Текст книги "Эгоист"

Автор книги: Джордж Мередит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 47 страниц)

– Если бы он был набит потуже, сэр Уилоби, ваш старинный проект мог бы быть приведен в исполнение. Ни та, ни другая сторона, насколько я могу судить, не стали бы чинить препятствий. Мы с профессором Круклином только что повстречали обоих и, как мне показалось, застигли их врасплох. Право! Они говорили, близко склонясь друг к другу, к в глазах их было что-то мечтательное.

– Это совершенно невозможно!

– Но отчего же? Получается, что, едва доходит до дела, вы не в силах этого допустить? Какой эгоизм!

– Нет, право, спросите Клару. – Сэр Уилоби чрезвычайно оживился. – Расспросите ее хорошенько, моя дорогая миссис Маунтстюарт! Вы убедитесь, что я возобновлял свои попытки еще совсем недавно – наперекор собственному сердцу, если угодно. Я просил ее помочь мне в этом, снабдил ее подробнейшими инструкциями, предоставил ей carte blanche.[22]22
  Свободу действий (франц.).


[Закрыть] Кто-кто, а Клара не имела оснований сомневаться в моей искренности! Вот увидите, она поможет развеять последние сомнения, которые как будто еще гнездятся в вашей душе. Я предлагал, я уговаривал, я настаивал, но, поверьте, ничего из этого дела не выходит. Но если вы считаете, что я должен еще и сокрушаться по этому поводу, то могу ответить вам лишь одно: поступки мои мне подвластны, сердце – нет. Я намерен сделать все, что требуется от меня, как от человека чести, иначе говоря – от человека, обреченного совершать одну ошибку за другой, в наказание за то, что он в свое время не послушал велений своего сердца. Заставить это сердце молчать я способен, но повелевать им – столь же бессилен, как повелевать собственной судьбой. Свои чувства я давно поборол, и не надо ворошить прошлого. Итак, не станем говорить о чувствах, хоть они, как вы знаете, играют известную роль в жизни общества или, говоря на современном жаргоне, являются ее факторами. О чувствах я привык молчать. Я мог бы говорить о них только с вами. Впрочем, к чему? Если бы старина Вернон, вместо того чтобы корпеть над рукописями, ощутил в себе честолюбие настоящего мужчины и захотел принять участие в общественной жизни, он нашел бы в ее лице достойную подругу. Я называл ее своей Эгерией. Для него она сделалась бы Корнелией^{52}. И я готов поклясться, что дети, которых она принесла бы супругу, оказали бы ему честь!.. Ну, да старина Вернон не таков – беднягу в свое время постигло большое разочарование, и он будет носиться с ним до конца своих дней. А она? Похоже, что и она также. Я старался – о да, я говорил с ней сам! Но все напрасно. В чем другом я, быть может, имею на нее влияние, в этом – никакого. Отказ, и все! Говорит, что намерена умереть, как жила, – Летицией Дейл. Мы с вами сейчас одни, и вам я могу признаться, что мне сладок звук этого имени. Сладок, как старинная песня, к которой привык с детства. Но не спешите меня осуждать. Поверьте, над делами подобного рода – я утверждаю это на основании опыта – тяготеет некий фатум. И я не могу скрыть от бедняжки существование этого фатума…

– Позвольте, которую из бедняжек вы имеете в виду сейчас? – спросила миссис Маунтстюарт с холодным недоумением.

– И она вам сама скажет… Как – которую? Клару Мидлтон, разумеется… она сама признает, что хоть я и сделал все, что можно, дабы способствовать этому союзу, тут, видно, мы имеем дело с противодействием, – за неимением лучшего определения, я вновь вынужден прибегнуть к этому слову, – да, с противодействием некоего тяготеющего над нами фатума. Это он тянет нас в противоположные стороны, вернее, тянул бы, если бы я поддался. Она не первая; другие тоже были вынуждены признать существование этих роковых сил.

– А сейчас, если не ошибаюсь, мы, кажется, имеем в виду уже третью «бедняжку»? – спросила миссис Маунтстюарт. – Как же, я не забыла! Правда, тогда мы это как будто называли не фатумом, а просто капризом. До чего же все это странно! В ту пору, впрочем, за вами ухаживали без зазрения совести, и это вас до некоторой степени извиняло. Помню, мы все думали, что… Но вы внезапно отправились путешествовать.

– Да, по рецепту моей матушки. И, надо признаться, рекомендованное ею средство отчасти помогло. Она мечтала для меня о блестящей, аристократической партии. Я не разделял ее честолюбивых планов. Своим чувством я еще способен жертвовать, но приносить в жертву себя самого, свою личность – увольте! А затем я уже сам обратился прямо к доктору Купидону… Она обладает обаянием того рода, который… Но человек переменчив! On revient tоujours…[23]23
  Мы всегда возвращаемся… (франц.)


[Закрыть]^{53} Начинается с необъяснимого влечения… Затем тебя воспламеняет красота. Наконец, задаешь себе серьезный вопрос: подходит ли тебе эта девушка, как подруга жизни, – и вот тут-то, быть может, обнаруживаешь, что в ранней юности ты лучше, нежели в последующие годы, понимал, что тебе нужно. Впрочем, она ведь и в самом деле красива. Это неоспоримо. Она вас восхищает, миссис Маунтстюарт, не отрицайте! Выкиньте из головы придуманную вами формулу: «Фарфоровая плутовка», и вы увидите, что просто-напросто очарованы ею. Она прелестна. У нее особое, своеобразное очарование. Да что там говорить – это настоящая красавица.

– Такая красавица, мой дорогой сэр Уилоби, – сказала миссис Маунтстюарт, глядя на него в упор, – что клянусь, я не представляю себе мужчину, который бы мог перед нею устоять! Это ружье, которое стреляет без промаха: прямо в сердце. Не знаю, чем берут женщины этого типа – разговором ли, или взглядом, или дело в атмосфере, которую они распространяют вокруг, но только это колдовство или, если хотите, – тот же ваш фатум!

– Да, но тут больше животной прелести, нежели духовного обаяния.

– Конечно, ей далеко до серьезности Летти Дейл.

Миссис Маунтстюарт задумалась, и Уилоби не стал перебивать течение ее мыслей.

– А знаете, – воскликнула она, помолчав, – наша Летти Дейл очень переменилась! Я это еще вчера заметила. Да и сегодня тоже. Она удивительно посвежела, помолодела – она чудесно выглядит! Чего не скажешь о вас, дорогой друг. Видно, «фатум» не способствует хорошему цвету лица.

– Как, вы мне отказываете уже и в здоровье! – воскликнул Уилоби со смехом, в котором, однако, послышались какие-то скулящие нотки.

– Берегитесь! – сказала миссис Маунтстюарт. – Вы впадаете в сентиментальный тон. Упоминаете какие-то «давние чувства», «прошлое, которого не следует ворошить». Правда, вы говорите с женщиной, а не с мужчиной, но все же такие разговоры – скользкая почва. Я прислушиваюсь к вашим речам и тщетно пытаюсь уловить в них естественную интонацию. Когда же я не нахожу естественности, я обычно подозреваю, что со мною хитрят. К тому же вы подчас как-то странно скалите зубы, напоминая мне индуса из калькуттской тюрьмы, которого меня водил смотреть покойный муж, чтобы рассеять мою тоску по Англии. Несчастный с каждым вздохом оскаливал зубы. Вы точь-в-точь так же скалились вчера вечером, да и сейчас – словно вам больно дышать. Вы очень избалованы. Вас слишком долго умащали елеем. Зато в нынешнем вашем состоянии я узнаю все признаки человека, что-то в себе затаившего.

– Затаившего? – повторил Уилоби и нахмурил брови.

– Да, да, вы слишком кисло улыбаетесь, – сказала она. – Покойный Маунтстюарт меня учил, что когда на душе у мужчины тревога, его выдают не столько глаза, сколько выражение рта.

– Нет, нет, сударыня, я не нарушу слова. Ни в коем случае. Я намерен, я твердо решил его сдержать. Никаким фатумам я не позволю себе поддаться. И пусть я похож на вашего смуглого преступника из калькуттской тюрьмы…

– Ах, мой друг! Вы же знаете: язык мой – враг мой!

Он наклонился и поцеловал кончики ее пальцев.

– Итак, несмотря на мой страшный «оскал», вы увидите, что я пойду на казнь, и покорность судьбе заменит мне счастье.

– Подобно лорду, приверженцу якобитов, когда воцарилась Ганноверская династия?

– Да, да, я помню, вы рассказывали, что проливали слезы, читая об одном из этих несчастных. Хорошо: подобно ему, если вам угодно. И пусть я переменился, устои мои тверды, как всегда. В молодые годы я лелеял мечту о жене, которая разделяла бы все мои мысли и чаяния, о женщине романтической души и трезвого ума. Рано или поздно я намерен посвятить себя общественной деятельности и тогда, быть может, обнаружу, что мне недостает советчика и утешителя, которого так необходимо иметь у домашнего очага. Беда моя, должно быть, в том, что я ношу в душе идеальный образ такого друга. Впрочем, я никогда не стал бы настаивать на тех или иных качествах. Нет ничего более жестокого, нежели указать супруге живой образец и требовать, чтобы она ему следовала. Как бы то ни было, мы сами избрали свой путь. Жребий брошен. Я не дам поблажки себе и ее не освобожу от данного ею слова. Брак – это реальность; все, что до венца, – мечты. Со временем она излечится от своего жадного стремления разделять со мной все мои действия, чувства, помыслы, грезы и мечты… И так далее, и так далее, до бесконечности. Я пригласил Летицию, с тем чтобы показать Кларе, что такое твердый, сложившийся характер, прочный, как цементный фундамент, и ничуть от этого не потерявший своей женственности.

– И так далее, и так далее, до бесконечности. Можете мне не рассказывать – я и так знаю: все, что вы ни предпринимаете, есть результат тщательно продуманного плана.

– Вы почуяли во мне самодержца? Что ж, он может лепить из своих подданных все, что ему нужно. Единственный мятежник в его государстве – он сам! Если вы будете говорить с Кларой… Ведь вы, кажется, изъявляли желание ее видеть?

– Признаться, меня несколько удивило то, как она вчера держалась с леди Буш.

– Понимаю. Она дуется на фарфор. Toujours la porcelaine![24]24
  И вечно этот фарфор! (франц.)


[Закрыть] Но, сказать по правде, ее капризы составляют для меня часть ее очарования. Впрочем, десять лет назад я бы и не подумал их сравнивать.

– Сравнивать? Кого?

– Летицию и Клару.

– Путь избран, сэр Уилоби, говоря вашими же словами. Будем же исходить из предположения, что вы намерены следовать по этому пути. Я хочу просить мисс Мидлтон помочь мне в выборе свадебного подарка, ибо не желаю, в качестве благодарности, получить одну из ее гримасок – хоть она и очень мила, признаться, когда надувает свои пухлые губки.

– Итак, еще одно подношение «плутовке», говорит она, завидя фарфор.

– Ну, так фарфора не будет. Я хочу посоветоваться с ней самой и прибыла сюда с твердым намерением с ней переговорить. Мне кажется, что я ее понимаю. Но она производит ложное впечатление на тех, кто не знает вас обоих так хорошо, как я. «Боюсь, как бы мне не вернули мой сервиз», – заявила мне вчера леди Буш, прощаясь. И прибавила, – я привожу ее слова в точности: «Как бы и эта невеста не сбежала от него перед венцом!»

Сэр Уилоби чуть не подскочил на месте. В висках у него нестерпимо стучало.

– Вот у кого поистине фарфоровые мозги! – воскликнул он, стараясь совладать со своим калькуттским оскалом.

– Ну, да вы знаете леди Буш, – продолжала миссис Маунтстюарт, искренне желая утешить своего самолюбивого друга. Ибо, как бы ловко, прибегая к виртуознейшим ухищрениям гордости, ни удавалось ему скрывать от нее то, что делается в глубинах его сердца, взор ее все же проникал сквозь тонкую кожу его чувствительности. – Это известная фантазерка, голова ее вечно забита всевозможными причудами. Так, например, она всегда утверждала, что у вас незадачливый нос. Я помню, в день вашего совершеннолетия она сказала, что это нос монарха, обреченного потерять престол.

– Боюсь, что, сам того не подозревая, я чем-то сильно обидел леди Буш?

– Что вы! Она только и знает, что трубить вам хвалу. А леди Калмер ей подпевает. Погодите, она еще сюда нагрянет, будет загадочно кивать головой, туманно намекать на что-то и подарит какую-нибудь вазу из алебастра. Они вас обе боготворят. Вы в их глазах – надежда Англии, и нет такой женщины, которую бы они почитали достойной вас. Но они фаталистки, видите ли, и если вы вздумаете при них заикнуться о Летти Дейл, то лучше уж прямо объявите о расторжении вашей помолвки с мисс Мидлтон. Толкам о предопределении, о том, что браки совершаются на небесах, и всякому прочему вздору конца не будет.

– А вот и Клара! И с нею доктор Мидлтон! – воскликнул сэр Уилоби.

Из-за кустов и клумб показались фигуры доктора Мидлтона и его дочери. Доктор о чем-то увлеченно разглагольствовал, тогда как Клара шла молча, понурив голову.

– Приведите мне ее сюда, но, ради бога, увольте от общества этого полиглота! – воскликнула миссис Маунтстюарт, которую представшая перед ними картина повергла в ужас.

Уилоби любил, прежде чем предпринять какой-либо шаг, взвесить его и обсудить с самим собой на досуге; но на этот раз досуга не было, и оставалось лишь положиться на мастерство, с каким ему удалось подготовить миссис Маунтстюарт перед ее встречей с Кларой – такой красивой и такой коварной! О, милая, о, ненавистная! Стиснуть бы ее в своих объятиях, задушить и отбросить на пыльную дорогу, а потом горько оплакивать!

Пришлось идти на риск, и, главное, в ту самую минуту, когда прогноз леди Буш так больно отозвался в его душе, и без того исполненной болезненных предчувствий.

Поскольку в представлении доктора Мидлтона разговор на неприятную тему сводился к тому, чтобы высказать все, что надо, и не дать высказаться оппоненту, появление Уилоби, пришедшего за Кларой, оказалось для него весьма своевременным.

– Миссис Маунтстюарт хочет вас видеть, Клара.

– Я к ее услугам, – сказала Клара, мгновенно просияв.

Хоть она и испытывала легкий трепет, в ее груди поднялась другая, более могучая сила, которая заставляла ее идти вперед напролом, не выказывая ни малейшего колебания. Лицо ее светилось чистой радостью.

Сэр Уилоби подвел ее к миссис Маунтстюарт.

Отвесив поклон величественной миссис Маунтстюарт, доктор Мидлтон ретировался вместе с Уилоби, положив руку ему на плечо.

– Уф! – выдохнул доктор. – Когда женский инстинкт восстает против мужского интеллекта, антагонистическая реакция интеллекта неизбежна.

– Что она сказала, сэр? Ее доводы? Она их привела?

– Надо полагать, – начал доктор Мидлтон и вобрал в легкие воздуху для последующего монолога, – надо полагать, что кошка, изогнувшая спину в форме буквы h или китайского мостика, привела свои доводы собаке, в объяснение принятой ею позы. Но тот, кто захотел бы перевести ее объяснения на человеческий язык, с таким же успехом мог бы придумать еще одну букву алфавита или написать продолжение «Одиссеи» Гомера. Оба эти предприятия равно фантастичны. Ох, уж эти мне дочери, Уилоби! Нарушить слово! Я не знаю другого проступка, который был бы мне так ненавистен! Нет, нет, я не допущу, чтобы моя дочь его совершила! Радостное исполнение своего обязательства – долг всякого человека. Но я с грустью предвижу, что мне придется прочитать ей лекцию на эту тему.

– Скоро, сэр, я сниму с вас все заботы, связанные с вашей дочерью.

– Да, да, не сомневаюсь. Собственно, вы и сейчас вправе требовать от нее повиновения, как если бы она уже была вашей супругой. Она стоит в преддверии алтаря. Она живет в доме, который уже является ее домом… Она… да что там говорить? Она уже покинула ярмарку и вошла в святилище. Где-нибудь в парижской толпе, охваченной революцией, этот ее вакхический вопль о свободе удостоил бы ее республиканского колпака, фригийской шапки. Для меня же это пустой звук. И если б я мог сомневаться в душевном здоровье собственной дочери, я бы, право, подумал, не имеем ли мы дело с какой-нибудь манией.

Страхи сэра Уилоби несколько рассеялись, когда он узнал, что дальше «вопля» Клара не пошла. Раза два-три ей случалось приводить его в недоумение, и он чувствовал, что должен либо пересмотреть свое отношение к женскому полу, либо решить, что его невеста недостойна представлять этот пол. Несмотря на кое-какие выходки, он все же не считал Клару способной высказаться с полной откровенностью – даже перед ним, даже в пылу досады. Его твердое убеждение, что девушки – народ малодушный, в сочетании с незыблемым взглядом на все женское сословие, как на собрание восковых фигур, поддерживало его уверенность, что есть вещи, которые розовая печать благопристойности не позволит женщине высказать словами, на какие бы отчаянные поступки она ни отважилась (а на какие поступки способна женщина, он знал по опыту). Обстоятельство утешительное. Ибо, если Клара предстанет перед миссис Маунтстюарт растерянной и бессловесной, та с нею ловко разделается; подобно кузнецу, имеющему дело с куском раскаленного железа, она придаст Кларе любую форму, какую ей вздумается, и будет ее презирать, а его по-прежнему считать безупречнейшим джентльменом из всех, кто населяет христианский мир.

Миссис Маунтстюарт сама заполнит красками контуры автопортрета, набросанные его небрежной кистью. Слов нет, полученное изображение безукоризненного джентльмена, нуждающегося в доброжелательном комментаторе, будет не совсем выгодно отличаться от его прежнего образа – баловня судьбы, феодала, триумфально, как солнце, шествующего по своей орбите. Однако выбора не было. К тому же этот новый образ представлял собой одно неоспоримое удобство – он допускал вариации. Безукоризненный джентльмен добрейшей миссис Маунтстюарт мог жениться на любой из этих женщин и любою из них пренебречь. Так или иначе, он женится – не на той, так на другой, – и в обоих случаях вырвется из когтей леди Буш, избавится от вороньего каркания этой Сивиллы. И тогда над маленьким, беззащитным, бесплотным и вездесущим «я» сэра Уилоби (о котором не столько думалось умом, сколько болелось сердцем) – над этим Уилоби никто уже не будет смеяться, как над неудачником в любви. И пусть он и упадет с высоты, которую завоевало его имя, – Уилоби мог черпать благородное утешение в мысли, что другим доводилось падать еще ниже. Когда нас очень прижмет, мы готовы утешаться судьбой самого Люцифера.

Если вы и страждете, – читаем мы в великой Книге Утешения, – то другой страждет вдесятеро сильнее.

Предаваясь этим тонким расчетам, Уилоби откуда-то сверху взирал на работу своей душевной механики, которую он мог частично критиковать, но остановить был не в силах. Дико было ему наблюдать стремления, планы и страхи того, кто в глазах света пребывал таким красивым, мужественным и желанным! Если бы любовь к своей личности не была в нем столь всепоглощающей, он бы раздвоился и осудил ту часть ее, которая суетилась и хлопотала, своими торопливыми движениями напоминая насекомых, без конца воздвигающих и возобновляющих постоянно разрушаемое здание, размеры которого поражают своею малостью. Но он слишком любил себя и не мог допустить такого раздвоения своей личности. Призрак этого раздвоения, однако, на какой-то миг и – насколько он себя помнил, впервые – перед ним промелькнул. И отныне глубокая печаль и горечь примешались к страсти, которую он питал к женщине, повинной в этом мимолетном видении.

Шагая рядом с доктором Мидлтоном, он обернулся и увидел, как его коварная Клара беспечно и грациозно опутывает миссис Маунтстюарт своими гибельными чарами.

Глава тридцать пятая

Мисс Мидлтон и миссис Маунтстюарт

– Посидите со мною, прекрасная Мидлтон, – приказала миссис Маунтстюарт.

– С удовольствием, – сказала Клара, с поклоном принимая титул, которым сей влиятельной даме угодно было ее наградить.

– Я вас хочу кое о чем порасспросить, моя дорогая.

Клара обратила к ней ясный взор и, наморщив лоб, кротко переспросила:

– Меня?

– Вчерашний вечер ваше оживленное личико было для меня лучом света. Я положительно в вас влюбилась. Вы как тончайший хрусталь: к нему только притронься ногтем, и он издает музыкальный звук. Так и вы отзываетесь на подлинное остроумие. Это я понимаю, это мне по душе. А то обычно собираешь у себя за столом одни барабаны. Как по ним ни стучи, они знают только одно: тра-та-та да тра-та-та. И эта-то барабанная дробь именуется у них застольной беседой!

– Полковник де Крей был очень забавен.

– И забавен, и по-настоящему остроумен.

– Да, и остроумие его никогда не переходило в злость.

– Мне самой по душе эти ирландцы или полуирландцы – разумеется, я имею в виду джентльменов, а не каких-нибудь там политиканов. Отныне я твердо решила не устраивать званых обедов, не заручившись заранее хотя бы одним ирландцем. На наших мужчин нельзя положиться. Они всегда полны собой. Вино пробуждает в них воинственный пыл, начинаются политические дебаты, и – прощай гармония! На совести моего покойного супруга, к сожалению, не один такой загубленный банкет. Его лицо становилось то красным, как ростбиф, то бледным, как вареная говядина, – в такую ярость приводил его очередной модный вопрос, который сам по себе яйца выеденного не стоил. Да и дружки его были ничуть не лучше. И это – в Лондоне! – воскликнула миссис Маунтстюарт с возмущением, словно одно название этого города усугубляло вину ее господина и повелителя, отошедшего в царство теней. – Ну, да все равно, – в городе ли или в деревне, – продолжала она, – обеденный стол – святыня. Есть женщины, которые подозревают мужчин в заговоре, утверждая, будто те хотят таким образом подчеркнуть наше ничтожество. Я этому не верю. Никакого заговора у них нет – много чести! Просто-напросто – наедятся до отвала и давай бросаться друг на друга, от сытости. У англичанина сытость, как известно, пробуждает воинственный пыл. Он не может есть в мире и согласии. Вы обратили внимание на этого ужасного мистера Кейпса?

– Вы имеете в виду джентльмена, который все время возражал моему отцу? Зато наш любезный полковник де Крей заставил его умолкнуть.

– Каким образом, мой друг?

– Ах, вы не слышали? Когда мистер Кейпс посреди очередного дифирамба во славу своего друга, губернатора одной из индийских провинций, остановился, чтобы передохнуть, полковник де Крей, воспользовавшись паузой, сказал своей соседке: «Это был замечательный правитель и к тому же человек железной логики: вскоре после того, как он женился на некой вдове, он опубликовал брошюру, в которой восхвалял обычай «сатти» – сожжения вдов».

– А что сказала на это соседка полковника де Крея?

– Она сказала: «О!»

– Вот как! И все слышали?

– Мистер Кейпс не отрицал брака со вдовой, но заявил, что никакой брошюры не видел и не верит в ее существование. К тому же он настаивал, и притом с необычайной горячностью, что следует говорить не «сатти», а «сэти».

– Да, да, помню. Полковник, я думаю, был в восторге. Мистер Кейпс вышел из линии огня, бормоча себе под нос: «In toto, in toto…»[25]25
  Полностью, полностью… (лат.)


[Закрыть] Тоже мне застольная беседа: «In toto»! Ах, эти мужчины – что они понимают? Или в самом деле пригласить сюда джентльменов из-за Ла-Манша, чтобы те научили нас разговаривать, подобно тому как наши деды выписывали маркизов, дабы научиться у них приготовлению салатов. А наша молодежь! Чтобы говорить с нынешними молодыми людьми на языке грумов – единственном, какой они признают, – женщине остается одно: посвятить себя охоте. Взять хотя бы Уилоби Паттерна – было время, когда он возвышался над ними всеми, как какой-нибудь принц крови. А как он вел себя вчера? Вместо того чтобы поддерживать беседу и всячески меня выручать – это был его долг вдвойне – из-за дезертирства Вернона Уитфорда (должна сказать, для меня непостижимого), – вместо этого он сидел и точил зубы. И на кого же? На самого драгоценного для меня гостя, на полковника де Крея! Добро бы он напал на мистера Кейпса с его губернатором «Бомби» (вы заметили, как он произносит Бомбей?), или на полковника Уайлдджона с его кличем: «Протестантская церковь в опасности!», или на сэра Уильяма Петтифера с его «монархической республикой», или еще на кого-нибудь! Нет, ему, видите ли, вздумалось помериться силами со своим другом Горацием! Ну, и конечно, потерпел поражение. Что может быть глупее подобных перепалок! Ну, скажите, чего добился наш Уилоби своими сарказмами? Эпиграммы его завтра же будут забыты, и в памяти у всех останется лишь добродушие того, против кого они были направлены. Да, да, моя милая, вы должны быть готовы к тому, что на подобных ристалищах «друг мой Гораций» всегда будет выходить победителем. У меня свои пристрастия и предубеждения, но я обожаю добродушие и острый ум, и когда я встречаю человека, наделенного этими качествами, я готова отдать ему свое сердце. Вот вам моя исповедь, и вы скажете, что она не делает женщине чести.

– Ах, что вы! – воскликнула Клара.

– Значит, мы с вами заодно.

Одним движением губ, без слов, Клара подтвердила: о да, они заодно! Миссис Маунтстюарт пожала ей руку.

– Вот к чему приводит общенье с плутовкой! – сказала она. – Я вижу, вы мне прощаете «плутовку», – а ведь, признайтесь, Уилоби меня выдал. Я готова поклясться, что это так!

Кларино лицо просияло ласковым лукавством, но при последующих словах миссис Маунтстюарт подернулось тенью.

– Если бы вы только знали, какое это будет для меня счастье – иметь у себя под боком такого дружка, прелестную молодую женщину! – говорила та. – Я понимаю, что для вас дружба старухи не представляется такой заманчивой, понимаю и охотно прощаю. Но я вам еще пригожусь, вот увидите. Во-первых, я не из тех, что стремятся во что бы то ни стало выведать чужие тайны. Во-вторых, я умею их хранить. В-третьих, я пользуюсь здесь некоторым влиянием. И в-четвертых, молодая замужняя женщина нуждается в таком друге, как я, – не забывайте этого. Да, да, положение леди Паттерн, первой дамы в графстве, может с моей поддержкой сделаться еще блистательней. Но вы, я вижу, не в восторге. В чем дело, мой друг?

– Дорогая миссис Маунтстюарт!

– Послушайте, я очень люблю Уилоби, но я видела его недостатки и тогда, когда он еще был ребенком; вижу их и сейчас. У него самолюбие венценосца, и не дай бог его задеть. Великодушие его неиссякаемо, но прощать он не умеет. Что до его собственных ошибок, вам следует быть ангелом и закрывать на них глаза. Это одна из тех высокоразвитых натур, что претендуют на совершенство. И всем нам, по-моему, следует поддерживать его в этом заблуждении, ибо чем больше таких мужчин, как он, тем соответственно сильнее наше влияние на них. Во всем, что составляет мужскую доблесть, он, конечно, непревзойден, ибо не потерпел бы чьего-либо превосходства. Однако всех его совершенств мужчинам не постичь – за этим он обращается к нам. Вот ключ, который поможет вам управлять своим мужем. Вам эта идея, разумеется, претит. Но мужьями необходимо управлять. В одном можете не сомневаться: он будет гордиться вами. И если, сделавшись его женой, вы не почувствуете себя счастливейшей женщиной на свете, значит, вы себя не любите. У вас будут самые породистые лошади, самые нарядные туалеты, самые дорогие брильянты во всей Англии. И уж разумеется, ни у кого не будет такого повара, как у вас. Дом Паттернов, как только вы вступите в него полновластной госпожой, весь преобразится. К тому же ваше обаяние, моя дорогая, восполнит те недостатки, которых, при всех своих прекрасных качествах, Уилоби не лишен. Не берусь сказать, какой бы из него получился Отелло или Леонтес^{54} – да и никто из нас никогда этого не узнает. Насколько я понимаю его характер, допустив в свое сердце хотя бы тень подозрения, он – ради того, чтобы отомстить воображаемую обиду, – не погнушался бы выставить себя самого перед светом в роли коварного изменника. Впрочем, мужчины нередко прибегают к такому приему. О, я наслышалась подобных историй! Со временем услышите их и вы – но только не от меня. Я бы никогда не стала рассказывать молодой женщине того, что ей не подобает слушать. Но раз уж мы заговорили об этом, то я позволю себе дать вам один-единственный совет: не пытайтесь ударом отвечать на удар. В этой игре он даст вам сто очков вперед, между тем как вас она заведет дальше, чем вы рассчитываете. И сколько бы ни говорили, будто победительницами выходим мы, в конечном счете цена нашей победы – собственная гибель. Беговая дорожка, на которую мы ступаем, кончается обрывом – миг, и победительница летит в бездну! Если вы хотите занимать подобающее вам высокое положение в глазах света, вы должны до некоторой степени смириться с домашним рабством. Вы скажете, что это высокое положение – одна видимость, но разве видимость не составляет большую, и притом приятнейшую часть нашей жизни? Соблюдайте такт, остерегайтесь ложного шага, и вы будете спокойно царствовать. Но избави вас боже задеть его гордость! Такой человек ни перед чем не остановится, он скорее сам толкнет жену на гибельный путь, нежели согласится потерпеть афронт. Если бы он женился на вдове, а та проявила бы норов, он, не мешкая, выпустил бы свою брошюрку в защиту «сатти»: при первом же дуновении мороза Вернон Уитфорд получил бы соответственные указания. Как вам нравится мисс Дейл?

– Боюсь, она мне нравится больше, чем я ей, – ответила Клара.

– Вам не удалось побеседовать с ней по душам?

– Я пыталась, но безуспешно. И я ее не виню. Я сама вижу, что мои поступки дают повод к неправильному толкованию или, если угодно – к справедливому осуждению.

– Ну, да известное дело, женщины способны оценить друг дружку по достоинству не раньше, чем умрет их общий кумир и они вместе его оплачут. Вам холодно?

– Нет.

– Но вы как будто поежились, моя дорогая?

– Разве?

– Со мной это тоже бывает. Где бы ни была наша могила, кто-то по ней нет-нет да и пройдет. В одном вы можете быть уверены: Уилоби Паттерн – человек безукоризненной чести.

– Я в этом не сомневаюсь.

– Он стремится быть преданным кавалером. Но он так привык, что женщины готовы принести себя ему на заклание…

– А я…

– Вы так не можете. Еще бы! Это ясно всякому с первого взгляда. Тем-то вы мне и нравитесь, что вы не ручное животное. Но брак излечивает от множества недугов.

– Ах, миссис Маунтстюарт! Если б вы меня выслушали…

– Все в свое время. И не грозите мне, пожалуйста, исповедью. Женщине не следует пускаться в красноречие. Я подозреваю, мой друг, что нам обеим все ясно и без слов.

– Боюсь, что истинного положения вы все же не подозреваете.

– Позвольте сообщить вам кое-что о ревнивцах – речь идет, разумеется, не о маврах, что женятся на непокорных дочерях венецианских патрициев, – я имею в виду цивилизованных посетителей наших гостиных. И притом, заметьте, не мужей, а влюбленных: женатый человек и холостой – это две совершенно разные породы. Ревности бывает подвержен только тот влюбленный, кто сам склонен к непостоянству. Зато, испытав на себе жало ревности, он обычно остепеняется: стоит такому молодцу себе представить, что и нам может прийти в голову порезвиться, и он становится почтительным, как мой дворецкий, и безобидным, как охотник, у которого поломано ружье. Ах, прекрасная Мидлтон, мне ли вас учить? Вы преподнесли ему хороший урок, за что я вчера и была наказана. Но я на вас не в обиде.