Текст книги "Дело Локвудов"

Автор книги: Джон О'Хара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Теперь Джордж Локвуд готов был уделить своей дочери Эрнестине больше времени и внимания, что было, кстати, вызвано и завещанием Пена Локвуда. Это был немудреный документ – столь же немудреный, как и сам Пен, однако два пункта этого завещания озадачивали Джорджа так же, как озадачило бы любое отступление брата от нормы. В поведении человека, столь прямолинейного, как Пен, малейшее отклонение от общепринятого выглядело эксцентричностью.

В своем завещании Пен оставлял Уилме неприкосновенный капитал, положенный на ее имя. Доходы с этого капитала она могла получать до конца жизни, сам же капитал после ее смерти делился так: две трети предназначались Принстонскому университету и одна треть – школе св.Варфоломея. Здесь все было как положено, все в манере Пена. Но удивление вызывали два следующих пункта, предусматривавшие выплату пятидесяти тысяч долларов племяннику, Джорджу Б.Локвуду-младшему, и такой же суммы – племяннице, Эрнестине Локвуд. Обе суммы надлежало выдать наличными после его смерти в кратчайший срок.

Все состояние Пена оценивалось приблизительно в миллион восемьсот тысяч долларов, так что изъятие сумм, завещанных племяннику и племяннице, вряд ли могло нанести заметный ущерб основному капиталу. Но Джордж не понимал самой идеи столь щедрых подарков. Пен любил племянника и племянницу, а они любили его, и эта взаимная привязанность могла найти в документе о наследстве какое-то скромное отражение. Десяти тысяч долларов каждому было бы вполне достаточно. Но когда человек оставляет и тому и другому по пятьдесят тысяч наличными, да еще с указанием выдать их до того, как будет определен капитал в пользу Уилмы, то это приобретает другую окраску. Особенно если учесть, что Бинг и Эрнестина получили – Пен это знал – в наследство от своего дедушки по четыреста тысяч долларов, да еще и от Джорджа когда-нибудь, по всей вероятности, получат. Что побудило Пена Локвуда оставить детям его брата столь крупные суммы, да еще наличными?

Дата, стоявшая на завещании, не облегчала разгадки. Завещание было подписано за восемь месяцев до смерти Пена, то есть в то время, когда Пен уже мог знать о финансовых успехах Бинга и когда безусловно знал, что Эрнестина предпочитает жить не в Шведской Гавани, а в Нью-Йорке или в Европе. Она не делала никакой тайны из своего желания жить, как она выражалась, собственной жизнью, а ее враждебное отношение к Джеральдине не прорывалось наружу только потому, что им не приходилось жить под одной крышей дольше недели. У Эрнестины в доме отца была своя комната, и Джеральдина старалась ничего в ней не трогать, но комната эта чаще всего пустовала. Вероятно, Пен от кого-нибудь слышал о неприязни Эрнестины к мачехе, но если бы и не слышал, все равно мог догадаться – на это много ума не требовалось.

Собственно, эти пункты завещания не столько озадачивали Джорджа, сколько раздражали, ибо доказывали, до какой степени он заблуждался насчет своего брата. Пен Локвуд принадлежал к тому типу людей, которым становится смешно, когда им говорят «не будь опрометчив». И в то же время газеты, публикуя отчеты о смерти Пена, употребили эти слова: «Опрометчивый шаг». А тут еще этот щедрый жест в отношении Эрнестины и Бинга, словно призванный показать, что Пен Локвуд вовсе не так смотрит в рот своему брату, как можно было думать. Вспомнив, под каким предлогом Пен отказался вступить в кондитерское дело, Джордж спросил себя: а не скрыта ли тут какая-то другая причина? Он решил мысленно проанализировать случаи, когда Пен отказывался подчиниться ему.

Вот один из случаев, требующих анализа: Пен, вопреки ожиданиям Джорджа, крайне сдержанно отнесся к его решению жениться на Джеральдине. В конечном счете Джордж будет прав, если окончательно отрешится от каких-либо сантиментов в отношении брата. Пока что все говорит о том, что Пен был зловредный подонок. Иначе не объяснишь, почему он завещал Эрнестине и Бингу такие большие суммы.

Из-за того, что опоздала телеграмма и возникли транспортные затруднения, Эрнестина не вернулась из Европы и не присутствовала при чтении завещания Пена. Его огласили в доме Уилмы, в библиотеке. Присутствовали только Уилма, Джордж и два адвоката. Вся процедура длилась меньше часа. Когда адвокаты ушли, Уилма спросила:

– Ну, что ты скажешь?

– Он был щедр к моим детям.

– И застраховал меня от глупых ошибок, – усмехнулась она.

– А разве ты не делаешь ошибок, Уилма?

– Что ты хочешь этим сказать, Джордж?

– Так, риторический вопрос. Все мы ошибаемся.

– Вероятно, ты имел в виду нечто гораздо большее, но я не буду допытываться. Нет настроения. Мне казалось, что Бинг и Эрнестина должны были сегодня присутствовать.

– Нет, присутствовать никто не обязан.

– Когда читали завещание моего деда, это происходило за городом. В доме неподалеку от Рейнбека. В столовой – наверно, потому, что там было много стульев. Каждому помощнику конюха причиталось по пятьсот долларов. Всем служанкам. Двум репетиторам из Гарварда. И членам семьи. Помню, подавали легкий пунш. Всех очень смутило, когда моя бабушка – толстая и глухая – громко пукнула. Она у нас этим славилась. Пукнет и озирается на людей – не услыхал ли кто. Все, конечно, слышали. А она злилась: никому не дозволялось слышать. Как тот король, на котором не было платья. Одна из служанок и один из помощников конюха засмеялись. На следующий день служанку уволили.

– А помощника конюха? – спросил Джордж.

– Почему-то нет. Думаю, потому, что хорошую служанку найти было легче, чем хорошего помощника конюха. Даже в те времена.

– Надумала, что будешь делать? – спросил Джордж.

– Более или менее. Хочу продать этот дом и снять небольшую квартиру. Потом, может быть, отправлюсь путешествовать.

– Мне кажется, это разумно. Берешь с собой Дороти?

– Она никогда не оставляет Шерри надолго. Нет, придется поискать кого-то другого. Где сейчас Эрнестина?

– В Лондоне, но я хочу, чтобы она вернулась домой.

– Зачем?

– Так надо. Ей давно пора вернуться. Когда в семье горе, нельзя допускать, чтобы кто-то делал вид, будто ничего не случилось. А она, кажется, именно так и поступает. От похорон она нашла предлог уклониться, но домой-то все-таки должна была вернуться – и как можно скорее.

– Я на ее стороне. Какой смысл приезжать теперь?

– Не хочу ссориться с тобой, Уилма, но поссориться мы можем, и я этого не боюсь. Не вмешивайся в жизнь моих детей.

– Одну минуту, Джордж. Ты уже второй раз начинаешь говорить со мной какими-то намеками. К чему ты клонишь?

– Если бы я клонил к чему-то, то более отчетливо, и сейчас ты бы уже плакала.

– Сказал, что не хочешь ссориться, а сам почти поссорился.

– Ну, не буду продолжать. Все. Ухожу. Завтра весь день я у себя в конторе, а послезавтра пришлю тебе на подпись кое-какие бумаги. Тебе придется подписывать много всяких документов, так что советую нанять хорошего юриста, особенно если ты предполагаешь путешествовать. Возможно, ты решишь выдать доверенность на ведение дел. Но только не давай ее мистеру Хайму. По закону ты можешь это сделать, но если сделаешь, то допустишь большую ошибку. Между прочим, уже не первую в этом роде.

– Мистер Хайм меня больше не интересует.

– Я думаю. На этот раз найди себе советника постарше.

– Я начинаю ненавидеть тебя, Джордж. Право.

– Недостаточно сильно.

– Недостаточно для чего?

– Чтобы это стало интересно.

– Держу пари, что это может стать очень интересно.

Он кивнул.

– Несколько недель назад это уже почти случилось. Но с тех пор положение могло измениться. Мне пора, Уилма.

Придя в контору, Джордж написал Эрнестине строгое письмо, настойчиво прося ее незамедлительно вернуться в Соединенные Штаты. Конечно, она может отказаться. Собственные деньги у нее есть, ей двадцать шесть лет. Поэтому он вынужден был мотивировать свое требование этическими соображениями и воздержаться от чересчур резких слов. Он писал:

«Речь идет о простой семейной солидарности. Твой брат приезжал из самой Калифорнии, несмотря на то что мы с ним не ладим. Он уехал обратно, наши отношения не улучшились, но я, по крайней мере, проникся к нему уважением за то, что он отдал последний долг дяде Пену. Скоро ты получишь извещение о том, что дядя Пен оставил тебе крупную сумму…»

Через две недели Эрнестина приехала. Джордж и Джеральдина встретили ее на перроне и усадили с собой в «паккард», а не отправили с шофером в «линкольне» или в «пирс-эрроу». Этот жест не остался незамеченным.

– А Эндрю разве нет? – спросила Эрнестина.

– Мы хотели встретить тебя сами, – сказал Джордж.

– Не надо было из-за меня беспокоиться.

– Мы так хотели.

После ужина Джеральдина отправилась наверх.

– Вам наверняка хочется поговорить, так что я пойду к себе.

Разговор между отцом и дочерью завязался не сразу. Они обменивались несколькими банальностями. Наконец Эрнестина пересела на другой стул, закурила новую сигарету и сказала:

– Ты не просто так заставил меня вернуться сюда, папа, и я пытаюсь понять почему. Между прочим, я рассчитываю, что ты возместишь мне расходы на эту поездку, поскольку в мои планы не входило ехать сюда. Я намеревалась остаться за границей.

– Остаться за границей? А мне казалось, что ты поехала туда месяца на два, не больше. Не думай, что я хочу уклониться от возмещения расходов, но когда ты уезжала, то как будто не собиралась задерживаться там надолго.

– Значит, ты возместишь мне расходы?

– Я же сказал или дал понять, что возмещу.

– Отлично. Ну так вот: живя там, я передумала. Захотелось остаться по крайней мере на год, если не больше. А может, и много больше. В данную минуту меня подмывает даже сказать тебе, что я хочу жить за границей всегда.

– Господи, но почему? Разумеется, тут не обошлось без какого-то молодого человека.

Она покачала головой.

– Не так уж он молод, этот молодой человек. Ему около тридцати пяти.

– Типичный обаятельный француз?

– Типичный обаятельный американец. Но он женат и на мне жениться не собирается. Обычный мотив для отказа очаровательной иностранке, с той лишь разницей, что я для него – не иностранка.

– Ты влюблена в него?

– Да.

– А он в тебя – нет?

– Нет. Он даже не притворялся влюбленным. В этих кругах слово «любовь» не в очень большом ходу. Для них говорить о любви – все равно что говорить о законном браке. Они боятся этого слова, полагая, что оно наложит на них какие-то обязательства. В этом отношении они весьма старомодны. Более старомодных, чем они, я еще не встречала. Ты меня понимаешь?

– Кажется, да.

– Ребята из колледжей начинают объясняться тебе в любви на первом же свидании, а эти будут молчать, даже если действительно любят. Да и винить их нельзя – почти все они женаты.

– Что же это за люди?

– В большинстве – американцы, и, как правило, – состоятельные. У женщин есть мужья, живущие в Лондоне или Париже. У мужчин – жены, живущие в Штатах или где-то работающие. Мужья актрис. Одна оперная певица, муж которой почти все время был в запое. Есть среди них два писателя. Словом, не та публика, что посещает загородный клуб Лантененго, но и не богема. Эта группа сформировалась, по-моему, после войны, и когда из нее кто-нибудь выпадал, то на его место приходил другой. Все они при деньгах, но никого нельзя назвать очень богатым.

– А чем занимается твой приятель?

– Он имеет какое-то отношение к электрификации железных дорог. Не по инженерной, а по финансовой части. Словом, служит в какой-то уолл-стритовской фирме. Точно не знаю, чем он там занимается. Называет себя путевым обходчиком, но ведь обходчик – это человек, который ходит с молотком и проверяет пути, так? Нет, он, видимо, имел в виду что-то другое.

– Как его фамилия?

Она покачала головой.

– Теперь это уже не имеет значения – ни для него, ни для меня. Дохлый номер.

– Для тебя – не дохлый, – возразил отец.

– Вот как плохо ты меня знаешь, папа. Раз я говорю «кончено», значит, кончено.

– И никакого горького осадка?

– Есть и осадок, и обида, но все это я переживу.

– У тебя, конечно, была с ним связь? – спросил он.

– А ты думаешь, я стала бы так переживать, если бы ее не было? Время детской любви для меня уже прошло. – У Эрнестины появилась новая манера смотреть в пол с таким видом, будто она на вершине горы и разглядывает, что происходит внизу, в долине. Эта манера обескураживала собеседника, ибо Эрнестина словно выбрасывала его из своих мыслей, что она, собственно, и подчеркивала. – Чего ты от меня хочешь, папа? – спросила она наконец, повернувшись к нему лицом.

– Чего бы я ни хотел от тебя, добиться этого я вряд ли смогу – при твоем нынешнем умонастроении.

– Но ты вызвал меня сюда, так что уж говори.

– Теперь я знаю, что ты очень несчастна.

– Да, я не буду этого отрицать.

– И мне хотелось бы помочь тебе, чем могу.

– Благодарю, но как ты поможешь, если не знаешь, отчего я несчастна?

– И не узнаю, раз ты не собираешься мне говорить.

– Не собираюсь, потому что сама не знаю. Несколько лет назад причиной могло быть все что угодно – даже дурной запах изо рта. А сейчас – не знаю. Возможно, все дело в том, что слишком мало получаю от жизни как раз в ту пору, когда должна была бы получать максимум.

– Кто это сказал? Только потому, что ты молода? Молодость не каждому приносит счастье. Кое-кому приносит, но далеко не всем.

– А у тебя когда было самое счастливое время?

Он наклонил голову.

– Я знал, что ты задашь мне этот вопрос.

– Ну все-таки?

– На это я отвечу так же, как ты. Я не знаю.

– Но ты же не можешь не знать, – настаивала она. – В студенческие годы? Когда женился на маме? Теперь?

Он задумался.

– Теперь. В эту самую минуту.

– По тебе это не очень-то видно.

– Знаю, что не видно, – согласился он. – И тем не менее именно сейчас, когда ты рядом, я приблизился к счастью больше, чем когда-либо в жизни.

– Больше, чем в то время, когда я родилась? Или когда родился Бинг?

– Да. Тогда это была для меня радость, но не счастье. Близость счастья я испытываю сейчас, когда ты со мной. Более счастливых минут у меня еще не было. Я никогда не переставал размышлять о счастье. Теперь ты возродила во мне эти мысли, и я считаю, что едва ли был когда-либо счастлив. Нет. Радости были, но счастье – нет.

– Почему же ты считаешь себя счастливым или близким к счастью теперь?

– Пожалуй, мой ответ тебя смутит. Но я скажу все равно. Ты первый человек, которого я полюбил.

– Меня? Сейчас?

– Да.

– Неужели ты не любил ни одной женщины прежде?

Он в нерешительности помолчал.

– Одну любил.

– Но не маму. В этом я уверена.

– Нет, не маму.

– И, конечно, не Джеральдину.

– И не Джеральдину. Девушку, которая не отличалась ни умом, ни другими достоинствами. Но я любил ее так, как никого больше не любил да и не хотел бы любить. Это была чувственная туповатая немка, но лишь она одна завладела всем моим существом.

– Она привлекла тебя как женщина?

– О, да.

– А в твоем чувстве ко мне тоже есть эротика?

– Видишь ли, люди твоего поколения считают, что во всяком чувстве есть элемент эротики. Но я так не считаю. Вы обе завладели моим существом, только по разным причинам. Та потрясла меня самозабвенностью своей любви, ты же заставила почувствовать, что я тебе нужен. Ты очень несчастна и нуждаешься в моей помощи. Быть может, поэтому и приехала домой, хоть и не хотела. Мы не можем этого знать и никогда, видимо, не узнаем. Слишком много в нас такого, что не поддается пониманию, Тина. Есть тонкости непостижимые; сотни оттенков промелькнут в сознании, прежде чем сформулируется четкая мысль. А мысль должна быть четкой, иначе ее не поймаешь. И вот я снова стал самим собой и пытаюсь разумно рассуждать, анализировать, думать – словом, делать то, за что меня все ненавидят. Как я могу проследить за тысячами неясных мыслей, которые в конце концов выкристаллизовались в осознанное желание вернуть тебя домой? Иногда мотивы кроются где-то в нашем подсознании – и остаются в подсознании, потому что признаваться в них нам неприятно.

– Папа!

– Да?

– По-моему, ты порезал себе руку. Это кровь?

Он поднес ладонь левой руки к глазам.

– Кажется, да. Где-то поцарапал. Но обо что? Похоже, что о гвоздь. Но в этом кресле нет гвоздей.

– Я принесу сейчас йод.

– Не надо. Ты не догадываешься, отчего кровь?

– Нет.

– Я поцарапал себя ногтем.

– Странный случай.

– Более чем странный, – сказал он. – Так увлекся собственной речью, что впился ногтем в ладонь. Никогда не предполагал, что такое возможно.

– Все-таки давай я смажу йодом.

– Хорошо. Только Джеральдине не говори, как это произошло. Надо же – настоящая рана. Флакон с йодной настойкой в уборной. Крошечный такой флакончик, всего на три унции. И коробка с гигроскопической ватой. Полечишь рану своему незадачливому отцу? Или правильнее сказать – обработаешь? Ангел-исцелитель. Впредь мне лучше не увлекаться собственными речами.

– Это все-таки лучше, чем кусать губы, как это иногда делаю я, – сказала Эрнестина.

Он попробовал обратить эту историю с членовредительством в шутку, но ее подчеркнутая невозмутимость и то, как она избегала его взгляда, показывали, что она отнюдь не считает царапину на его руке безобидной. Да он и сам не считал. На какое-то время им обоим нашлось занятие: ей – смазывать йодом рану, ему – разыгрывать роль потерпевшего, преувеличивающего свои страдания. Он предполагал, что она, кончив дело, сейчас же придумает какой-нибудь предлог и уйдет, но этого не произошло. Она не уходила.

– Ну, так будем продолжать наш разговор? – спросил он, держа больную руку на уровне лица.

– Если хочешь.

– Думаю, надо. Я в долгу перед тобой за то, что ты приехала.

– Восемьсот с чем-то долларов.

– О деньгах тебе никогда не придется беспокоиться, Тина. Это ты должна знать. Я никогда не буду пользоваться деньгами, как дубинкой. Тем более в отношении тебя.

– А в отношении Бинга?

– Тоже нет, да и поздно уже. Есть основания думать, что сейчас он богаче меня. Молодец! Искренне говорю. Его финансовая независимость тоже мне приятна. Он хотел быть независимым и стал независимым. Но тот, кому хочется избавиться от меня, заставляет и меня желать того же.

– Ну, так теперь вы избавлены друг от друга. Да, я знала, что Бинг разбогател. Он пишет мне, постоянно пишет. И последние два-три года рассказывает о своих финансовых успехах. Купил себе «роллс-ройс».

– Знаю, – сказал Джордж Локвуд.

– И знаком со всеми шишками.

– С шишками? Это еще что такое?

– Это жаргонное выражение. Так называют влиятельных людей, папа. Я вижу, ты не знаком с жаргоном.

– Мне казалось, что знаком, но «шишка» – это что-то новое. Я знал, что твой брат в хороших отношениях с такими людьми. О да, он преуспевает. В нефтяном деле. Нефть всегда казалась мне рискованным предприятием, но Бинг не потерял головы. Пока не потерял. Отложил капитал на жену и детей, и теперь его ничто не остановит. Деньги, которые завещал ему и тебе дядя Пен, покажутся ему мелочью.

– Мне не покажутся, – сказала она.

– Нет. При желании ты могла бы всю жизнь прожить за границей на одни проценты с этой суммы. Не в парижском «Ритце» и не в «Клэридже», но с достаточным комфортом. С таким капиталом ты уже можешь считаться богатой американкой.

– Да. – Эрнестина снова уставилась в свою долину на полу.

– Не думай, что я хочу отвлечься от темы.

– Знаю. Мы заговорили о Бинге, но это все та же тема, не так ли?

– Да. Как и твой дядя Пен. Его наследство. Твои доходы. И то, что я распорол себе ногтем ладонь.

Она кивнула.

– И то, что в Европе я буду богатой американкой.

– Ты хорошо знаешь нашу семью? – спросил он.

– Нашу семью? Наверно, не так хорошо, как следовало бы. Я не предполагала, что о ней можно много знать. Я не права? Мне всегда казалось, что Локвуды умеют делать деньги, но не пользуются должным уважением. Это странно. Такой род, как наш, за сотню лет своего существования должен был бы снискать себе больше уважения. Некоторым семействам удается добиться этого на протяжении жизни одного поколения, а мы просуществовали три, не так ли? Три. Я представляю уже четвертое. Ты посмотри на Бинга: со временем он так разбогатеет, что другие в сравнении с ним покажутся бедняками.

– Ты попала в самую точку. Мы, пожалуй, действительно никогда не пользовались должным уважением. Знаешь почему?

– Мой прадед убил кого-то. Это я знала. Но остальные-то вели себя вполне, прилично, пока бедный дядя Пен не…

– Извини, я перебью. У тебя с путевым обходчиком все кончилось из-за дяди Пена?

– Возможно, это лишь совпадение, – сказала она.

– Но ты в этом не уверена?

– Нет, не уверена. Он иначе стал ко мне относиться. Это я заметила по тому, как он смотрел на меня. Словно я проститутка, которая прикидывается порядочной девушкой. Он очень честолюбив и очень хитер.

– С этим тебе придется сталкиваться всю жизнь, по крайней мере до тех пор, пока ты не выйдешь замуж и не переменишь фамилию. Поэтому ты и захотела жить за границей?

– В начале – не поэтому. Но после всего, что случилось с дядей Пеном, я представила себе, каково будет дома. В этом отношении мой хитрый дружок служил хорошей иллюстрацией. И тогда я подумала: господи, что же меня ждет в Шведской Гавани и в Гиббсвилле? Ведь именно гиббсвиллские дамы впервые заставили меня испытать чувство унижения, когда я посещала танцевальную школу и детские вечера. Опять они станут взирать на меня с неприязнью.

– Ты права, – согласился отец. – Так и вижу, как они сидят, сложив руки на коленях, и смотрят, выискивая, к чему бы придраться, и не находят ничего дурного ни в тебе, ни в том, как одела тебя мама. И молчат, потому что твоя мама – из семьи Уиннов, а Уинны – это деньги, нажитые на угле. И со Стоуксами мы связаны, только твоя фамилия не Уинн и не Стоукс, а Локвуд. Ах, как хорошо мне знакомы эти неприязненные взоры Гиббсвилла! А ведь я без труда мог бы избежать их, если бы женился на гиббсвиллской девушке и поселился на Лантененго-стрит. Или если бы мой отец женился на гиббсвиллской девушке. Или твой дядя Пен обосновался там. Но этого не произошло, и потому мы не кажемся им порядочными людьми, и даже я беру на себя смелость утверждать, что мы сами не чувствовали себя достаточно порядочными. Локвуды овладели Шведской Гаванью с помощью грубой силы – той силы, которую именуют всемогущим долларом. В этом городе не нашлось никого, кто осмелился бы нам противостоять. Как-никак твой прадед убил двух человек, убил как раз в этом городе, а сколько он убил в гражданскую войну, мы и не знаем. Он всегда ходил с револьвером, и половина города была должна ему деньги. Если бы кто-нибудь из твоих предков служил судьей и слыл честным человеком, тебе, возможно, не пришлось бы встречать неприязненные взоры Гиббсвилла. Но вышло так, что даже твой самый уважаемый родственник убил любовницу и убил себя.

– Ты слишком переутомился, папа.

Он бросил взгляд на свою руку, затем на нее и улыбнулся.

– Мне вдруг показалось, что я опять поранил себя. Да, я переутомился. Впервые в этом признаюсь.

– Давай прекратим этот разговор.

– Тебе кажется, что я взвинчиваю себя, как выражалась твоя бабушка?

– Прежде с тобой этого не случалось, – сказала она. – Пойдем прогуляемся.

– Прогуляемся? Куда?

– Просто так. Всю прошлую неделю я каждый день по двадцать раз обходила пароходную палубу и всегда возвращалась в одно и то же место – в бар.

– Хорошо, погуляем, – сказал Джордж Локвуд.

– Можно, я надену твое пальто? Чтобы не ходить наверх?

– Конечно. На улице морозит.

Она достала его военную шинель, которая висела в стенном шкафу в холле, а он надел длинное с поясом пальто из верблюжьей шерсти и шапку.

– Ты хорошо одеваешься, папа, – сказала она.

– Ты так считаешь? Благодарю. Я никогда не жалел денег на одежду и приучал к этому твоего брата. Важно не только то, как ты выглядишь в новой одежде, но и то, как себя чувствуешь в ней. Однако приходится признать, что твой брат экономит на одежде. Возможно, этим он хотел лишний раз подчеркнуть свою независимость. Хочешь взять с собой трость?

– Да. – Эрнестина улыбнулась. – Молодые люди опять стали ходить с тростями.

– Видел. Ротанговые. Я предпочитаю более тяжелые. Однажды, когда строился этот дом, я за один день убил двух ядовитых змей. С тех пор ни одной не встречал. Но если подняться на гору, то надо смотреть в оба. Вон там, где скалы, водятся гремучие змеи.

– Я думала, они уползают ночью в щели.

– Не очень-то на это рассчитывай.

Они вышли через калитку и стали спускаться по склону холма в направлении шоссе.

– По-моему, в кармане пальто есть перчатки, – сказал он.

– А ведь и правда холодно.

– Если устанешь, скажи. Для ходьбы твои туфли не очень-то приспособлены.

Дойдя до середины косогора, он остановился.

– У твоего деда был план скупить всю землю отсюда до Рихтервилла.

– До самого Рихтервилла?

– Когда-то и я об этом мечтал, но обстоятельства изменились, и теперь я рад, что он этого не сделал.

– Какие обстоятельства?

– Твой брат явно не намерен здесь жить, ты – тоже. Что бы я стал делать со всей этой землей?

– Ты стал бы помещиком. Это доставило бы тебе удовольствие.

– Верно.

– Очень здесь красиво при лунном свете, – сказала она. – Все фермеры, как видно, уже спят.

– Еще бы. Встают-то они в четыре утра. Скотине корм задают, коров доят. Потом обильные завтраки. Без этого им нельзя. Целая рабочая смена до полудня и целая смена – после, пока не придет время ложиться спать. Да, занятия сельским хозяйством доставили бы мне удовольствие. Люблю я эту долину, а почему – не совсем понимаю. Никто из нас в этих местах не родился, хотя твоя бабушка Локвуд родилась по одну сторону долины – в Рихтервилле, а дед – по другую, то есть в Шведской Гавани. Кроме того, у тебя много двоюродных и троюродных сестер и братьев. Ты никогда про них не слыхала, а они живут недалеко отсюда.

– Кто они?

Он улыбнулся.

– Я и сам их не знаю. Хоффнеры и их родня.

– И бабушка Локвуд одна из них, – сказала она.

– Да. Они были здесь первыми поселенцами. Расчистили земли, обработали их, развели скот. Локвуды же, насколько я знаю, совсем другого сорта люди. Приспособленцы. Но надо отдать им должное – они стойко сопротивлялись враждебному окружению. Друзей у них не было, зато врагов хватало. Ты где хотела бы жить, если здесь останешься?

– Ты не считаешь, что я могла бы обосноваться в Европе?

– Нет. Быть может, ты не отдаешь себе в этом отчета, но ты связана с этими местами слишком крепкими узами. Твой брат закрепляется в Калифорнии, но он лишь повторяет то, что делал сто лет назад Мозес Локвуд.

– Я не считаю, что так уж это важно – где жить.

– А я считаю. Последние сто с лишним лет мы не имели отношения ни к европейцам, ни к европейскому образу жизни. А если вспомнить, что мы, возможно, принадлежим к роду Локвудов из Новой Англии, то – последние двести лет. Я, однако, не уверен в том, что мы к ним принадлежим, равно как не уверен и в противоположном. В какой бы части Европы ты ни жила, в глазах европейцев ты всегда будешь иностранкой. Всегда. И это обстоятельство с возрастом будет приобретать для тебя все большее и большее значение. Ведь ты – американка, и больше ничего.

– Я могла бы обосноваться и в Китае, если б вышла замуж за человека, который живет в Китае.

– В Китае я никогда не был, но жить тебе там, по-моему, было бы легче, чем, скажем, в Испании, Франции или Италии. В Китае уроженцы Запада обособляются в своих маленьких колониях, что в европейских странах встретишь не часто. Американцы в Китае никогда не ассимилируются. Как, впрочем, и во Франции и других европейских странах. Но там они жаждут ассимилироваться, что невозможно.

– Какие у тебя планы в отношении меня, папа?

– Планов – никаких. Надежд – много. Надеюсь, что ты полюбишь американца, выйдешь за него замуж и останешься жить в Соединенных Штатах. Предпочтительно на Восточном побережье, но и Средний Запад не так уж далек – всего одна ночь в спальном вагоне.

– У тебя есть кто-нибудь на примете?

Он немного подумал.

– Конечно. Кто-нибудь из тех молодых людей, которых я встречаю в клубе «Ракетка» и в деловой части Нью-Йорка. Но ты ни за что не воспользуешься моей рекомендацией – да и не надо.

– Я должна перед тобой извиниться. Почему-то я решила, что ты выбрал мне партию где-нибудь по соседству, поэтому и стараешься убедить в том, как хорошо в этом районе Пенсильвании.

– Нет. К сожалению, никого из молодых людей по соседству я не знаю. Есть друзья твоего брата, но я с ними не встречаюсь. В загородном клубе не бываю, а когда приезжаю в Гиббсвилл, то вижусь не с молодыми людьми, а с Чэпином и Мак-Генри. Джулиан Инглиш женился на дочери Уокера, и я рад, что он не стоит у нас на пути. Хотя тебе он всегда нравился.

– Когда мы были молоды – нравился. Да из-за него все девчонки голову теряли. Кроме Кэролайн. Но она-то как раз и вышла за него.

– Да поможет ей бог. Не наше дело осуждать кого-либо, но лично я считаю, что он недостоин такой девушки, как Кэролайн.

– Шарм, папа. У тебя ведь он тоже был.

– То, что ты применяешь этот термин ко мне в прошедшем времени, не очень-то мне льстит.

– Ну, хорошо. Он у тебя и сейчас есть. Но к нему прибавилось и еще кое-что.

– Что именно?

– Ну вот, например, что ты поранил себе руку. Мне это нравится больше, чем шарм. Я уже столько этого шарма вкусила, что мне его надолго хватит.

Они постояли молча. Потом он сказал:

– Видишь, как далеко простираются мои владения. При лунном свете – насколько хватает глаз. Думаю, этого с меня достаточно.

– Достаточно?

– По-моему, да. Но если я удовольствуюсь этим многим или этим немногим, то, значит, во мне нет того, чем обладал твой дед. Я не так дальновиден, как он. Он и твой прадед видели на много миль дальше, чем я. Мой мир довольно узок, правда?

– Не знаю. Узок? – спросила она.

– Я начинаю думать, что да. Я. Ты. Моя жена. Мой дом. И мои владения – отсюда до леса за фермой Швайбахера. Которая, кстати, теперь тоже моя. В общем, это не совсем то, что называют империей, верно?

– Слава богу, нет, – сказала она.

– Подожди славить бога. Твой дед Уинн хотел стать миссионером. Он им не стал, но это была его мечта. И если подумать, то миссионерская работа – это тоже в некотором роде завоевания.

– В некотором роде – да.

– А его двоюродный брат Том Уинн был хозяином – извини за маленькое преувеличение – всего обозримого пространства. В Африке или Южной Америке он при той же затрате энергии приобрел бы несколько миллионов акров земли. Твоему брату не занимать энергии, и ты посмотри, какими делами он ворочает в Калифорнии. И в Мексике. Иными словами, Тина, это у тебя в крови. Тебе это передалось по обеим линиям.

– Что передалось?

– То, чего не хватает мне и чего не хватало твоему дяде Пену. Честолюбие крупной игры. Мое поколение лишено его, а твой брат – нет. Возможно, в тебе его тоже нет, но своим детям ты можешь его передать.