Текст книги "Дело Локвудов"

Автор книги: Джон О'Хара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 31 страниц)

Она тотчас вышла.

– Я не имею ничего против, когда официант обслуживает меня одну, но ужасно не люблю, когда он приходит и видит здесь тебя.

– Почему?

– Я невольно начинаю угадывать его мысли. Как бы почтительно они себя ни вели, в большинстве своем это – иностранцы, а ты знаешь, о чем они думают. Каждый мысленно спрашивает себя: спали мы с тобой в одной постели или нет.

– Я уверен, каждый иностранец полагает, что кое-что было. Если не прошлой ночью, так позапрошлой. Или будет в следующую ночь. Или, глядя на нас, думает, что я, пожалуй, староват, а у тебя есть любовник.

– Есть. Ты.

– Благодарю тебя, Джеральдина. Налить кофе?

– Да, милый, пожалуйста. – Она встала рядом с ним, выпила апельсиновый сок, взяла из его рук чашку кофе и села напротив него. – Давно уже мы не завтракали вместе.

– Ты сама предпочитала, чтоб было так.

– Что делать? Ни одна сорокавосьмилетняя женщина не выглядит сказочной принцессой, когда встает утром с постели. И все же мы теряем оттого, что не завтракаем вместе.

– Возможно, в новом доме будет иначе. Встав с постели, я приму ванну и избавлюсь от бороды, ты себя приведешь в порядок, и мы встретимся, так сказать, за стаканчиком апельсинового сока.

– Мне нравится твой галстук, – сказала она.

– Да, вот что: я здесь пробуду с неделю.

– С неделю? Но ты почти ничего не взял с собой. Или багаж идет следом?

– Окажи мне услугу, а? Съезди в магазин братьев Брукс и спроси мистера Хантингтона. Я напишу на бумажке. Скажи Хантингтону, что мне нужно полдюжины сорочек. Когда ты назовешь себя, он будет знать каких. И потом привезешь их сюда. Сделаешь?

– Конечно. Мистер Хантингтон знает, какой материал, размер и прочее? Ты хочешь, чтоб я отправилась сейчас же?

– Сперва выпей кофе. Не мешало бы также надеть что-нибудь на себя.

– Ты и другого костюма с собой не привез?

– Некуда было класть, да и времени не было. Потом, может, сам съезжу к Бруксам и куплю что-нибудь. Если поедем ужинать, так в клубе у меня всегда хранится вечерний костюм и все остальное.

– У Говарда тоже так было. – Она улыбнулась. – Помню, однажды он решил не брать с собой вечернего костюма, потому что у него в клубе уже был костюм. Но когда он попробовал его надеть, то оказалось, что не сходятся брюки – настолько он пополнел.

– Но я же не пополнел.

– Ты торопишь меня, да?

– Немножко, – подтвердил он.

– А что плохого в сорочке, которая на тебе сейчас?

– Ничего. Но ведь новые сорочки мне придется сначала в стирку отдать, понимаешь? Слушай, Джеральдина, уже десятый час, а мне еще надо позвонить мистеру Деборио и договориться, чтобы сорочки были готовы сегодня же. Мистер Деборио – это управляющий.

– Знаю. Смешной такой человечек. Но совершенно очаровательный.

Джордж Локвуд взглянул на жену.

– Ну, хорошо, милый, хорошо.

Когда она ушла, он выждал десять минут, потом позвонил гиббсвиллскому адвокату Артуру Мак-Генри.

– Обычный случай нарушения владения, Джордж. Диген говорит, что вокруг имения расклеены предупреждающие надписи и что он, Диген, был у вас за сторожа. Никакой вины с вашей стороны не усматривают. Вы не ответчик. Если хотите дать семье мальчика немного денег, я могу оформить нечто вроде отступной и заготовить расписку. На этом, я думаю, все и кончится.

– Сколько надо, Артур?

– Ну, долларов двести – триста. Семья у них большая. Я объясню им, что вы хотите дать денег на похороны. Как вы знаете, у этих людей всегда туговато с деньгами, и сто долларов уйдет у них на оплату счета похоронного бюро.

– Дайте им пятьсот.

Артур Мак-Генри засмеялся.

– Если вы дадите пятьсот, то родители и слез не так уж много прольют. Шутка ли, привалит такое счастье.

– Я не хочу, чтобы обо мне плохо думали. Кстати, от Джеральдины я это происшествие скрываю. В утренней газете есть что-нибудь?

– Да. Маленькая заметка на первой странице. Ничего сенсационного.

– Можно сделать так, чтобы помощник следователя закончил дело до нашего возвращения?

– По-моему, это несложно. Я поговорю с ним. Думаю, дня за два, за три мы управимся. Сегодня делают вскрытие. Причина смерти очевидна, и ни о каком преступлении не может быть и речи, если не считать нарушения владения. Помощник следователя – молодой врач по имени Миллер. Возможно, вы его знаете. Он приехал в Шведскую Гавань около трех лет назад.

– Я его знаю. Это один и тех, что приходили ко мне и просили отдать старый дом под больницу.

Артур Мак-Генри опять засмеялся.

– Тем более! Представьте себя на месте Миллера. Что бы вы сделали?

– Да, вы правы.

– Считайте, что дело уже прекращено. В эту самую минуту. Или, во всяком случае, после того, как я поговорю с доктором Миллером.

– Благодарю вас, Артур. Привет от меня Джо Чэпину.

– Ладно, Джордж. Кланяйтесь Джеральдине. Впрочем, пока не надо.

– Ваш поклон я приберегу на другое время, Артур. Еще раз благодарю.

Джордж Локвуд бегло, но внимательно просмотрел утренние газеты, проверяя на всякий случай, не привлекло ли это происшествие своей необычностью внимания нью-йоркских редакторов. Однако ни «Геральд трибюн», ни «Таймс» не сочли нужным напечатать ни строчки.

Не прошло и часа, как вернулась Джеральдина, сопровождаемая посыльным.

– Благодарю, Боб, – сказал Джордж Локвуд посыльному.

– К вашим услугам, сэр, – ответил тот и, положив сверток на чемоданную подставку, вышел.

– Мистер Хантингтон просил передать, что я могла и не ездить. Ты мог просто ему позвонить, – сказала Джеральдина.

– Как быстро ты управилась. Молодец, милая. Ты не знаешь этого Хантингтона. Когда я звоню ему или захожу лично, он принимается расспрашивать меня о своих клиентах, что живут в округе Лантененго, о моем брате, о племянниках и вообще обо всех, кого только может вспомнить.

– Вот почему ты заставил меня к нему ехать. А я-то удивлялась. Впрочем, у тебя на все есть свои причины, я уже изучила тебя.

Он позвонил слуге.

– А у тебя их нет? По-моему, они есть у каждого.

– Но не столько, сколько у тебя. Причем ты не всегда их раскрываешь, эти причины. Поэтому так часто и озадачиваешь людей.

– Но тебя-то я не озадачиваю? Во всяком случае, если ты просишь объяснить, я всегда объясняю.

– Это правда, милый, но иногда я забываю попросить.

– Но, значит, я и не виноват. Если то, что я делаю, озадачивает тебя, попроси объяснить, вот и все. Что касается остальных, то мне на них наплевать. Я не обязан никому ничего объяснять. Ни мысли, ни слова, ни поступки. И им это нравится. Нравится болтать о стене. Гадать, зачем она мне понадобилась и во что обойдется. Зачем я ликвидировал ферму Дитрихов. Вот люди! Это для них как бесплатные концерты духовой музыки.

– А все-таки зачем ты ликвидировал ферму Дитрихов?

– Я уже объяснял тебе.

– Ты очень смешно объяснил. То есть шутя. Ты сказал, что ветер там чаще дует с запада и нам надоест нюхать коровий навоз.

– Однако тогда это объяснение, кажется, устраивало тебя. К тому же, я говорил правду.

– Но есть, наверно, и другая причина.

– Да. Даже две. Во-первых, через несколько лет в низине наплодится множество перепелов, и мы будем располагать отличным местом для охоты. Пройдет одно лето, потом другое, вся территория зарастет лесом, и будет полно дичи. Вторая же причина вот в чем: Дитрихи обрабатывали эту землю так долго, что привыкли считать ее своей, независимо от того, кто ее законный владелец. Поэтому мне ничего не оставалось, как избавиться от них раз и навсегда. Как говорится, сосед хорош, когда забор хороший. Но я сделал нечто большее, чем хороший забор. Я переселил своих соседей в округ Лебанон. Теперь, когда Дитрихи в сорока милях от нас, я полюбил их. Хорошего арендатора из Оскара все равно не вышло бы, если б он оставался на земле, которая раньше принадлежала ему.

– Как тщательно ты все продумал! Я бы никогда так не сумела, – сказала она.

– Тебе и не нужно было. Я начал об этом думать, когда мы еще только поженились. Я видел, что тебе не нравится старый дом в Шведской Гавани.

– Неправда. Во всяком случае, нельзя сказать, чтобы он мне не нравился.

– Ни одна женщина не захочет жить в доме, где прожила двадцать лет первая жена ее мужа.

– Но он был не столько ее домом, сколько твоим. Там родился ты и родился твой брат. Если он и принадлежал какой-нибудь женщине, то твоей матери.

– Бабушке. Мать никогда этот дом не любила. Прошло бы еще несколько лет, и ты невзлюбила бы его тоже, Даже больше, чем мать.

– Почему же мать не любила его?

– Могу лишь догадываться. Нам она никогда не говорила, что не любит дом.

– А ты и твой брат его любили?

– Дети есть дети и остаются детьми, пока не вступают в брак. Мать внушала нам, что мой отец всегда прав, что бы он ни делал и ни говорил. Поступки родителей не подлежали ни обсуждению, ни критике. Критика исключалась вообще, даже в мыслях. Если мать замечала, что нам что-нибудь не нравится из того, что нравится им, и мы строим кислую физиономию, то хлестала нас по щекам. – Он потер свой гладко выбритый подбородок. – Да, ее пухлые ручки умели бить.

– По правде говоря, я рада, что нам уже поздно иметь детей. Мне, во всяком случае.

– Мне тоже. На рождество и когда бы мы ни захотели, вокруг нас дети, и так будет многие годы, но только если мы захотим.

– Конечно. Хотя я не совсем то имела в виду, а впрочем…

– Я знаю, что ты имела в виду, Джеральдина. Ты не хотела бы обременять себя воспитанием младенца.

– Именно. И ответственностью.

– Я это знал. – В дверь постучали и сразу же открыли. – А, Питер!

– Доброе утро, сэр. Мэм. Я узнал, что вы у нас остановились, сэр, мистер Локвуд. Чем могу вам служить, сэр?

– Доброе утро, Питер. Видишь вот эту синюю коробку с желтой каймой? В ней полдюжины совершенно новых сорочек, – сказал Джордж Локвуд.

– Они должны побывать в прачечной, перед тем как мистер Локвуд наденет их. Хорошо, сэр.

– Я знаю, что сегодня уже поздно.

– Ничего, сэр, можно специально попросить. Постирать, погладить, но не крахмалить и принести в номер не позднее восьми вечера, сэр? Надеюсь, мистер Локвуд не сдает еще и сорочки к вечернему костюму, сэр? В противном случае я не был бы так оптимистичен, сэр. Извините.

– Вечерних сорочек там нет, Питер.

– Тогда я забираю коробку с собой и, как говорится, окажу некоторое давление, сэр. Очень хорошо, сэр, спасибо, сэр. Мэм.

– Спасибо тебе, Питер.

– Спасибо вам, сэр. – Слуга вышел.

– Спасибо, зар, – передразнила Джеральдина. – «Зар». У него эти слово похоже на «царь».

– Я думаю, это они в английской армии привыкают так говорить. Ну, так куда, моя дорогая, мы поедем сегодня вечером? Хочешь в театр?

– А обедать ты меня никуда не повезешь?

– Я полагал, что у тебя есть какие-то свои планы, поэтому собрался провести весь день в деловой части города.

– Я обедаю у Генри. С Мэри Чадберн. Если хочешь, присоединяйся.

– Да благословит тебя бог за то, что ты так добра к Мэри Чадберн. Но я не хочу мешать тебе делать это доброе дело. Обедай с Мэри, и господь воздаст тебе по заслугам.

– Мэри мне нравятся.

– Она всем правится. Кто может что-либо иметь против нее? Итак, большую часть дня я пробуду в конторе «Локвуд и Кь». – Он поцеловал ее в щеку. – Я рад, что ты купила вазы. Наверное, это то, что нам надо.

Он взял на руку пальто, помахал ей шляпой и ушел.

Личный кабинет Джорджа Локвуда был меньше остальных комнат в конторе «Локвуд и Кь», но его никто не занимал даже временно. Его держали наготове на случай таких вот неожиданных приездов Джорджа. Он прошел прямо к себе, на ходу переговариваясь со служащими. По установившемуся порядку мисс Стрейдмайер постучалась и спросила, будет ли он диктовать что-нибудь.

– Не сейчас, мисс Стрейдмайер. Может быть, позже. Мой брат у себя?

– Да, сэр.

– Просмотрю сначала почту и поговорю с братом и потом, может быть, продиктую вам несколько писем. Вероятнее всего, после обеда. Вы очень хорошо выглядите для девушки, у которой только что удалили аппендикс.

– Еще в августе удалили. Я почти уже забыла.

– Надо было ложиться на операцию весной, а не вовремя отпуска.

– Я вообще не хотела ложиться и откладывала до последней минуты. И даже в последнюю минуту считала, что у меня не аппендицит, а просто спазм.

– Я же говорил вам прошлой весной.

– Вы были безусловно правы.

– Ну, а как вообще жизнь?

– Вообще?

– Ну, помимо работы.

– У меня есть друг.

– Это хорошо. Кто? Замуж за него выходите?

– Не знаю. Еще не решила. Если выйду, то уже не смогу здесь работать.

– Почему?

– Ясно почему.

– Не очень ясно, Мэриан. Вы не обязаны говорить ему все.

– Это верно. Но ему достаточно узнать хоть что-нибудь. Все мужчины одинаковы. Он не поверит, если я скажу, что все давно уже в прошлом.

– Видимо, да. А раз так, то зачем ему вообще говорить? Не надо. Можете верить, что я-то уж, во всяком случае, никому ничего не говорил. Ни единому человеку. Насколько мне известно, ни у кого в этой конторе нет ни малейших подозрений. А если они здесь не могли ничего узнать, то где еще? Мне кажется, вы боитесь меня, боитесь, как бы я не выболтал чего-нибудь.

– Нет. Я больше боюсь себя.

– Тогда я советую вам серьезно обдумать все наедине с собой. Признайтесь себе, что вы преувеличиваете значение того, что произошло два года назад. Тогда это не было важно, вы сами так говорили. Почему же теперь вдруг стало важно? В самом деле, Мэриан. Это могло бы стать важным, только если бы вы влюбились в меня. Но вы же не влюбились. Когда я пригласил вас в четвертый раз на свидание, вы весьма решительно отказались. Разве я после этого приставал к вам?

– Нет. Вы вели себя очень хорошо.

– Ну так вот. Раз хорошо, значит, хорошо. Беда, по-моему, сейчас в том, что вы влюблены в этого человека и до него никого не любили.

– Вы правы.

– Странная жажда самоуничижения появляется в человеке, когда он влюбляется. Не знаю, в чем тут причина, но и мужчины и женщины в таких случаях склонны к чрезмерной откровенности. Может быть, таким способом они испытывают прочность любви партнера? Но это жестоко по отношению к другому человеку и губительно для самого себя. Вы еще не съехали с той квартиры?

– Нет.

– Хотели бы, чтобы я навестил вас сегодня в четыре часа?

– Нет, не хотела бы.

– Ну, тогда вы избавились от меня. Видите, как все просто, Мэриан.

– А если бы я сказала «да»?

– Вы хотите попробовать сказать «да»? Меня влечет к вам так же, как и прежде.

– Но ни одному из нас это ничего не дает, правда?

– Удовольствие. Ничего другого и не было.

– Да, вы правы. В сущности, это все, что было.

– Ведь и после меня у вас были мужчины, которые не давали вам ничего, кроме удовольствия. Были? До того, как вы сошлись с этим человеком?

– Да, было еще двое. Про них он знает.

– Значит, вы потому не сказали ему про нашу связь, что не хотите бросить работу, боитесь, как бы он не подумал, что вы все еще моя любовница.

– Любовницей я ничьей никогда не была. И вашей, конечно, тоже. Правда?

– Пожалуй, да, если учесть перерывы между теми тремя ночами, что мы провели вместе. Как ваш друг, к тому же гораздо старший годами, я советую вам выйти замуж за этого человека и продолжать здесь работать. Мне вы можете довериться как джентльмену. Я искренне говорю. Даю вам слово, что больше никогда не буду просить встречи с вами за пределами конторы.

– Видимо, я придаю этому слишком большое значение.

– Да, раз это вас тревожит. Но, я думаю, вы так близки к счастью, что вам надо действовать решительно. Выходите замуж, продолжайте здесь работать, а об остальном пусть позаботится будущее.

– По-моему, это хороший совет.

– Вы очень привлекательная женщина, Мэриан.

– А вы очень привлекательный мужчина.

– Подойдите ко мне.

– Лучше не надо. Мне кажется, вам лучше вызывать для стенографирования другую девушку. По крайней мере, сегодня.

– Хорошо. Пусть это будет мисс Торп. Она не отвлечет меня от дела.

Она вернулась в приемную, а Дэйзи Торп спросила:

– Что он на этот раз говорил?

– Ничего особенного. Он всегда дразнит или шутит.

– Он говорит гадости?

– Джордж Локвуд? Он выше этого.

Через несколько минут они увидели, как он прошел из своей комнаты в более просторный и элегантный кабинет, который занимал его брат.

– Привет, Джордж, – сказал Пенроуз Локвуд.

– Доброе утро, Пен. Ты свободен в обеденное время?

– Нет, занят, но ты можешь пойти со мной. Я обедаю с Раем Тэрнером и Чарли Боумом.

– Этим еще что нужно?

– Ну, ты брось этот тон. Я не очень ясно себе представляю, с чем они придут, но знаю, какими делами они ворочают, и не прочь подключиться. Но ты можешь не ходить, если не хочешь.

– Ты будешь разговаривать с ними от имени компании или от себя?

– И так и этак.

– Надеюсь, ты не станешь торопиться вовлекать компанию?

– Почему?

– Потому что, вовлекая компанию, ты должен, мне кажется, сначала спросить мое мнение.

– А я всегда спрашиваю. Но из-за тебя и мне и компании уже пришлось отказаться от ряда довольно выгодных предложений. Очень уж ты увлекся, черт побери, этим своим загородным имением. Кстати, как идет строительство?

– Закончилось. Можно уже обставлять.

– Октябрь. Что ж, надо отдать тебе должное. Ты говорил – к первому ноября. Так вот, я и говорю: почему ты считаешь, что судишь вернее, хотя ты сидишь в Шведской Гавани, а я здесь, где делаются дела?

– Я сужу не вернее, Пен, и я никогда этого не утверждал. И ни в чем не мешал тебе.

– Черта с два не мешал.

– Зря ты так говоришь. Действительно не мешал. Все, что я делал – и буду делать впредь, – это заставлял тебя, так сказать, считать до десяти и, считая, учитывать все факторы. Собственно говоря, нынче на рынке такая конъюнктура, что, если сегодня ты упустил возможность, завтра тебе подвернется другая, не менее благоприятная.

– Да, если узнаешь о ней вовремя, – сказал Пенроуз Локвуд. – Но если про нее успевают узнать многие другие, то она становится уже не столь благоприятной.

– В данный момент почти все возможности выгодны, если ты не слишком жаден.

– Ну и считай меня жадным, если угодно. Но деньги-то я тебе зарабатываю?

– Да. И я тебе зарабатываю. Но, Пен, суть ведь не только в том, чтобы делать деньги. В наши дни кто их не делает? – и в большом количестве. Не такая уж это премудрость.

– В чем же тогда премудрость?

– В том, чтоб удержать то, что имеешь.

Пенроуз Локвуд засмеялся.

– Удержать то, что имеешь? А можно узнать, во что тебе обошелся новый дом?

– Нет, нельзя. Я же не спрашиваю тебя, на что ты тратишь свои деньги. И ты отлично понимаешь, о чем я говорю. Удержать то, что имеешь, значит, сохранить это на ближайшие двадцать пять, а то и на пятьдесят лет. К примеру, мы видим спад в автомобильной промышленности. Форд приказывает перевести рабочих на восьмичасовой рабочий день с двумя выходными. Принимая такое решение, он думает только о себе. А если так же поступят все крупные промышленники?

– Но такая мера может и оправдать себя. Она сократит перепроизводство и даст работу большему числу людей.

– Вот это-то он и хочет тебе внушить. Но разве ты не понимаешь, каков будет неизбежный результат? Верно, прямым результатом будет, конечно, сокращение перепроизводства. Но если этому примеру последовали бы все крупные промышленники, то произошло бы всеобщее сокращение производства. Всеобщее сокращение в стране с высоким уровнем производства. Нет, ты не можешь перевести страну на пятидневную рабочую неделю, ибо это означало бы замаскированный социализм. Профсоюзы знают это и этого хотят.

– Я не очень тебя понимаю.

– А вот слушай. Переводя страну на пятидневную рабочую неделю, ты должен нанять больше людей. Но это будут уже люди без квалификации. Плохие специалисты и лодыри, а платить им придется столько же, сколько и квалифицированным. Вот что, по-моему, получится, если разделить работу между большим числом людей. Ты вынужден будешь брать неквалифицированных людей. Я понял это, когда строил дом. Я не против, если хороший плотник получает высокое жалованье, но ведь такие же деньги приходится платить и лодырям. Теперь о тех, кто не имеет квалификации. Мне потребовалось убрать старую изгородь, и я нанял чернорабочих. Ты думаешь, они все одинаково хорошо работали? Нет. Примерно половина из них, правда, честно отрабатывала свои деньги, что же до остальных, то они еле двигались и старались сделать как можно меньше.

– Но какое отношение это имеет к фондовой бирже?

– Эх, Пен! Да чего будут стоить акции, если промышленные предприятия станут переплачивать своим рабочим? Цены на сырье тоже ведь возрастут, и тогда в стране начнется инфляция, как это случилось в Германии и Австрии. Там сейчас за пятнадцать центов, если считать на наши деньги, можно купить отличный маузер.

– Благодарю. Я уже наслышан об их инфляции.

– В таком случае тебе должно быть понятно, что значит удержать то, что имеешь. Иногда я задаюсь вопросом: хочу ли я и дальше играть на бирже?

– Что?!

– Впрочем, хочу. Я тоже жаден. А жаль. Таким, как мы с тобой, следовало бы выйти из игры на какое-то время. Но мы не выйдем. Даже думать об этом глупо. Великое множество акций продается сейчас по ценам, далеко не оправдываемым прибылью. Это – нездоровая практика. Она означает, что с нами – людьми, у которых есть деньги на покупку акций, – дело обстоит столь же скверно, как с рабочими. Рабочие вызывают инфляцию тем, что получают слишком много денег, а мы – тем, что взвинчиваем цены на акции до уровня, намного превышающего их реальную стоимость.

– Таких разговоров я тут слышал предостаточно, Игра на понижение.

– Не думаю, что здесь только игра на понижение. Беда в том, что мы всего в двух шагах от биржи, а там все, что ни скажет человек, воспринимается либо как игра на понижение, либо как игра на повышение. Думать иначе вы, ребята, не можете.

– Я не маклер. Пожалуйста, не путай меня с ними.

– Нетрудно спутать. Ты рассуждаешь, как маклер. Откровенно скажу: не люблю я фондовой биржи. Не люблю опасной игры. Хорошо бы найти два-три предприятия и вложить в них капитал. Приобрести пакет акций по той цене, какой они стоят, и держать их лет двадцать – тридцать. А платить за них деньги, которых они не стоят, я не хочу. Слишком на многое взвинчены цены. Но я, к сожалению, не в силах противостоять соблазну и потому продолжаю покупать.

– Ты не больше меня противишься легкому заработку.

– Боюсь, что так. В душе я скряга. Противно только платить по пятьдесят долларов за пятнадцатидолларовые акции. Кстати, как там сегодня дела?

– На бирже? Вот, смотри. «Эллайд кемикл» – сто двадцать четыре, «Братья Додж» – двадцать два с половиной, «Америкэн рэдиейтор» – сто восемь, на два пункта ниже. «Йеллоу трэк» – двадцать семь с половиной.

– Ясно, – сказал Джордж Локвуд. – Где ты встречаешься со своими приятелями?

– У Рэя в конторе. Обед он велел принести туда. Если ты идешь, мне придется позвонить ему. Ну, как?

– То, что я скажу, им не понравится.

– А ты молчи или не ходи совсем.

– Ладно, помолчу и послушаю. Для разнообразия, – сказал Джордж Локвуд.

Пенроуз Локвуд попросил свою секретаршу позвонить секретарше Рэя Тэрнера и сказать, что на обед к ним придет еще и мистер Джордж Локвуд.

– Как Джеральдина? Она ужинала у нас на прошлой неделе. Ты знаешь, наверно.

– Да.

– Уилме показалось, что она выглядит немного усталой.

– Она действительно устала. Закупала мебель для нового дома. Как Уилма?

– Хорошо. Может, поужинаете у нас как-нибудь? Сколько ты здесь пробудешь?

– С неделю. Пришлось мне удирать из Шведской Гавани.

– Как так?

– Какой-то деревенский парнишка убился, черт побери, на моей территории.

– Когда?

– Вчера. Вчера во второй половине дня. Дом закончили, последние плотники-итальянцы наконец уехали, и я возвратился домой. Попил чаю и только хотел принять ванну, как позвонил сторож. Мальчишка упал с дерева на стену и напоролся на две пики.

– На пики?

– У меня там сверху торчат пики. Ну, он на них а упал.

– Ужасно. Сколько ему было лет?

– Тринадцать – четырнадцать. Из большой семьи. Сын фермера по имени Зенер. Я ни в чем не виноват. Мальчишка залез ко мне на территорию – может, высматривал, чем бы поживиться. А я сбежал из Шведской Гавани, чтобы не отвечать на вопросы и не присутствовать на следствии. Разговаривал с Артуром Мак-Генри – с юридической стороны у меня все в порядке. Но я стараюсь не иметь никаких дел с местными горожанами. Знакомство поддерживаю, но фамильярных отношений с бакалейщиками и с прочей публикой такого рода всегда избегаю. Мне не хотелось разговаривать с репортерами и отвечать на вопросы следователей. На это у меня есть адвокат. Между прочим, Джеральдина ничего не знает, так что ей – ни слова.

– Разумеется.

– Еще воспримет это как дурное предзнаменование. Ты ведь знаешь Джеральдину.

– Она все равно узнает.

– Но не сразу. Если я скажу ей потом, она не будет так потрясена. Если б она узнала вчера вечером, то почти наверняка сказала бы, что не станет жить в этом доме. Проклятие на дом Локвудов.

– Ты так это называешь?

– Нет, конечно. Но в представлении других это выглядит так. Романтизируют злосчастную историю с воришкой. О чем ты задумался? Не нравится, что я назвал его воришкой?

– Да нет, наверно, так оно и было, – ответил Пенроуз Локвуд.

– Тогда что же гложет тебя? В мыслях ты блуждаешь где-то очень далеко отсюда.

– Нет. Я совсем рядом. У меня своя проблема. Ничего похожего на твою, но проблема.

– Могу я помочь?

– Думаю, да. Ты всегда был сообразительней меня по части женщин. Может быть, ты подумаешь за меня. Сам-то я, кажется, думать разучился. По крайней мере, об этом. И из-за этого не могу думать ни о чем другом.

– Попробуем, Пен.

– Только не называй меня братишкой.

– Но мысленно-то можно, я думаю? Я хочу помочь. Не так уж много на свете людей, которым я хотел бы помочь. Итак, у тебя есть подруга.

– За всю совместную жизнь с Уилмой, а женаты мы с ней более двадцати лет, я никогда не изменял ей. Бывали моменты, когда, как мне кажется, я мог завести роман и один раз уже почти завел. Это было во время войны, на Лиг-Айленде, где стояла наша часть. Девушка, вернее женщина, из Филадельфии, жена одного моего знакомого, которого ты не знаешь. Но мы оба поняли, что это – только блажь, потому что в глубине души она любила своего мужа, а я – Уилму. И мы перестали встречаться. Сейчас, когда я об этом думаю, я вижу, что между нами не было ничего такого, за что ее муж или Уилма могли бы быть в претензии. Мы просто любили беседовать. За все время знакомства я поцеловал ее только раз, и после этого мы поняли, куда это может повести. Мы сразу же порвали отношения.

– И ты ни разу с ней не переспал?

– Я же сказал тебе. Поцеловал ее единственный раз – и только. Я не такой, как ты, Джордж.

– Откуда ты знаешь, какой я? Продолжай.

Пенроуз Локвуд встал и подошел к окну. Но взгляд его был устремлен не на дома деловых кварталов Нью-Йорка, а в свое прошлое.

– Три года назад или чуть раньше я встретил молодую женщину. Ей немногим более двадцати лет. Красивая. Достаточно умная. Образованная. Кажется, из хорошей зажиточной семьи. Не из Нью-Йорка. Мне приходилось видеться с ней довольно часто, и постепенно, не отдавая себе в этом отчета, я начал испытывать к ней влечение. Видимо, здесь сыграло роль то, что мы часто виделись. Красивая молодая девушка – таких тысячи работают в Нью-Йорке, – на них обращаешь внимание (потому что они хорошенькие) и тут же забываешь об их существовании. И вот, встречаясь с ней повседневно, время от времени перекидываясь парой слов, я перестал смотреть на нее как на безымянную хорошенькую девушку и скучал, если подолгу не видел.

– Привычка.

– Конечно, – согласился Пенроуз Локвуд. – Как ты, наверное, догадываешься, она работала в одном из здешних финансовых учреждений. Однажды после работы я подвез ее на такси домой. Время у меня было свободное, и я зашел к ней.

– Это случилось три года назад?

– Собственно, уже почти четыре. До того дня в наших отношениях не было ничего личного. Она была для меня мисс такая-то, а я для нее – мистер Локвуд. – Он отошел от окна и сел в просторное вращающееся кожаное кресло, сложил руки на груди и вперил взгляд в свои ботинки. – Это необыкновенная женщина. Несмотря на свои двадцать три года, она уже была замужем, развелась и теперь живет снова под девичьей фамилией. Ее муж был профессиональный картежник в одном из городов Запада, но узнала она об этом лишь когда они отправились в свадебное путешествие в Саратогу. Когда она поняла, что у него за друзья, он признался, что лгал ей. Никаким продавцом облигаций он вообще не был, а был самым что ни на есть профессиональным картежником. Не прошло и года, как она устала от такой жизни. Переключиться на другое занятие он не захотел, сказав, что уже поздно. Тогда она ушла от него, но он не пошел на конфликт. Ему было под сорок, он уже сменил трех-четырех жен, но и скрыл это от нее, а при регистрации брака дал о себе ложные сведения. Поэтому естественно, что он не хотел поднимать шума и довольно охотно дал ей развод. После развода она не захотела возвращаться в свой родной город к родителям и поступила на курсы стенографии и машинописи. Квалифицированной стенографистке с ее внешностью и умом нетрудно найти в Нью-Йорке работу. Кроме того, она три года училась в университете, что ставило ее значительно выше обычных стенографисток, и поэтому ее назначили старшей в группе.

– Никак ты не доберешься до сути, Пен, – прервал его Джордж Локвуд.

– Это потому, что мне еще не приходилось никому об этом рассказывать. Я хочу, чтоб и ты понял, что это – не дешевая, случайная интрижка. Ни с ее стороны, ни с моей.

– И тем не менее она скоро стала интрижкой, насколько я могу судить, – сказал Джордж Локвуд.

– Нам незачем вдаваться в подробности, верно? Я не очень горжусь собой. Мне тогда было сорок шесть лет, и я не имел оснований ломать свою жизнь. У меня прекрасная жена, хорошие друзья, много денег. Но когда я попадал в общество той девушки, приезжал к ней домой, меня словно подменяли. – Он повернул кресло так, что снова оказался лицом к окну. – У нее в квартире стояло пианино. У меня дома оно тоже было, но я никогда к нему не прикасался, а тут начал играть. Она покупала ноты всех музыкальных новинок, и я играл, а она пела. У нее хороший голос, контральто. Я стал проводить у нее все субботние вечера. Не буду притворяться, Джордж, будто мы встречались только ради невинных развлечений. Это не так. Но связь эта вызывала во мне какое-то совершенно новое чувство. Прежде отношения с женщиной никогда не связывались в моем сознании с понятием любви, и теперь я понимаю, чего нам с Уилмой не хватало. Равнодушие Уилмы было в значительной мере следствием моего равнодушия.

– Слово «любовь» я слышу впервые в этом разговоре, – сказал Джордж Локвуд. – Ты был влюблен в эту молодую женщину?

– Я и сейчас влюблен – вот в чем дело, – сказал Пенроуз Локвуд. – Она собирается выйти замуж, и я готов пойти на все, лишь бы этому помешать.