Текст книги "Последняя глава (Книга 3)"

Автор книги: Джон Голсуорси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

– Газеты и радио. Все становится известным еще до того, как оно действительно произойдет. И потом – эти заголовки, вдвое крупнее самых событий. Судя по речам и передовицам, можно подумать, что мир никогда еще не переживал ничего подобного. Но мир всегда находится в состоянии кризиса, только в прежнее время люди не поднимали вокруг этого такой шум.

– Но если бы не шум, разве бы они сбалансировали бюджет, папочка?

– Нет, теперь дела только так и делаются. Но это не по-английски.

– А разве мы знаем, что по-английски, а что – нет?

Обветренное лицо генерала сморщилось, и по морщинам скользнула улыбка. Он указал на строящийся свинарник.

– Вот это – английское. В конце концов делается все, что надо, но не раньше, чем дойдет до крайности.

– А тебе это нравится?

– Нет. Но мне еще меньше нравятся всякие судорожные попытки исправить положение. Словно и прежде в стране не бывало нехватки денег! Еще Эдуард Третий был должен решительно всей Европе. Стюарты вечно находились в состоянии банкротства. А после Наполеона было несколько таких лет, в сравнении с которыми наш кризис – пустяки; но это не подавалось людям каждое утро на завтрак.

– И неведение было благом.

– Не нравится мне вся эта смесь истерики и очковтирательства.

– Ты бы упразднил радио, "вещающее о рае"?

– Радио? "Одно поколение уходит, другое приходит, а земля пребывает вовеки", – процитировал генерал. – Я вспоминаю проповедь старого Батлера в Харроу на этот текст. Это была одна из его лучших проповедей. Не такой уж я, Динни, отсталый, по крайней мере – надеюсь, что нет. Но думаю, что люди говорят слишком много. Говорят столько, что уже ничего не чувствуют.

– А я верю в нашу эпоху, папа; она сбросила все лишние одежды. Посмотри на старые снимки, которые печатает "Таймс". От них так и несет догмами и фланелевой нижней юбкой.

– В дни моей молодости фланелевых юбок не носили, – возразил генерал.

– Тебе виднее, папочка.

– Знаешь, Динни, говоря по правде, по-настоящему революционным было мое поколение. Ты видела пьесу о Браунинге? Ну так вот, там все это показано, но все кончилось еще до того, как я отправился в Сандхерст {Военный колледж в Сандхерсте готовил офицеров для британской армии.}. Мы тогда рассуждали, как нам нравилось, и поступали соответственно своим взглядам, хоть и не говорили об этом. А теперь говорят, не успев подумать, а когда дело доходит до действий, люди действуют почти так же, как мы, если только они вообще действуют. Вся разница между жизнью пятьдесят лет назад и теперешней только в свободе высказывания; теперь высказываются настолько свободно, что это лишает всякую вещь ее смысла.

– Очень глубокая мысль, папочка!

– Но не новая, я читал это десятки раз.

– "А вы не думаете, сэр, что война очень сильно повлияла на людей?" всегда спрашивают корреспонденты.

– Война? Ее влияние, по-моему, почти кончилось. Кроме того, у людей моего поколения были уже вполне сложившиеся взгляды, а следующее поколение или искалечено, или совсем уничтожено...

– Кроме женщин.

– Да, они немножко побунтовали, но несерьезно. Для твоего поколения война – только слово.

– Спасибо, папочка, – сказала Динни. – Все, что ты сказал, очень поучительно, но сейчас пойдет град. Домой, Фош!

Генерал поднял воротник пальто и направился к плотнику, порезавшему себе палец. Динни увидела, что отец рассматривает его повязку. Плотник улыбнулся, а отец похлопал его по плечу.

"Наверно, солдаты любили его, – подумала она. – Может быть, он и старый ворчун, но хороший".

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Если искусство долговечно, то еще более это применимо к судопроизводству. Дни шли, а объявление о процессе "Корвен versus {"Против" – латинское слово, употребляемое в судопроизводстве.} Корвен и Крум" все еще не появлялось на страницах "Таймса". Внимание судьи, мистера Ковелла, было занято большим числом неопротестованных исков. Дорнфорд пригласил Динни и Клер осмотреть помещение суда. Они вошли и простояли там минут пять, словно участники крикетной команды, явившиеся, чтобы ознакомиться с полем накануне состязания. Судья сидел так низко, что видно было только его лицо; ко Динни отметила, что над местом, где будет стоять Клер, имеется нечто вроде навеса, как бы для защиты от дождя.

Когда они выходили из суда, Дорнфорд сказал:

– Если вы будете держаться под навесом, Клер, ваше лицо останется в тени. Но вы должны говорить громким голосом, чтобы судья все время вас слышал. Он сердится, если не слышит.

На другой день Динни получила записку, доставленную посыльным на Саут-сквер.

"Клуб Бартон. 13/IV-32 г.

Дорогая Динни,

Мне очень хотелось бы повидать вас на несколько минут. Укажите сами время и место. Незачем вам объяснять, что это касается Клер.

Искренне ваш

Джералд Корвен".

Майкла не было дома, и Динни решила посоветоваться с Флер.

– Я бы на твоем месте, конечно, повидалась с ним, Динни. Может быть, он в последнюю минуту раскаялся. Пусть придет сюда, когда Клер не будет.

– Вряд ли я рискну позвать его сюда. Лучше встретиться где-нибудь на улице.

– Что ж, вы можете встретиться у памятника герцогу Веллингтону или около Раймы.

– Около Раймы, – сказала Динни. – А потом мы можем пройтись.

Она назначила Корвену встречу на другой день в три часа, все еще недоумевая, что ему нужно.

Этот день оказался настоящим оазисом тепла – ведь апрель весь был холодный. Подойдя к статуе, она сразу увидела зятя. Он стоял, прислонившись спиной к решетке, курил сигарету в коротеньком пенковом мундштуке и имел совершенно такой же вид, как в последний раз, когда они встретились – и это почему-то потрясло ее.

Он не протянул ей руки.

– Вы очень любезны, Динни, что пришли. Хотите, побродим и поговорим на ходу?

Они направились к Серпентайну.

– Насчет этого процесса... – вдруг начал Корвен. – Мне, знаете ли, он не доставляет никакого удовольствия.

Она украдкой взглянула на него.

– Зачем же тогда вы его начали? Ведь вы знаете, что обвинение ложно.

– Мне сообщили, что оно не ложно.

– По видимости – может быть, но по сути – да.

– Если я возьму свой иск назад, вернется ко мне Клер? Я согласен на любые условия.

– Я спрошу ее, но не думаю. Я бы на ее месте не вернулась.

– Какое неумолимое семейство!

Динни не ответила.

– Она влюблена в этого Крума?

– Я не могу обсуждать их чувства, если они у них есть.

– Почему бы нам не поговорить откровенно, Динни? Ведь никто нас не услышит, кроме вон тех уток.

– Ваше требование о возмещении убытков не улучшило нашего отношения к вам.

– Ах, это! Но я согласен взять все назад, даже если она и наделала глупостей, лишь бы она вернулась.

– Другими словами, – сказала Динни, глядя прямо перед собой, – дело, которое вы состряпали, просто своего рода шантаж? Кажется, это так называется?

Он посмотрел на нее, прищурившись.

– Неплохо придумано! Мне и в голову не приходило. Нет, я знаю Клер лучше, чем всякие юристы и соглядатаи, и поэтому далеко не убежден, что имеющиеся улики что-либо доказывают.

– Спасибо.

– Да, но я уже сказал вам или Клер, – это одно и то же, – что не уеду отсюда, пока вопрос не решится так или иначе. Если она вернется ко мне, я забуду все, что было. Если нет – пусть дело идет своим естественным ходом. Это вовсе не так уж неразумно, и это не шантаж.

– А если она выиграет, вы будете продолжать преследовать ее?

– Нет.

– Ведь вы могли бы в любое время освободить ее и себя...

– Но не такой ценой. И потом, не кажется ли вам, что и вы мне предлагаете своего рода сделку, – тоже грубое слово?

Динни остановилась.

– Хорошо, я понимаю, чего вы хотите. Я спрошу Клер. А теперь прощайте. Продолжать этот разговор, по-моему, бесполезно.

Он стоял, глядя на нее, и ее вдруг взволновало выражение его лица. Сквозь загорелую жесткую маску проступило страдание и замешательство.

– Мне очень жаль, что все так сложилось, – сказала она, повинуясь неожиданному порыву.

– Человеческая природа – чертовская штука, Динни, и освободиться от ее власти невозможно. Что ж, до свидания, и желаю успеха!

Она протянула ему руку. Он сжал ее, повернулся и пошел прочь.

Динни постояла, глубоко расстроенная, возле маленькой березки. Казалось, набухавшие почки деревца трепещут и тянутся навстречу солнцу. Как странно! Ей жаль и его, и Клер, и Крума, но она никому из них не может помочь!

Динни повернула обратно и быстрым шагом направилась к Саут-сквер.

Флер встретила ее словами:

– Ну как?

– Боюсь, что говорить об этом я могу только с Клер.

– Вероятно, он предложил прекратить дело, если Клер к нему вернется? И она поступит разумно, если вернется.

Динни решительно сжала губы.

Она дождалась вечера и поднялась в комнату Клер. Сестра только что легла. Динни села у нее в ногах и сразу приступила к делу:

– Джерри просил меня повидаться с ним. Мы встретились в Хайд-парке. Он обещает прекратить дело, если ты вернешься к нему на любых условиях.

Клер обхватила руками колени.

– А что ты ответила?

– Сказала, что спрошу тебя.

– Как ты думаешь, почему он это предложил?

– Отчасти потому, что он действительно хочет, чтобы ты вернулась, отчасти потому, что считает улики неубедительными.

– Ага, – сказала Клер сухо. – Я тоже. Но я не вернусь.

– Я и сказала ему, что ты, вероятно, не вернешься. Он заявил, что мы "неумолимое семейство".

Клер коротко рассмеялась.

– Нет, Динни, теперь я испытала, что значит такой процесс. И я стала как каменная, мне все равно, выиграю я или проиграю. Я бы даже, пожалуй, предпочла проиграть.

Динни сжала прикрытую одеялом ногу сестры; она все еще не решила, стоит ли говорить о тех чувствах, которые вызвало в ней выражение лица зятя.

Клер сказала простодушно:

– Мне всегда становится смешно, когда людям кажется, будто они знают, какими должны быть отношения между мужем и женой. Флер рассказывала мне о своем отце и его первой жене; видимо, она считает, что эта женщина делала из мухи слона. Одно могу сказать: судить об отношениях других – самоуверенное идиотство. Никакие улики ничего не стоят, пока в спальнях не будут установлены кинокамеры. Можешь довести до его сведения, Динни, что ничего не выйдет.

Динни встала.

– Ладно. Уж скорей бы все это кончилось!

– Да, – ответила Клер, тряхнув волосами, – скорей бы! Что это нам даст, не знаю, и все-таки – да здравствует суд!

Динни каждый день повторяла это горькое восклицание сестры, пока тянулись те две недели, в течение которых рассматривались неопротестованные иски; ведь среди них могло бы быть и дело Клер, и все обошлось бы незаметно и бесшумно. В записке к Корвену она просто написала, что ее сестра сказала "нет". Ответа не последовало.

По просьбе Дорнфорда она поехала вместе с Клер посмотреть его новый дом на Кемпден-Хилл. Мысль о том, что он снял этот дом для нее, если бы она согласилась стать его женой, сковывала Динни, и она сказала только, что все очень хорошо и что нужно еще поставить в саду вольеры. Дом был просторный, уединенный, комнаты высокие, сад расположен на южном склоне холма. Огорченная собственным равнодушием, Динни обрадовалась, когда осмотр кончился; но при прощании растерянное, страдальческое лицо Дорнфорда тронуло ее.

Когда они возвращались домой в автобусе, Клер сказала:

– Чем больше я наблюдаю Дорнфорда, тем больше убеждаюсь, что ты могла бы с ним ужиться. Он исключительно деликатен и ненавязчив. Действительно, ангел какой-то.

– Я в этом уверена.

И в сознании Динни, под ритм покачивающегося автобуса, зазвучали, повторяясь вновь и вновь, четыре строчки из стихотворения:

И я и солнце, что нам светит.

Мы все живем, чтоб стать ничем.

На все вопросы бог ответит:

"Покойтесь! Не скажу – зачем!"

На ее лице появилось то особое замкнутое выражение, которое лучше всяких слов говорило Клер, – ни о чем не спрашивай.

Ждать какого-либо события, даже если оно главным образом касается других, не слишком приятно. Для Динни ожидание имело то преимущество, что оно отвлекало ее от мыслей о собственной жизни и заставляло думать о родных. Впервые их имя в глазах общества будет замарано; и она чувствовала это острее всех. Хорошо, что Хьюберт далеко. Его бы это очень расстроило и потрясло. Правда, четыре года назад его собственное дело тоже грозило скандалом, но тогда угрожала катастрофа, а не позор. Сколько бы ни твердили, что в наши дни развод – пустяки, все же в стране, далеко не столь современной, как она сама считает, развод накладывает на семью позорное клеймо. Во всяком случае, Черрелы из Кондафорда имели и свою гордость и свои предрассудки; но больше всего их пугала гласность.

Когда Динни явилась к обеду в приход святого Августина-в-Лугах, там царило какое-то странное настроение. Казалось, дядя и тетка решили: "Видимо, этот процесс неизбежен, – но мы не можем ни понять его, ни одобрить". Они не выказывали ни высокопарного осуждения, ни ханжества, ни оскорбленной добродетели, но всем своим видом они как бы говорили Динни, что в бракоразводном процессе нет ничего хорошего и что Клер могла бы найти себе более достойное занятие.

Когда Динни отправилась с Хилери на вокзал Юстон провожать группу юношей, отправлявшихся в Канаду, она чувствовала себя очень неловко: она любила и уважала своего дядю, перегруженного работой и вовсе не похожего на священника. Из всех членов ее семьи, которых всегда отличало высокое чувство долга, в нем больше, чем в других, воплотился принцип неустанного служения людям, и хотя она думала, что те, для кого он трудится, может быть, счастливее его самого, все же он жил настоящей жизнью, а ведь в этом мире так мало "настоящего". Оставшись с ней наедине, Хилери высказался определеннее:

– Во всей этой истории с Клер мне больше всего не нравится то, что в глазах людей она окажется просто одной из тех праздных молодых женщин, которые то и дело попадают во всякие романтические ситуации и только этим и занимаются. Право, я предпочел бы, чтобы она страстно кого-нибудь полюбила и даже натворила глупостей.

– Ничего, дядя, – пробормотала Динни, – время покажет. Может быть, это еще и случится.

Хилери улыбнулся.

– Ладно, ладно! Но ты пойми мою мысль: общественное мнение – штука холодная, глупая, ограниченная, оно всегда видит худшее. Там, где есть истинная любовь, я готов многое простить. Но я не люблю разбираться в вопросах пола. Это очень противно.

– Мне кажется, ты несправедлив к Клер, – сказала Динни, вздохнув. – У нее были очень серьезные причины для разрыва с мужем. И тебе, дядя, следовало бы знать, что за красивыми молодыми женщинами всегда ухаживают.

– Ну, – лукаво отозвался Хилери, – ты что-то скрываешь. Вот мы и дошли. Если бы ты знала, каких трудов мне стоило уговорить этих юношей поехать и убедить власти отпустить их, ты поняла бы, почему я иногда завидую судьбе гриба, – он вырос за одну ночь, а утром за завтраком его уже съели.

Они вошли в здание вокзала и отыскали ливерпульский поезд. Здесь они увидели семерых юношей: одни уже расположились в вагоне третьего класса, другие еще стояли на платформе. Они поддерживали в себе бодрость чисто английским способом, подтрунивая над внешним видом друг друга и время от времени повторяя:

– Да разве мы грустим? Ну уж нет!

Юноши приветствовали Хилери словами:

– Хелло, падре!.. Пора! Идем в атаку! Хотите сигарету, сэр?

Хилери взял сигарету. Динни, стоявшая в сторонке, с восхищением заметила, что ее дядя сразу же как бы слился с этой маленькой группой.

– Эх, если бы и вы поехали с нами, сэр!

– Очень хотел бы, Джек!

– Бросили бы старую Англию навсегда!

– Добрую старую Англию...

– Сэр!

– Да, Томми?

Динни не расслышала последних слов, слегка смущенная явным интересом, который вызвала в этих юношах.

– Динни!

Она подошла к вагону.

– Познакомься с молодыми людьми.... Моя племянница.

Юноши вдруг смолкли, семь рук протянулись к ней, семь голов обнажились, и она семь раз пожелала счастливого пути.

Затем все ринулись в вагон, последовал взрыв восклицаний, нестройное "ура", и поезд тронулся. Динни стояла возле Хилери, чувствуя, как легкая спазма сжимает ей горло, и продолжала махать рукой вслед глядевшим из окон юношам.

– Сегодня вечером все они будут страдать от морской болезни, пробормотал Хилери, – и это очень хорошо. Ничто так не отвлекает от размышлений о будущем и о прошлом.

Расставшись с Хилери, Диини отправилась к Адриану и огорчилась, встретив там дядю Лайонела. Они о чем-то спорили, но при ее появлении сразу смолкли. Потом судья спросил:

– Может быть, ты нам скажешь, Динни, есть какаянибудь надежда помирить их до начала этого неприятного процесса?

– Никакой, дядя.

– В таком случае, насколько я знаю законы, Клер лучше бы совсем не являться на суд, и пусть рассматривают дело без защиты. Если нет никакой надежды, что они опять сойдутся, какой же смысл все это тянуть?

– Я тоже так думаю, дядя Лайонел. Но ведь ты, конечно, знаешь, что обвинение ложно.

Судья поморщился.

– Понимаешь, Динни, я рассуждаю, как мужчина. Огласка все равно для Клер нежелательна, выиграет она или проиграет; если же она и этот молодой человек решат не защищаться, огласки будет очень мало. Адриан говорит, что Клер не примет от Корвена никакой денежной помощи, так что этот вопрос отпадает. В чем у них там дело? Ты, конечно, знаешь?

– Весьма приблизительно, да и то по секрету.

– Очень жаль, – отозвался судья. – Насколько мне известно по опыту, в таких случаях защищаться не следует.

– Но ведь есть еще требование о возмещении убытков!

– Да, Адриан мне рассказывал. Ну, это уже пахнет средневековьем!

– А месть – это тоже средневековье, дядя Лайонел?

– Не совсем, – отвечал судья со своей сухой улыбкой. – Но я никогда бы не подумал, что человек, занимающий такое положение, как Корвен, может позволить себе такую роскошь. Посадить жену на скамью подсудимых! Очень неприятно!

Адриан обнял Динни за плечи.

– Никто не переживает этого так глубоко, как Динни.

– Вероятно, – пробормотал судья, – Корвен хотя бы положит эти деньги на имя Клер?

– Клер их не примет. Но почему ты не допускаешь мысли, что она выиграет процесс? Разве закон существует не для того, чтобы творить правосудие?

– Не люблю присяжных, – резко ответил судья.

Динни взглянула на него с любопытством. Удивительная откровенность.

– Скажи Клер, чтобы она говорила громко и отвечала кратко. И пусть она не острит: острить в суде имеет право только судья.

Он снова сухо улыбнулся, пожал ей руку и удалился.

– Дядя Лайонел хороший судья?

– Говорят, он беспристрастен и корректен. Никогда не слышал его в суде, но, насколько я знаю его как брат, он очень добросовестен и щепетилен, хотя иногда берет несколько насмешливый тон. А относительно Клер он совершенно прав, Динни.

– Я и сама все время это чувствую. Дело в папе и в этом денежном иске.

– Думаю, Корвен теперь жалеет о нем. Его адвокаты, наверное, сутяги. Ничем не брезгуют!

– Разве не для этого существуют юристы? Адриан рассмеялся.

– А вот и чай! Давай потопим в нем свои горести и пойдем в кино. Говорят, идет прекраснодушный немецкий фильм. Подумай, подлинное прекраснодушие на экране!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Скрип стульев и шорох бумаг, знаменующий переход от одной человеческой драмы к другой, затих, и "юный" Роджер сказал:

– Мы опускаемся в глубины правосудия.

Динни села рядом с сестрой и отцом. Ее заслоняли от Джерри Корвена Роджер и его противник.

– Это и есть те самые глубины, где лежит ложь или истина? – прошептала она.

Динни сидела спиной к залу суда, но слышала и ощущала, как он наполняется людьми. Публика безошибочно угадывала, что здесь пахнет если не титулами, то серьезным боем. Судья, видимо, тоже что-то почувствовал, так как укрылся за огромным цветным носовым платком. Динни подняла глаза к потолку: внушительная высота, что-то готическое. Над местом судьи неестественно высоко висели красные драпировки. Затем ее взгляд упал на присяжных – они рассаживались двумя рядами в своей "ложе". Ее сразу поразил старшина: яйцевидное лицо, почти полное отсутствие волос, багровые щеки, бесцветные глаза, а в выражении лица что-то и от барана и от трески сразу, не поймешь, чего больше. Его лицо напомнило ей одного из двух джентльменов с Саут-Молтон-стрит, и она решила, что он, наверно, ювелир. В конце первого ряда сидели три женщины; ни одна из них, безусловно, не провела бы ночь в автомобиле. Первая была полная особа с приветливым простоватым лицом солидной экономки. Вторая – тонкая, темная, худая, могла быть и писательницей. Третья – с птичьим носом, выглядела явно простуженной. Остальные восемь присяжных были мужчины – и до того разнообразны, что классифицировать их было трудно и утомительно.

Чей-то голос произнес:

– Корвен versus Кореей и Крум – иск мужа.

Динни судорожно стиснула локоть сестры.

– Если ваша милость соблаговолит...

Уголком глаза она увидела красивое лицо с небольшими бакенбардами, казавшееся под белым париком совсем багровым.

У судьи было лицо не то жреца, не то черепахи, все в складках, взгляд, ушедший в себя; судья внезапно вытянул шею, и глаза его, умные и бесстрастные, словно проникли в душу Динни; она показалась себе до смешного маленькой. И так же внезапно он втянул голову обратно.

Тягучий сочный голос огласил имена и общественное положение сторон, место их брака и жительства; затем голос смолк на минуту и продолжал:

– В середине сентября истекшего года, пока истец был в отъезде по делам службы, ответчица, не предупредив его ни словом, покинула свой дом и уехала в Англию. На пароходе находился также и соответчик. Защита утверждает, что они раньше никогда не встречались. Я же полагаю, что они встречались или, во всяком случае, имели полную к тому возможность.

Динни увидела, что Клер презрительно передернула плечами.

– Как бы там ни было, – продолжал тягучий голос, – бесспорен тот факт, что на пароходе они были неразлучны, и я докажу, что перед концом путешествия соответчика видели выходящим из каюты ответчицы.

Голос продолжал гудеть и закончил словами:

– Господа присяжные, я не буду касаться подробностей того наблюдения, которое было установлено за действиями ответчицы и соответчика, – вы услышите о них от свидетелей, людей многоопытных и почтенных. Сэр Джералд Корвен!

Когда Динни подняла глаза, Корвен уже занял свое место, и его лицо казалось высеченным из еще более крепкого дерева, чем обычно. Она увидела негодование на лице отца, увидела, как судья взялся за перо, а Клер стиснула руки, лежавшие на коленях; как "юный" Роджер прищурил глаза, старшина присяжных слегка приоткрыл рот, а третья женщина на скамье присяжных сделала усилие, чтобы не чихнуть; увидела грязно-бурый налет, лежавший на всем в этом зале, казалось, для того, чтобы загрязнить все, что есть розового, голубого, серебряного, золотого и даже зеленого в человеческой жизни.

Тягучий голос начал задавать вопросы, потом перестал задавать их; его владелец умолк, словно сложил черные крылья, и позади нее заговорил другой голос:

– Вы считали своим долгом, сэр, начать это дело?

– Да.

– Не было ли здесь предубеждения?

– Никакого.

– Ваше требование возмещения убытков – не правда ли, в наши дни это практикуется довольно редко среди уважаемых людей?

– Деньги будут положены на имя моей жены.

– Ваша жена дала вам как-нибудь понять, что желает вашей поддержки?

– Нет.

– Вы удивились бы, узнав, что она не примет от вас ни одного пенни, будь это деньги соответчика или иные?

Динни увидела, как подстриженные усы Корвена шевельнула кошачья усмешка.

– Я ничему не удивляюсь.

– Вы даже не удивились тому, что она ушла от вас?

Динни оглянулась на вопрошавшего. Так вот он, Инстон, о котором Дорнфорд сказал, что ему очень мешает отказ Клер говорить о своей жизни с мужем, – человеку с таким профилем и таким носом ничто не может помешать.

– Нет, это меня удивило.

– Но почему?.. Может быть, вы объясните нам, сэр, почему именно вы удивились?

– Разве жены обычно бросают мужей без объяснения причин?

– Это бывает, когда причина настолько очевидна, что объяснения излишни. Ваш случай был именно таков?

– Нет.

– Что же, по-вашему, явилось причиной ее ухода? Вы больше, чем кто-либо, можете иметь в данном случае определенное суждение.

– Не думаю.

– А тогда кто же?

– Моя жена.

– Все-таки вы должны что-то предполагать? Может быть, вы объясните нам, в чем дело?

– Нет.

– Напомню вам, сэр, что вы принесли присягу. Скажите, не обращались ли вы плохо с вашей женой, в каком бы то ни было смысле?

– Я признаю, что был один случай, о котором я сожалею и за который просил извинения.

– Что это за случай?

Динни, сидевшая выпрямившись между отцом и сестрой, почувствовала, как мучительно задета и их гордость и ее; она вздрогнула, когда позади нее раздался сочный тягучий голос:

– Милорд, я полагаю, что мой коллега не уполномочен задавать подобный вопрос.

– Милорд...

– Должен остановить вас, мистер Инсток.

– Подчиняюсь вашей воле. Мистер Корвен, вы человек горячий?

– Нет.

– И ваши поступки всегда более или менее обдуманны?

– Надеюсь,

– Даже когда эти поступки не совсем... благожелательны?

– Да.

– Понимаю. Уверен, что присяжные тоже понимают. А теперь, сэр, разрешите перейти к другому пункту. Вы утверждаете, что ваша жена встречалась с мистером Крумом на Цейлоне?

– Понятия не имею, встречались они или нет.

– Есть ли у вас лично сведения о том, что они встречались?

– Нет.

– Мой коллега сказал нам, что он представит доказательства, подтверждающие факт встреч...

Тягучий сочный голос прервал его:

– ...подтверждающие возможность встреч.

– Пусть так. У вас есть основания считать, что они воспользовались этой возможностью, сэр?

– Нет.

– Живя на Цейлоне, вы видели когда-нибудь мистера Крума или слышали о нем?

– Нет.

– Когда вы впервые узнали о существовании мистера Крума?

– Я увидел его в ноябре прошлого года в Лондоне, когда он выходил из дома, где жила моя жена, и я спросил у нее, кто это.

– Она старалась скрыть его имя?

– Нет.

– Это был единственный раз, когда вы видели мистера Крума?

– Да.

– Почему вы решили, что именно этот человек поможет вам развестись с женой?

– Я возражаю против такой постановки вопроса.

– Хорошо. Что побудило вас заподозрить в этом человеке возможного соответчика?

– Сведения, которые я получил на пароходе, возвращаясь в ноябре из Порт-Саида на Цейлон: это был тот же пароход, на котором моя жена и соответчик плыли в Англию.

– Что же именно вы узнали?

– Что они были все время вместе.

– Довольно обычное явление на пароходах, не правда ли?

– В благоразумных пределах – да.

– Вы знаете это по опыту?

– Пожалуй, нет.

– Что еще натолкнуло вас на подозрение?

– Стюардесса видела, как он выходил из каюты моей жены.

– В какое время дня или ночи?

– Незадолго до обеда.

– Я полагаю, что по делам службы вам неоднократно приходилось путешествовать морем?

– Да, неоднократно.

– А вам не приходилось замечать, что пассажиры нередко бывают друг у друга в каютах?

– Да, сплошь и рядом.

– И это всегда пробуждает в вас подозрения?

– Нет.

– Разрешите мне пойти дальше и подчеркнуть, что раньше это никогда не пробуждало в вас подозрений?

– Нет, не разрешаю.

– Вы по природе человек подозрительный?

– Не сказал бы.

– Или может быть, ревнивый?

– По-моему, нет.

– Ваша жена намного моложе вас?

– На семнадцать лет.

– Однако вы не так стары и, конечно, понимаете, что в наше время молодые мужчины и женщины обращаются друг с другом с большой простотой, почти не считаясь с различием полов?

– Если вы хотите знать мой возраст, то мне сорок один год.

– Следовательно, вы человек послевоенного времени.

– Я участвовал в войне.

– Тогда вы, наверное, знаете, что многое, считавшееся до войны подозрительным, теперь совершенно утратило этот оттенок.

– Я знаю, что сейчас на все смотрят очень легко и просто.

– Благодарю вас. Вы имели основания в чем-нибудь подозревать вашу жену до того, как она ушла от вас?

Динни подняла глаза.

– Никогда.

– И вместе с тем такой пустяк, как то, что соответчик вышел из ее каюты, показался вам достаточным, чтобы установить за ней наблюдение?

– И это, и, кроме того, они были на пароходе неразлучны, и я видел его в Лондоне выходящим из дома, где она живет.

– Когда вы были в Лондоне, вы сказали ей, что она должна вернуться к вам или нести все последствия своего отказа?

– Не думаю, чтобы я употребил именно эти выражения.

– А какие же?

– По-моему, я сказал, что она имеет несчастье быть моей женой и не может вечно быть соломенной вдовой.

– Не очень изысканно сказано, не правда ли?

– Может быть.

– Следовательно, вы стремились использовать любой предлог, лишь бы от нее освободиться?

– Нет, я стремился к тому, чтобы она вернулась ко мне.

– Несмотря на ваши подозрения?

– В Лондоне у меня подозрений еще не было.

– Я предполагаю, что вы с ней дурно обращались и хотели освободиться от брака, унижавшего вашу гордость.

Тягучий сочный голос проговорил:

– Милорд, я протестую.

– Милорд, поскольку истец признал...

– Да, но очень многие мужья, мистер Инстон, совершают поступки, за которые они охотно извиняются.

– Как будет угодно вашей милости... Во всяком случае, вы организовали слежку за вашей женой. Когда именно вы распорядились начать эту слежку?

– Как только вернулся на Цейлон.

– Немедленно?

– Почти.

– Но это не свидетельствует о сильном стремлении вернуть к себе жену, не так ли?

– После того, что я узнал на пароходе, моя точка зрения резко изменилась.

– Ага, на пароходе. А вы не думаете, что с вашей стороны было не очень красиво выслушивать сплетни о вашей жене?

– Да, но она отказалась вернуться, и я должен был принять какое-нибудь решение.

– Ведь прошло всего два месяца с тех пор, как она ушла от вас?

– Более двух месяцев.

– Но меньше трех. Я думаю, вы и сами знаете, что фактически вынудили ее уйти от вас и затем воспользовались первым поводом, чтобы оградить себя от ее возвращения.

– Это не так.

– Должен верить вам на слово. Хорошо. А скажите, вы виделись с нанятыми вами сыщиками перед отъездом из Англии на Цейлон?

– Нет.

– Вы можете в этом присягнуть?

– Да.

– Как же вы их нашли?

– Я поручил это моим поверенным.

– О... значит, перед отъездом вы виделись с вашими поверенными?

– Да.

– Хотя в то время у вас не было никаких подозрений?

– Вполне естественно, что человек, уезжающий так далеко, видится перед отъездом со своими поверенными.

– Вы виделись с ними из-за вашей жены?

– Не только.

– А что именно вы говорили им о вашей жене?

Динни снова подняла глаза. В ней росло отвращение к этой травле, пусть даже это была травля противника.

– Я, кажется, сказал только, что она остается здесь у родителей...

– И больше ничего?

– Возможно, сказал также, что наши отношения осложнились.

– И больше ничего?

– Помню, я сказал: "Не знаю еще, чем все это кончится".

– Готовы ли вы присягнуть, что не сказали: "Может быть, придется за ней следить"?