Текст книги "Суперденьги. Поучительная история об инвестировании и рыночных пузырях"

Автор книги: Джордж Гудмен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

Я изучал эту работу внимательно и с интересом. В ней множество не только наивных, но и туманно-банальных утверждений, некоторые из которых просто не могут не вызвать смех. Мистер Райх семь раз заявляет, что в продаже нет кускового арахисового масла, потому что Корпоративное государство своей властью разрешает продажу этого масла только в гомогенизированном жидком виде. Корпоративное государство дает нам сноумобили «вместо снегоходов, чтобы зимний лес содрогался от визга машин». Однако автор в четырех местах восхваляет легкие мотоциклы, потому что они позволяют нам «снова обрести чувство свободного движения» (он явно не пытался читать или просто думать на тихой улице, по которой взад и вперед гоняет подросток на новеньком мотоцикле марки Honda). Он превозносит Moby Grape за позитивное чувство, выраженное словами «Какой прекрасный нынче день» ^[42]

[Закрыть], но при этом, на мой взгляд, несправедливо игнорирует «О, что за прекрасное утро» (Сознание I) и песню Пегги Ли «Вот это славный денек!» (Сознание II). Но, в общем, все это игры и забавы. Что меня задевало всерьез – так это то самое «тепличное мышление».

Однако через пять минут после начала дискуссии я отшвырнул блокнот, потому как спора не получилось. Почтенные старейшины тоже прочитали книгу и потому пребывали в такой ярости, что даже не слушали, а их лица налились кровью над белыми воротничками. Что во всем этом может быть опасного? Мне с ходу пришлось поменять позицию и принять на себя роль адвоката другой стороны, потому что тезис старейшин звучал так: « Ничего подобного не существует». Я же пытался объяснить, что, невзирая на всю приблизительность оценок, происходит Что-то новое.

В трактате Жана-Франсуа Ревеля – памфлете, в целом направленном против его соотечественников-французов, – написано, что только в Америке может произойти настоящая революция: «Это революция нашей эпохи… Это единственная революция, в которой соединились культурная, экономическая и техническая мощь, а также всеобщее утверждение свободы в противоположность прежним архаичным запретам». (Приятно хоть от кого-то услышать, что мы все еще пытаемся.) Далее автор перечисляет политические действия, которые уже реализовались: сидячие забастовки, марши за гражданские права, студенческие волнения и т. д.

Однако в этой дискуссии следует вынести за скобки политические аспекты. Марта Митчелл ^[43]

[Закрыть], выглянувшая в окно и увидевшая толпящихся на улице студентов, может, конечно, вообразить, что это революционная толпа Петрограда 1917 г., но мало кому еще такое привидится. Не менее важно вынести за скобки и то, что можно определить как стиль. Длинные волосы не обязательно выражают что-то серьезное и глубокое – сравните фотографии выпускников 1872 и 1972 г., и вы увидите, что бороды и бакенбарды очень похожи. Единственная разница в том, что в 1872 г. папочка студента-выпускника выглядел точно так же. А если мы отвлечемся от политики и стиля, то остается, пожалуй, поведение – где-то там и прячется революционная идея. Вот она, в самом кратком выражении: «Куда вообще ведут нас все эти очень неглупые люди?» Ведь и Макджордж Банди ^[44]

[Закрыть], и Роберт Макнамара ^[45]

[Закрыть]были одними из умнейших людей своего поколения! «Сознание II, – пишет Райх, – основано на функционировании логики и механики, нереальными для него являются природа и субъективный человек… Сознание III с подозрением относится к логике, рациональности, анализу и принципам».

За примерами того, что вызвало такую подозрительность по отношению к логике, рациональности и объективности, далеко ходить не приходится. Вот вам один – и более чем красноречивый. Если мы не остановим коммунистов во Вьетнаме, они подумают, что мы трусы, и завоюют всю Азию – и так далее. Мы анализируем проблему. Посылаем туда хсолдат и сбрасываем умиллионов тонн бомб. Каждый день на телевизионных экранах подсчет побед и потерь: « Их – 5357, нас – 422; усмиренных деревень – 324». Завтра мы снова ведем в счете, и послезавтра тоже. Они видят счет – и мы видим счет. Следовательно, мы выигрываем эту войну, утверждаем наши принципы, а коммунисты получают хороший урок. Все это – в количественных оценках – и есть то, что Янкелович называет ложными доводами Макнамары:

Первый шаг – измерить то, что легко поддается измерению. Пока все нормально. Второй шаг – отбросить то, что измерению не поддается, или присвоить такому фактору произвольную количественную характеристику. Это искусственно и уводит от реальности. Третий шаг – предположить, что все не поддающееся измерению несущественно. Это слепота. Четвертый шаг – заявить, что все, что не может быть измерено и подсчитано, не существует. А это уже самоубийство.

Потому и получается, что чувства, эмоции, ритуал и магия подсознательных революционеров превращаются в бунт. «Существовала и существует отчетливая тенденция, – пишет Теодор Роззак в книге «Создание контркультуры» (серьезное эссе, которое читать не так уж и легко), – относить все, что не вполне поддается эмпирическим и математическим манипуляциям нарождающегося сознания, к какой-нибудь всеобъемлюще негативной категории (по сути, к культурному мусору): “бессознательное”, “иррациональное”, “мистическое” или “чисто субъективное”».

И снова Райх:

Общепринятые модели мышления должны быть сломаны. Тому, что называется «рациональным мышлением», необходимо противопоставить «нерациональное мышление»: наркомышление, мистицизм, инстинкты. Конечно, такое мышление на самом деле вовсе не является «нерациональным» – оно попросту вводит новые элементы в стерильную, застывшую, изношенную «рациональность», которая преобладает сейчас.

Это по сути и есть настоящийконец Протестантской этики. Это означает не только то, что обдолбанкаждый чувак, ^[46]

[Закрыть]– это означает конец рациональности, которая, собственно, и привела к расцвету капитализма.

«Все подается так, – пишет Янкелович, – словно великие победы, одержанные в веках протестантизмом, индивидуализмом, рационализмом, наукой и индустриализацией, были достигнуты страшной ценой – ценой уничтожения сообщества». Давая дефиницию сообществу, Янкелович цитирует другого социолога, Роберта Нисбета:

Сообщество объемлет и включает в себя все формы отношений, которые характеризуются высокой степенью интимности, эмоциональной глубины, моральных обязательств, социальной спаянности и протяженности во времени. Сообщество базируется на человеке, взятом во всей целостности, а не в какой-то из своих ролей, которые, порознь, могли бы обеспечивать социальный порядок.

Макс Вебер, один из основателей социологии, чья фраза и задала для нас мелодию исполняемой здесь сонаты, глубокий историк рационализма, не раз задумывался о том, не лишается ли жизнь – при набиравших силу секуляризации и рационализме – своей тайны, очарования и смысла.

Но очевидно – а «очевидно», согласитесь, вполне рациональное наречие, – что сложное технологическое общество не исчезнет. Небольшие группки людей могут пытаться от него избавиться, строя свои коммуны с последним изданием «Каталога всей Земли» ^[47]

[Закрыть]в руках. (Я совершенно не иронизирую по поводу этого альманаха; лично мне было бы приятно увидеть какую-нибудь из моих книг в нем среди керосиновых ламп и гончарных кругов.) Всем же прочим остается как-то приспосабливаться, пытаясь объединить то, чего нам недостает, с тем, что у нас пока еще есть. Мы можем воспользоваться внешне рациональным подходом к оценке – для наших собственных рациональных и управленческих целей – этих перемен в этике и духовности. Однако полное принятие нерационального мира означало бы отказ от нашей исторической роли.

Как бы то ни было, однако иррациональность, тайна и магия – совсем не чуждые факторы на наших финансовых рынках. Это и было одной из центральных идей прошлой книги «Игра на деньги»: показать, что, в то время как язык Игры построен на рациональности и точности, сама Игра строится на поведении людей, со всеми присущими ему тотемами и табу, которые сделали бы честь любому племени где-нибудь в Новой Гвинее.

Перемены не происходят в течение одной ночи. Моральный кодекс, позволивший накапливать капитал на протяжении последних нескольких сот лет, поощряет в нас стремление к целенаправленности. В своем замечательном эссе «Экономические возможности для наших внуков» Кейнс писал:

Целенаправленность означает, что нас больше беспокоят отдаленные результаты наших действий, чем их непосредственное влияние на то, что нас окружает сейчас. «Целенаправленный» человек всегда старается обеспечить иллюзорное и ускользающее бессмертие для своих деяний, передвигая свой интерес все дальше и дальше в будущее. Он любит не свою кошку, а ее котят – и даже не ее котят, а котят этих котят, и так далее, до самого конца кошачьего рода. Для него варенье – это не варенье, если оно предназначено не для завтрашнего дня, сегодня варенья быть не может. Вот так, отодвигая варенье все дальше и дальше в будущее, он стремится к тому, чтобы его деяния обрели видимость бессмертия.

Может статься, что эпоха целенаправленности с ее имманентным требованием жертвенности начинает выдыхаться – пусть и очень постепенно. Это не значит, что другая эпоха или что-то там еще уже здесь, у дверей. Контркультура, возможно, не самый лучший проводник в будущее, уже потому, что она определяет себя через свою противоположность – ей легче описать то, против чего она бунтует, чем то, за что она стоит. Но все это может подтолкнуть нас к созданию некоего синтеза, заставить нас расширить понятие «рациональности», чтобы нащупать пути к консенсусу. Задолго до появления самого термина «контркультура» Кейнс описывал односторонность общества накопления. «Нас слишком долго учили стремиться, – говорил он, – а не наслаждаться». Может быть, через сотню лет, писал Кейнс, – сотню лет, считая с 1931 г., – главной проблемой человечества станет умение жить гармонично, мудро и хорошо.

Что же привело нас к этому перекрестку? Наука и сложный процент, развитие технологий и накопление богатства. Как мы видели, некоторые члены нашего общества изобилия и постизобилия уже прониклись этим духом.

Увы, наши взгляды как на науку, так и на сложный процент меняются. Наука уже не представляет собой абсолютное добро, как казалось в позднюю Викторианскую эпоху: радио плюс Пастер плюс электричество плюс паровой двигатель. Существуют даже сомнения в том, насколько ровно развивается наука: в своей книге «Структура научных революций» Томас Кун утверждает, что каждое поколение ученых переписывает учебники для того, чтобы наука была представлена в некоей непрерывности. Что же касается сложного процента, то Кейнс уточнил и этот момент во фразе, которую обычно не замечают: «при том условии, что не будет ни масштабных войн, ни серьезного прироста населения». Сложный процент не решит наших экономических проблем, если население растет быстрее, потому что в знаменателе у нас всегда стоит «на душу населения».

Повороты на пути встречаются неожиданно. Всего одно поколение назад наши индустриальные общества были озабочены тем, как поднять уровень рождаемости. Если бы мы действительно могли рассчитывать на «амортизационную подушку» науки и сложного процента, то в этом случае, наверное, с радостью и надеждой ожидали бы дня, когда (это снова Кейнс) «произойдут серьезные изменения в моральном кодексе… Мы наконец-то сможем избавиться от всех социальных обычаев и экономических подходов, влияющих на распределение богатства, вознаграждения и наказания, которые мы теперь пытаемся сохранить любой ценой, поскольку они невероятно полезны для накопления капитала».

А что же мы будем делать утром в понедельник?

Все вышеизложенные интеллектуальные упражнения попадают в опасную рубрику долгосрочных ожиданий. А мы уже знаем, что инвестор, ориентированный на долгосрочную перспективу, неизбежно кажется – и это снова Кейнс – «эксцентричным, нетрадиционным и опрометчивым в глазах большинства». Если долгосрочному инвестору удается преуспеть, это лишь убеждает остальных в его нетрадиционности. Но в случае неудачи «он не может рассчитывать на снисхождение. Житейская мудрость учит: для репутации лучше проиграть в рамках традиции, чем преуспеть нетрадиционным образом». А тем временем…

Алчность, ростовщичество и предусмотрительность еще какое-то время останутся нашими богами – ибо только они могут вывести нас из туннеля борьбы за удовлетворение насущных потребностей на солнечный свет.

Если у нас останется капитал, но не будет сообщества, мы все равно сможем попытаться вырастить сад. Даже Просвещенный сказал, что какое-то время нужно отдать на то, чтобы рубить дрова и таскать воду. Но было бы непростительной глупостью не осознавать, пусть даже преследуя конкретные и узкие цели, те изменения, которые происходят вокруг. И это осознание не имеет ничего общего с традиционной нацеленностью на рациональную точность игры с цифрами.

Пока же механизм и структура рынков, на которых идет наша игра, живы – и по-прежнему на месте. На месте валюта и Супервалюта. Может быть, некоторые из игроков немного отяжелели. Нам всем приходится решать, как расходовать свою энергию. Некоторые вещи таковы, каковы они есть, а не таковы, какими нам хотелось бы их видеть, – именно так всегда и бывает. И если вы все еще в Игре, что ж – желаю вам и успеха, и радости от участия в ней.

Примечания

В этой книге нет примечаний. Поэтому фразы в ней порой корявы и длинноваты. Попробуйте-ка переделать «как сообщается в бюллетене Федерального резервного банка Нью-Йорка, вышедшем в августе 1971 г.» во что-то более изящное и удобоваримое.

Время летит, появляются все новые и новые исследования, а горы документов заполоняют комнату – вот автору и пришла мысль о примечаниях, и он позвонил издателю. Что тот скажет насчет примечаний?

– А сколько страниц этих примечаний? – спросил добрый издатель.

– В сотню, пожалуй, уложится.

–  Сто страниц примечаний?!

– Ну, если совсем мелким шрифтом, то можно уложиться и в 75–80.

–  Восемьдесят страниц примечаний?!

– А в чем проблема?

– Проблема в том, что книга будет в магазинах. Представьте, кто-нибудь возьмет ее в руки и начнет листать с конца? Нам же нужно, чтобы он купилкнигу!

– Ну… Так, может, выпустим два издания – с примечаниями и без?

Издатель перешел на тон, которым издатели разговаривают с детьми и авторами: усталый, ласковый и угрожающий одновременно.

– Займитесь лучше делом. А об этом мы как-нибудь в другой раз подумаем.

Итак сообщаю: источники всех цитат указаны в тексте. Если нет, это значит, что источниками были New York Times, Wall Street Journalили одно из интервью, проведенных автором.

Я очень многим обязан – что признаю с искренней радостью – работам Джона Мейнарда Кейнса, как фундаментальным трудам, так и его эссе. Я также выражаю признательность: третьему этажу на Мемориал-драйв, номер 50, в Кеймбридже, где обитают любознательные и дружелюбные экономисты Массачусетского технологического института; Кольеру Краму и Тони Атосу из Гарвардской школы бизнеса; Дэниелу Беллу, декану факультета социологии Гарвардского университета; Дэниелу Янкеловичу; Роберту Хейлбронеру; Беннету Кремену; Дэвиду Норру; Дону Хесслеру и Берту Триппу из Рочестерского университета; Феликсу Рохайтну и Биллу Дональдсону; некоторым своим бывшим коллегам, служившим мне глазами и ушами, в том числе Джону Теккерею и особенно Крису Уэллсу; Барбаре Мандер и Джули Рорер, помогавшим мне в исследованиях, а также миссис Рорер, которая прекрасно и умело провела ряд интервью.

Портфель Рочестерского университета

КЛАССИЧЕСКИЙ ПРИМЕР ПОДХОДА,

ОРИЕНТИРОВАННОГО НА «БЫСТРЫЙ РОСТ»:

РОЧЕСТЕРСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ

Данный подход гласит: «Хорошие акции продавать нельзя».

На 31 декабря 1971 г. инвестиционный портфель университета выглядел следующим образом:

Портфель Рочестерского университета (продолжение)

Рочестерский университет рассчитывает стоимость своего портфеля на акцию для облегчения сравнения результативности портфеля с показателями других организаций. Результаты выглядят следующим образом:

Портфель Рочестерского университета (окончание)

Об авторе

«Каждый, кто хоть что-то значит в американском инвестиционном бизнесе, знает “Адама Смита”», – писал Newsweek. В мире финансов у него всегда была масса фанатичных поклонников, но со временем он стал известен в гораздо более широких кругах. Профессор Пол Самуэльсон, первый американский лауреат Нобелевской премии по экономике, назвал его книгу «Игра на деньги» современной классикой.