Текст книги "Последняя глава (Книга 3)"

Автор книги: Джон Голсуорси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Такси остановилось у отеля.

– Подождите, пожалуйста.

Войдя в холл, украшенный скромной позолотой, она постояла с минуту в нерешительности; обстановка казалась неподходящей для семейных объяснений.

– Что вам угодно, мадам? – произнес рядом голос посыльного.

– Будьте добры, узнайте, здесь ли мой зять сэр Джералд Корвен.

А что она скажет, если посыльный его приведет?.. Динни увидела в зеркале свою фигурку в темном пальто и удивилась – она стоит совсем прямо, а ей-то чудилось, будто она скрючилась или изгибается в разные стороны. Но Корвена к ней не привели. Его не было ни в номере, ни в отеле вообще. Она вернулась к машине.

– Обратно на Маунт-стрит.

Дорнфорд и Адриан уже ушли, дядя и тетка играли в пикет.

– Ну что, Динни?

– К ней в квартиру я не смогла попасть, а в гостинице его нет.

– Ты была там?

– Это все, что я могла придумать.

Сэр Лоренс встал.

– Я позвоню в клуб.

Динни села рядом с теткой.

– Я чувствую, что она попала в беду, тетечка. Клер всегда очень внимательна.

– Похищена или заперта, – заявила леди Монт. – В моей молодости был такой случай. Похитителя звали не то Томсон, не то Уотсон. Целая история! Habeus Corpus или что-то в этом роде... Теперь мужьям нельзя этого делать. Ну как, Лоренс?

– Он ушел из клуба в пять часов. Придется подождать до утра. Знаешь, она, может быть, просто забыла или передумала.

– Однако она сказала мистеру Дорнфорду, что они еще увидятся.

– Они и увидятся завтра утром. Незачем зря волноваться, Динни.

Динни поднялась к себе, но не разделась. Действительно ли она сделала все, что могла? Для ноября ночь была очень ясная и теплая. За какие-нибудь четверть мили находится квартирка Клер на Мелтон-Мьюз. Разве незаметно ускользнуть из дома и еще раз пойти туда?..

Она сняла вечернее платье, надела дневное, шляпу, шубку и тихонько спустилась по лестнице. В холле было темно. Беззвучно отодвинув засовы, она открыла дверь и зашагала по улицам. Когда она добралась до Мьюз, куда было поставлено на ночь несколько автомобилей, она увидела, что верхние окна в доме Э 2 освещены. Теперь они были открыты, и занавески отдернуты. Динни позвонила.

Через мгновение Клер, в халатике, открыла дверь.

– Это ты приходила раньше?

– Да.

– Прости, что я тебя не впустила. Пойдем наверх.

Она стала подниматься по винтовой лестнице, Динни последовала за ней.

Наверху было светло и тепло. Дверь в крошечную ванную была открыта, на кушетке – беспорядок. Клер взглянула на сестру, в ее измученных глазах был вызов.

– Да, у меня был Джерри, он ушел всего десять минут назад.

Динни содрогнулась от ужаса, по спине пробежал холодок.

– В конце концов он приехал издалека, – заметила Клер. – Какая ты добрая, что тревожишься обо мне, Динни.

– Ах, сестренка!

– Когда я вернулась из Темпла, он ждал перед домом. Я сдуру впустила его, а потом... впрочем, не все ли равно? Постараюсь, чтобы это не повторилось.

– Хочешь, я останусь?

– О нет! Но выпей чаю. Он как раз готов... Никто не должен знать об этом, Динни.

– Разумеется. Я скажу, что у тебя ужасно разболелась голова и не было сил выйти позвонить.

Когда они сидели за чаем, Динни спросила:

– Это не повлияло на твои планы?

– Господи! Конечно, нет!

– Сегодня у нас был Дорнфорд. Мы решили лучше всего сказать ему, что у тебя сейчас трудное время.

Клер кивнула.

– Тебе, наверное, все это кажется очень смешным?

– Нет, трагичным.

Клер пожала плечами, потом встала и обняла сестру. После этого безмолвного объятия Динни опять вышла на Мьюз, где теперь было темно и пустынно. На углу площади она почти столкнулась с каким-то молодым человеком.

– Мистер Крум?

– Мисс Черрел? Вы от леди Корвен?

– Да.

– Все благополучно?

Лицо у него было измученное, в голосе звучала тревога. Прежде чем ответить, Динни собралась с духом.

– О да! А что?

– Она говорила вчера вечером, что этот человек приходил сюда. Это меня ужасно тревожит.

В сознании Динни промелькнула мысль: "Что, если бы он встретился с "этим человеком"!" Но она спокойно ответила:

– Дойдем вместе до Маунт-стрит.

– Мне все равно, если и вы узнаете, – сказал он, – я безумно ее люблю. Да и кто устоял бы? Мисс Черрел, мне кажется, ей не следует жить одной в этой квартире. Она говорила, что он приходил вчера, когда вы были у нее.

– Да, и я увела его, как увожу вас. Мне кажется, Клер вообще следует оставить в покое.

Он весь как-то сник.

– Вы когда-нибудь любили?

– Да. – Тогда вы должны понимать! О да, она понимала!

– Не видеть ее, не знать, все ли благополучно, – это такая мука! Она относится к своему положению легко, но я не могу!

Она относится легко? Динни вспомнила лицо Клер и промолчала.

– Конечно, – запинаясь, продолжал молодой человек, – люди могут думать и говорить все что угодно... Но если бы они испытывали то, что я, они бы просто не выдержали. Я не буду надоедать ей, право, не буду... но я не могу вынести мысль о том, что этот человек ей угрожает.

Динни заставила себя ответить совершенно спокойно:

– Не думаю, чтобы Клер угрожала опасность. Но это может случиться, если станет известно, что вы...

Он твердо выдержал ее взгляд.

– Я рад, что у нее есть такая сестра. Ради бога, оберегайте ее, мисс Черрел!

Они дошли до угла Маунт-стрит, и она протянула ему руку.

– Что бы Клер ни сделала, я всегда буду с ней, можете быть уверены. Спокойной ночи! И не падайте духом!

Он стиснул ей руку и поспешил прочь, словно за ним гнался сам дьявол. Динни вошла в дом и тихонько задвинула засовы.

Слава богу – пронесло! Едва волоча ноги, поднялась она по лестнице и без сил опустилась на кровать.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Когда на следующий вечер сэр Лоренс входил в Бартонский клуб, он испытывал приблизительно то же, что обычно испытывают люди, взявшие на себя устройство чужих дел, – ощущение своей значительности, от которого становится неловко, и вместе с тем желание оказаться где угодно, только не здесь. Черт его знает, что он скажет Корвену и черт его знает, зачем он будет это говорить! Ведь, по мнению сэра Лоренса, самый лучший выход для Клер – вернуться к Корвену и попытаться начать все сызнова.

Узнав от швейцара, что сэр Джералд в клубе, он осторожно заглянул в три комнаты и наконец в уголке одной из самых маленьких, предназначенной, видимо, лишь для того, чтобы писать в ней письма, увидел спину того, кого искал. Сэр Лоренс уселся за столиком у самой двери; расположившись здесь, он сможет разыграть удивление, когда Корвен, уходя, поравняется с ним. Однако этот тип сидит бесконечно долго! Заметив на столе "Справочник британского государственного деятеля", сэр Лоренс принялся рассеянно просматривать данные об английском импорте. Отыскал картофель; потребление – шестьдесят шесть миллионов пятьсот тысяч тонн, производство – восемь миллионов восемьсот семьдесят четыре тысячи тонн. На днях кто-то писал, что Англия импортирует ежегодно на сорок миллионов фунтов стерлингов копченой грудинки. Взяв лист бумаги, сэр Лоренс набросал следующее:

"Ограничение импорта и протекционизм по отношению к тем продуктам, которые мы можем производить у себя. Годовой импорт: свиней – на 40 миллионов фунтов стерлингов; птицы – примерно на 12 миллионов фунтов стерлингов; картофеля – на... кто его знает на какую сумму. Всю эту грудинку, яйца и добрую половину картофеля можно бы производить у себя. Почему бы не составить пятилетний план? При известных ограничениях ввоз грудинки и яиц будет снижен в год на одну пятую, ввоз картофеля – на одну десятую, причем все возрастающее внутреннее производство постепенно совсем сведет на нет импорт этих продуктов. К концу пятого года у нас будут только свои, английские, грудинка и яйца и половина своего картофеля. Мы сэкономим 80 миллионов на импорте, и наша внешняя торговля будет фактически сбалансирована".

Взяв еще лист бумаги, он написал:

"Редактору "Таймса".

План "С. П. К."

Сэр!

Простой план сбалансирования нашей торговли должен привлечь внимание всех тех, кто стремится достичь цели кратчайшим путем. Есть три продукта питания, на импорт которых мы тратим в год... фунтов и которые мы могли бы производить в собственной стране, и, смею думать, без сколько-нибудь заметного повышения стоимости жизни, но при одном только условии: надо для начала повесить одного спекулянта. Эти три продукта суть: свиньи, птица, картофель. Все, что требовалось бы в данном случае, это..."

Но тут он увидел, что Корвен направляется к двери, и окликнул его:

– Добрый день!

Корвен обернулся и подошел. Надеясь, что его лицо так же не выдает никаких чувств, как и лицо Корвена, сэр Лоренс встал ему навстречу.

– Сожалею, что не видел вас, когда вы заходили к нам. Надолго получили отпуск?

– У меня есть еще в запасе неделя, а там придется, вероятно, лететь за Средиземное море.

– Плохой месяц для полета. Что вы думаете о нашем пассивном торговом балансе?

Джерри Корвен пожал плечами.

– Придется им над этим попотеть. Они никогда не видят дальше своего носа!

– Tiens! Une montagne! {Смотрите! Гора! (франц.).} Помните карикатуру Каранд'Аша на Буллера {Каранд'Аш – псевдоним карикатуриста и иллюстратора Эммануэля Пуаре (1858-1909), особенно известного удачными карикатурами на военных. Р. Буллер (1839-1908) – английский генерал; безуспешные попытки овладеть городом Ледисмитом во время англо-бурской войны 1899-1902 годов сделали его предметом насмешек.} перед Ледисмитом?.. Да нет, вы не можете помнить. Это было тридцать два года тому назад. Но характер нации ведь почти не меняется, не правда ли? А как Цейлон? Надеюсь, он не влюблен в Индию?

– В нас он, во всяком случае, не влюблен; впрочем, мы не отчаиваемся.

– По-видимому, цейлонский климат вреден для Клер...

Лицо Корвена оставалось настороженным. Он чуть улыбался.

– Жара – да, но теперь там уже не жарко.

– Вы увозите ее с собой?

– Да.

– Не знаю, разумно ли это.

– Оставить ее здесь было бы еще менее разумно. Люди либо женаты, либо нет.

Сэр Лоренс, следивший за выражением его глаз, подумал: "Продолжать не стоит. Безнадежное дело. Да он, вероятно, и прав. А все-таки я готов держать пари, что..."

– Извините меня, – сказал Корвен, – мне нужно отправить эти письма.

Он повернулся и вышел, все такой же подтянутый, уверенный в себе.

"Гм, – мысленно произнес сэр Лоренс, – нельзя сказать, чтобы разговор был плодотворным..." – и опять принялся за свое письмо в "Таймс".

– Надо добыть точные данные... – бормотал он. – Пусть Майкл этим займется.

Его мысли вернулись к Корвену. "В подобных случаях никак не разберешь, кто прав, кто виноват. Суть в том, что люди не подходят друг к другу. И никакие героические усилия, никакие умные слова не помогут. Мне следовало стать судьей, – размышлял сэр Лоренс, – тогда я мог бы высказывать свои взгляды. Судья Монт в своей речи заметил: "Пора предостеречь население нашей страны от вступления в брак. Брачный союз, вполне допустимый во времена королевы Виктории, должен был бы заключаться в наши дни только в тех случаях, когда ни у одной из сторон нельзя обнаружить сколько-нибудь выраженной индивидуальности..." Пойду-ка я домой, к Эм". Он промокнул уже совершенно высохшее письмо в "Таймс", сунул его в карман и углубился в густеющие сумерки безмятежного Пэл-Мэла. Перед витриной своего виноторговца на Сент-Джеймс-стрит сэр Лоренс остановился: вино подорожало на десять процентов – а где взять эти деньги?

Тут подле него послышался чей-то голос:

– Добрый вечер, сэр Лоренс!

Это был молодой человек по фамилии Крум. Они вместе перешли улицу.

– Я хотел поблагодарить вас, сэр, за то, что вы поговорили обо мне с мистером Маскемом. Я сегодня с ним виделся.

– Понравился он вам?

– О, он был очень любезен. Я с вами, конечно, согласен: идея влить арабскую кровь в наших скаковых лошадей – это у него просто пунктик.

– Он заметил, что вы считаете это пунктиком? Молодой человек улыбнулся.

– Едва ли... Но ведь арабская лошадь намного меньше нашей.

– Нет, какой-то смысл тут все-таки есть. Ошибка Джека только в том, что он надеется на быстрые результаты. Все равно как в политике: люди никак не хотят понять, что на все нужно время. Попробуют что-нибудь, не даст за пять лет хороших результатов, – значит, не годится. Джек вас берет?

– Пока только на испытание. Я еду к нему на неделю, и он посмотрит, можно ли мне доверить лошадей. Он решил не отправлять кобыл в Ройстон, а поместить где-то за Оксфордом, возле Беблок-Хайт. И я там буду с ними, если он меня возьмет. Но все это не раньше весны.

– Джек – формалист, – заметил сэр Лоренс, когда они входили в клуб. Никогда не забывайте об этом.

Крум улыбнулся.

– Само собой. Его конный завод поставлен замечательно. К счастью, я действительно очень люблю лошадей. И поэтому, когда говорил с мистером Маскемом, не растерялся. Хорошо, если бы удалось за что-нибудь зацепиться, и потом – это же мое любимое дело!

Сэр Лоренс улыбнулся. Энтузиазм всегда его подкупал.

– Вы должны познакомиться с моим сыном, – сказал старик. – Он такой же энтузиаст, хотя ему уже тридцать семь лет. Вы, наверное, окажетесь в его избирательном округе. Впрочем, нет. Вы будете в округе Дорнфорда. Кстати, вы слышали, что моя племянница служит у него секретарем?

Крум кивнул.

– Не знаю уж, как теперь будет, – пробормотал сэр Лоренс, – бросит она работу, раз Корвен вернулся, или нет.

Он внимательно посмотрел на молодого человека: лицо Крума заметно помрачнело.

– Нет, не бросит! Она на Цейлон не вернется. Крум произнес эти слова угрюмо и отрывисто. А сэр

Лоренс вдруг вспомнил: "Здесь я обычно взвешиваюсь". Крум пошел за ним, словно никак не мог с ним расстаться. Он был очень красен.

– Почему вы так уверены? – спросил сэр Лоренс, уже сидя на историческом стуле.

Крум покраснел еще сильнее.

– Люди уезжают не для того, чтобы сейчас же вернуться.

– Иногда и возвращаются. Будь жизнь скаковой лошадью, судьи всегда штрафовали бы ее за нарушение правил.

– Мне известно, что леди Корвен не вернется.

Сэр Лоренс понял, что настала минута, когда в душе Тони чувство может взять верх над благоразумием. Значит, он действительно в нее влюблен. Предостеречь ли его и посоветовать отказаться от Клер или человечней сделать вид, что он ничего не заметил?

– Ровно одиннадцать стоунов {Стоун – английская мера веса, равная 6,36 килограмма, употребляется главным образом при определении человеческого веса.}, – сказал старик. – Вы как, мистер Крум, убавляете или прибавляете?

– Я держусь примерно на десяти стоунах и двенадцати фунтах.

Сэр Лоренс окинул испытующим взглядом стройную фигуру Крума.

– Вы хорошо сложены... Удивительно, до чего может брюшко омрачить жизнь человека. Впрочем, вам нечего беспокоиться лет до пятидесяти.

– Мне кажется, сэр, вам на этот счет тоже не приходилось тревожиться.

– Да, конечно. Но я был свидетелем многих случаев, когда полнота весьма омрачала семейную жизнь. Ну, мне пора. Спокойной ночи!

– Спокойной ночи, сэр. Я вам страшно благодарен.

– Не за что. Мой кузен Джек не играет на скачках, и очень советую вам тоже не играть!

– Я, конечно, не буду, сэр, – убежденно отозвался Крум.

Они пожали друг другу руку, и сэр Лоренс продолжал свой путь по Сент-Джеймс-стрит.

"Этот молодой человек, – размышлял он, – производит хорошее впечатление, и я не понимаю почему, – наделает он нам хлопот. Надо было бы сказать ему: "Не пожелай жены ближнего твоего". Но бог так устроил мир, что почему-то не говоришь того, что надо. А современная молодежь – очень интересный народ! Уверяют, будто она к старикам непочтительна и тому подобное... Он, сэр Лоренс, этого не замечает. Молодые люди кажутся ему не менее воспитанными, чем был он сам в их годы, а разговаривать с ними легче. Конечно, что у них на уме – не угадаешь, но так, может быть, и лучше. Принято считать, что старикам, – и сэр Лоренс поморщился, шагая по мостовой Пикадилли, – место только на кладбище. Tempora mutantur et nos mutamur in ills {Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними (лат.).}. Но так ли это? Меняемся мы не больше, чем произношение латинских слов со времен нашей молодости. Молодежь всегда останется молодежью, а старики – стариками; останутся недоверие и расхождение во взглядах, и всегда старики будут испытывать страстное желание чувствовать и думать, как чувствует и думает молодежь, и всегда они будут делать вид, что ни в коем случае не хотели бы так чувствовать и думать, а в глубине души всегда будут сознавать, что если бы им, старикам, дали возможность начать все сначала, они бы отказались. И это – милосердно! Жизнь изнашивает человека, а потом исподволь спокойно учит его приспособляться к некоей неподвижности. На каждой стадии нашего существования вкус к жизни соответствует возможностям человека. Гете стал бессмертным благодаря тому, что под мелодии Гуно его герой раздувает угасающую искру в яркое пламя. Вздор, – подумал сэр Лоренс, – и притом чисто немецкий вздор! Разве я, глядя на этого молодого человека, избрал бы его судьбу – эти вздохи и рыдания, эти робкие восторги и мучительную тоску? Нет! И потому пусть старик остается при своей старости! Неужели полисмен никогда не остановит этот поток машин? Да, в сущности, ничто не изменилось. Шоферы ведут машины, так же подчиняясь общему ритму уличного движения, как подчинялись ему в свое время кучера, правя лошадьми, запряженными в скрипучие, громыхающие автобусы и легкие кэбы. Молодые мужчины и женщины испытывают друг к другу то же законное и незаконное влечение. Иными стали мостовые, иным – "жаргон", на котором высказываются эти юношеские томления. Но – боже праведный! – законы этого движения, столкновений, гибели и чудесного спасения, побед, обид и в горе и в радости остались теми же, что и всегда. Нет, – заключил он свои мысли, – пусть полиция издает правила, богословы пишут в газетах статьи, а судьи решают что угодно, – человеческая природа будет идти своими путями, как и в те дни, когда у меня еще только прорезались зубы мудрости".

Полисмен поднял руку, сэр Лоренс перешел улицу и направился в сторону Беркли-сквер. Здесь все же произошли большие перемены. Дома, принадлежавшие знати, быстро исчезали. Лондон перестраивался заново, и притом чисто по-английски: по частям, стыдливо, словно невзначай. Эпоха династий, со всеми ее атрибутами, с феодализмом и церковью, миновала. Даже войны, теперь ведутся ради народов и их рынков. Династических и религиозных войн больше не бывает. Ну что ж, это все-таки уже кое-что! "А мы все более уподобляемся насекомым, – думал сэр Лоренс. – И как интересно: религия почти умерла оттого, что исчезла вера в загробную жизнь; но что-то стремится занять ее место: служение обществу – кредо муравьев и пчел! Его сформулировал коммунизм и насаждает сверху. Очень характерно! В России всегда все насаждается. Быстрый способ, но вопрос – прочный ли? Нет! Система добровольности остается самой лучшей – уж если она начнет действовать, то надолго! Только при ней все идет ужасно медленно! И какая жестокая насмешка: до сих пор идея социального служения являлась достоянием наиболее старинных родов, которые наконец догадались, что должны приносить хоть какую-нибудь пользу за те преимущества, которые им даны. Теперь они вымирают, а выживет ли идея? И что с ней сделает народ? В конце концов, – решил сэр Лоренс, всегда останется кондуктор автобуса, на котором вы едете, приказчик, который будет бесконечно возиться с вами, подбирая вам носки; женщина, которая присматривает за ребенком соседки или собирает на сирот и беспризорных; шофер, который остановится и будет терпеливо наблюдать, как вы копаетесь со своей машиной; почтальон, который вам благодарен за чаевые, и неизвестный, который вытащит вас из пруда, если увидит, что вы действительно тонете. Нужен лозунг: "Свежий воздух и моцион развивают ваши добрые инстинкты". Если бы можно было расклеить его на всех автобусах вместо вот этих: "Зверское преступление каноника" или "Непостижимое мошенничество на скачках". Да, вспомнил: надо спросить Динни, что ей известно насчет Клер и этого молодого человека". Погруженный в размышления, он остановился перед дверью своего дома и сунул ключ в замочную скважину.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Муж, желающий снова сойтись с женой, находится в довольно сложном положении, особенно если в его распоряжении всего одна неделя, и сэр Джералд, несмотря на свою самоуверенность, находился теперь именно в таком положении. Его последнее посещение заставило Клер насторожиться. Следующий день была суббота. Кончив работу среди дня, она уехала в Кондафорд и старалась не подать и виду, что сбежала сюда от мужа. В воскресенье утром она долго лежала в постели, окна были раскрыты, и она смотрела на небо, видневшееся сквозь высокие обнаженные вязы. Солнце светило на нее, воздух был мягок и полон звуков пробуждающейся жизни: щебетали птицы, мычала корова, кричал грач, непрерывно ворковали голуби. Клер была не слишком склонна к поэзии, но когда она лежала вот так, отдыхая, она на миг ощутила симфонию жизни: кружево обнаженных ветвей и одинокие листья на фоне золотистого, словно плывущего неба; грач на суку; зеленя и пашни на холмах, дальняя линия деревьев; деревенские звуки, чистый, ароматный воздух, овевавший ей лицо, щебечущая тишина, совершенная свобода каждого отдельного существа и полная гармония всего пейзажа – все это заставило ее на мгновение забыть о самой себе и ощутить вселенную.

Это чувство скоро угасло; она стала думать о том, что было в четверг вечером, о Тони Круме, о замызганном мальчишке возле ресторана в Сохо, который просил таким жалобным голоском: "Взгляните на бедного парня, леди, взгляните на бедного парня!" Если бы Тони видел ее на следующий вечер! Какое несоответствие между чувствами и реальной жизнью. Как мало знают друг о друге даже самые близкие люди!.. – Она печально усмехнулась. – И как часто это неведение – благо!

В деревне зазвонил церковный колокол. Удивительно, что родители до сих пор ходят по воскресеньям в церковь! Вероятно, надеются на лучшее будущее. Или, может быть, они делают это для того, чтобы подать пример крестьянам, иначе церковь будет забыта или по крайней мере уступит место методистской часовне? Как хорошо лежать здесь, в своей прежней комнате, в тепле и безопасности, предаваться сладостной лени, чувствовать на своих ногах дремлющего пса! До следующей субботы она должна отчаянно защищаться, как лисица, которую преследуют собаки и которая пользуется малейшим прикрытием; Клер крепко сжала губы. Уехать он вынужден – он сам сказал, – с ней или без нее, но вынужден. Что ж, он уедет без нее!

Ощущение безопасности внезапно исчезло, когда она около четырех часов возвращалась с собаками после прогулки и увидела машину, стоявшую у подъезда, а в холле ее встретила мать.

– У твоего отца сидит Джерри.

– О!

– Поднимись ко мне в комнату, детка!

В этой комнате, расположенной во втором этаже, рядом со спальней, личность леди Черрел ощущалась гораздо сильнее, чем во всех остальных комнатах обветшалого дома, с его пристройками и закоулками, полного реликвий и воспоминаний о прошлом. Пропахшая вербеной, голубовато-серая спальня матери отличалась своеобразной, хоть и потускневшей элегантностью, единственная стильная комната в доме, отвечавшая своему назначению, ибо во всех остальных царило беспорядочное смешение векового хлама с мебелью новейших образцов.

Стоя перед камином, Клер бессознательно вертела в руках какую-то фарфоровую безделушку. Этого визита она не ожидала. Теперь все объединилось против нее: убеждения, условности, боязнь скандала, – и защищаться от них можно было только одним; но мысль о том, чтобы открыться хотя бы только близким, вызывала в ней отвращение. Она молча ждала, пока заговорит мать.

– Видишь ли, голубчик, ты же нам ничего не объяснила...

Но как можно объяснить подобную вещь женщине, которая так говорит и смотрит такими глазами! Клер вспыхнула, потом побледнела и ответила:

– Могу сказать одно: в нем сидит скот. По виду этого не скажешь, но я знаю, знаю, мама, что это так.

Леди Черрел тоже покраснела, но румянец ее не украсил, так как ей было уже за пятьдесят.

– Конечно, отец и я готовы всячески поддерживать тебя, родная, но очень важно принять именно сейчас правильное решение.

– Если я один раз совершила ошибку, то от меня ждут и второй? Поверь, мама, я не могу говорить об этом, я просто к нему не вернусь, вот и все.

Леди Черрел села; между ее серо-голубыми глазами залегла морщинка; она уставилась перед собой отсутствующим взглядом. Затем посмотрела на дочь и сказала нерешительно:

– А ты уверена, что это не тот скот, который есть почти во всех мужчинах?

Клер рассмеялась.

– О нет! Я ведь не из пугливых!

Леди Черрел вздохнула.

– Не огорчайся, мамочка, милая, все устроится, надо только покончить с этим. В наши дни такие вещи не имеют никакого значения.

– Говорят. Но у нас сохранилась дурная привычка считать, что они имеют значение.

Уловив в тоне матери что-то похожее на иронию. Клер быстро возразила: Важно сохранить уважение к самой себе, а с Джерри я не смогла бы.

– Тогда перестанем об этом говорить. Отец, наверное, захочет тебя видеть. Ты бы разделась.

Клер поцеловала мать и вышла. Снизу не доносилось ни звука, и она поднялась к себе. Она чувствовала, что воля ее крепнет. Давно прошли те времена, когда мужья считали жен своей собственностью, и что бы там Джерри с ее отцом ни замышляли, – она не подчинится! Когда ее позвали к отцу и она пошла вниз, в ней была твердость камня и острота клинка.

Мужчины стояли в похожем на канцелярию кабинете генерала, и Клер сразу почувствовала, что они столковались. Кивнув мужу, она подошла к отцу.

– Ты меня звал, папа? Однако первым заговорил Корвен.

– Прошу вас, сэр, – обратился он к генералу. Морщинистое лицо генерала выражало печаль и досаду. Он сделал над собой усилие.

– Мы выяснили, Клер... Джерри допускает, что ты во многом права, но он дал мне слово, что больше не будет тебя оскорблять. Попробуй стать на его точку зрения. Джерри говорит, – и я думаю, он прав, – что это даже не столько в его интересах, сколько в твоих. Теперь на брак смотрят не так, как в старину, но ведь вы оба в конце концов дали обет... и даже не говоря об этом...

– Да, – отозвалась Клер.

Генерал покрутил одной рукой усы, а другую засунул глубоко в карман.

– Подумай, что ждет вас обоих? Развестись вы не можете: тут и твое имя, и его положение, да и потом – прошло всего полтора года... Что же вы будете делать? Жить врозь? Это плохо и для тебя и для него.

– И все-таки честнее, чем жить вместе.

Генерал взглянул на ее решительное лицо.

– Ты говоришь так сейчас, но мы оба опытнее тебя.

– Рано или поздно это выплыло бы наружу... Ты хочешь, чтобы я уехала с ним?

У генерала вид был совсем несчастный.

– Ты знаешь, детка, что я хочу только твоего блага.

– А Джерри убедил тебя, что для меня благо именно в этом... Нет, это самое худшее, что только может быть. Я не поеду, папочка, и не уговаривай меня.

Генерал посмотрел на нее, на зятя, пожал плечами и стал набивать трубку.

Глаза Джерри Корвена, переходившие с одного лица на другое, сузились и остановились на лице Клер. Долго смотрели они друг на друга, и ни один не отвел взгляда.

– Прекрасно, – сказал наконец Корвен. – Я поступлю по своему усмотрению. До свидания, генерал! До свидания, Клер!

И, круто повернувшись на каблуках, вышел.

В наступившей тишине отчетливо донесся шум отъезжавшего автомобиля. Генерал мрачно курил и смотрел в сторону. Клер подошла к окну. Темнело. Теперь, когда кризис миновал, у нее совсем не осталось сил.

– Желал бы я, – раздался голос генерала, – понять хоть что-нибудь во всей этой истории.

Клер отозвалась, не отходя от окна:

– Он сказал тебе, папа, что испробовал на мне мой же хлыст для верховой езды?

– Что?! – воскликнул генерал.

Клер повернулась к нему.

– Да.

– На тебе?

– Да. Я ушла, конечно, не только из-за этого, но это было последней каплей... Прости, что я делаю тебе больно, папа.

– Господи!

Клер вдруг поняла: конкретный факт! Мужчинам всегда нужны конкретные факты.

– Мерзавец! – произнес генерал. – Мерзавец! Он сказал, что на днях провел с тобой целый вечер. Это правда?

Щеки Клер медленно залил румянец.

– Он, попросту говоря, насильно вломился ко мне.

– Мерзавец! – повторил генерал.

Оставшись одна, Клер с горечью подумала о том, как изменилось отношение отца, когда он узнал о хлысте. Генерал воспринял это как личное оскорбление, – оскорбление, нанесенное его собственной плоти и крови. Случись то же самое с дочерью другого человека, это, вероятно, не затронуло бы его; она вспомнила, что он даже одобрил ее брата, когда тот избил погонщика мулов, и это навлекло потом на них всех множество неприятностей. Как мало в людях непредвзятости, как легко они поддаются личным чувствам! А эти чувства и их оценки определяются их собственными предрассудками. Что ж, самое трудное для нее миновало, родители теперь на ее стороне, и она уж постарается, чтобы Джерри больше с ней наедине не оставался. Она вспомнила его долгий взгляд. Он обычно умел мириться с проигрышем, так как никогда не считал игру законченной. Его захватывала жизнь в целом, а не отдельные детали. Он пытался оседлать жизнь, она его сбрасывала; он вставал, ехал дальше; если наталкивался на препятствие, то преодолевал его, прорывался через него, получая царапины, как их получает каждый в своей повседневной работе. Он загипнотизировал Клер, связал по рукам и ногам. Она очнулась от гипноза и теперь не понимала, как могла ему поддаться. Что он теперь предпримет? Одно можно сказать с уверенностью: он постарается выйти сухим из воды.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Когда смотришь на Темпл, на его ровный зеленый дерн, стройные деревья, каменные дома и зобатых голубей, испытываешь восхищение, которое, однако, сейчас же проходит при мысли о бесконечных пачках документов, перевязанных ярко-розовой тесьмой, о бесчисленных клерках, которые сидят в маленьких комнатках и бьют баклуши в ожидании стряпчих, и о переплетенных в кожу толстенных томах с отчетами о судебных процессах, разобранных столь детально, что человек легкомысленный при виде них начинает вздыхать и подумывать о кафе "Ройяль". Кто станет отрицать, что здесь человеческое сознание находит пристанище in excelsis {Паря в небесах (лат.).}, а человеческое тело – в креслах? Кто станет отрицать, что люди, входящие сюда, оставляют дух человечности за дверью, словно башмаки у входа в мечеть? Дух человечности не допускается сюда даже на "торжественные обеды", так как закон не должен "распускать нюни"; и, в виде предупреждения, на пригласительных билетах указывается, что гости должны являться "при орденах". В те редкие, осенние утра, когда светит солнце, обитатель Темпла, окна комнат которого выходят на восток, быть может, и почувствует то замирание сердца, какое мы испытываем, стоя на вершине горы или слушая симфонию Брамса, или при виде первых весенних нарциссов; но, вспомнив, где он находится, он поспешно обратится к делу: Коллистер versus {Против (лат.).} Дэвердей, посредник Попдик.