Текст книги "Последняя глава (Книга 3)"

Автор книги: Джон Голсуорси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

И все же, светило солнце или не светило, Дорнфорду, человеку уже не очень молодому, чудилось, будто он сидит на низкой ограде, согретый первым весенним теплом, и жизнь в образе женщины с картины Боттичелли идет к нему по аллее плодового сада, среди апельсиновых деревьев и весенних цветов. Короче говоря, он был влюблен в Динни. Каждое утро, когда Клер приходила работать, ему хотелось не диктовать ей сухие парламентские бумаги, а завести разговор о ее сестре. Но, как человек, владеющий собой и, кроме того, не лишенный чувства юмора, он подчинялся требованиям, налагаемым его положением, и ограничился тем, что однажды пригласил Клер и се сестру пообедать с ним в субботу.

– Здесь или в кафе "Ройяль"? – спросил он Клер.

– Здесь было бы оригинальнее.

– А вы не хотели бы пригласить кого-нибудь из ваших друзей в качестве четвертого?

– Почему же не вы сами, мистер Дорнфорд?

– Может быть, вы хотели бы позвать определенного человека?

– Что ж, можно позвать Тони Крума, он был вместе со мной на пароходе. Славный мальчик.

– Прекрасно! Значит, в субботу. Вы передадите вашей сестре?

Клер не сказала ему: "Динни, вероятно, здесь сама", хотя Динни действительно стояла за дверью. Всю эту неделю она каждый вечер в половине седьмого заходила за Клер и провожала ее до Мелтон-Мьюз. Клер еще могли угрожать всякие случайности, и Динни старалась ее от них оградить.

Узнав о приглашении, Динни сказала:

– Когда я ушла от тебя в тот вечер, я столкнулась с Тони Крумом, и мы вместе дошли до Маунт-стрит.

– Ты не говорила ему, что Джерри был у меня?

– Конечно, нет!

– Ему и так очень тяжело. Он по-настоящему славный мальчик, Динни.

– Я тоже так думаю, и мне очень хотелось бы, чтобы он уехал из Лондона.

Клер улыбнулась.

– Что ж, долго он здесь не пробудет; он поступает на конный завод мистера Маскема в Беблок-Хайте.

– Джек Маскем живет в Ройстоне.

– Он выписал арабских кобыл, а они должны жить в местности с более мягким климатом.

Динни с трудом оторвалась от нахлынувших на нее воспоминаний.

– Что ж, детка, толкаться в подземке или раскошелимся и возьмем такси?

– Мне хочется подышать свежим воздухом. Пройдемся пешком?

– Отлично, пойдем по набережной и через парки.

Они шагали быстро, так как было холодно. Озаренный светом фонарей, под россыпью звезд, этот огромный участок города был незабываемо сумрачно прекрасен; даже на зданиях, чьи контуры тонули в сумраке, лежала печать какого-то величия.

Динни пробормотала:

– Ночью Лондон действительно прекрасен.

– Да, ложишься с красавицей, а встаешь с трактирщицей. И зачем вся эта суета? Какой-то сгусток энергии, точно муравейник.

– Так утомительно, сказала бы тетя Эм.

– Но ради чего все это, Динни?

– Мастерская, которая старается дать превосходные образцы. И на каждую удачу – тысячи промахов.

– Стоит ли игра свеч?

– Почему же нет?

– А во что тогда верить?

– В человеческий характер.

– Что ты хочешь сказать?

– Характер – это тот способ, каким человек выражает свое стремление к совершенствованию. Это воспитание лучшего, что в нас есть.

– Гм, – отозвалась Клер, – а кто скажет мне, что во мне лучшего?

– Хотя бы я, моя дорогая.

– Нет, знаешь, я для этого все-таки слишком молода.

Динни взяла сестру под руку.

– Ты старше меня, Клер.

– Нет. Если я и более опытна, чем ты, то все же еще не прикоснулась к своему подлинному "я", не прислушивалась к себе в тишине. А сейчас я прямо ощущаю, как Джерри бродит вокруг Мьюз.

– Зайдем на Маунт-стрит, а потом пойдем в кино. В холле Блор подал Динни записку.

– Был сэр Джералд Корвен, мисс, и оставил вам вот это.

Динни вскрыла письмо.

"Дорогая Динни,

Я уезжаю из Англии завтра, а не в субботу. Если Клер передумала, буду счастлив увезти ее с собой. Если нет – пусть не рассчитывает на мое долготерпение. Я оставил ей на этот счет записку у нее на квартире, но так как не знаю, где она, то написал и вам для верности. Она сама или записка от нее застанут меня завтра, в четверг, в "Бристоле" до трех часов дня. После этого a la guerre comme a la guerre {На войне как на войне (франц.).}.

Засим – с глубоким сожалением, что все сложилось так нелепо, и с пожеланием лично вам всего хорошего,

Искренне ваш,

Джералд Корвен".

Динни прикусила губу.

– Прочти!

Клер прочитала записку.

– Не пойду. Пусть делает, что хочет.

Пока они приводили себя в порядок в комнате Динни, вошла леди Монт.

– А! – сказала она. – Теперь и я могу вставить словечко. Ваш дядя опять виделся с Джерри Корвеном. Как ты намерена поступить, Клер?

Клер повернулась к тетке, и яркий свет упал на ее щеки и губы, которые еще не были окончательно "приведены в порядок".

– Я к нему никогда не вернусь, тетя Эм.

– Можно сесть на твою кровать, Динни? Никогда – это очень долго... а тут еще... этот мистер Кревен... Я уверена, что у тебя есть принципы, Клер, но ты слишком хорошенькая.

Клер перестала подкрашивать губы.

– Ты очень добра, тетя Эм, но, право, я знаю, что делаю.

– Подумаешь, утешение! Когда я сама это говорю, то уверена, что непременно сделаю глупость.

– Если Клер обещает, тетечка, она исполнит.

Леди Монт вздохнула.

– Я вот обещала моему отцу не выходить замуж целый год, а через семь месяцев появился ваш дядя. Всегда появляется кто-нибудь...

Клер стала поправлять мелкие локоны на затылке.

– Обещаю целый год быть тише воды, ниже травы. Думаю, к тому времени я пойму, что мне надо, ну а уж если не пойму...

Леди Монт пригладила рукой одеяло.

– Обещаешь? Положа руку на сердце?

– По-моему, не надо, – быстро вмешалась Динни. Клер приложила пальцы к груди.

– Кладу руку на то место, где у меня должно быть сердце.

Леди Монт встала.

– Лучше, если бы она переночевала сегодня здесь, Динни, как ты думаешь?

– Да.

– Тогда я скажу, чтобы приготовили комнату. Цвет морской воды тебе действительно идет больше всего, Динни. Лоренс говорит, будто у меня нет моего цвета.

– Черный и белый, тетечка.

– Чепуха!.. С тех пор как Майкл поступил в Винчестер, я не была в Аскоте – из экономии. К обеду приедут Хилери и Мэй. Переодеваться не нужно.

– О! – удивилась Клер. – Дядя Хилери знает обо мне?

– Он человек очень широких взглядов, – пробормотала леди Монт, – но, понимаешь, я ведь не могу не огорчаться!

Клер поднялась.

– Поверь мне, тетя Эм, Джерри долго страдать не будет: не такой он человек.

– А ну, встаньте спина к спине... Я так и думала – Динни на дюйм.

– Во мне пять футов пять дюймов, – сказала Клер, – без туфель.

– Прекрасно. Когда вы будете готовы, приходите вниз.

Леди Монт поплыла к двери, бормоча: "Полить Соломонову печать {Название растения.} – напомнить Босуэлу", – и вышла.

Динни вернулась к камину и снова уставилась на пламя.

За ее спиной раздался голос Клер:

– Я петь готова от радости, Динни! Целый год настоящих каникул, во всех отношениях! Я рада, что тетя Эм заставила меня дать обещание. Но какая она чудачка!

– Вовсе нет! Она самый мудрый член нашей семьи. Если относиться к жизни слишком серьезно, ничего не выйдет. А она не относится к жизни серьезно. Может быть, и хочет, да не может.

– Но у нее ведь нет никаких серьезных забот.

– Если не считать мужа, троих детей, нескольких внуков, двух хозяйств, трех собак, нескольких бестолковых садовников, отсутствия денег и двух страстей: одной – выдавать всех замуж и женить, а другой – вышивать по канве. Кроме того, она изо всех сил старается не располнеть.

– Ну, она выглядит очень хорошо. Что ты посоветуешь мне делать с этими вихрами, вот тут, Динни? С ними прямо наказание! Подстричь их, что ли, опять?

– Пускай пока растут. Мы не знаем, какая будет мода, – может быть, локоны.

– Для чего, по-твоему, женщины следят за собой? Чтобы нравиться мужчинам?

– Конечно, нет.

– Значит, чтобы вызывать друг у друга зависть?

– Больше всего – чтобы не отстать от моды. Во всем, что касается наружности, – женщины прямо какие-то овцы.

– А в области морали?

– Разве у нас есть мораль? Во всяком случае, это мораль, созданная мужчинами. Природа дала нам только чувства.

– У меня нет чувств.

– Ты в этом уверена?

Клер рассмеялась.

– По крайней мере сейчас.

Она надела платье и уступила Динни место перед зеркалом.

Священник, паства которого живет в городских трущобах, ужинает в гостях не для того, чтобы наблюдать человеческую природу. Он ест. Хилери Черрел провел большую часть дня, а также время, предназначенное для еды, выслушивая жалобы своих прихожан, не делавших запасов на завтра, потому что им не хватало их на сегодня, и теперь поглощал стоявшие перед ним вкусные блюда с большим воодушевлением. Если даже ему стало известно, что молодая женщина, которую он обвенчал с Джерри Корвеном, порвала брачные узы, он и виду не подал, что знает об этом. Он сидел рядом с ней, однако ни разу не коснулся ее семейной жизни и рассуждал только о выборах, французском искусстве, лесных волках в зоологическом саду Уилснейд и новой системе постройки школ, с разборной крышей, при которой можно заниматься на воздухе, в зависимости от погоды. По его длинному лицу, морщинистому, задумчивому и доброму, иногда скользила улыбка, как будто он что-то вспоминал или обдумывал, но молчал об этом, и только изредка он поглядывал на Динни, словно хотел сказать: "Вот подожди, мы с тобой потолкуем".

Все же потолковать так и не удалось, так как его вызвали по телефону к умирающему, и ему пришлось уйти, даже не допив свой стакан портвейна. Миссис Хилери последовала за ним.

Обе сестры сели с дядей и теткой за бридж и в одиннадцать часов поднялись к себе.

– Ты знаешь, что сегодня одиннадцатое ноября – годовщина перемирия? сказала Клер, выходя из комнаты.

– Да.

– Я ехала в автобусе в одиннадцать часов утра и вдруг заметила, что у двух-трех людей какое-то странное выражение лица. Но что мы могли в те дни переживать? Когда война кончилась, мне было всего десять лет.

– А я помню перемирие, – сказала Динни, – оттого что мама плакала. У нас в Кондафорде жил дядя Хилери. И он произнес проповедь на тему: "Служат и те, кто стоит и ждет".

– Все служат только тогда, когда они что-нибудь за это получают.

– Многие всю жизнь заняты очень тяжелой работой и получают гроши.

– Что ж, верно.

– А почему они это делают?

– Динни, знаешь, мне иногда кажется, что ты кончишь религией. Если только не выйдешь замуж.

– "Офелия, ступай в монастырь!"

– На самом деле, дружок, мне хотелось бы видеть в тебе побольше от нашей праматери – соблазнительницы Евы. Тебе следовало бы стать матерью.

– Да, если врачи найдут способ иметь детей без всего, что этому предшествует.

– Ты пропадаешь даром, детка. Стоит тебе только пальчиком пошевелить, и Дорнфорд упадет перед тобой на колени. Разве он тебе не нравится?

– Самый приятный человек из всех, кого я видела за последнее время.

– "Холодно пробормотала она, направляясь к двери". Поцелуй меня.

– Я надеюсь, дорогая, что все уладится, – сказала Динни. – Не буду молиться за тебя, хотя вид у меня и унылый, но буду мечтать, что и твоя мятущаяся душа обретет покой и счастье.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Крум вторично встретился с прошлым Англии в Друри-Лейн. Для трех остальных приглашенных на обед Дорнфордом это посещение было первым, и не случайно тот, кто взял билеты, устроил так, чтобы они сидели по двое: Тони и Клер – в середине десятого ряда, а Дорнфорд и Динни – в конце третьего.

– О чем вы думаете, мисс Черрел?

– Я думаю о том, насколько английские лица изменились с тысяча девятисотого года.

– Все дело в волосах. Лица на картинах, написанных сто – полтораста лет тому назад, гораздо больше похожи на современные.

– Свисающие усы и шиньоны меняют выражение лица. Но было ли у них выражение?

– Вы считаете, что у людей викторианской эпохи были менее выразительные лица?

– Нет, едва ли, но они умели носить маску. А взгляните на их одежду: сюртук, высокие воротнички, шейные платки, турнюры, высокие башмаки на пуговицах.

– Да, ноги у них были выразительные, а шеи нет.

– Женскую шею я вам уступаю. А их обстановка: огромные буфеты, кисти, фестоны, бахрома, канделябры... Нет, они, несомненно, играли в прятки со своей душой, мистер Дорнфорд.

– А время от времени она все-таки выглядывала, как маленький принц Эдуард, когда он разделся под обеденным столом королевы матери в Виндзоре.

– Это было самое замечательное из всего, что он сделал за всю свою жизнь.

– Не знаю. Та же реставрация, только в более мягкой форме. При нем открылись какие-то широкие шлюзы...

– Но он уехал, Клер?

– Да, уехал, уехал... Вы только посмотрите на Дорнфорда: окончательно влюблен. Я ужасно хотела бы, чтобы она тоже им увлеклась.

– А почему бы ей не увлечься?

– Милый юноша, у Динни была очень трагическая история. И она до сих пор еще от нее не оправилась.

– Лучшей свояченицы я бы не желал.

– А вы бы очень этого хотели?

– Господи! Ну конечно! Еще как!

– А какого вы мнения о Дорнфорде, Тони?

– Очень приятный человек, и совсем не сухарь.

– Будь он врачом, он, наверно, удивительно обращался бы с больными. Он католик.

– Это ему не помешало при выборах?

– Наверное, помешало бы, но его соперник оказался атеистом, так что вышло одно на одно.

– Политика – ужасно нелепая штука!

– А все-таки занятная.

– Раз уж Дорнфорд сделал такую блестящую карьеру как адвокат, значит, он человек напористый.

– Весьма. Мне кажется, он с этим своим спокойствием может преодолеть любые препятствия. Я его очень люблю.

– Ах, вот как!

– Я и не думала дразнить вас, Тони.

– Это все равно, что сидеть на пароходе рядышком я быть связанным по рукам и ногам. Пойдем покурим.

– Публика уже возвращается. Приготовьтесь объяснить мне мораль второго действия. Пока я никакой не вижу.

– Подождите!..

Динни глубоко вздохнула.

– Какой ужас! Я еще помню историю с "Титаником". Сколько жизней гибнет даром! Просто страшно становится!

– Вы правы.

– Гибнут жизни, и гибнет даром любовь.

– И у вас тоже многое погибло?

– Да.

– Вы не хотите об этом говорить?

– Нет.

– Я не думаю, чтобы жизнь вашей сестры пропала даром. Она слишком живой человек.

– Да, но она оказалась в капкане.

– Она из него вырвется.

– Не могу допустить мысли, чтобы ее жизнь оказалась испорченной. Нет ли какого-нибудь законного обхода, мистер Дорнфорд? Чтобы не предавать дела гласности.

– Только если ее муж даст повод.

– Не даст, он будет мстить.

– Понимаю. Тогда боюсь, что остается только одно – ждать. Такие истории обычно разрешаются сами собой. Католикам, собственно говоря, не полагалось бы признавать развод. Но если вы считаете, что есть серьезные основания...

– Клер всего двадцать четыре. Не может же она жить одна всю жизнь.

– А вы собираетесь?

– Я? Это совсем другое дело.

– Да, вы очень разные; но если ваша жизнь пройдет без счастья, это будет еще хуже. Настолько же хуже, как потерять чудесный день зимой страшнее, чем летом.

– Занавес поднимается...

– Удивительно! – пробормотала Клер. – Смотрела я на них, и мне все время казалось, что их любовь недолговечна. Они пожирали друг друга, как сахар.

– Боже мой, если бы мы с вами на том пароходе...

– Очень уж вы молоды, Тони.

– На два года старше вас.

– И все-таки на десять лет моложе.

– Неужели вы совсем не верите в вечную любовь, Клер?

– В страсть – нет. Лишь бы ее утолить, а там хоть трава не расти. Конечно, для тех, на "Титанике", конец любви настал слишком скоро. И какой: холодные морские волны! Брр!

– Разрешите мне накинуть на вас пальто.

– Знаете, Тони, я от этой пьесы не в восторге. Она переворачивает душу, а я вовсе не хочу, чтобы мою душу переворачивали.

– В первый раз она мне, конечно, больше понравилась.

– Спасибо!

– Все дело в том, что я рядом с вами и все-таки далеко. Лучше всего в пьесе те сцены, где изображается война.

– А мне, глядя на все это, расхотелось жить.

– В этом-то и заключается ирония.

– Герой точно сам над собой смеется. Даже мороз по коже подирает. Слишком похоже на всех нас.

– Лучше бы мы пошли в кино, там я мог бы хоть держать вашу руку.

– Дорнфорд смотрит на Динни так, словно она мадонна будущего, а ему хочется превратить ее в мадонну прошлого.

– Видимо, так оно и есть.

– У него приятное лицо. Интересно, понравится ли ему военный эпизод? "Ура! Флаг взвился!" {Припев английской матросской песни.}.

Динни сидела, закрыв глаза, чувствуя на щеках непросохшую влагу слез.

– Но она никогда бы не поступила так, – сказала она охрипшим голосом, не стала бы махать флагом и кричать "ура", никогда! Может быть, смешалась бы с толпой, но так – никогда!

– Ну, это сценический эффект. А жаль! Прекрасный акт, действительно очень хорошо сделано.

– А эти несчастные накрашенные девицы, которые становятся все несчастнее и все сильнее красятся, и потом эта "Типперери" {"Типперери" песенка английских солдат.}, которую они насвистывают! Война, должно быть, все-таки ужасная штука!

– Человек впадает как бы в экстаз.

– И долго он находится в таком состоянии?

– В известном смысле – все время. Вам это кажется отвратительным?

– Я никогда не берусь судить о том, что люди должны были бы чувствовать. Но, по рассказам брата, все примерно так и было.

– Это нельзя назвать жаждой "ринуться в бой", – продолжал Дорнфорд, – я ведь совсем не вояка по природе. Но говорить, что война – самое потрясающее из человеческих переживаний, уже стало штампом.

– Вы и теперь считаете это самым потрясающим?

– До сих пор считал". Но... я должен вам сказать, пока мы вдвоем... я люблю вас, Динни. Я ничего не знаю о вас, а вы – обо мне. Но это не важно. Я сразу полюбил вас, и мое чувство становится все глубже. Я не жду от вас ответа, я только хотел бы, чтобы вы иногда вспоминали о моей любви...

Клер пожала плечами.

– Неужели люди в самом деле вели себя так во время перемирия, Тони? Неужели люди...

– Что?

– Так себя вели?

– Я не знаю.

– Где же вы были?

– В Веллингтоне, только что поступил в школу. Отца убили на фронте.

– Мой тоже мог быть убит, и брат. Но все равно! Динни говорит, что мама плакала, когда объявили перемирие.

– Моя, наверное, тоже.

– Больше всего мне понравилась сцена между сыном и девушкой. Но в целом – пьеса слишком волнует. Давайте выйдем, я хочу покурить. Впрочем, нет, лучше не надо. Всегда рискуешь встретить знакомых.

– Черт!

– Видите, я пришла сюда с вами, и это уже много. А ведь я дала торжественное обещание целый год не подавать никакого повода... Не унывайте же! Мы будем видеться очень часто...

– "Величие, достоинство и мир", – пробормотала Динни, вставая, – и самое великое – это "достоинство".

– Оно всего труднее достигается.

– А эта женщина, которая пела в ночном клубе, и небо, все в рекламах... Огромное вам спасибо, мистер Дорнфорд! Я не скоро забуду эту пьесу.

– И то, что я сказал вам?

– Вы очень добры ко мне, мистер Дорнфорд, но алоэ цветет только раз в столетие.

– Я могу ждать. Для меня это был чудесный вечер.

– А где те двое?

– Мы их найдем в вестибюле.

– Как вы думаете, у Англии когда-нибудь были величие, достоинство и мир?

– Нет.

– Но "где-то есть зеленый холм, за городской стеной"... {Строка из религиозного гимна.}. Спасибо. Это пальто у меня уже три года.

– Оно прелестно.

– Вероятно, большинство этих людей отправятся сейчас в ночные клубы?

– Меньше пяти процентов.

– А мне хотелось бы сейчас подышать родным воздухом и посмотреть на звезды...

Клер отстранилась.

– Тони, нельзя!

– Почему?

– Мы и так были вместе целый вечер.

– Если бы только вы позволили проводить вас домой!

– Нельзя, милый. Пожмите мой мизинец и успокойтесь.

– Клер!

– Смотрите! Вон они идут впереди нас. А теперь исчезните! Пойдите в клуб, выпейте хорошего вина, и пусть вам ночью снятся лошади. Ну вот! Теперь доволен? Спокойной ночи, милый Тони!

– О боже! Спокойной ночи.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Время сравнивают с потоком, но между ними есть разница: время нельзя пересечь, оно течет вечно, серое и широкое, как мир, в нем нет ни брода, ни моста, и хотя философы утверждают, что оно может течь и вперед и назад, но календарь следует за ним только в одном направлении.

Итак, Ноябрь сменился декабрем, но после декабри не наступил ноябрь. Если не считать двух-трех морозных дней, погода стояла мягкая. Безработица уменьшилась, пассивное сальдо торгового баланса еще увеличилось; одного зайца убили, семерых проворонили. Газеты трепетали от бурь в стакане воды; значительная часть подоходного налога была выплачена, еще более значительная часть выплачена не была. Вопрос о том, почему благосостоянию страны пришел конец, продолжал стоять перед каждым; фунт поднимался, фунт падал, – словом, время продолжало течь, но загадка человеческого существования оставалась нерешенной.

Владельцы Кондафорда отказались от плана построить пекарню. Каждое пенни следовало вкладывать в свиней, птицу и картофель. Сэр Лоренс и Майкл были поглощены планом "С. П. К" и заразили Динни. Она и генерал целыми днями готовились к золотому веку, который должен настать, как только осуществится этот план. Юстэс Дорнфорд выразил свое согласие защищать его в парламенте. Были подготовлены цифры, доказывавшие, что через десять лет Англия благодаря постепенному сокращению ввоза указанных трех пищевых продуктов будет экономить на импорте до ста миллионов в год, причем стоимость жизни от этого не повысится. Защитники плана были убеждены, что при правильной организации, небольшом изменении в нравах англичан и увеличении отхода пшеничных отрубей успех можно считать обеспеченным. А тем временем генерал призанял денег под страхование своей жизни и уплатил налоги.

Новый член парламента, объезжая свой избирательный округ, провел рождество в Кондафорде и говорил только о свиньях, чувствуя, что сейчас это вернейший путь к сердцу Динни. Клер также провела рождество у своих. Что она делала в часы, свободные от службы, об этом можно было только догадываться. Джерри Корвен не подавал признаков жизни, но Клер узнала из газет, что он уже вернулся на Цейлон. В дни между рождеством и Новым годом жилая часть старого дома в Кондафорде была полна; приехали Хилери с женой и дочерью Моникой, Адриан и Диана с Шейлой и Рональдом – корь у них уже прошла, словом, семья не бывала в таком полном сборе уже много лет. Даже сэр Лайонел и леди Алисой завтракали здесь под Новый год. Такое торжественное сборище всей достопочтенной родни явно было неспроста: 1932 год обещал быть знаменательным. Динни буквально сбилась с ног. Она ничего не говорила, но была теперь как будто менее погружена в свое прошлое. Она до такой степени была душою общества, что, казалось, совсем не живет для себя. Дорнфорд задумчиво наблюдал за нею. Что кроется под этой неутомимой и веселой самоотверженностью? Он даже рискнул заговорить о Динни с Адрианом, который был, как видно, ее любимцем.

– Весь дом держится на вашей племяннице, мистер Черрел.

– Безусловно. Динни – это просто чудо.

– Она думает когда-нибудь о себе?

Адриан искоса взглянул на собеседника. Этот смуглый темноволосый человек с худощавым лицом и карими глазами был ему симпатичен; он казался более мягким, чем можно было ожидать от юриста и политического деятеля. Однако, когда речь заходила о Динни, Адриан тотчас же занимал позицию сторожевого пса и поэтому сдержанно ответил:

– Нет, почему же, думает, но в меру; впрочем, не слишком много.

– Мне иногда кажется, что она пережила что-то очень тяжелое.

Адриан пожал плечами.

– Ей двадцать семь лет.

– Вам очень не хотелось бы рассказать мне, что именно произошло? Поверьте, я спрашиваю не из праздного любопытства... Я... Видите ли, я люблю ее и страшно боюсь из-за своего неведения случайно попасть впросак и причинить ей боль.

Минуту Адриан молча курил.

– Если вы говорите совершенно серьезно...

– Совершенно.

– Это в самом деле могло бы уберечь ее от ненужной боли... Так вот: в позапрошлом году она без памяти любила одного человека, и эта любовь окончилась трагически.

– Он умер?

– Нет. Я не вправе рассказывать вам подробности, но этот человек совершил нечто, из-за чего оказался изгнанным из общества, или по крайней мере он так решил. Они были помолвлены, но он порвал с ней, не желая запутывать ее, и уехал на Восток. На этом все кончилось. С тех пор Динни никогда о нем не говорит, но боюсь, что она его никогда не забудет.

– Понимаю. Большое спасибо. Вы оказали мне огромную услугу.

– Простите, если я причинил вам боль, – пробормотал Адриан, – но, может быть, лучше, когда человек знает.

– Безусловно.

Глубоко затянувшись, Адриан украдкой взглянул на своего умолкшего собеседника. В лице Дорнфорда не было печали или горечи, просто он казался погруженным в размышления о будущем. "Из всех, кого я знаю, – думал Адриан, – я больше всего желал бы для нее именно такого мужа – мягкого, спокойного, смелого. Но жизнь полна противоречий".

– Она совсем не похожа на свою сестру, – наконец сказал Адриан.

Дорнфорд улыбнулся.

– В одной прелесть старины, в другой – современности.

– Клер очень хорошенькая.

– О да, и у нее множество достоинств.

– У обеих большая выдержка. Как идет у Клер работа?

– Отлично, она быстро схватывает, у нее прекрасная память, масса savoir fair {Сноровка, деловитость (франц.). }.

– Как жаль, что произошла эта история! Я не знаю почему, но жизнь у них не удалась, и не вижу способов исправить дело.

– Я никогда не встречался с Корвеном.

– Как знакомый он очень приятен, но, если приглядеться, в нем есть что-то жестокое.

– Динни говорит, что он мстителен.

Адриан кивнул.

– Вероятно. Неприятная черта, особенно когда люди намерены разводиться. Но я надеюсь, что до развода не дойдет, – все-таки грязное дело, и довольно часто страдает невинная сторона. Не помню, чтобы в нашей семье был хоть один развод.

– В моей – тоже, но ведь мы – католики.

– Как вы находите, основываясь на вашем опыте юриста, падает нравственность англичан или нет?

– Нет, я бы сказал – скорее повышается.

– Но ведь требования теперь не такие высокие.

– Люди просто стали искреннее – это не одно и то же.

– Во всяком случае, – продолжал Адриан, – вы все, судьи и адвокаты, как видно, люди исключительно высокой нравственности.

– Почему вы так думаете?

– Сужу по газетам.

Дорнфорд рассмеялся.

– Что ж, – заметил Адриан, вставая, – сыграем партию на бильярде?

Новый год был в воскресенье, а в понедельник гости разъехались. После обеда Динни прилегла на кровать и заснула. Сумерки постепенно угасли, и в комнате стало темно. Ей приснилось, что она стоит на берегу реки. Уилфрид держит ее за руку, показывает на дальний берег и говорит: "Еще одну реку, еще одну реку надо переплыть!" Держась за руки, они сошли к воде, но тут ее окружил мрак. Она перестала ощущать руку Уилфрида и в ужасе вскрикнула. Почва ускользнула из-под ног; она поплыла по течению, тщетно стараясь ухватиться за что-нибудь руками, а его голос звучал все глуше: "Еще одну реку, еще одну реку надо переплыть" – и наконец замер, как вздох. Динни очнулась в смертельной тревоге. В окно она увидела темное небо, верхушка вяза как будто мела по звездам, ночь была без единого звука, без запаха, без цвета. Динни продолжала лежать неподвижно, глубоко дыша и стараясь победить свой страх. Она давно не ощущала Уилфрида так близко, не ощущала так мучительно своей утраты.

Наконец она встала, умылась холодной водой и падошла к окну, глядя в звездный мрак, все еще слегка вздрагивая от испытанной во сне острой душевной боли. Еще одну реку...

Кто-то постучал в дверь.

– Да?

– Мисс Динни, я насчет старой миссис Пьюрди. Говорят, она помирает. Там сейчас доктор, но...

– Бетти? Мама знает?

– Да, мисс, она сейчас туда собирается.

– Нет! Пойду я. Задержите ее, Энни!

– Хорошо, мисс. С ней удар. Сиделка прислала сказать, что ничего нельзя поделать... Зажечь вам свет, мисс?

– Да, зажгите.

Слава богу, наконец удалось хоть провести электричество!

– Налейте мне, пожалуйста, в эту фляжку коньяку и приготовьте в холле резиновые ботики. Я сойду вниз через две минуты.

– Хорошо, мисс.

Надев свитер и теплый капор, она схватила меховое пальто, сбежала вниз и задержалась лишь на мгновение у двери матери – сказать, что уходит. Затем надела ботики, взяла фляжку и вышла. Ее обступила темнота, однако для января ночь была не холодная. Земля обледенела, а Динни не взяла с собой фонаря, и она шла полмили чуть не четверть часа. Перед домиком стояла машина доктора с зажженными фарами. Тихонько открыв дверь, Динни вошла в первую комнату. Горел огонь в очаге и одна свеча. Обычно здесь было полно народу, тепло и уютно; а теперь комната опустела, остался только щегол в своей большой клетке. Затем Динни открыла дощатую дверку, ведущую на лестницу, и поднялась наверх. Тихонько толкнув ветхую дверь, она остановилась на пороге. Лампа стояла на подоконнике, и низкую спальню наполнял полумрак. В ногах двухспальной кровати стояли доктор и местная сиделка и шепотом разговаривали. В углу у окна Динни увидела скрючившегося на стуле человечка, мужа умирающей; его руки лежали на коленях, сморщенное личико с вишневыми щечками слегка подергивалось. Старая хозяйка этого домика лежала на старой кровати, лицо ее казалось восковым, и все морщины на нем как будто разгладились. С губ срывалось едва уловимое, прерывистое дыхание. Глаза были полуоткрыты, но взгляд ничего не выражал.

Доктор подошел к двери.

– Я ее усыпил, – сказал он. – Не думаю, чтобы сознание к ней вернулось. Что ж, для нее, бедняжки, так лучше. Если она очнется, сиделка даст ей еще лекарства. Сделать ничего нельзя, можно только облегчить конец.

– Я останусь тут, – сказала Динни.

Доктор взял ее руку.

– Смерть легкая. Не огорчайтесь, дорогая.

– Бедный старый Бенджи! – прошептала Динни.

Доктор пожал ей руку и спустился вниз.

Динни вошла в комнату. Воздух здесь был спертый, и она оставила дверь приоткрытой.

– Я посижу, сестра, если вам нужно сходить куда-нибудь.

Сиделка кивнула. В своем аккуратном синем платье и чепце она казалась нечеловечески равнодушной, только брови были чуть нахмурены. Они постояли рядом, глядя на восковое лицо старухи.

– Мало теперь таких, как она, – вдруг прошептала сиделка. – Ну, я пойду захвачу, что нужно, и вернусь через полчаса. Да вы присядьте, мисс Черрел, не утомляйте себя.

Когда она ушла, Динни направилась к забившемуся в угол старику.

– Бенджи!

Круглая, как яблоко, голова затряслась, и старик потер лежавшие на коленях руки. Слова утешения не шли у Динни с языка. Она погладила его по плечу, вернулась к кровати умирающей и пододвинула жесткий деревянный стул. Затем села и стала молча смотреть на губы старой Бетти, с которых срывалось слабое, прерывистое дыхание. Динни казалось, что в лице этой старухи умирает целая отжившая эпоха. Может быть, в деревне есть еще люди столь же преклонного возраста но они не похожи на старую Бетти: у них нет ее здравого смысла и строгого распорядка жизни, ее любви к библии и к господам, ее гордости, что вот, мол, она дожила до восьмидесяти трех лет, а у нее до сих пор целы зубы, хотя они давно должны были выпасть, ее грубоватости и манеры обращаться со своим стариком, будто с капризным ребенком. Бедный старый Бенджи! Он, конечно, не то, что она, и как он будет жить без нее – трудно себе даже представить! Может быть, его приютит одна из внучек? Эта пара вырастила семерых детей в те блаженные времена, когда на шиллинг можно было купить то, за что теперь платишь три; вся деревня была полна их потомством. Но как еще внуки уживутся с этим старичком, любящим и поворчать, и поспорить, и пропустить стаканчик? Будет ли ему уютно у их более современных очагов? Ну, уголок-то для него найдется! Один он здесь, конечно, жить не сможет. Две пенсии для двух стариков – это совсем не то, что одна для одного.