась. Нет, я ни о чем не догадывалась. Понимаете, я не посчиталась с роковой привязанностью, я думала, мужчины не способны на такое, я думала, что только нас, бедняжек, преследует рок. А ведь тут и в самом деле «фатум»! Вы изо всех сил с ним боролись, и как боролись! Но она превратит ваше поражение в победу, мой дорогой друг. Она так нежна и так умна, о, она очень умна! Она преданна вам всей душой. И она сумеет принять ваших гостей, как никто. Она представляется мне цветком, который развернется под лучами солнца. Она расцветет в великолепную хозяйку. Паттерн-холл засияет под ее управлением, вот увидите! Да и вы расцветете. Да, да, вы процветаете лучше всего в атмосфере обожания. Вам оно необходимо, как воздух. Последнее время вы были в некотором упадке. Давным-давно я предсказывала вам эту партию – еще тогда, когда никто не верил, что вы можете до нее снизойти. Леди Буш уверяла, что это лишь ширма, и все аплодировали ее высочайшей мудрости. Свет вас поддержит. И все дамы – за исключением, разумеется, леди Буш, которая так кичится своим ясновидением. Но и она вскоре будет рада присоединить свой голос к хвалебному хору. Ну вот, друг мой, примите же поздравления от самой вашей искренней и давней почитательницы. Я не могла ждать ни минуты – мне нужно было излиться. А теперь я должна подойти к доктору Мидлтону и выслушать его речения. Как он принял новость? Они уезжают?

– Он чувствует себя превосходно, – отчеканил Уилоби, вне себя от смятения.

В его интонации ей послышалась всего лишь тактичная укоризна; в самом деле, ей не следовало так долго вести с ним беседу вполголоса, тем более что они и так стояли в стороне от других. К той, большей группе присоединился еще полковник де Крей, между ними шел оживленный разговор – о нем, как с ужасом подумал Уилоби.

Итак, Клара потеряна безвозвратно! Ушла! Но он вспомнил свою клятву и вновь ее повторил: только не к Горацию де Крею! Она ушла, потеряна для него, утонула в океане соперников, и он поклялся себе, что употребит все силы, чтобы она не досталась этому человеку, этому коварному другу, вытеснившему его из ее неверного сердечка. Ведь тот, чего доброго, будет хвастать, будто достаточно ему появиться на сцене, и успех обеспечен.

Уилоби задержал миссис Маунтстюарт, устремившуюся было к доктору Мидлтону.

– Дорогая миссис Маунтстюарт! – окликнул он ее. – Уделите мне еще минуту.

Но к ним уже направлялся с дружелюбно-игривой улыбкой де Крей.

– Ну, Уилоби, – заявил он, – по части сюрпризов вы побиваете все рекорды.

– Равно как вы – по части остроумия, – ответил Уилоби, уязвленный тем, что и Гораций, как оказывается, посвящен в его проклятую тайну.

Отведя доктора Мидлтона в сторону, он стал торопливо просить его не возобновлять с Кларой разговора на старую тему.

– Оставим нашу капризницу в покое, сэр. Девичья душа – потемки, – сказал он со смехом и отошел от доктора. Тот с недоумением нахмурил свое величавое чело.

Де Крей меж тем стоял перед Кларой, скромно склонив голову и добродушно-лукаво улыбаясь. Наклон головы должен был означать, что он предоставляет себя в ее полное распоряжение, улыбка же как бы предлагала ей оценить его усилия, которые привели к столь успешным результатам.

Она мило, хоть и несколько рассеянно, улыбнулась ему в ответ. Близость, установившаяся между этими двумя, не подлежала сомнению.

– Сражение окончено, – тихо произнес Вернон, как только Уилоби отошел с миссис Маунтстюарт несколько поодаль. – С минуты на минуту следует ожидать мистера Дейла. Он уже все знает.

Вернон и Клара обменялись взглядом.

По сравнению с ласковостью, которая светилась в Клариных глазах, взгляд Вернона мог показаться суровым. Он вошел в дом.

Де Крей последовал за ним, так и не дождавшись от Клары обнадеживающего словечка или взгляда. Впрочем, он не торопился, он был достаточно уверен в себе.

Клара вновь взяла отца под руку и, внезапно просияв, сказала:

– Сириус, папа!

– Сириус? – повторил он с глубоким изумлением. – Скажи на милость, имеется ли в твоем восклицании проблеск здравого смысла, пусть хотя бы женского?

– Милый папа, просто я забыла название этой звезды и вдруг припомнила.

– Так ты думала о той самой звезде, которую увидел царь Агамемнон перед тем, как принести свою жертву в Авлиде^{67}? Но, право же, любовь моя, моя дорогая Ифигения, твой отец не намерен настаивать на этой жертве.

– Я не ослышалась, папа, он, кажется, велел тебе меня щадить?

– Можно подумать, что нынче и в самом деле все помешались; недаром эту звезду называют Большим Псом^{68}, – пробурчал он.

Глава сорок четвертая

Доктор Мидлтон, тетушки Изабел и Эленор, а также мистер Дейл

Клара взглянула на плывущие в небе облака. Свободная, как они, она летела вместе с ними… Однако, дабы не раздражать отца, она благоразумно сдержала свое ликование.

В двенадцать часов звонок созвал всех ко второму завтраку.

Разговор не клеился, да и мало у кого был аппетит. Клара вышла к столу, чтобы по выражению лица миссис Маунтстюарт понять, как обстоят дела. Сэра Уилоби присутствовать обязывал долг гостеприимства. Трапеза проходила, как сборище глухонемых, которых зачем-то усадили вокруг накрытого стола; томительная тишина, изредка прерываемая звоном посуды, напоминала церковь, когда, в ответ на увещевания священника, на серебряное блюдо, позвякивая, падают медяки прихожан. Полковника де Крея, попытавшегося разрядить атмосферу очередной остротой, постигла участь приходского мальчишки, некстати расшалившегося в божьем храме. Единственный, кто воздал должное искусству повара, был доктор Мидлтон. Он свято чтил часы, отведенные человеку для утоления голода, и не позволял себе отвлекаться посторонними мыслями, несовместимыми с этим процессом.

– Вы говорите, что наступили плохие времена, – возразил он Уилоби, затеявшему разговор о политике, – и что нынешний кабинет вертит нами, как вздумается. Что ж, сэр, оппозиция своими бурными протестами только придает кабинету стабильность. Умным людям, на мой взгляд, остается лишь уйти в себя, подобно тому как семя уходит в землю – чтобы во благовремении прорасти. Положитесь на природу и прозябайте как зерно, уповая на смену времен года, – таков мой совет.

Совет доктора Мидлтона был превосходен, но он, к сожалению, исключал возможность дальнейших дебатов. Разговор заглох.

Внимание общества было приковано к аппетиту доктора Мидлтона – при первых признаках его утоления все готовились встать из-за стола. Доктор, как и следовало честному человеку с безупречной совестью, который исполняет свой долг по отношению к самому себе, не замечал всеобщего напряжения. Спокойно отведав каждого кушанья, он так же спокойно, обращаясь к мисс Изабел и мисс Эленор, принялся цитировать Мильтона. Но едва доктор проглотил свой последний кусок, все, как по сигналу, поднялись с мест. Уилоби увел Вернона. Миссис Маунтстюарт незаметно поманила Клару. Доктору Мидлтону, правда, казалось, что они с Уилоби чего-то не договорили, что им следовало бы кое-что уточнить. Впрочем, он не торопился и был вполне доволен положением дел.

– Этот день, – заявил он девствующим тетушкам, следуя за ними в гостиную, – этот день не будет для меня потерянным, если мне позволят посвятить его остаток вам.

– Нам кажется, что надвигается гроза, – пролепетала одна из них.

– Ах, она неизбежна, – вздохнула другая.

И они принялись за свой дуэт:

– Мы привыкли читать в нашем Уилоби, как в книге, по малейшей тени угадывать его душевное состояние.

– С его младенческих лет, на протяжении его блистательной юности, и теперь, когда он вступил в пору возмужания…

– Он всегда был рыцарем до мозга костей.

– Долг. Долг превыше всего. Счастье родных, благоденствие подчиненных.

– Если он и гордится своим именем, то в этой гордости нет ни капли высокомерия. Он горд сознанием своих превосходных качеств.

– При случае он умеет проявлять смирение.

Доктор Мидлтон почувствовал в этих акафистах призыв к тому, чтобы и сам он проявил смирение.

– Будем надеяться… – начал он в искреннем порыве покаяния за свою неразумную дочь.

Но дамы возобновили службу:

– Он всегда относился к Вернону Уитфорду, как к брату, хоть тот и не Паттерн по рождению!

– Летиция Дейл могла бы привести вам тысячи примеров!

– И чтобы такого человека постиг такой удар!

– И чтобы вслед за ним готовился еще один – подобный же!

– Возможно ли понять его столь превратно?

– Будем надеяться… – повторил доктор Мидлтон.

– Неужели тот, кто делает столько добра людям, не имеет права ожидать, что и с ним немного посчитаются?

– Помню, Уилоби совсем малюткой как-то забрался на стул и никому не позволял поддержать его – хоть он чуть не упал. Он требовал, чтобы мы восхищались тем, какой он высокий. Помнишь, Эленор? «Я солнце этого дома! Я выше вас всех!» Ах, это было неподражаемо!

Чувство! Он всегда требовал чувства! Ему было всего четырнадцать лет, когда его кузина Грейс Уитфорд вышла замуж. Он тотчас уехал. Они очень дружили, и он нескоро вновь появился среди нас. С ней он так и не захотел больше встречаться.

– Да, но мужу ее он оказывал неизменное покровительство. Уилоби всегда был великодушен. Единственный его недостаток…

– …это избыток чувствительности. В этом…

– …весь его секрет. Но никто…

– …не должен этого знать! Он и теперь, взрослый, такой же, каким был в детстве. Никому не пришло бы в голову винить Уилоби Паттерна в недостатке мужественности. И однако… отчего это так?.. Он страдает, как никто, если не чувствует себя любимым. Между тем собственные его привязанности незыблемы и неизменны.

– Он непостижим. Мы прожили с ним всю жизнь и знаем его всегдашнюю готовность к самопожертвованию. Но только он требует, чтобы и ему отдавали сердце безраздельно. И если в душу его вкрадывается сомнение, он становится таким, каким мы его видели сегодня.

– Совершенно разбитым. Он просто неузнаваем.

– Будем надеяться, – в третий раз начал доктор Мидлтон. Он так и рвался объяснить дамам, отчего это так. Кто-кто, а он мог бы разрешить их недоумение. – Мы, англичане, народ суровый, – продолжал он, отказавшись от своей обычной метафорической манеры, которая, как он чувствовал, была бы неуместна в приложении к данной теме. – Мы, сударыни, суровый народ, и доза суровости в нашем воспитании нам не вредит, а, напротив, закаляет нас. Без подобной закалки мы страдали бы от малейшего дуновения мороза. Но, к сожалению, как раз там, где требовалась бы особая неуязвимость, где мы больше всего подвержены воздействию ураганных ветров, мы изнежены. Я имею в виду наше самолюбие. Мы – варвары, и даже тогда, когда нас выращивают в теплице благополучия, на почве, утучненной богатством, мы все равно остаемся варварами. Поэтому блистать по-настоящему мы можем только на полях сражений, когда вырываемся из теплицы туда, где на нас обрушиваются тяжелые удары неприятеля. Только на войне чувствуем мы себя дома, там мы все, – от Сципионов^{69} до рядовых воинов, – отважные солдаты. В мирное время мы не знаем покоя. Наша природная суровость прорывается самым неожиданным образом – мы становимся необузданными тиранами, домашними деспотами. И если мы с детства не получаем суровой закалки – как душевной, так и телесной… с помощью традиционного орудия, принятого на нашем острове для внедрения цивилизующей мудрости, унаследованной нами от древних… если этого нет, говорю я, мы непременно впадаем в эксцентричность и деспотизм. Впрочем… – Здесь достопочтенный доктор кашлянул, отказавшись от своей попытки в завуалированной форме преподать этим старым девам горькую истину, заключающуюся в том, что своим нынешним упадком Англия обязана главным образом обилию старых дев, ее населяющих. – Впрочем, я бы не сказал, что Уилоби страдает этой преувеличенной чувствительностью. Он вынес столько, сколько я, признаться, вынести бы не мог, хоть и не отличаюсь чрезмерной изнеженностью.

– Он скрывает свое страдание, – сказали тетушки, – но оно очень глубоко.

– Следовательно, это у него нечто вроде болезни?

– Это не поддается объяснению, здесь какая-то мистика.

– Мистика? Нечто оккультное? Уж не культ ли самого себя?

– Себя? – воскликнули тетушки. – Но ведь человек, посвятивший себя служению своей личности, обычно равнодушен к другим. Разве такой человек жаждет сочувствия, любви и преданности?

– Его гостеприимство безупречно, сударыни.

– Он безупречен во всех отношениях.

– Человек, который может внушить подобное мнение о себе женщинам столь проницательного ума, прожившим с ним бок о бок всю жизнь, должно быть, и в самом деле безупречен. Могу только повторить, что хозяин он безупречный.

– Он будет прекрасным мужем.

– Надо полагать.

– В этом не может быть сомнения! Послушная и любящая жена будет им управлять по своей воле. Вот и все, что надлежит знать той, кого он полюбил столь роковым образом. И если бы мы только смели, мы бы раскрыли ей этот секрет. Она может управлять им посредством своей любви к нему, а управляя им, она будет править всеми вокруг. Ее владычество будет основано на любви, которую она ему подарит. Если бы она захотела это понять!

– Если бы она могла быть философом! – вздохнул доктор Мидлтон.

– Но чувствительность, столь обостренная…

– …если его подруга не проявит необходимой чуткости…

– может в конце концов, ибо и лучшие из нас не более как смертные…

– …привести к ожесточению!

– И хоть он будет испытывать те же чувства, что и прежде…

– …даже больше прежнего!..

– …и останется таким же нежным в душе…

– …он может зачерстветь снаружи!

Развернув перед доктором столь ужасающую перспективу, обе дамы разом взглянули ему в лицо.

– О, да вы нарисовали горестную картину образования мозоли! – сказал он, в тон их печальным голосам.

Все трое склонились в унынии. Дамы пытались вникнуть в смысл его последнего замечания; достопочтенный доктор боялся, как бы здравый смысл у него не одержал верх над галантностью.

Спасение пришло неожиданно.

Дверь в гостиную распахнулась, и лакей провозгласил:

– Мистер Дейл!

Мисс Эленор и мисс Изабел обменялись взглядами и всплеснули руками.

Обе направились к гостю с приветственными возгласами.

– Садитесь, садитесь, мистер Дейл! – восклицали они, подвигая ему кресло. – Надеемся, вы не принесли нам худых вестей о нашей дорогой Летиции?

– Нам так редко выпадает счастье видеть вас здесь, что, вместо того чтобы радоваться этому счастью, мы впадаем в тревогу.

– Итак, доктор Корни оказался чудотворцем?

– Да, это он доставил меня к вам, сударыни, – ответил мистер Дейл, худощавый и сдержанный джентльмен, на лице которого сквозь матовую бледность больного, прикованного к постели, все еще проступали следы индийского солнца. – Мне нечасто удается покидать свое жилище.

– Достопочтенный доктор Мидлтон.

Мистер Дейл поклонился. Лицо его выражало удивление.

– У вас тут великолепный воздух, сударь, – заметил достопочтенный доктор.

– Увы, я почти лишен возможности им пользоваться, сэр, – ответил мистер Дейл и, обратившись к дамам, спросил: – Мне удастся поговорить с сэром Уилоби?

Посовещавшись между собой, они сказали:

– У него сейчас Вернон. Мы пошлем спросить.

И позвонили в колокольчик.

– Я имел счастье познакомиться с вашей дочерью, мистер Дейл. Весьма достойная особа, – сказал доктор Мидлтон.

Мистер Дейл поклонился.

– Ваши похвалы для нее большая честь, сэр. И насколько я могу судить – а я сужу о ней, как отец, – она их заслуживает. До настоящего времени у меня не было оснований в этом сомневаться.

– Сомневаться в Летиции! – воскликнули дамы и принялись расхваливать ее, как воплощение добродетели и чуткости.

– До последнего времени я и сам свято в это верил, – сказал мистер Дейл.

– Но ведь более преданной дочери и заботливой сиделки невозможно себе представить!

– Это я могу подтвердить, сударыня, как отец.

– Да и во всех прочих отношениях, мистер Дейл, разве она не совершенство?

– Я хотел бы так думать.

Вошел лакей и объявил, что сэр Уилоби заперся в лаборатории с мистером Уитфордом.

– Хозяйственные дела, – заметили дамы. – Вы ведь знаете, мистер Дейл, как досконален в этом отношении Уилоби.

– Надеюсь, он здоров? – спросил мистер Дейл.

– Совершенно.

– И телом и душой?

– Мистер Дейл, он никогда не хворает.

– Ах, каково это слышать тому, кто никогда не бывает здоровым! А как здоровье мистера Уитфорда?

– Здоровье мистера Уитфорда? – воскликнул доктор Мидлтон. – Не пугайте меня. Оно незыблемо, как наша конституция, как наша казна, как репутация нашего князя всех поэтов^{70}. Не вселяйте в мою душу таких опасений, молю вас!

Мистер Дейл хмыкнул. Недоумение его возрастало с каждой минутой.

– Мистер Уитфорд работает головой, сэр, – сказал он. – А усиленные занятия наукой не всегда способствуют, если можно так выразиться трезвому взгляду на житейские вопросы.

– Не повторяйте этого поклепа на ученых, мистер Дейл! Поверьте мне, что тот, кто усиленно занят умственным трудом, лучше кого бы то ни было разбирается в делах практических.

– Вот как! И ваша дочь, сэр, тоже здесь?

– О да, сэр, и будет счастлива представиться отцу своей родруги.

– Ах, так они подруги?

– Их связывает самая нежная дружба.

Мистер Дейл еще раз хмыкнул, кан бы для собственного успокоения, и глубоко вздохнул.

– Летиция! – вполголоса произнес он и дрожащей рукой провел по лбу.

Дамы участливо осведомились, не душно ли ему, и одна из них предложила ему свой флакончик с нюхательной солью. Он вежливо отклонил их услуги.

– Благодарю вас, сударыни. Я надеюсь, что у меня хватит сил дождаться сэра Уилоби.

– Мы не решаемся тревожить его, мистер Дейл, когда он запирается. Но если хотите, мы пошлем ему записку. Вы и вправду не принесли дурных вестей о нашей Летиции? Она покинула нас нынче утром второпях, даже не простившись и только передав через служанку, что состояние вашего здоровья требует ее немедленного присутствия.

– Моего здоровья? А сама заперлась от меня на ключ. Мы с ней переговаривались через запертую дверь. Больной и растерянный, я окружен дверями, запертыми на ключ. Ни одна из этих дверей не желает отомкнуться, чтобы дать мне то, что для меня нужнее всякого лекарства: я хочу наконец понять, что происходит!

– Ах, мистер Дейл! – воскликнул доктор Мидлтон. – Я поражен образностью, с какой вы обрисовали свое положение. Вы дали картину, которая удивительно удачно рисует нынешнее состояние умов. И если бы я все еще читал проповеди, я непременно воспользовался бы вашей метафорой. Что до меня, я никогда не ломлюсь в закрытые двери. Свое душевное равновесие и даже телесное здоровье я приписываю тому, что умею принимать закрытые двери как должное, без лишних расспросов. Я читаю, что мне положено читать, при свете, какой мне для этого предоставлен. Нынешнее общество меж тем стучится изо всех сил в запертые двери, стремясь постичь скрытую за ними тайну. Больное и растерянное, оно не может достучаться. Почему же, сударь, общество не желает вникнуть в разницу между участью нищего и почтальона? Оба стучатся в дверь, но перед одним она растворяется, тогда как перед другим остается закрытой. Кто стучится в дом с приношением, может рассчитывать, что дверь перед ним распахнется, а кто несет туда только собственную нужду, так и не достучится. Идите к запертой двери с письмом в руке, говорю я вам, и она отверзется, и вам будет обеспечен радушный прием. Но не ждите, чтобы вам оттуда вынесли письмо. А посему…

Смахнув со лба испарину, мистер Дейл умоляюще протянул к собеседнику руку.

– Я больной человек, доктор Мидлтон, – сказал он. – И не в силах следить за аллегориями. Все, на что я способен, – это медленное переваривание фактов.

– Что касается фактов, сэр, то они усваиваются человеческим организмом весьма медленно. Так, например, до сих пор не удалось установить, что представляет собою природа – факт ли или наше усилие его осознать? Как видите, человечество еще не переварило самого первого факта, с каким ему пришлось столкнуться. Мы все еще не можем полностью принять факт собственного существования.

Прижимая руки к вискам, мистер Дейл простонал:

– Голова кружится! Должно быть, мне не следовало выходить из дому. Я поддался порыву, и мне хочется думать, что порыв мой не делает мне бесчестья. Но я не в силах… Не взыщите, доктор Мидлтон, но я не в состоянии следить за вашей мыслью.

– Что вы, сударь, позвольте вас заверить – и это на основании опыта общения с моими соотечественниками, – вы проявляете небывалое великодушие, ибо, не будучи в состоянии уловить мою мысль, не набрасываетесь на меня с бранью… – ответил преподобный доктор, не желая выпустить из своих объятий человека, благодаря которому он получил возможность вознаградить себя за бессловесную роль, которую из галантности вынужден был взять на себя до его появления. При этом он отлично сознавал, что его полнокровное красноречие должно действовать на слабые нервы с беспощадностью восточного ветра и что сам он, когда его на целый день отрывают от его возлюбленных книг, подобен паровому молоту, словно нарочно изобретенному для наказания человечества.

– Вы ищете разъяснений, мистер Дейл? Быть может, мы в состоянии вам помочь? – спросила мисс Эленор.

– Боюсь, что нет, – ответил тот слабым голосом. – Я, пожалуй, дождусь все же сэра Уилоби… или мистера Уитфорда. Если только у меня хватит сил. Или, быть может, мне позволят обменяться несколькими словами с молодой особой, которая является… которая была?..

– Вы, вероятно, имеете в виду мою дочь, сэр? Она будет в вашем распоряжении. Я ее к вам приведу.

Доктор Мидлтон подошел к стеклянной двери, открывавшейся в сад.

– Это верно, что она, должно быть, лучше меня осведомлена о состоянии души мисс Дейл, – продолжал он оттуда. – Зато я, смею надеяться, быть может, больше в курсе умонастроения интересующего нас джентльмена. Мистер Дейл, позвольте вам доложить, что я взял бы на себя роль адвоката, горячо отстаивающего интересы упомянутого джентльмена.

Мистер Дейл был в полном смятении. Он сник, подобно молодому, еще не окрепшему деревцу, подхваченному ураганным ветром.

– Адвоката? – переспросил он. На большее у него не хватило дыхания.

– Да, да, пламенного его адвоката. Ибо я самого высокого о нем мнения. Видите ли, сударь, я знаком с обстоятельствами дела. Я полагаю, – доктор Мидлтон сделал полоборота к дамам, – я полагаю, что пока ваши убедительные доводы, мистер Дейл, вместе с теми аргументами, которые приведу я, не опрокинут девичьей щепетильности вашей дочери, все эти обстоятельства не подлежат преждевременной огласке. Наш Стрефон^{71} страдает некоторой застенчивостью. Но если из уважения к заинтересованным сторонам и не следует до поры до времени оглашать их имена, это не значит, что мы не вправе высказываться в пределах домашнего круга. Вышеупомянутому джентльмену угодно утверждать, будто он не испытывает склонности связать себя узами Гименея. Я полагаю, что все мы знаем цену этому временному замораживанию чувств. Откровенно сказать, мистер Дейл, я и сам помню свое состояние после того, как некая особа ответила мне отказом. Я ничуть не досадовал, нет, я просто заявил, что брак меня не привлекает.

– Так, значит, сэр, моя дочь ему в самом деле отказала?

– О, временно только, разумеется, временно!

– И он был свободен… Он имел право, как честный человек, сделать это предложение?

– Его лучший друг и ближайший родственник может вам быть в том порукой.

– Я знаю. Я слышал об этом. Мне так и сообщили. Я слышал о его предложении и о том, что, сделав его, он не нарушил долга честного человека. И все же я беспомощен, я не могу и шага ступить, покуда не получу заверений, что доводы моей дочери ни на чем не основаны и что я, как отец, не обязан к ним присоединиться.

– А девица, следовательно, колеблется?

– Я не видел ее нынче утром. Я поздно встаю. Меня извещают о странной причине, побудившей ее поспешно покинуть этот дом, я направляюсь к ней в комнату, наталкиваюсь на запертую дверь, и – никакого ответа!

– Это оттого, что у нее нет никаких доводов и она боится, что у нее их потребуют.

– Сударыни! – скорбно вздохнул мистер Дейл.

– Теперь мы понимаем! Мы понимаем! – радостно воскликнули тетушки. И, вторя доктору Мидлтону, заулыбались.

– У нее нет никаких доводов? – с растяжкой повторил мистер Дейл, пытаясь вникнуть в смысл этих слов. – В таком случае ей было известно, что вы, сэр, не имеете возражений?

– Безусловно. Зная, как я высоко ценю этого джентльмена, она могла не сомневаться в моем согласии. Но, разумеется, она не стала бы считаться с моим мнением в первую очередь. И навряд ли предполагала, что я мог служить препятствием. Я всего-навсего друг этого джентльмена. И, позвольте прибавить, друг весьма горячий.

Мистер Дейл протянул руку ладонью вперед, в знак полного изнеможения.

– Пощадите! Моя голова никуда не годится. А ваша дочь, сударь, придерживается того же мнения?

– Не будем слишком подробно доискиваться ее мнения, впрочем, я не сомневаюсь, что оно в общих чертах совпадает с моим. Равно как и – с вашего разрешения, сударыни, – с мнением этих дам.

Мистер Дейл снова жестом взмолился о передышке.

– Что же это такое? И Летиция ему отказала?

– Будем считать, что неокончательно. Ведь отчасти это зависит и от вас, мистер Дейл!

– Однако сколько удивительных происшествии произошло за то время, что моя дочь тут гостит! – воскликнул мистер Дейл, впервые обнаруживая признаки ликования. – Мне хочется смеяться, но я боюсь, что меня примут за безумного. Итак, она отказала ему, несмотря на то что он был волен распоряжаться своей рукой! Ах, моя девочка! Мне кажется, что мы все ходим на голове. Сказки оборачиваются былью, а прописные истины – абсурдом. Право же, право, тут есть от чего потерять голову! Больной человек (а я человек больной, и даже эта радость способна лишь оживить меня на время, но не вылечить) неохотно расстается с установившимся в его жизни распорядком. Малейшее нарушение привычного уклада его расстраивает… Ведь я уже много лет предсказывал, что именно этим и кончится! И долгие годы все складывалось наперекор моему предсказанию. А теперь, когда оно подтверждается, я не могу поверить, и мне сдается, что я брежу!

– И все эти долгие годы, мистер Дейл, союз этот, несмотря на противодействие людей и судьбы, был предметом неослабных забот нашего Уилоби, – сказала мисс Эленор.

– Его заветной мечтой, – прибавила мисс Изабел.

– Не я назвал это имя, – сказал доктор Мидлтон. – Но оно произнесено, и так лучше, во избежание возможных недоразумений. Я полагаю, что мы не нарушили его доверия, хоть, быть может, он предпочел бы открыть свои намерения сам. Сэр Уилоби сообщил мне, мистер Дейл, что прошлой ночью он обратился к вашей дочери – и не в первый раз, если я правильно его понял. И снова – безуспешно. Он уже отчаялся, я же все еще надеюсь – разумеется, если вы не откажете нам в поддержке. Я не отчаиваюсь, ибо претендент – человек весьма достойный, и достоинства его общепризнаны. Ну, да вы сами достаточно с ним знакомы, чтобы со мной согласиться. А сейчас я приведу сюда мою дочь, чтобы она помогла мне петь ему хвалу.

И доктор Мидлтон своей упругой походкой прошел через стеклянную дверь на газон. Его лицо сияло сознанием счастья, которое он несет своему другу мистеру Уитфорду.

– Сударыни! Это превосходит всякое чудо! – задыхаясь, промолвил мистер Дейл.

– Великодушие Уилоби в самом деле превосходит всякое чудо, – хором подтвердили те.

Дверь в гостиную раскрылась, впустив леди Буш и леди Калмер.