Текст книги "Последняя глава (Книга 3)"

Автор книги: Джон Голсуорси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

Однако, оставив в стороне вопрос о правдивости, вы не должны поддаваться и внешним впечатлениям. В наше время отношения между молодежью обоих полов очень простые и свободные, и то, что могло бы казаться решающим в дни моей юности, теперь ничего не доказывает. Что касается ночи, проведенной в автомобиле, то обратите особое внимание на слова ответчицы, когда я спросил: "Почему, когда фары погасли, вы не остановили какую-нибудь машину и не просили проводить вас до Хенли?" Она сказала: "Мы не подумали об этом, милорд. Я предложила мистеру Круму ехать следом за какой-нибудь машиной, но они мчались слишком быстро..." Обдумайте в свете этих слов, действительно ли ответчица искала простейший выход из создавшегося положения, состоявший в том, чтобы следовать за какой-нибудь машиной в Хенли, где фары, безусловно, могли быть исправлены и откуда ответчица, во всяком случае, могла бы вернуться в Лондон поездом. Ее защитник пояснил, что приезд в Хенли в столь поздний час и на неисправной машине мог показаться подозрительным. Но она, по ее утверждению, не замечала, чтобы за ней следили. А если так, то почему она опасалась вызвать подозрения?..

Динни перестала смотреть на судью и устремила взгляд на присяжных. И пока она пыталась проникнуть в эти невыразительные лица, в ее уме утвердилась одна основная мысль: не поверить – легче, чем поверить. Ведь если изгладится временное впечатление от лиц и голосов допрашиваемых, то разве для присяжных не окажется наиболее убедительной "пикантная" версия всей этой истории? До нее донеслось слово "убытки", и она опять посмотрела на судью.

– ...так как, – продолжал он, – если вы решите в пользу истца, то встанет и вопрос о возмещении убытков. И в связи с этим я должен обратить ваше внимание на некоторые чрезвычайно сложные обстоятельства: нельзя сказать, чтобы денежные иски в бракоразводных процессах были особенно в ходу в наши дни или чтобы суд относился к ним сочувственно. Теперь уже не принято связывать мысль о женщине с мыслью о деньгах. Лет сто тому назад бывали такие случаи, когда муж продавал свою жену, – хотя это и тогда считалось противозаконным. Но эти времена, слава богу, давно миновали. Правда, можно и теперь требовать через суд возмещения убытков, но это не должно делаться из мести, и притом следует разумно сообразоваться с материальными возможностями соответчика. В данном случае истец заявил, что деньги будут положены им на имя ответчицы. В наши дни так обычно и делается при возмещении убытков. Относительно же средств соответчика, примите во внимание, если вам придется обсуждать вопрос о размерах взыскания, – что, по словам его защитника, который берется это доказать, у соответчика средств нет. Юристы никогда не заявляют таких вещей без вполне достаточных оснований, и я думаю, вы можете в этом отношении вполне верить соответчику, когда он говорит, что у него есть только его... гм... "служба, которая дает ему четыреста фунтов в год". Таковы те данные, с которыми вам следует считаться в случае обсуждения размеров суммы, имеющей быть взысканной с соответчика. А теперь, господа присяжные, призываю вас, к выполнению вашей обязанности. Исход процесса будет иметь огромное значение для будущего заинтересованных лиц, и я уверен, что вы отнесетесь к этому со всем должным вниманием. А сейчас, если вам угодно, вы можете удалиться.

Динни была поражена тем, как он почти мгновенно погрузился в изучение какого-то документа, который взял со своего стола.

"Он действительно славный старик", – решила Динни и опять стала смотреть на присяжных, встававших со своих мест. Сейчас, когда муки Клер и Тони Крума кончились, ничто ее здесь больше не интересовало. Даже зал был сегодня почти пуст.

"Люди приходили сюда только за тем, чтобы насладиться чужими страданиями", – с горечью подумала она.

Чей-то голос около нее сказал:

– Если вы хотите видеть Клер, она еще в Адмиралти-корт. – Дорнфорд в мантии и парике сел рядом с ней. – Какое резюме сделал судья?

– Очень справедливое.

– Он и сам справедливый.

– Но на воротниках адвокатов следовало бы написать крупными буквами: "Справедливость – добродетель, и некоторый излишек ее вам бы не повредил".

– Вы можете с таким же успехом написать это на ошейниках ищеек. Но даже и этот суд лучше, чем он был раньше.

– Очень рада.

Дорнфорд сидел молча и смотрел на нее. А она думала: "Парик к нему идет".

Генерал, наклонившись к ним, спросил:

– Какой срок они дают для уплаты судебных издержек, Дорнфорд?

– Обычно – двухнедельный, но он может быть продлен.

– Приговор нужно считать предрешенным, – сказал генерал, нахмурившись. – Что ж, зато она освободится.

– А где Тони Крум? – спросила Динни.

– Я видел его, когда входил. Он тут, в коридоре у окна, совсем рядом. Вы сразу найдете его... Хотите, я пойду, скажу ему, чтобы он подождал?

– Если можно.

– А потом, когда все кончится, я очень прошу вас всех к себе.

Они кивнули Дорнфорду в знак согласия, он вышел и больше не возвращался.

Динни и отец продолжали сидеть на своих местах. Появился судебный пристав, передал судье записку, судья что-то написал на ней, и пристав унес ее обратно к присяжным. Почти сейчас же они вошли.

Широкое приятное лицо женщины, похожей на экономку, выражало обиду, словно ее принудили, и Динни сразу же угадала приговор.

– Господа присяжные, вы пришли к единодушному решению?

Старшина встал.

– К единодушному.

– Считаете ли вы ответчицу виновной в совершении прелюбодеяния с соответчиком?

– Да.

– Считаете ли соответчика виновным в совершении прелюбодеяния с ответчицей?

"Разве это не одно и то же?" – мелькнуло в голове у Динни.

– Да.

– Какие убытки следует возложить на соответчика?

– Мы считаем, что он должен оплатить все судебные издержки.

"Чем больше человек любит, тем больше он должен платить", – подумала Динни. Почти не вслушиваясь в слова судьи, она что-то шепнула отцу и выскользнула из зала.

Крум стоял у окна, прислонившись к стене; вся его фигура выражала глубокое отчаяние.

– Ну как, Динни?

– Проиграно. Убытков не взыскивают, только все судебные издержки. Выйдем, мне нужно с вами поговорить.

Они молча вышли.

– Посидим на набережной.

Вдруг Крум засмеялся.

– На набережной? Замечательно!

Больше они не обменялись ни словом, пока не уселись под платаном, листья на нем еще не совсем распустились, весна была холодная.

– До чего гадко на душе! – сказала Динни.

– Я вел себя как болван, и вот чем все кончилось.

– Вы ели что-нибудь за эти два дня?

– Вероятно. Пил я, во всяком случае, много.

– Что вы думаете теперь делать, дружище?

– Повидаюсь с Джеком Маскемом и попытаюсь найти себе работу за пределами Англии.

Динни поняла, что ничего не может поделать. Она могла бы помочь, только если бы знала чувства Клер.

– Советов обычно не слушают, – начала она, – но все-таки могли бы вы с месяц ничего не предпринимать?

– Не знаю, Динни.

– Кобылы доставлены?

– Нет еще.

– Неужели вы бросите это дело, даже не начав его?

– У меня сейчас, по-моему, только одно дело – где-нибудь и как-нибудь просуществовать.

– Вы думаете, я этого не переживала? Но только не делайте ничего сгоряча! Обещайте мне! До свидания, дорогой мой, я должна бежать.

Она встала и крепко пожала ему руку.

Когда она явилась к Дорнфорду, Клер и генерал были уже там, и с ними "юный" Роджер. Глядя на Клер, можно было подумать, что все случившееся произошло с кем-то другим.

Генерал в эту минуту спрашивал Роджера:

– Во что обойдутся все издержки, мистер Форсайт? – Я думаю, около тысячи.

– Тысяча фунтов за то, что люди сказали правду! Пусть Крум внесет только свою долю. Мы не можем допустить, чтобы он заплатил все. У него же нет ни гроша.

Роджер взял понюшку табаку.

– Ну, надо пойти успокоить жену, – сказал генерал. – Мы возвращаемся в Кондафорд сегодня во второй половине дня. Ты с нами, Динни?

Динни кивнула.

– Хорошо. Огромное спасибо, мистер Форсайт. Значит, постановление суда мы получим в начале ноября? До свидания!

После его ухода Динни спросила вполголоса:

– Теперь, когда все кончено, скажите откровенно, что вы об этом думаете?

– То же, что и раньше. Если бы на месте Клер были вы, мы бы выиграли.

– Я хочу знать, – холодно ответила Динни, – верите вы им или нет?

– В целом – да.

– Неужели пойти дальше этого юрист не в состоянии?

"Юный" Роджер улыбнулся.

– Всякий, говорящий правду, о чем-нибудь да умолчит.

"Это очень верно", – подумала Динни.

– Не взять ли такси? Сидя в машине, Клер сказала:

– Могу я попросить тебя кое о чем, Динни? Привези мои вещи на Мьюз.

– Ну, конечно.

– Мне не хочется в Кондафорд. Ты видела Тони?

– Видела.

– Как он?

– Очень плохо.

– Очень плохо... – горестно повторила Клер. – А что я могла сделать? Я ведь солгала ради него...

Динни, глядя перед собой в пространство, спросила:

– Когда ты сможешь, скажи мне, как ты к нему относишься.

– Когда буду знать сама, тогда скажу,

– Тебе надо поесть, детка.

– Да, я голодна. Я сойду здесь, на Оксфорд-стрит. Привезешь мне вещи, и я буду приводить все в порядок. Мне кажется, я могла бы проспать целые сутки, а, наверно, и глаз не сомкну. Если будешь разводиться, Динни, никогда не защищайся. Я все время придумываю более удачные ответы.

Динни сжала ее локоть и поехала дальше на Саут-сквер.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Когда бой окончен, настроение бывает еще тягостней, чем во время боя. Человек продолжает "придумывать более удачные ответы", и ему уже не хочется жить. Основной закон жизни доведен до своего логического конца, и, выиграли вы или проиграли, конец этот вас не удовлетворяет, у вас нет сил, вы увяли, вы опустошены. В таком состоянии находилась Динни, хотя была только зрителем боя. Решив, что она, в сущности, ничем помочь не может, она опять вернулась к своим свиньям и провела в обычных домашних занятиях целую неделю, в конце которой получила письмо:

"Кингсон, Кэткот и Форсайт.

Олд-Джюри,

Мая 17-го 1932.

Дорогая мисс Черрел,

Удалось устроить так, что ни мистеру Круму, ни вашей сестре не придется платить судебные издержки, о чем рад вас известить.

Я был бы вам очень признателен, если бы вы сообщили об этом вашему отцу и им обоим и успокоили бы их на этот счет.

Искренне преданный вам, дорогая мисс Черрел,

Роджер Форсайт".

Это письмо Динни получила в первое по-настоящему теплое утро; до нее доносился шум сенокосилки и запах травы; она сказала бы, что письмо весьма "заинтриговало" ее, если бы не чувствовала отвращения к этому слову. Она обернулась к отцу и сказала:

– Папа, юристы говорят, что нам больше нечего беспокоиться об издержках, им там удалось что-то устроить.

– Каким образом?

– Этого они не сообщают, только просят передать, чтобы ты больше не волновался.

– Не понимаю я этих юристов, – пожал плечами генерал, – но если они считают, что все в порядке, я очень рад. Я действительно тревожился.

– Конечно, дорогой. Налить кофе?

Однако она продолжала недоумевать по поводу загадочного письма: может быть, у самого Джерри Корвена рыльце в пушку и он счел за благо пойти на это "соглашение"? А потом, кажется, еще существует "королевский проктор", который может наложить запрет на иск? Или тут сыграло роль что-то другое?

Сначала она решила поехать к Тони Круму, но, желая избежать его расспросов, ограничилась тем, что написала ему и Клер. Чем больше она размышляла над письмом Роджера, тем больше приходила к убеждению, что с ним необходимо повидаться. Какое-то бессознательное чувство не давало ей покоя. Поэтому она условилась встретиться с Роджером в кафе возле Британского музея, на его пути домой из Сити, и прямо с вокзала проехала туда. Кафе было "стильное", ему постарались придать сходство – насколько это было возможно в доме, построенном при регентстве, – с "Кофейней", которую посещали Босуэл и Джонсон. Пол, правда, не был посыпан песком, но имел такой вид, как будто это нужно было сделать. Глиняные трубки отсутствовали, зато имелись длинные мундштуки из папье-маше. Мебель была деревянная, свет тусклый. Осталось невыясненным, как одевался в то время обслуживающий персонал, поэтому его одели в ливреи цвета морской воды. На стенах с панелями из магазина на Тотенхем-роуд были развешаны гравюры с изображениями старых постоялых дворов. Несколько посетителей пили чай и курили сигареты. Ни один из них не пользовался длинным мундштуком. Появился "юный" Роджер. Он слегка прихрамывал и выглядел, как всегда, – будто он не совсем тот, за кого его принимают. Роджер обнажил свою желтовато-рыжую голову, и над его выступающим подбородком появилась улыбка.

– Китайский или индийский? – спросила Динни.

– Что хотите.

– Тогда, пожалуйста, две чашки кофе со сдобными булками.

– Булочки! Вот прелесть! Посмотрите, мисс Черрел, как хороши эти старинные медные грелки! Интересно, продаются ли они?

– Вы занимаетесь коллекционированием?

– Кое-что собираю. Какой смысл иметь дом эпохи королевы Анны, если его нельзя соответствующим образом обставить?

– А ваша жена сочувствует этому?

– Нет. Она признает только модные вещи, бридж, гольф и современность. А я не могу равнодушно видеть старое серебро.

– А мне приходится, – пробормотала Динни. – Ваше письмо нас очень обрадовало. Никому из нас в самом деле не придется платить?

– Нет.

Она замолчала, обдумывая следующий вопрос и рассматривая "юного" Роджера сквозь ресницы. Невзирая на свои эстетические вкусы, он казался необычайно практичным человеком.

– Скажите мне по секрету, мистер Форсайт, как это вы ухитрились добиться такого соглашения? Уж не зять ли мой тут причиной?

"Юный" Форсайт приложил руку к сердцу.

– "Язык Форсайта не выдает тайн" (смотри "Мармион" {"Мармион" – поэма Вальтера Скотта.}). Но вам тревожиться нечего.

– Не могу, пока не узнаю, в чем дело.

– Если это вас тревожит, то успокойтесь: Корвен здесь ни при чем.

Динни молча съела булочку, потом заговорила о старинном серебре. Роджер показал себя блестящим знатоком различных марок серебра и заявил, что, если она как-нибудь приедет к ним на воскресенье, он ее полностью просветит.

Они расстались очень сердечно, и Динни отправилась к дяде Адриану. Однако где-то в глубине ее души осталось неприятное чувство. Наконец наступило тепло, и за последние несколько дней деревья пышно распустились. На площади, где жил Адриан, было тихо и зелено, словно там обитали не люди, а духи.

Никого не оказалось дома.

– Мистер Черрел обещал вернуться к шести, – сказала горничная.

Динни стала ждать в небольшой комнате с панелями, полной книг, трубок, фотографий Дианы и ее детей. На полу дремал старый колли, а в открытое окно вливался далекий шум лондонских улиц.

Она трепала собаку за уши, когда вошел Адриан.

– Итак, Динни, все кончилось. Надеюсь, ты теперь себя чувствуешь лучше?

Динни протянула ему письмо.

– Я знаю, что с Корвеном это никак не связано. Но ты ведь знаком с Дорнфордом, дядя. И я очень прошу тебя как-нибудь осторожно выпытать у него, не он ли взял на себя издержки.

Адриан подергал бородку.

– Едва ли он мне скажет.

– Но ведь кто-то уплатил... И это мог сделать только он. Идти к нему сама я не хочу.

Адриан внимательно посмотрел на нее. Вид у Динни был задумчивый и сосредоточенный.

– Нелегко это, но попытаюсь. А что же будет с этими несчастными?

– Не знаю. И они не знают. Никто не знает.

– Как на это смотрят твои родители?

– Страшно рады, что процесс окончен, и теперь им, пожалуй, все равно. Но ты поскорее извести меня, дядя милый, хорошо?

– Непременно, дорогая, но вероятнее всего я ничего не узнаю.

Динни отправилась на Мелтон-Мьюз и в дверях встретилась с Клер. Щеки Клер пылали, в ее фигуре и во всех движениях чувствовалась какая-то необычная оживленность.

– Я пригласила сегодня вечером Тони Крума к себе, – сказала она, когда Динни прощалась, чтобы ехать на вокзал. – Свои долги нужно платить.

– О-о... – только и пробормотала Динни.

Слова Клер преследовали ее и в пэддингтонском автобусе, и в буфете на вокзале, где она съела сандвич, и в поезде, увозившем ее домой. Платить свои долги! Первое правило, если хочешь уважать себя! А что, если это Дорнфорд уплатил судебные издержки? Неужели она ему настолько дорога? Уилфрид взял от нее все, что могли дать ему ее сердце, ее надежды, ее желания. Если Дорнфорд хочет получить то, что осталось, – почему бы и нет? Затем она опять начала думать о Клер. Уплатила ли она уже свой долг? Ведь нарушителям закона остается только нарушать его! И все-таки – как много надежд губят иногда в несколько минут!

Она сидела неподвижно. А поезд с грохотом несся сквозь угасавшие сумерки.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Всю эту неделю, проведенную в своем заново отделанном домике в Беблок-Хайте, Тони Крум чувствовал себя глубоко несчастным. Последнее показание, данное Корвеном на суде при вторичном допросе, словно обожгло его, и отрицание Клер ничуть не смягчило боли. Молодого человека терзало весьма старомодное чувство ревности. Известно, что долг жены не уклоняться от объятий мужа, но, при данных обстоятельствах и чувствах Клер, это казалось ему чем-то невозможным, почти чудовищным, и необходимость давать показания сейчас же, вслед за таким жестоким ударом, еще более растравила его рану. В вопросах пола человек крайне непоследователен; сознание того, что он не имеет никакого права на ревность, ничуть не облегчало страданий Тонн. И теперь, через неделю после окончания процесса, получив от нее записку с приглашением, он хотел было совсем не отвечать, или ответить очень резко, или ответить, "как джентльмен", хотя чувствовал, что, несмотря на все колебания, конечно, поедет.

Когда он через час после ухода Динни явился на Мьюз, в голове его царила путаница, а в сердце ныла незажившая рана. Клер впустила его, и они постояли молча, глядя друг на друга. Наконец она сказала со смешком:

– Что ж, Тони, нелепая история, правда?

– Необыкновенно смешная.

– У вас больной вид.

– А у вас прекрасный.

И она действительно была красива – в красном платье с открытой шеей и без рукавов.

– К сожалению, я не одет, Клер. Я не знал, что вы собираетесь куда-то пойти.

– Нет, не собираюсь. Мы поужинаем у меня. Вы можете оставить машину у подъезда и пробыть сколько захотите. Теперь ведь все равно. Правда, здорово?

– Клер!

– Положите шляпу, и пойдем наверх. Я приготовила новый коктейль.

– Хочу сказать вам, что я ужасно виноват...

– Не будьте идиотом, Тони.

Она стала подниматься по винтовой лестнице и, дойдя до верха, обернулась:

– Ну идите же!

Бросив на стул шляпу и шоферские перчатки, он последовал за ней. Ему, расстроенному и страдающему, почудилось, будто комната имеет сегодня особенный вид, словно все в ней приготовлено для какой-то церемонии – или, может быть, для жертвоприношения? Столик был элегантно сервирован: на нем стояли цветы, бутылка с узким горлышком, зеленые бокалы; кушетка была покрыта какой-то нефритово-зеленой тканью и завалена грудой ярких подушек. Из-за жары окна были открыты, но занавески почти совсем задернуты и свет включен. Охваченный глубоким смятением, Крум сразу подошел к окну.

– Несмотря на благословение закона, давайте поплотнее задернем занавески, – предложила Клер. – Хотите умыться?

Он покачал головой, задернул занавески и сел на подоконник.

Клер опустилась на кушетку.

– Я просто не могла смотреть на вас во время суда, Тони. Я перед вами в неоплатном долгу.

– В долгу? Вы – нет, вот я...

– Нет. Я – ваша должница.

Эти обнаженные руки, скрещенные на затылке, изящный изгиб стана, обращенное к нему лицо – вот то, о чем он мечтал, чего жаждал долгие месяцы! И вот она перед ним, бесконечно желанная, словно бы говорящая: "Я здесь, возьми меня!" Он сидел, не сводя с нее глаз. Это мгновение, которого он ждал, ждал так страстно, – теперь он не мог им воспользоваться.

– Почему так далеко, Тони?

Он встал. Его губы дрожали, дрожало все тело. Он дошел до стола и остановился, схватившись за спинку стула и пристально глядя ей в глаза. Казалось, он пытается проникнуть к ней в душу... Что таится в этих темных глазах, смотрящих на него? Нет, не любовь! Готовность исполнить свой долг? Заплатить по счету? Дружеское одолжение? Желание поскорее отделаться? Но только не любовь, с ее нежным сиянием. И вдруг перед его умственным взором возникла картина: она и Корвен – здесь! Он закрыл лицо рукой, сбежал по винтовой лестнице, схватил шляпу и перчатки, выскочил на улицу и бросился в свою машину. Он опомнился, только когда был уже на Аксбридж-роуд; как он проехал весь этот путь без аварии – просто непостижимо! Он вел себя как безумец! Нет, так и надо было поступить. Как она была поражена! Обойтись с ним, как с кредитором! Пожелать заплатить! Ему! Там! На той кушетке! Нет! И он опять понесся с каким-то бешенством, но его задержал грузовик. Ночь только наступала, лунная и теплая. Крум завел машину в какую-то подворотню и вылез. Прислонившись к воротам, он насыпал в трубку табаку и закурил. Куда он едет? Домой? Зачем? Зачем вообще ехать куда бы то ни было? Вдруг его сознание прояснилось. Поехать к Джеку Маскему, отказаться от места и – в Кению. Денег хватит. А там работа найдется. Оставаться здесь? Нет! Какое счастье, что кобылы еще в пути! Тони перелез через ворота и сел на траву. Он закинул голову и взглянул на небо. Сколько звезд! Много ли у него денег? Пятьдесят – шестьдесят фунтов, долгов – никаких! Пароход, идущий в Восточную Африку, третий класс. Куда угодно, что угодно, только прочь отсюда! Белые ромашки на пригорке медленно светлели в лучах луны, поднимавшейся все выше, воздух был напоен ароматом цветущей травы. Если бы у нее в глазах хоть раз мелькнула любовь! Он опять опустил голову. Не ее вина, что она его не любит! Это его несчастье! Домой! Собрать свой скарб, запереть дверь и прямо к Маскему! Это займет целую ночь! Повидаться с юристом, с Динни, если удастся. А с Клер? Нет!

Трубка потухла. Луна и звезды, глазастые ромашки, запах трав, выползающие тени, пригорок – все это уже не действовало на него. Встать, что-то делать, делать все время, пока он не окажется на борту парохода и не отплывет.

Крум встал, снова перелез через ворота и завел мотор. Он несся прямо вперед, бессознательно избегая дороги, ведущей через Мейденхед и Хенли; проехал через Хай-Уиком и приблизился к Оксфорду с севера. Старинный город был весь в огнях и по-вечернему красив; машина вошла в него со стороны Хеддингтона, и Крум двинулся по тихой Камнорской дороге.

На небольшом старом мосту через верхнюю Темзу – его все еще называли новым – Крум остановился. Было что-то своеобразное в этой части реки, спокойной, извилистой и такой чуждой мирской суеты. Луна поднялась и светила ярко, камыши поблескивали, а ивы, казалось, роняли серебро в воду, темневшую под их ветвями. В гостинице на той стороне несколько окон были освещены, но обычных звуков патефона не доносилось. Теперь луна стояла так высоко, что звезды казались только проколами в лиловом небе. Его ноздри щекотал аромат, доносившийся с поросших камышом отмелей и с прибрежных лугов; этот запах, после целой недели тепла, был особенно сладок и чуть отдавал гнилью. Он вдруг принес с собой волну чисто физического томления, – ведь Крум так часто и так давно грезил о том, что они с Клер любят друг друга и плывут по этой извилистой речке, напоенной благоуханием лугов... Он включил мотор, машина рванулась вперед, пронеслась мимо гостиницы и свернула на узкую боковую дорогу. Через двадцать минут юноша уже стоял на пороге своего домика и смотрел на озаренную луной комнату, которую оставил семь часов назад, всю залитую солнцем. Вот лежит на полу роман, который он пытался читать, вот остатки обеда – сыр и фрукты, не убранные со стола; пара коричневых ботинок, которые он собирался почистить; толстые балки на потолке и вокруг большого старого очага, который был в викторианскую эпоху заложен и закрашен, а теперь восстановлен; поблескивали медные таганы, оловянные тарелки, кувшины и жбаны, которые он отважно собирал, надеясь, что они понравятся Клер, – все его res angusta domini {Скромные предметы домашнего обихода (лат.).} хмуро приветствовали его. Тони вдруг почувствовал страшную усталость, выпил полстакана виски с водой, съел несколько бисквитов и опустился в изнеможении в свое длинное плетеное кресло. Он почти мгновенно заснул и проснулся, когда было уже светло. Проснувшись, он тотчас же вспомнил, что решил было всю ночь действовать. Низкие солнечные лучи уже озаряли комнату. Он допил воду, оставшуюся в кувшине, и посмотрел на часы. Пять часов. Он распахнул дверь. Над полями стлался утренний туман. Крум вышел, миновал стойла для кобыл и загоны. Тропинка, спускавшаяся к реке, вела через луга и овраги, зеленые склоны которых заросли орешником и ольхой. Росы не было, но каждая травка и каждый кустик пахли необычайно свежо.

Ярдах в пятидесяти от реки, в небольшой ложбинке, он бросился на землю. Пока проснулись только кролики, пчелы и птицы. Тони Крум лежал на спине и смотрел на траву, на кусты и на голубое утреннее небо, чуть затянутое легким руном облаков. Может быть, потому, что из этой ложбинки он видел очень немногое, ему казалось, что с ним вся Англия. Совсем рядом с его рукой дикая пчела погрузила хоботок в чашечку цветка; пахло слабо и нежно, словно гирляндами из ромашек, но главное – как необычайно свежа эта трава, как по-весеннему зелена. "Величие, достоинство и мир". Он вспомнил пьесу. Эти слова потрясли его. Зрители смеялись, Клер смеялась. Она сказала, что это "сентиментальность". "Величие, достоинство и мир, – ни в одной стране этого нет и не будет". Вероятно, не будет, конечно, не будет. Во всякой, даже родной стране не бывает четких границ между прекрасным и чудовищным; это беспорядочное смешение и заставляет драматургов все преувеличивать, а журналистов – писать всякую чепуху. И все-таки нигде в мире не найдешь вот такого местечка и такой травы, свежей и пахучей, хотя она как будто и не пахнет, такого нежного, покрытого мелкими облачками неба, такой россыпи полевых цветов, таких птичьих песен – всего, что окружало его, – и древнего и вечно юного. Пусть люди смеются, – он не может! Уехать от этой травы! Крум вспомнил трепет, который почувствовал полгода назад, когда снова увидел английскую траву. Бросить место, хотя настоящая работа еще не началась, подвести Маскема, который так хорошо к нему отнесся... Он лег ничком и прижался щекой к траве. Так запах был еще сильнее – не сладкий, не горький, но свежий, радостный и родной, – запах, знакомый с самого раннего детства, запах Англии! Хоть бы эти кобылы уж были здесь, и он мог бы заняться ими! Он снова сел и прислушался: ни поездов, ни автомобилей, ни самолетов, ни людей, ни животных, только птичье пение, да и то далекое, едва различимое, какая-то долгая, плывущая над травами мелодия. Что ж! Тосковать бесполезно. Если в чем-нибудь тебе отказано, значит, отказано!

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Едва Динни ушла, Адриан вдруг понял, как это часто бывает с людьми, что обещание придется выполнить. Как заставить королевского адвоката выдать себя? Прямо пойти к нему – это будет слишком явно. А выпытывать у гостя неудобно! Попросить Эм, чтобы она пригласила их обоих ужинать? Она не откажет, особенно если намекнуть, что дело касается Динни. Но даже и тогда... Посоветовавшись с Дианой, он после обеда отправился на Маунт-стрит. Он застал семью за пикетом.

– Четыре короля, – объявила леди Монт. – Мы с сэром Лоренсом и с Муссолини ужасно старомодны. Ты за чем-нибудь пришел, Адриан?

– Разумеется, Эм. Я хочу попросить тебя пригласить ужинать Дорнфорда и меня, мне надо с ним встретиться.

– Значит Динни... Никак не могу заставить Лоренса быть галантным. Как только у меня четыре короля, у него непременно четыре туза. Так когда же?

– Чем скорее, тем лучше.

– Позвони, милый. Адриан позвонил.

– Блор, передайте мистеру Дорнфорду по телефону, что мы приглашаем его на ужин. В смокинге.

– Когда, миледи?

– В первый же вечер, который у меня не записан. Мы – прямо как зубные врачи, – добавила она, когда Блор удалился. – Расскажи про Динни. Она не была у нас с самого процесса.

– Процесс, – повторил сэр Лоренс, – прошел, в общем, так, как и можно было ожидать. Не правда ли, Адриан? Есть новости?

– Кто-то уплатил издержки, и Динни подозревает, что это Дорнфорд.

Сэр Лоренс положил карты на стол.

– Пожалуй, чересчур похоже на выкуп за нее, а?

– Он-то, конечно, не сознается, но она поручила мне выведать у него.

– Если он не сознается, то зачем было это делать?

– Рыцари, – пробормотала леди Монт, – хранили перчатку своей дамы, их убивали, и никто не знал, чья это перчатка. Слушаю, Блор?

– Мистер Дорнфорд сказал, что почтет для себя удовольствием быть у вас в понедельник, миледи.

– Тогда запишите его в мою книжечку, и мистера Адриана тоже.

– Уходи с ним вместе после ужина, Адриан, – сказал сэр Лоренс, – и тогда попытайся узнать, чтобы вышло не так явно. А ты, Эм, пожалуйста, не намекай, ни охом, ни вздохом.

– Красивый мужчина, – заметила леди Монт, – такой смугловатый...

В следующий понедельник, после ужина у Монтов, Адриан, как и было решено, вышел вместе с "красивым, смугловатым мужчиной". Так как Дорнфорд еще не переехал в свое новое обиталище, им было почти по дороге. Адриан с облегчением понял, что его спутник не менее, чем он сам, жаждет остаться с ним наедине, ибо Дорнфорд сразу же заговорил о Динни.

– Мне почему-то кажется, что Динни пережила какой-то удар... Не процесс, нет, но вот тогда, когда она заболела и вы ездили с ней за границу... Я не ошибся?

– Нет, не ошиблись. Человек, которого, как я говорил вам, она любила, утонул; он был в Сиаме.

– О!

Адриан украдкой взглянул на Дорнфорда. Что выразит это лицо: заботу, облегчение, надежду, сочувствие? Но Дорнфорд только чуть-чуть нахмурился.

– Мне хотелось спросить у вас одну вещь, Дорнфорд. Кто-то уплатил судебные издержки, наложенные на этого юношу Крума.

Собеседник удивленно поднял брови, но лицо его осталось непроницаемым.

– Я думал, вы, может быть, знаете, кто. Адвокаты сказали только, что это исходит не от противной стороны.

– Понятия не имею.

"Так! – подумал Адриан. – Ничего я не узнал, кроме того, что если он притворяется, то мастерски".

– Мне нравится этот юноша, – сказал Дорнфорд, – он вел себя как порядочный человек, и ему очень не повезло. Но теперь он хоть спасен от разорения.

– Довольно таинственная история, – пробормотал Адриан.

– Да.

"В общем, – решил Адриан, – вероятно, заплатил все-таки он. Но что за непроницаемое лицо!"

– А как вы находите – изменилась Клер после процесса?

– Она стала чуть циничнее. Когда мы сегодня утром катались верхом, она вполне откровенно высказывалась насчет моей профессии.