Текст книги "Дело Локвудов"
Автор книги: Джон О'Хара
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)
– Вот уж не представляла себе, что у тебя такой красивый сын, – сказала она.
– Ты же видела его.
– Только мельком, и притом он не был так одет. В этом возрасте мальчики неказисты, если их не одеть как следует. Лишь тогда начинаешь угадывать, как они будут выглядеть взрослыми. Брюки у него скроены, как у взрослого. Он будет ловелас.
– А почему бы и нет?
– Я не осуждаю, но у Стерлинга этого еще и в мыслях нет. Джорджу на вид дашь лет двадцать, а Стерлингу – шестнадцать.
– Я бы не хотел, чтобы он развивался слишком быстро.
– Ты не можешь этому помешать. Итак, у нас впереди весь день. Но вдвоем нам нельзя бывать где угодно. Хочешь, поедем к моей двоюродной сестре?
– Хочешь не хочешь, а куда-то ехать надо. В Филадельфии выбор не так велик.
– Это очень необычная родственница. Зовут ее Элис Стерлинг. Стреляная птица. У нее салон. Она уже немолода, но до сих пор – одна из самых интересных женщин, каких я знаю. Ко мне она хорошо относится, потому что я почти так же независима, как она.
– Мне про нее рассказывали. Это та пчела-матка, вокруг которой вьются художники и прочая богема? Я не хочу с ней встречаться.
– И не надо, если не хочешь. Только отвези меня, пожалуйста, к ней. Это моя штаб-квартира на сегодняшний день. Ты вечером ведь куда-то идешь, не так ли?
– Конечно.
– Ну так поедем сейчас к Элис. Мне надо с тобой кое о чем поговорить, и я не хочу этого откладывать.
Они взяли извозчика и поехали на площадь Риттенхауз, где стоял дом Элис Стерлинг. Гостиная в этом доме, казавшемся таким темным снаружи, изнутри была прекрасно освещена благодаря высоким, во всю стену, окнам, сверкавшим чистотой, и производила впечатление веселой комнаты из-за множества статуэток, фарфора, картин в рамках, которые как бы собирали свет и потом отбрасывали его всеми своими полированными поверхностями.
– Веселая комната, – сказал Авраам Локвуд.
– Ей именно такая и нужна. Она несчастная женщина.
– А где она сама?
– У себя в спальне. Она не встает до полудня. А остальное время пьет виски – понемногу.
– Отчего же она несчастна?
– Об этом долго рассказывать. Поднимусь наверх, поздороваюсь и сразу вернусь обратно. Хочешь остаться пообедать? Мы будем здесь одни. Она не придет.
– Нет, у меня много дел.
Через пять минут она вернулась.
– Сестра спрашивает, знал ты когда-нибудь человека по имени Роберт Миллхаузер, он в твоих краях живет.
– Он имеет отношение к фирме Лайонс, округ Нескела. Лично не знаком.
– Ну, все равно. Она не пыталась скрыть неприязнь к этому мистеру Миллхаузеру. Садись, милый, и не целуй меня. В этом доме предаются греху, но не такому, как наш с тобой. Здесь женщины целуют женщин, а мужчины – мужчин.
– Ах, да, помню, мне давно об этом доме рассказывали. А комната такая веселая. Знаешь, где я слышал про этот дом? В Вашингтоне, когда я был молодым офицером. Кажется, тогда я впервые и узнал имя миссис Стерлинг. Она тебе родственница по крови или по мужу?
– Двоюродная сестра и замужем за моим двоюродным братом.
– Скоро, наверно, в этом городе братья будут жениться на родных сестрах.
Она засмеялась.
– Не знаю, будут ли они официально жениться, но это объясняет, почему некоторые из них не женятся ни на ком другом. Садись, милый. Давай поговорим. Мы избегали этого разговора, но я не могу его больше откладывать. Собираешься ли ты положить на мое имя какие-нибудь деньги? И намерен ли ты положить всю сумму сразу или будешь давать мне поквартально? Мне надо знать.
– Я не думал, что у тебя затруднения с деньгами. Сколько тебе нужно?
– Ты не ответил на мой вопрос, хотя я уверена, что ждал его.
– Я бы предпочел платить поквартально.
– На какую сумму могу я рассчитывать?
– Ну… тысячи на полторы в квартал. По пятьсот в месяц.
– Пятьсот долларов в месяц? И это все?
– Это немалые деньги. Ты не находишь?
– Нет. Я бы согласилась, если бы это шло сверх суммы, необходимой на содержание дома и прислуги. Пятьсот долларов в месяц! Мне детей надо учить, да и другие расходы. Тысяча долларов в месяц меня бы, пожалуй, устроила.
– Я полагал, что ты нашла покупателя на свой дом.
– Нашла, но эти деньги – не от тебя.
– Странно. А мне кажется – от меня. Но я не стану в это вдаваться.
– Отчего же, вдавайся, – возразила она. – Будем беспощадно откровенны.
– Хорошо. Я мог бы вообще отобрать у тебя этот дом. Он был куплен на деньги, украденные у меня.
– Ты же знаешь, что это неправда. Этот дом принадлежит мне уже много лет. Чем ты докажешь, что его купили на твои деньги?
– Думаю, доказал бы, но, поскольку у меня нет таких намерений, нечего и поднимать этот вопрос.
– Но он уже поднят. – Она помолчала. – Понимаю. Ты считаешь дом как бы компенсацией за потери. Но я так не считаю. Гарри перевел его на меня, я же, в свою очередь, дала ему деньги на покупку ценных бумаг. Так что у тебя на него прав, конечно, меньше, чем у меня.
– На этот счет есть законы, в которых мы с тобой не разбираемся. Я так считаю: будь Гарри сейчас жив, ему пришлось бы возместить мне убытки; и если бы я смог доказать, что он передал тебе права владения после того, как нарушил договор со мной, то суд признал бы такую сделку недействительной. Но здесь возникает вопрос этики, который затрагивает и тебя.
– Этики? Сам-то ты считаешь этичным такое отношение к своей любовнице? Что бы там ни было прежде, мои милый, но сейчас я – твоя любовница.
– Это верно. Но ты можешь в любое время перестать быть любовницей, если захочешь.
– Могу. И отныне перестану. Я предупреждала тебя, дорогой, спрашивала, сможешь ли ты содержать меня. Я тогда сказала тебе буквально следующее: «Локи, вы действительно так богаты?» А ты ответил, что не собираешься соблазнять меня деньгами. Кажется, ты употребил тогда такое выражение: «завоюю вниманием» и добавил, что нельзя купить то, чего ты от меня хочешь. Что ты имел в виду? Я так в точности и не поняла.
– Я и сам не знаю.
– Я восприняла это как большой комплимент.
– Так оно и было.
– Тогда что же изменилось? Ты не мог завлечь меня деньгами, и что же, решил, что я задаром стану твоей любовницей? Как ты представлял себе это? Что у тебя будет женщина, которую можно где-то прятать и которая всегда готова будет принять тебя и лечь с тобой в постель? Такие женщины есть. У Гарри была. А сколько денег она ему стоила? Гораздо больше пятисот долларов в месяц. Если бы я располагала твоими деньгами и ты бы мне приглянулся, я платила бы тебе больше, чем пятьсот. Как хорошо, что мы с тобой поговорили на эту тему.
– Ты права. Я думал, мы любим друг друга.
– Конечно, любим, милый Локи. И я считала, что никогда не отдамся другому мужчине. Но очень уж ты прижимист. Если я леди, то это вовсе не значит, что я должна ютиться где-то в бедном квартале, обходиться без прислуги и посылать детей в бесплатную школу. Но ты, видимо, ничего этого не понимаешь. Выходя замуж за Гарри, я не считала, что с любимым и в шалаше рай, а теперь тем более так не считаю. Не тот возраст и не те представления о жизни. Уж лучше буду услаждать какого-нибудь старичка – кое-кто у меня есть на примете. Можешь ты дать мне миллион долларов?
– Нет.
– А я думала – можешь. Всегда думала. И так была счастлива в тот день, в тот первый раз. С мужчиной, побудившим меня отдаться ему и способным создать мне спокойную, обеспеченную жизнь. Ты ввел меня в заблуждение, Локи, но я прощаю тебя. К счастью, я в таком возрасте, что уже не сочту свою жизнь загубленной из-за мужчины. Тем более что от этой связи я и сама получала удовольствие. Меня всегда интересовали мужчины, а их влекло ко мне. Да, я очень рада, что поговорила с тобой.
– Будь осторожна.
– В чем?
– Ну, в своем интересе к мужчинам. Еще нарвешься на неприятность.
– Господи, да я же в трауре.
– При чем тут траур?
– А при том, что вдова может встречаться с мужчинами сколько хочет, пока не отдаст предпочтение кому-то одному. Вот тогда уже начинаются сплетни… Между прочим, мой друг вернулся из кругосветного путешествия. Я получила от него записку.
– Тот самый врач?
– Я не говорила, что он врач. Ты можешь лишь догадываться. Скажи честно, Локи, разве ты не чувствуешь некоторого облегчения оттого, что мы с тобой можем вот так разговаривать? Мы были так близки – ближе два человека не могут быть, – и вот теперь все позади. Разве это не облегчение? Запомни, ты никогда мне не нравился. Я доверяла тебе, любила тебя, но сейчас я впервые поняла, что ты мне нравишься. Здесь, в Филадельфии, есть двое милых старичков, которых связывает удивительная дружба. Мне рассказывали, что много лет назад у них был страстный роман, который они, во избежание скандала, прекратили и с тех пор остались ближайшими друзьями. Вот и мы с тобой когда-нибудь станем такими же друзьями.
– Я никогда не смогу смотреть на тебя как на Друга.
– Ну что ж. Не думаю, чтобы наши пути когда-нибудь пересеклись, после того как я устрою свои дела.
– Какие дела?
– Те самые, которые я рассчитывала устроить с твоей помощью. Ну, я слышу, моя кузина встала. Долг вежливости требует, чтобы я поднялась наверх и поболтала с ней. Прощай, милый Локи. Жаль, что ты не остаешься обедать.
Его так ловко выпроводили, что, оказавшись на тротуаре, он не сразу вспомнил, в какую сторону надо идти; когда же он пришел наконец в себя и повернул на восток, то не мог избавиться от странного ощущения, будто потерял в сделке, хотя разум подсказывал ему, что все было как раз наоборот. Он пообедал в рыбном ресторане, после чего поехал к Моррису Хомстеду, с которым они должны были открыть общий счет.
– А я видел вас на вокзале, – сказал Мор рис Хомстед. – Вместе с Мартой и вашими сыновьями. Только мне пришлось проститься с моим мальчиком немного раньше: надо было спешить в контору. Поэтому я и не подошел к вам. Как Марта? Мы давно ее не видели.
– Кажется, ничего. В хорошем настроении.
– Марта всегда такая. А теперь особенно, поскольку в город возвратился один известный врач. Насчет старины Гарри никто уже не заблуждается, однако и Марта не ангел. Как она вела себя этим летом? Она ведь, кажется, жила по соседству с вами?
– Место у нас очень тихое – это не модный курорт. Никакой светской жизни.
– Марта устроит светскую жизнь даже там, где ее нет. Я всегда говорю: где дым, там должен быть и огонь. Не думаю, что Кингсленд Роусон был первым из тех, кто… гм… грелся у ее жарких угольков. Я бы, например, с нею за себя не поручился.
– В самом деле, Моррис?
– И зацепиться-то вроде не за что, а смотрит она на тебя с этаким лукавым, двусмысленным выражением и говорит двусмысленности. Не знаю. Когда-нибудь она зайдет слишком далеко и тогда поймет: то, что может позволить себе иная молодая женщина, совсем не к лицу человеку в возрасте Марты. Не будут же родные вечно ее опекать.
– Видимо, я недостаточно хорошо ее знаю, чтобы судить о пей.
– Верно, и ваше счастье. Вот, к примеру, Элис Стерлинг. Вы с ней знакомы? Двоюродная сестра Марты. Следовательно, и моя родственница.
– Слышал о ней, но лично не знаком.
– Женщина эксцентричная, это общеизвестно. Пьет, как извозчик. Заводит дружбу с какими-то странными типами, которые обирают ее, как только могут. И вместе с тем Элис, несмотря ни на что, – настоящая леди, не восстанавливает против себя людей, как это делает Марта. Элис овдовела очень рано, и меня не удивило бы, если бы мне сказали, что в свое время у нее были любовники. Чтобы не чувствовать одиночества, понимаете? Никто толком не знает, что делается в ее доме и о чем Элис в действительности думает. Но все знают, о чем думает Марта. Марта говорит все, что придет в голову, иногда даже вещи жестокие, а когда не жестокие, то нескромные. Лично я никогда бы не поверил Марте никакой тайны. Вот бедняге Гарри и пришлось пойти на связь с той нью-йоркской женщиной. Ему нужна была подруга и собеседница.
– Но ведь там был и другой интерес, а, Моррис?
– Ну, разумеется, был, насколько я могу судить. Вы имеете в виду карты. Да. Было и это. Но беднягу Гарри толкали на такой путь. Марта никогда не была ему подругой, поэтому он и искал дружеского участия миссис Как-Ее-Там из Нью-Йорка.
– А мне казалось, что у Гарри с Мартой были хорошие товарищеские отношения.
– Если у вас сложилось такое впечатление, то лишь под влиянием Марты.
– Да.
– Но не Гарри.
– Гарри никогда со мной о Марте не говорил.
– Он был слишком хорошо воспитан. Он и со мной не говорил, да я без него это видел. Хотите сигару, Локи?
– Спасибо, с удовольствием. – Авраам взял из предложенной коробки сигару и понюхал. – Не из тех, что стоят две штуки – пятачок.
– О нет, нет. Мистер Мидлтон непрерывно снабжает меня ими. Если позволите, в следующем месяце я пришлю вам коробку. Раз в месяц мистер Мидлтон получает партию табачного листа и эти сигары изготовляет по моему особому заказу. Надеюсь, вас не обидит, что на коробке будет стоять мое имя. В этом что-то личное, понимаете? Своего рода тщеславие, конечно. Ну, так к делу, Локи?
– К делу. Речь идет о «Николс шугар». Хочу приобрести несколько акций.
– «Николс шугар»? «Николс шугар»… Ах, да. Знаю. Дайте проверить, что у нас там есть об этом. – Он взялся за серебряный колокольчик, но Авраам Локвуд остановил его:
– Не надо спрашивать. Я и так все знаю. Уже давно слежу. Еще весной хотел этим заняться, но из-за сумятицы, вызванной смертью Гарри, бросил биржевые дела и в результате лишился возможности заработать на акциях «Николс». Теперь я убежден, что…
– Извините, Локи. Разве весной суд не признал Хавемейеров несостоятельными?
– Стало быть, вы знакомы с положением дел в сахарной промышленности?
– Разумеется, меня заинтересовало решение суда, ликвидировавшее целый сахарный трест. Подобные дела весьма важны для всех нас. Как же вы рассчитывали заработать на этих акциях?
– Фирма «Николс шугар» не входила в этот трест, поэтому не подлежала ликвидации.
– Но согласитесь, что такие решения отрезвляют. Суды теперь контролируют всю промышленность и торговлю страны. Вопрос в том, где они остановятся.
– Ну, если бы я мог ответить на этот вопрос, то скоро стал бы очень богат. Так же богат, как вы, Моррис.
– Очень может быть, что в данную минуту вы этого уже достигли, – сказал Моррис. – Между нами говоря – строго между нами, – я ничего не выиграл от манипуляций бедняги Гарри. А вот вы, я уверен, даже кое-что потеряли, Локи. Впрочем, я тоже потерял. Никогда нельзя смешивать дружбу с деньгами. Два года назад, когда вы отказали ему в помощи, я его выручил.
– Отказал в помощи? Я никогда ему не отказывал. Были случаи, когда я отклонял его предложения, но в займах не отказывал. Он говорил вам, что я отказался помочь ему?
– Да, говорил, и я принял вашу сторону. А потом все же дал ему изрядную сумму в долг. Во имя дружбы. Я сказал ему, что он не имел права рассчитывать на вас в этом плане. Я все-таки находился в ином положении. Я был его ближайшим и самым старым другом. Вы знали его только по университету, я же – с мальчишеских лет. Теперь я вижу, что он мне лгал.
– Да, он лгал. Так же, как мне и, вероятно, многим другим.
– Стало быть, мы оказались жертвами обмана. Бедняга Гарри. Очень хороший был финансист, пока не пошел по пагубному пути. А мошенника из него так и не вышло.
– К такому же выводу и я пришел, только окольным путем. Нет, я не отказывал Гарри в займе. Не скажу, что я непременно дал бы ему денег, если бы он обратился ко мне, но он не обращался. Очевидно, думал, что откажу.
– Но почему он солгал мне именно в этом?
– Мне кажется, я знаю ответ, Моррис. Он хотел доказать вам, что старые друзья – самые надежные. Будто он пробовал просить у одного из новых друзей, то есть у меня, а этот новый друг не оправдал надежд.
– Именно так, Локи. Вот дьявол, а? Дьявольски умен, только ум этот ему не впрок пошел. В такую голову всадить пулю!
– Можно поинтересоваться, сколько вы дали ему взаймы?
Хомстед ответил не сразу.
– Только между нами. Семьдесят пять тысяч. – Он назвал эту цифру с таким видом, словно она составляла изрядную долю его многомиллионного состояния.
– Семьдесят пять тысяч! – удивился Локвуд. – Не столь уж велика потеря, а?
– Если говорить о сумме как таковой – нет. Если сравнить с тем, что у меня осталось, – тоже нет. Но дело в том, что эти деньги потеряны окончательно, а такого со мной еще не случалось, Локи. Прежде, бывая в проигрыше, я хоть что-нибудь выручал. Ненавижу терять деньги, потому и не даю никогда взаймы, если ссуда ничем не обеспечена. Никогда. История с Гарри была исключением и подтвердила мудрость моего всегдашнего правила. Предоставь необеспеченную ссуду – и распрощайся с деньгами навсегда.
– Но вы ведь раздаете много денег.
– Свою лепту вносим. Но когда мы даем деньги – скажем, пятьдесят тысяч долларов, то знаем, для чего они предназначены. Прежде чем дать, мы долго думаем. Будущие получатели должны доказать нам, что не пустят эти деньги на ветер. Так что в каком-то смысле мы оставляем за собой право контроля, даже когда делаем обыкновенный подарок. Но если кто-нибудь попросит у меня взаймы пятьдесят тысяч долларов и обеспечит ссуду частично, то я, пожалуй, откажу ему. Да и вообще я редко даю взаймы, какие бы гарантии мне ни предоставляли, ибо деньги, отданные в долг, так или иначе уходят из-под твоего контроля. А твой должник может распоряжаться твоими деньгами как ему вздумается. Может даже оказаться, что с помощью этих денег он попытается разорить тебя. Займет у тебя пятьдесят тысяч и купит на них, к примеру, контрольный пакет акций компании, в которой ты заинтересован.
– С вами это бывало?
– О нет. Но могло быть, если бы я сплоховал. Деньги – это сила, Локи. Вы это знаете. Но эта сила может быть обращена и против вас – даже ваши собственные деньги, если вы потеряли над ними контроль. Мы часто жертвуем в виде ценных бумаг деньги на благотворительные нужды, но всегда оставляем за собой право голоса. Без этого любой из попечителей может легко использовать мой капитал в ущерб моим же интересам. А таких попечителей, к сожалению, нашлось бы немало.
Авраам Локвуд проникся новым чувством восхищения и уважения к своему старому знакомому. Рассуждения Морриса Хомстеда о деньгах явились для него приятной и вместе с тем пугающей неожиданностью. Приятной – потому что она выявила общность их взглядов; пугающей – потому что за тридцать лет знакомства с Моррисом Хомстедом он, Авраам Локвуд, мог легко восстановить этого человека против себя, ущемив где-то его финансовые интересы, и тогда были бы невозможны их нынешние отношения и невозможна была бы биржевая спекуляция, которой они собирались совместно заняться.
– А вы – очень проницательный финансист, Моррис, – сказал Локвуд.
– Мне не остается ничего другого.
– Не остается ничего другого? Но вы же увлекаетесь спортом, коллекционируете картины, занимаетесь благотворительностью и прочим. У вас видное положение в обществе.
– В сутках-то двадцать четыре часа, Локи. Наиболее широкоизвестные мои увлечения отнимают у меня всего по нескольку минут в день. Главное же, чем постоянно заняты мои мысли… Я никому этого еще не говорил, но вам скажу, раз уж заикнулся. Они заняты нашим капиталом, фамильным капиталом, который я никогда не считал своей собственностью, только своей собственностью. Видите ли, я унаследовал его по обеим родительским линиям. Когда мне было тридцать семь лет, на моем попечении оказалась значительная сумма денег. Мой капитал и прежде-то был солидным, а тут сразу удвоился. До этого вы могли бы сказать, что я действительно не слишком интересовался коммерческой деятельностью. Денег у меня и так было вдоволь, даже слишком – для человека с моими вкусами и довольно скромными запросами. Но потом я получил второе наследство, и деньги перестали быть для меня тем, чем были прежде, то есть средством жить так, как мне хочется. Новые деньги – этот дополнительный капитал – накладывал на меня и новую ответственность: в сочетании с прежним капиталом он заставил меня почувствовать ответственность за состояние в целом, понимаете? Деньги, унаследованные от отца, я считал моими собственными, но когда к ним прибавились еще и деньги матери, образовался один общий капитал, и я почувствовал себя ответственным за все. Я не только перестал считать его лишь источником существования, оплаты счетов. Я вообще перестал смотреть на него как на свою собственность. Я был только его хранителем. Я уже стал думать о детях. Самое меньшее, что я считал себя обязанным сделать, – это сохранить для них в целости весь капитал. В Оксфордском словаре это называется попечительством. – Он улыбнулся. – Первое, что со мной случилось, когда я получил второе наследство, – я сделался скрягой. Всю жизнь я пользовался всеми благами, всегда имел только самое лучшее. Вырос, можно сказать, в роскоши и вдруг, за какие-то несколько дней, превратился в скупца. Так продолжалось года два. Став вдвое богаче, я за эти без малого два года не купил ни одного нового костюма, ни пары обуви, ни шляпы. Дотошно проверял все хозяйственные счета. Почему такой большой счет от мясника за прошлый месяц? Когда это мы успели выпить столько вина? И так далее. Если раньше мы всегда оплачивали счета поквартально, то теперь (и так длилось два года подряд) я тянул до конца года, чтобы получить побольше процентов с капитала. Все это время избегал увеличивать суммы благотворительных пожертвований, ограничиваясь суммами, которые давал прежде и которые всю жизнь давала мать. И не потому, что боялся прослыть простаком, а просто потому, что не в силах был расстаться с деньгами.
Затем я стал понимать, что со мной стряслось. Я боялся этих денег. Не самих денег, а ответственности за них. Боялся какого-нибудь неверного, глупого шага. Но потом понял, что глупость-то, если не ошибку, я уже допускаю. Меня одолевала не только скупость, но и робость, мешавшая мне вкладывать деньги в предприятия. Один из моих управляющих – у меня их было несколько – в конце концов пришел ко мне и сказал: «Вложите куда-нибудь эти деньги. Капитал, не помещенный ни в какое дело, – мертв». «Мертв, мертв», – беспрестанно повторял он. И он убедил меня: вместо того чтобы принять на себя ответственность, я на самом деле уклонялся от нее. Он доказал мне, что моя робость, моя осторожность и скупость обошлись мне в несколько сот тысяч долларов. Он понимал, что со мной происходит. Я говорю о Леоне Спруэнсе. Очень не глупый человек. «Моррис, – сказал он (он достаточно близко меня знает, так что зовет меня по имени, еще с моим отцом работал). – Моррис, пора пускать ваши деньги в дело». Он объяснил мне, что, не найдя применения своему капиталу, я не только повредил себе, но и нанес значительный ущерб благосостоянию страны. Этот разговор произошел через несколько лет после банкротства Кука, но государственные банковские билеты и тогда еще были ненадежны. Спруэнс объяснил, что я поступаю непатриотично. Непатриотично и рискованно, ибо мои бумажные деньги могут превратиться в ничто. Собственность – вот что мне нужно. Собственность, а не наличные. Пусть это будут цепные бумаги, недвижимость, закладные, но только не наличные деньги.
С тех пор я стал понимать, чего хочу, и более или менее знаю, как этого добиться. Вкладывать, брать и снова вкладывать. Никаких рискованных спекуляций, но непрестанно вкладывать деньги в предприятия. Я бы не стал покупать с вами эти акции «Николс шугар», Локи. Я могу обойтись без спекуляций, но знаю, что вы не удовлетворены тем, что имеете, поэтому вынуждены идти на риск. Верно?
– Верно.
– Когда вы будете иметь столько, сколько вам хочется, когда вы достигнете поставленной перед собою цели, я смогу, наверно, подсказать вам другие, менее рискованные возможности, которые время от времени у нас появляются. Думаю, я не ошибусь, если скажу, что вы этой цели еще не достигли. Сколько же вам хочется иметь? Пять миллионов?
– Угадали, – ответил Локвуд. На самом деле он мечтал лишь о трех, но ему захотелось польстить Моррису Хомстеду.
– Мы будем только рады видеть вас своим клиентом. Я всегда надеялся, что вы когда-нибудь сойдетесь с нами, – сказал Моррис. – А насчет сигар я позабочусь, пришлю.
Обещание прислать сигары потрясло, как пощечина. Моррис Хомстед мог бы предложить многое: партнерство в фирме Хомстедов, членство в Филадельфийском клубе, наконец, мог бы пригласить к себе в гости на субботу и воскресенье. Но предложить коробку сигар… Такой подарок Авраам Локвуд посылал на рождество начальнику полиции Шведской Гавани. Но пока он ехал домой, боль от пощечины прошла. Все-таки Моррис Хомстед есть Моррис Хомстед, и то, что он снизошел до таких откровений относительно своих взглядов на деньги, следует считать знаком высокого доверия – коробка сигар здесь ни при чем. Что касается партнерства, членства в клубе и приглашения на субботу и воскресенье, то на это, как теперь стало ясно, нечего и рассчитывать. Осознание этого факта, как ни странно, сыграло свою положительную роль: оно еще больше укрепило Локвуда в мысли держаться за Шведскую Гавань. Обстоятельства случайно сложились так, что ему, немолодому уже человеку, указали на его место в жизни и на все последующие годы. Его отношения с Моррисом Хомстедом достигли беспредельной близости, и скоро он понял, что Хомстеду никогда и в голову бы не пришло, что его друг Локи жаждет приобщиться к филадельфийской жизни.
Авраам Локвуд не переставал удивляться: почему мысли и даже чувства, которые он считал сокровенными, лишь повторяют такие же мысли и чувства Морриса Хомстеда? Правда, Моррису Хомстеду его Дело было нужно лишь для сохранения того, что он уже имел, в то время как Аврааму Локвуду надо было завоевывать новое; однако оба они питали пристрастие к деньгам не ради самих денег. Авраам Локвуд видел в перспективе хотя и не вполне ясные, но различимые черты созданной им династии – сыновей Джорджа и Пенроуза, одержимых тем же чувством ответственности и теми же честолюбивыми планами, которыми руководствуется ныне в своей деятельности Моррис Хомстед. Он даже мог мысленно поставить себя на место своих будущих внуков и взглянуть на себя их глазами как на признанного архитектора и строителя династии (признанного, по крайней мере, ими самими, если у них хватит на это ума). То, о чем он сегодня мечтает, через два поколения – в этом он был уверен – станет свершившимся фактом. Правда, десять лет назад он не думал, что его план можно осуществить за такой сравнительно короткий срок. То, что он стал смотреть на будущее более оптимистически, объяснялось рядом обстоятельств. Жизнь вообще потекла быстрее, чем раньше; сравнивая свое время с тем, когда жил его отец, Авраам Локвуд видел, что перемены происходят с почти невероятной быстротой. При таких темпах развития событий Локвуды через три-четыре поколения займут такое же положение, какое ныне занимают Хомстеды, только этим последним потребовалось на это более двух столетий.
Итак, Авраам Локвуд снова убедился в том, что придется ему оставаться в Шведской Гавани. Уже не раз Филадельфия искушала его или, точнее, ослабляла его решимость не покидать Шведской Гавани, но постоянно возникали какие-то обстоятельства, удерживавшие его от этого шага. Вот и сейчас: коробка сигар, алчная женщина – и он уже поворачивает домой. Его скромный великодушный поступок привел к тому, что его вежливо выпроводили. Требовательность соблазнительной, но дорогой любовницы на какой-то миг поставила под угрозу его состояние и, следовательно, его Дело, – он сразу же отступил в Шведскую Гавань, как только услышал от нее: «миллион долларов».
Когда сигары прибыли, Авраам Локвуд написал изысканно любезную благодарственную записку, после чего, испытывая редкое для себя желание посмеяться, отдал эти сигары Шисслеру, ночному констеблю. Этим он как бы низвел Морриса Хомстеда до уровня полицейского.
– Что-то вас не видно было в последнее время, – сказал Моррис Хомстед.
– Верно, Моррис, – ответила Марта Даунс. – А вы, конечно, скучали. Считали часы, пока меня не видели.
– Ну, это не совсем так, – возразил Моррис Хомстед. – Но вы действительно куда-то пропали.
– Я ведь еще в трауре. Прошло лишь семь месяцев со дня смерти Гарри, остается еще пять.
– Понимаю. Присутствие на сегодняшнем вечере вы в расчет не принимаете?
– Нет. Он чертовски скучен. А вы как думаете? Должно быть, вам тоже скучно, раз вы вынуждены вести со мной этот пустой разговор.
– Этот вечер устроили не для нас, а для наших детей.
– Но он чертовски скучен. И вам и мне. Тошно смотреть на этих угловатых глупых девчонок и прыщавых нескладных мальчишек. Только вот этот мальчик, Локвуд, и составляет исключение. Вы, конечно, знаете его. Сын Авраама Локвуда. Он здесь самый интересный. Единственный светский юноша.
– Почему вы находите его интересным? – спросил Хомстед. – Он недурен собой, почти даже красив, но интересный? Почему?
– Почему вообще некоторых людей считают интересными? Он не такой, как все. Приятной наружности. Хорошо танцует.
– Но это не объяснение.
– Знаю. Во мне говорит просто женщина, которая смотрит на новую поросль. У вас, мужчин, тоже так бывает. Лично у вас, возможно, и нет, но большинство любит глазеть на молоденьких девушек. Ну, а я точно так же глазею на мальчиков, и на уме у меня та же мысль.
– И приходите к выводу, что, будь вы тридцатью годами моложе, вы нарядились бы ради Джорджа Локвуда в свой лучший чепец?
– В ночной чепец.
– Очень остроумно, Марта. К счастью, мальчик может вас не опасаться.
– Меня – нет. Но наших дочерей, племянниц и двоюродных сестер ему еще придется поостеречься.
– Почему?
– Потому что он молод и неиспорчен. И способен в порыве чувств совершить благородный поступок. Инстинктивно. Не рассчитывая ни на какое вознаграждение. Что он и сделал в отношении моего Стерлинга.
– Что же он сделал в отношении вашего Стерлинга?
– А разве его отец перед вами еще не похвастался? Я думала, он вам все рассказал.
– Вы не любите Локи?
– Этого я бы не сказала. Просто я достаточно хорошо его знаю. И вы знаете.
– Гм… Положим, да. Но он мне всегда нравился. Так что же сделал его сын?
– Как только он узнал, что случилось с Гарри, то предложил Стерлингу в этом году жить с ним в одной комнате. Другие мальчики тоже, возможно, стремились как-то выразить Стерлингу свое сочувствие. Но Джордж Локвуд сделал конкретное предложение.
– Я этого не знал. Обычно мальчики весьма сдержанны в проявлении чувств друг к другу. Они считают это признаком слабости.
– Верно. Но Джордж Локвуд оказался чуточку выше этого. И не потому, что Стерлинг – один из его ближайших друзей. В том-то и дело, что мой сын относился к Джорджу высокомерно. Но он был настолько тронут, что рассказывал мне об этом со слезами на глазах. Именно от Джорджа Локвуда он меньше всего ожидал такого дружеского жеста.