Текст книги "Дело Локвудов"

Автор книги: Джон О'Хара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)

– До свидания, Гарри.

Когда Авраам Локвуд шел на вечерний поезд, в скороговорке мальчишки-газетчика, выкрикивавшего новости, он услышал имя Г.-П.Даунса. Он купил газету и прочел больно ранившее его, но не удивившее извещение о том, что Гарри покончил с собой выстрелом в ухо, сидя за письменным столом в своей конторе. Газета не могла совсем умолчать об его причастности к биржевым делам, но явно старалась не связывать самоубийство с недавними крахами ряда банков и страховых компаний. Сев в поезд, Авраам Локвуд порадовался тому, что едет домой, в Шведскую Гавань, дальше, дальше от Филадельфии! Он считал, что точно знает меру своей ответственности за самоубийство Гарри Пенна Даунса; он дал своему другу и партнеру последний толчок в спину. Но до того, как его путешествие домой закончилось, Авраам Локвуд еще раз вернулся к мысли о своем Деле. Нельзя обвинять Дело в гибели чьей-то жизни, ибо человек, ставший его невольной жертвой, знал, что делал: он воровал у Дела, чем подвергал опасности само Дело и угрожал благополучию одного из его будущих властителен – Джорджа Локвуда.

Ирония последовавшего приглашения, когда его сын Джордж избрал Стерлинга Пенна Даунса своим соседом по комнате, не осталась незамеченной Авраамом Локвудом – доброта, проявленная из чувства жалости его сыном, показалась ему почти забавной. Но ирония ситуации интересовала Авраама Локвуда меньше, чем то обстоятельство, что один из Локвудов оказался на этот раз в красивом положении vis a vis[15]15
  Здесь: по отношению (фр.)


[Закрыть] одного из Даунсов, а также то, что самоубийство Гарри явилось косвенным следствием его попытки помешать Делу. Эти два события – самоубийство Гарри Пенна Даунса и приглашение Стерлинга Джорджем – как бы подтверждали Аврааму Локвуду, что его Дело обрело черты респектабельности, стало подлинным etablissement[16]16
  учреждением, институтом (фр.)


[Закрыть]. Оно, видимо, будет похожим на одну из тех частных банковских фирм, которые способны втянуть страну в войну, или, точнее, на железную дорогу, угольную шахту, пороховой завод, где человеческая жизнь списывается как издержки производства. Если же отвлечься от этих сравнений и взглянуть на Дело как оно есть, то самоубийство человека и красивый поступок мальчика неотделимы от общего плана построения династии.

В течение нескольких недель после самоубийства своего партнера Авраам Локвуд не раз с сожалением думал о том, что у него нет такого человека, которого он мог бы посвятить в тайну Дела. Аделаиду как возможную наперсницу он давно уже сбросил со счетов. Однажды на короткое время ему пришла в голову шальная мысль довериться Питеру Хофману, который как человек, пользующийся властью, мог бы понять некоторые аспекты Дела, но Хофман – заурядная, лишенная воображения личность – и не попытался бы заглянуть в далекое будущее, где для него уже не будет места. Моррис Хомстед, сам член подобной династии, тоже понял бы некоторые аспекты Дела, но его династия уже существовала – ей было добрых триста лет, поэтому Дело Локвудов не показалось бы ему чем-то новым и интересным. Спокойная уверенность Морриса Хомстеда, унаследовавшего прочное место в истории Пенсильвании, вызывала у Авраама Локвуда чувство зависти и восхищения, поэтому в Моррисе он видел скорее образец, чем наперсника. Таким образом, тайна Дела Авраама Локвуда оставалась тайной для всех. Не проник в нее и Гарри Пенн Даунс, хотя у него и были смутные подозрения. Разумеется, рано еще было посвящать в суть дела и Джорджа Локвуда. Мальчик без восторга воспринял бы сообщение о том, что ему суждено руководствоваться интересами предприятия, будущее которого принадлежит его внукам, а не ему. Джордж – послушный мальчик, но он – Авраам это знал – не склонен к раболепству и не лишен воображения. Другое дело – его младший брат Пенроуз: тот уже усвоил привычку слушаться отца, матери и старшего брата. Авраам Локвуд был уверен, что эта привычка сохранится у него на всю жизнь. Пенроуз всегда будет кому-нибудь подчиняться и поэтому не представит опасности для Дела, пока будет надежный человек, влияющий на него в нужном направлении. И Авраам Локвуд ждал того времени, когда Джордж, женившись и обзаведясь детьми, созреет настолько, чтобы с пониманием отнестись к факту существования Дела, и станет его добровольным приверженцем. Но это время еще не настало.

(В Шведской Гавани часто говорили, что Авраам Локвуд – прекрасный отец.)

Поглощенный мыслями о Деле, о своем растущем состоянии, о других мужчинах, женщинах и детях, к которым он проявлял небескорыстный интерес, о деньгах, Авраам Локвуд не имел ни времени, ни желания подумать о том, что происходит с ним самим. Планы, которые он втайне вынашивал, были, конечно, его личным делом, которому он предавался с поистине религиозным фанатизмом, но судьба затеянного им предприятия зависела от поступков, настроений и поведения других людей, а не только его самого. Поэтому Авраам Локвуд мало размышлял об Аврааме Локвуде и был весьма удивлен, обнаружив, что таинственность, окружавшая Дело, и нежелание посвятить в него Аделаиду изменили характер его отношений с женой. Как будто Дело было любовницей, существование которой ему приходилось отрицать. Эта тайна, столь глубокая и неотделимая от его повседневных и ежечасных мыслей и поступков, вначале соблюдалась им из предосторожности, а потом коварно переросла в причину отчуждения.

Ежедневно и по многу часов, пока Авраам Локвуд бодрствовал, ему приходилось исключать Аделаиду из сферы своих интересов, и вдруг настал момент (в какой день и час это произошло, он не знал), когда он, как бы очнувшись, осознал, что его отношения с женой вступили в новую фазу. Он увидел на ее плече родимое пятно, которого раньше никогда не замечал, обнаружил, что одна ее грудь ниже другой и что у нее почти пропал немецкий акцент. В жене произошли перемены, и то, что он не сразу их заметил, смущало его, пока он не понял, что виной тому было Дело.

К этому времени Аврааму Локвуду исполнилось сорок девять лет. Он был здоров, богат, и ему было приятно уважительное отношение, которое он завоевал, отстаивая свое положение в городе. Он не взвешивал своих сил и возможностей на различных этапах жизненного пути (скажем, после сорока или сорока пяти лет) и далек был от мысли замедлить ход теперь, когда так много еще оставалось сделать. Человек, замедляющий шаг, останавливается. Моррис Хомстед никогда быстро не шагал, ибо у него не было особой причины спешить; Гарри Пенн Даунс шел быстро, но потом замедлил шаг – или вынужден был замедлить, – ибо оказался недостаточно вынослив. По мнению Авраама Локвуда, Гарри Пенн Даунс прибег к бесчестной практике потому, что выбился из сил. Так или иначе, он вынужден был замедлить ход, а замедлив ход, вынужден был и остановиться.

Согласно обычаю, на Похоронах самоубийцы присутствовали только его прямые родственники. Но спустя неделю Авраам Локвуд послал Марте Стерлинг Даунс записку с просьбой принять его, и она согласилась.

Во время последней встречи с Даунсом Локвуд сказал, что Марта не узнала бы его. Но поскольку теперь он предупредил ее о своем приходе, она его ждала и, когда он вошел следом за служанкой к ней в библиотеку, встала ему навстречу. Он шел к ней в смутном ожидании увидеть скорбящую вдову с заплаканными глазами, но достаточно было ему одного взгляда, чтобы убедиться, как сильно он ошибался.

– Здравствуйте, Локи, – сказала она. – Очень хорошо, что вы пришли. Я вижу, вы без жены.

– Не считал уместным. Вы с ней не знакомы, и сейчас не…

– Не время для знакомства. Вы правы. Садитесь, Локи. Я зову вас Локи, словно мы – старые друзья. Вы не возражаете?

– Мне это даже нравится.

– Я угощу вас чаем. Только чуть позже, хорошо?

– Хорошо.

– Я знаю, вы не пьете. Но если хотите, я могу предложить что-нибудь.

– Нет, благодарю.

– Я очень довольна, что наши сыновья в следующем году будут жить в одной комнате. Хорошо, что наше общение продолжается. Курите, если угодно. Я курю, так что мне это не помешает.

– Мне нечего курить. Я не ношу с собой сигарет.

– Вот, пожалуйста. – Она протянула ему крошечный серебряный портсигар. Он дал закурить ей и закурил сам. – Мне было приятно также узнать, что летом мы, кажется, будем вашими соседями. У вас есть коттедж в местечке под названием Ран, не так ли?

– О да, уже несколько лет, как я его приобрел. Вы тоже туда едете? Это было бы очень приятно.

– Вы ведь знаете Уэстервелтов? Так вот, мистер Уэстервелт – мой двоюродный брат. Он любезно предложил мне воспользоваться его коттеджем. Ехать куда-то еще нам было бы не по средствам. Этим летом они уезжают за границу, так что все очень хорошо устроилось.

– У них – лучший коттедж в Ране. Знаете, что такое Ран? Пруд, искусственное озеро. Он принадлежит угольной компании, и таким людям, как Дж.-Б.Уэстервелт, предоставлены там, естественно, лучшие участки. Вам там понравится, если вы не против купания в холодной воде.

– Для меня это лучше, чем в океане. Ваша жена плавает?

– Нет. Вероятно, мы едем туда в последний раз. Следующее лето Аделаида хочет провести на берегу моря. – Локвуд замолчал. Она смотрела на него не сводя глаз, и ему стало не по себе. – Что-нибудь не так, Марта?

Она засмеялась.

– Нет, что вы. Нет. – И опять засмеялась.

– Что вас так рассмешило?

– Этого я вам не скажу. Не могу. Даже через миллион лет не скажу. То, что я подумала, действительно смешно, и вас это позабавило бы, но лучше нам переменить тему – и побыстрее. Я невольно так уставилась на вас.

– Наверное, подумали о чем-нибудь приятном.

– Пожалуйста, не расспрашивайте меня больше. Лучше поговорим о Гарри. Вы много потеряли денег, Локи?

– Хотите знать сколько? Да, я потерял кое-что, но не это главное. О настоящих потерях я могу лишь догадываться. Я имею в виду прибыль от того капитала, которым Гарри должен был оперировать в наших общих интересах.

– Разумеется, я не знала этой женщины, даже в глаза ее ни разу не видела.

– Какой женщины?

– Ах, не притворяйтесь, Локи. Я все знаю, уже почти два года знаю, так что не щадите меня. К сожалению, вернуть эти деньги, как мне сказали, невозможно. По закону они принадлежат ей. Адвокаты говорят, что нью-йоркский суд не может заставить ее вернуть даже часть денег. Конечно, можно было бы склонить в нашу пользу пенсильванский суд, да много ли от этого проку? Она все равно в Пенсильвании не появится, и у нее здесь нет никаких вкладов. А вы с ней знакомы?

– Нет.

– Один адвокат сказал мне, что она совсем не такая, как я. Этим он хотел польстить мне. Но тут же стал расписывать ее женственность и, конечно, красоту. Интересно, много ли было других. Гарри любил распространяться на эту тему, но мне казалось, что он просто хотел меня шокировать. Есть мужья, которые полагают, что их женам нравится, когда их шокируют. Впрочем, я сама, наверно, его поощряла. Иногда мы такое говорили, что потом стыдно было вспоминать. Бедняга Гарри! Как, должно быть, были скучны ему эти, как я думала, очаровательные непристойности. А у него в это время была красивая любовница в Нью-Йорке. Красивая, женственная и молодая. Двадцати пяти – двадцати шести лет. И, наверно, не одна. Да. Мы с Гарри были слишком молоды, когда поженились. Он тогда только что кончил университет. Этот дом я продаю. Вы не хотели бы его купить?

– Дом чудесный, но далековато от Шведской Гавани.

– Купите, а меня сделайте своей любовницей. Разве вам не хотелось бы иметь любовницу, которую вы сможете навещать, когда бываете в Филадельфии? Конечно, я не красива и не молода. Но женственна. Этот адвокат взбесил меня тогда своей наглостью.

– Конечно, я куплю дом, если получу вас в придачу.

– Ну, вот мне и награда за наглость мистера Джонаса Рипли.

– И поделом вам, раз вы имеете дело с такими адвокатами, как Джонас Рипли. Я знал его только по университету – с тех пор мы фактически не встречались, но думаю, что он не очень изменился. Он из тех адвокатов, к которым обращаются за услугами только потому, что у них есть имя.

– В Филадельфии это – немаловажная причина.

– Я сказал вам что-нибудь обидное?

– Нет, нет. Мои суждения о них куда резче тех, которые вам когда-либо вздумалось бы высказать. Вы же знаете, я никогда не бывала особенно близка к этой своре. Впрочем, наверно, не знаете. За все годы, что вы с Гарри были партнерами, я так и не познакомилась с вашей женой. Да вы и сами здесь впервые, не так ли?

– Я бывал здесь в студенческие годы, но после войны вернулся в Шведскую Гавань и там остался.

– Правильно сделали.

– Почему?

– Если вы не женаты на девушке из Филадельфии, то обнаружите, что студенческая дружба не очень много значит. Эти ребята после колледжа возвращаются сюда и снова становятся филадельфийцами. Хуже всего, конечно, те, кто вообще отсюда не выезжал, а поступал вместо Гарварда или Йеля в местный университет. Так же ведут себя и бывшие члены вашего карточного клуба. Те, что носят в галстуках булавки в виде вопросительного знака.

– Клуб «Козыри». Он и до сих пор существует.

– О, я в этом уверена. Но мне известно также и то, что он существует не только для игры в вист. – Она улыбнулась и добавила: – Существовал.

– Вы улыбались вот так же, когда не хотели сказать, чему улыбаетесь.

– Тогда надо быстрее менять тему разговора.

– Вы улыбнулись, когда я упомянул клуб «Козыри». Но вы не должны были ничего об этом клубе знать. Моя жена не знает.

– Значит, вы умеете хранить секреты лучше, чем это делал Гарри. По крайней мере, некоторые секреты. Я знаю о клубе «Козыри» все. Или, вернее, знала.

– Ну, раз вы знаете наши секреты, то почему не раскроете свой? Чему вы улыбались?

Она покачала головой.

– Нет, Локи. И через тысячу лет не скажу.

– Ага, вы делаете успехи. Только что вы сказали – через миллион лет. Может быть, я сумею, пока не ушел отсюда, сократить этот срок до ста лет.

– Через миллион, через тысячу – все равно никогда. Когда вы едете в Ран?

– Через неделю-две после окончания занятий в школе. Вы уже будете там в это время?

– Да, примерно. Этот дом – моя собственность. Он не входит в разоренные владения Гарри. Через неделю-две я объявлю о его продаже и уеду – пусть покупатели приходят сюда в мое отсутствие.

– Стало быть, вы решили не продавать его мне?

Она вдруг переменила тон.

– А что если я пойму ваши слова всерьез?

– Ваши я принял всерьез.

– Вы – нет. Но за мной укрепилась репутация женщины, которая говорит то, что думает, хотя и не всегда в свою пользу. Если бы я предложила себя в любовницы кому-нибудь из знающих меня мужчин, это было бы воспринято очень серьезно. И я отнеслась бы к своим словам серьезно. Я не очень молода и не очень красива, но ничего другого мне, кажется, не остается.

– Но сейчас-то вы говорите в шутку, хотя и выглядите серьезной.

– Почему вы так думаете? Став любовницей кого-нибудь из знакомых мужчин, я оказалась бы в лучшем положении. Есть мужчины, которые ухаживали за мной, добивались близости и до сих пор хотят ее. Как вы знаете, кроме этого дома или денег, которые я за него выручу, меня ничего нет. Денег мне этих хватит, чтобы дать образование детям, но с чем я останусь через десять лет?

– Да, вы говорите серьезно.

– Это лучший для меня выход.

– И самый худший.

– В том смысле, что пойдет молва? Она уже идет. В Филадельфии обо мне всегда сплетничали, а когда застрелился Гарри, то сплетники взялись за дело вовсю. Женщины, не знавшие о том, что у него была любовница, решили, что любовника завела я. Впрочем, так оно и есть. Год назад я впервые в жизни завела себе любовника. Но он убежал, точно олень, как только пошли слухи, что Гарри разорился. Ну и побежал же он! И бежит до сих пор. Отправился в кругосветное путешествие. Разумеется, вместе с женой. До вас филадельфийские сплетни не доходят, а до меня доходят, даже когда они касаются меня лично. Только вот о моем испуганном фавне никто так ничего и не узнал.

– Меня всегда занимал вопрос: где встречаются люди в такой ситуации?

– Вас интересует, чьей постелью мы пользовались? – Она показала рукой наверх. – Моей. Моей собственной. Всякий раз, когда Гарри уезжал в Нью-Йорк насладиться своей любовью.

– А как же дети, прислуга?

– Когда все ложились спать. После десяти. Не знаю, как устраиваются другие женщины, а я – вот так.

– А его жена?

– Не знаю, что вам сказать. Боюсь, что поймете, о ком идет речь… У него довольно часто возникали поводы для ночных отлучек. Работа такая, если хотите.

– Он доктор?

– Не скажу.

– И у нее не возникало никаких подозрений?

– Она слишком хитрая для того, чтобы эти подозрения выказывать. Когда женщина, будучи замужем за очень богатым человеком, начинает подозревать его, то лучше ей молчать, если она не хочет идти на открытый разрыв. В данном случае жена не захотела ничем рисковать. Муж мог бы сказать ей правду, и она бы смирилась. Я не очень высокого о ней мнения. Нет у нее самолюбия. Все, чего она хочет, это – легкой, роскошной жизни. Коробку шоколада и скверный роман. Диадему, какой не было и у королевы Виктории. Ливрейных лакеев… О господи. Кажется, я проболталась.

– Я не знаю никого из тех, кто держит ливрейных лакеев.

– Знаете. Просто вам не приходилось бывать в их домах.

– Виноват.

– Вы знакомы с тремя-четырьмя людьми, у которых есть ливрейные лакеи.

– Видимо, я недостаточно хорошо их знаю.

– Это верно, но вы, вероятно, думали, что знаете. Поэтому и поступили благоразумно, решив не поселяться после войны в Филадельфии. А теперь поговорим о другом.

– Я с надеждой жду предстоящего лета.

– Вы тоже хотите изменить тему разговора?

– Нет.

– Или возвращаетесь к старой?

– Да.

– Хотите поговорить обо мне и о том, как я мстила Гарри?

– Да.

– По-моему, эту тему мы уже исчерпали. Непонятно, как получилось, что мы вообще затронули ее. Не думаю, что я доверяю вам, Локи, но вы мне нравитесь. Или, может быть, наоборот: я доверяю вам, хотя не могу сказать, что вы мне по-настоящему нравитесь.

– Жаль. А вы мне нравитесь.

– Я это вижу. Свою жену вы не любите, правда?

– Кажется, нет. Уже нет. Мы ведь давно женаты.

– Были счастливы?

– Да. Я бы сказал – счастливы.

– Смотрите не зазевайтесь теперь. Подвернется какая-нибудь хитрая молодая штучка и окрутит вас вокруг мизинца.

– Сомневаюсь. Я не люблю хитрых молодых штучек. Да и вообще хитрые женщины не по мне. Во время войны, еще молодым человеком, я достаточно их повидал. Среди них были, пожалуй, хитрейшие в мире. Из дипломатического корпуса в Вашингтоне. Для меня они чересчур хитры. Так что я поехал домой и женился на пенсильванской немке. Недурна собой. Умна. Но не хитрая. Хитрая девушка не годилась для моего… – Он чуть было не сказал «Дела», но осекся.

– Для вашего – чего?

– Ну, для жизни, для образа жизни, который я избрал себе.

– Но вы не это хотели сказать.

– Не это? Возможно.

– А что?

Он покачал головой и улыбнулся.

– Не скажу, Марта. И через тысячу лет не скажу.

– Сдаюсь.

– Покажите мне остальную часть дома.

– Можете осмотреть ее в мое отсутствие.

– Это будет не то.

– Верно, не то.

– Тогда после, когда будете готовы.

– Вы настолько богаты, Локи?

– Думаю, да. Но я не собираюсь завлекать вас деньгами. То, чего я хочу от вас, я купить не смогу.

Она бросила на него быстрый, немного встревоженный взгляд.

– Не знаю, как вас понимать. Если это комплимент, то такой, каких мне не говорили еще ни разу в жизни.

– Как же еще меня понимать?

– Я благодарна вам за эти слова, но лучше бы я их не слышала. У меня другие планы.

– Забудьте о них.

– Нет. Дайте мне подумать.

– Итак, после первого июля я буду в Ране.

В первую же неделю июля она стала его любовницей. Он посадил ее в моторную лодку и причалил к южному пустынному берегу, хорошо видному с другой стороны озера. Выйдя на сушу, они углубились в лес. Всю дорогу она покорно шла за ним, точно подчиняясь его команде, и, когда он обнял ее, жадно прильнула губами к его губам, судорожно хватая его за плечи, гладя спину, стараясь прижаться как можно ближе, не отрывая своих губ от его. Потом сбросила с себя юбку, расстелила ее на земле и села, а он помогал ей снять белье. Затем разделся он сам, и уже не было у них времени для нежностей, открытий, ласк, а была лишь жажда взаимного обладания, пока не наступил еще конец света. Они произносили какие-то слова, но слов ни тот, ни другой не слышал; движимые чувством, а не сознанием, они достигли апогея страсти почти в одно и то же время.

Влажные волосы локонами падали ей на лоб, когда она целовала его уставшее тело. Теперь им были слышны голоса, доносившиеся со стороны коттеджей; некоторые слова звучали совершенно отчетливо. Скрипнула ржавая уключина лодки, проплывшей где-то совсем недалеко от них. Ухнула на карусели, на восточном берегу, духовая музыка. Зазвонил колокол на большом катере, отправлявшемся в очередной рейс по озеру. Отдался эхом свисток электрического трамвая в Гиббсвилле.

– Странно, что вначале я не слышала никаких звуков, – сказала она.

– Ты бы оделась. Вдруг забредет сюда кто-нибудь из любителей пикников.

– Почему ты не подумал об этом сразу? – беззлобно спросила она.

– Потому же, почему ты не слышала никаких звуков.

– Хочется искупаться как есть. Вместе с тобой. Поплыть бы к самой насыпи и обратно. А потом полежать опять здесь вдвоем.

– Давай.

– Не смейся, а то я и вправду поплыву. О, это было блаженство, Авраам Локвуд! Вообрази, как далеко мы от того берега.

– Четверть мили.

– Нет! Нет! Повернись спиной и представь себе, сколько пришлось бы шагать в обратном направлении.

– Весь земной шар минус четверть мили.

– Точно. Я рада, что паша первая встреча произошла в этом лесу. Как в саду Эдема.

– Кстати, о саде Эдема; на этой стороне озера водятся змеи, а они похуже любителей пикников.

– Почему же ты об этом не подумал раньше?

– Не мог же я думать о двух вещах сразу.

– Жаль, что здесь нечего больше смотреть. Сколько еще раз мы будем осматривать достопримечательности?

– Видимо, немного.

– Наберем ягод для твоей жены?

– Не надо. Я объясню ей, что мы искали ягоды и наткнулись, на змею. Иногда они попадаются под кустами черники. Никогда не ходи по лесу без палки.

– Я не боюсь змей. Даже люблю их.

– Но они-то об этом не знают. И не пытайся их убеждать.

– Тебе не безразлично, что случится со мной?

– Нет.

– Знаешь, что со мной случилось?

– Что?

– Все. Я полюбила тебя.

– И я тебя полюбил.

– Да, и ты – тоже. На свой манер.

– Чем отличается моя любовь от твоей?

– У тебя мужская любовь, а у меня женская. Моя любовь – на всю жизнь. Ни один другой мужчина уже не сможет обладать мной. Клянусь. Тебе вот придется и дальше жить со своей женой, у меня же второго мужчины не будет. Ты и сам не откажешься от своей жены, а я не вынесла бы другого мужчины. Удивительное и неожиданное для меня чувство, но я действительно его испытываю. Оно появилось уже тогда, когда мы сели с тобой в лодку. Я не хотела, чтобы ты говорил, и ты молчал. В те минуты любое твое слово могло бы прозвучать фальшиво, и ты ничего не сказал. Как будто знал, как сильно меня влечет к тебе. Вот я говорю, говорю, а меня нервная дрожь пробирает. На следующей неделе я должна ехать в Филадельфию, и мы можем провести с тобой ночь в моей спальне. Хотел бы?

– Да. Ты так и не скажешь, чему улыбалась в день нашего знакомства?

– О! Стыдно говорить, но теперь я уж ни в чем не могу тебе отказать, так что придется, видно, признаться. Когда мы с Гарри поженились, он мне многое рассказывал, в том числе о тебе. Он сказал, что тебя прозвали Жеребцом. Извини, но, глядя на тебя, я не могла об этом не думать. До сегодняшнего дня. Не знаю почему, но, пока мы плыли в лодке, я об этом уже не думала. Если бы подумала, то могла бы испугаться. А я не испугалась, правда?

– Нет. Но ведь с тех пор я стал на тридцать лет старше. Есть женщины, у которых груди больше, чем у других. У некоторых бывают большие носы. Или уши. Аделаида никаких историй про меня не слышала и никогда не знала другого мужчины. А потом увидела меня, представляешь? И не нашла во мне ничего необычного. Тебе никогда не приходило в голову, как часто крошечные женщины выходят замуж за крупных мужчин? И как много маленьких мужчин женятся на крупных женщинах? По-моему, этому придается слишком много значения. Важно то, что мужчина и женщина сходятся.

– Ну вот, теперь ты знаешь, чему я улыбалась, – сказала она. – А ты чему улыбаешься?

– Я подумал о том, как быстро могут пролететь миллион лет, – ответил он.

Прежде Аделаиде Локвуд ни разу не приходилось видеть своего мужа прогуливающимся по улице с другой женщиной. Но за те две недели, что они прожили в Ране, он уже дважды уходил куда-то с Мартой Даунс под предлогом показа ей достопримечательностей. Аделаида Локвуд смотрела на жизнь предельно просто: если мужчина гуляет один с женщиной, а женщина гуляет одна с мужчиной и если они по нескольку часов кряду проводят вместе, вдали от людей, то оба они, стало быть, хотят встречаться наедине. Встречаясь же наедине, они, при случае, предаются любви. Так расценила она и поведение мужа.

– Что там у тебя с миссис Даунс? – спросила она, когда пошла третья неделя их пребывания в Ране.

– Ты знаешь. Ничего у меня с ней нет. Она вдова Гарри, а я показываю ей здешние места.

– Я не верю тебе.

– Как хочешь.

– Немедленно прекрати это.

– Нельзя прекратить то, чего не было.

– Вот и прекрати, если еще не было.

– Она пробудет здесь еще неделю, не больше.

– Тогда нечего ей тут больше показывать. И приезжать ей нечего было. Здесь не место таким, как она.

– Не болтай глупостей. Джордж и ее сын в следующем году будут жить в одной комнате, а ее муж был моим старым другом и партнером.

– Хорош друг. Украл твои деньги, а домой ни разу не пригласил. Чтоб ты больше не встречался с этой женщиной.

– Ты что, забыла, кто здесь распоряжается?

– Я никогда не вмешивалась в твои дела, но теперь приходится. Не хочу, чтобы семья рушилась. Ты был с ней близок, и нечего меня обманывать. Достаточно мне было взглянуть на вас обоих, чтобы догадаться. Да и по другим признакам видно. Не забывай, что я замужем за тобой уже двадцать лет, а женщину, двадцать лет проспавшую в одной постели с мужчиной, нелегко провести.

– Если только в этом дело, то не стоило и шум поднимать. Мы ведь с тобой не молодожены.

– Ах, перестань врать. Я сразу вижу, когда ты врешь. Мне не приходилось встречаться со многими мужчинами, но двух-то я знаю: тебя и своего отца. Вас я достаточно изучила.

Аделаида Локвуд не поверила словам мужа и не оставила у него на этот счет никаких сомнений, так что ее обвинение, не будучи отвергнутым, осталось в силе. Обе стороны, по существу, признали его справедливость, и это, следовательно, привело к прекращению их супружеских отношений. Все годы, пока они были женаты, они спали вместе, и вот теперь, когда между ними уже несколько ночей не было близости, она решила отделиться и устроила себе постель на веранде.

– Зачем ты это сделала? – спросил он.

– Я не хочу лежать с тобой в одной постели. После этой женщины.

– Хочешь, чтобы об этом все знали? Прислуга, дети?

– Надо было раньше думать.

– Очень хорошо. Значит, отныне мы спим раздельно.

– А разве я сказала тебе не то же самое?

– Видимо, да.

– Что если я заведу себе любовника?

– Я разведусь с тобой. Или уже завела?

– Нет, но мне хотелось знать, что ты скажешь.

– Теперь знаешь. Заведешь – подам на развод.

– Ты ведь не всегда бываешь дома, Авраам. Так что подумай. – Она скроила на лице приятную улыбку, которая была неприятна именно своей приятностью.

– И кто будет твоим любовником?

– А все равно кто. Мало ли с кем можно переспать.

Он ударил ее по лицу.

– Мало ли с кем можно переспать, – повторила она. Он снова ее ударил. – Можешь бить сколько хочешь, а я все-таки заставила тебя испугаться. – Она прикрыла лицо руками, ожидая новых ударов, но он сдержал себя.

– Я не испугался, а вот тебе бы следовало, – сказал он.

– Не угрожай, не испугаюсь. Ничего, поволнуешься для разнообразия. Поймешь, что это значит, когда увидишь меня в компании другого мужчины. Поедешь куда-нибудь и будешь сам себя спрашивать: «С кем она там?» Я-то знаю, с кем ты проводишь время, а ты не будешь знать, с кем я. Может, с кем-нибудь из твоих же знакомых, а может, с разносчиком из продуктовой лавки. Пока ты развлекаешься с миссис Даунс, я буду с разносчиком. Скажу, что уехала к отцу в Рихтервилл, а сама – на свидании в темном уголке. И не узнаешь с кем. Вот так, Авраам. Помнишь, что я тебе когда-то сказала? Может быть, я стану вроде твоей младшей сестры.

– Ты знаешь, где она кончила жизнь. В сумасшедшем доме.

– А ты и меня посади туда же. Но нет, не примешь ты на себя еще и этого позора. Ты боишься осрамиться, Авраам, хотя сам же все и начал. Я тебя знаю. Знаю, чего ты хочешь. И знаю твою слабость. Дети. Сыновья. Что ж, осрами меня, получи в суде развод. Но я не дура, Авраам. Тебе сыновья дороже всего, поэтому ты не причинишь мне больше никакого вреда. И не смей драться. Сегодня ты ударил меня в последний раз.

Он кинулся наверх, в их спальню, где у него хранился револьвер; но он забыл, где спрятал ключ от комода, и, пока искал его, импульс к убийству прошел. Для того чтобы найти ключ, ему надо было вспомнить, куда он его положил, вспомнить же можно было, лишь овладев собой. Задыхаясь от ярости и от бега но лестнице, он присел на край кровати и увидел на полу странные тени от своих дрожащих рук, освещенных слабым светом настенной керосиновой лампы. Из детской доносилось посапывание спящего Пенроуза, у лодочного причала квакали лягушки. В соседнем коттедже засмеялась женщина, и ей в ответ, где-то в дальнем конце озера, тявкнула собака. На какой-то миг Авраам забыл, зачем пришел в спальню: вспомнил лишь тогда, когда осознал, что смотрит на ферротипный портрет отца, снятого вполоборота, чтобы не видно было изуродованного уха. Мозес Локвуд, убивший двух человек. Убил-то он больше, чем двух, но люди припоминали ему лишь тех двух. Теперь Авраам Локвуд вспомнил, где у него ключ, он нарочно убрал его подальше, чтобы ребята не баловались с револьвером. Ключ висел за ферротипным портретом отца. Авраам отпер комод, разрядил револьвер и спрятал патроны в другой ящик. Потом запер оба ящика и повесил ключ обратно. Небольшая заминка один раз уберегла его от преступления, более продолжительная – убережет во второй раз. Да, она избежала смерти, отныне жизнь ее будет вне опасности. Но прежним их отношениям уже не бывать, не будет ни ласк, ни добрых слов, ни приветливых улыбок, ни радости. Вот так она и будет жить, и эта жизнь убьет ее, разлюбившую его или лишенную его любви. Она не из тех, кто переносит ненависть, так что пусть мучается, чахнет, пусть умрет и не стоит на пути у Дела.

Они отправили своих сыновей в Бостон и теперь могли несколько минут идти рядом, ни от кого не прячась и не вызывая подозрений.