Текст книги "Последняя глава (Книга 3)"

Автор книги: Джон Голсуорси

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

– Слушаю вас, мистер Крум.

Тони Крум, густо покраснев, посмотрел на Клер почти сердито.

– Я люблю ее.

– Так, – отозвался "юный" Роджер, снова открывая табакерку. – А вы, леди Корвен, относитесь к нему как к другу?

Клер кивнула, ее лицо выразило легкое удивление.

Динни вдруг почувствовала благодарность к Роджеру, который как раз подносил к носу пестрый носовой платок.

– Автомобиль – это несчастная случайность, – поспешно добавила Клер. В лесу было темно, хоть глаз выколи, фары перегорели, нас могли увидеть вместе так поздно ночью, а мы не хотели рисковать.

– Понятно! Простите мой вопрос, но вы оба готовы предстать перед судом и присягнуть, что между вами абсолютно ничего не было, ни в ту ночь, ни в другое время, кроме, как вы сказали, трех поцелуев?

– В щеку, – добавила Клер. – Один на открытом воздухе, когда я сидела в машине, и два других... Где это произошло, Тони?

Тони Крум ответил сквозь зубы:

– У вас на квартире, после того как я не видел вас больше двух недель.

– И ни один из вас не знал, что за вами... гм... следят?

– Мой муж угрожал мне этим, но мы ничего не замечали.

– А теперь, леди Корвен, о вашем уходе от мужа: можете ли вы мне указать причину?

Клер покачала головой.

– Я не намерена касаться моей жизни с ним ни здесь, ни где бы то ни было. Но я к нему не вернусь.

– Несходство характеров или хуже?

– По-моему, хуже.

– Но вы не предъявляете ему никакого определенного обвинения? Вы понимаете всю важность этого?

– Понимаю, но не хочу касаться этого даже в частной беседе.

Крум неожиданно взорвался:

– Он, конечно, вел себя с ней по-скотски.

– Вы знали его, мистер Крум?

– Ни разу в жизни не видел.

– Тогда...

– Он думает так оттого, что я ушла от Джерри внезапно. Он ничего не знает.

Динни заметила, что глаза "юного" Роджера остановились на ней. "Ты-то знаешь", – казалось, говорили они. А она подумала: "Он не глуп".

Роджер отошел от камина, слегка волоча ногу. Усевшись снова, он взял документ, прищурился и сказал:

– Суду нужны не такие улики, и я вообще не уверен, что это улика, и все же надеяться на это не следует. Если бы вы могли привести серьезную причину разрыва с мужем и нам удалось бы как-нибудь обойти эту ночь в автомобиле... – Он взглянул сбоку, по-птичьи, сначала на Клер, потом на Крума. – Но вы же не захотите, чтобы суд взыскал с вас убытки и издержки ввиду неявки, раз вы... гм... ни в чем не виновны.

Он опустил глаза, и Динни подумала: "Не очень-то он нам верит".

"Юный" Роджер взял со стола разрезной нож.

– Может быть, удалось бы договориться о сравнительно небольшой сумме, для этого вы должны опротестовать иск и не явиться на разбор дела. Смею спросить, вы деньгами располагаете, мистер Крум?

– У меня ничего кет, но это не важно.

– А что это значит "опротестовать иск"? – спросила Клер.

– Вы оба должны явиться в суд и отрицать обвинения. Вас подвергнут перекрестному допросу, а мы подвергнем тому же истца и сыщиков. Но если вы не приведете достаточно веских причин вашего разрыва с мужем, судья почти наверняка встанет на его сторону. Да и потом, – добавил он как-то по-человечески просто, – при бракоразводном процессе ночь – это все-таки ночь, даже если она проведена в автомобиле. Хотя, повторяю, это не те улики, какие обычно требуются.

– Дядя полагает, – спокойно сказала Динни, – что хотя бы часть присяжных нам поверит и что денежное возмещение удастся уменьшить.

Роджер кивнул.

– Посмотрим, что скажет мистер Кингсон. Мне хотелось бы теперь повидать вашего отца и сэра Лоренса.

Динни подошла к двери и открыла ее перед сестрой и Крумом. Обернувшись, оона взглянула на "юного" Роджера. У него был такой вид, точно кто-то очень просил его поверить в чудо. Он поймал ее взгляд, смешно дернул головой и вынул из кармана табакерку. Динни закрыла дверь и подошла к нему.

– Вы сделаете большую ошибку, если не поверите. Они говорят чистую правду.

– Почему она ушла от мужа, мисс Черрел?

– Если она не хочет вам сказать, не могу сказать и я. Но я убеждена в ее правоте.

Он несколько мгновений испытующе смотрел на нее.

– Почему-то, – сказал он внезапно, – мне бы хотелось, чтобы на ее месте были вы.

И, взяв понюшку табаку, он обернулся к генералу и сэру Лоренсу.

– Ну, как? – спросил генерал.

Лицо Роджера вдруг стало еще более красноватым.

– Если у нее были достаточно серьезные основания, чтобы уйти от мужа...

– Основания были.

– Папа! – Она, очевидно, не хочет о них говорить.

– Я тоже не стала бы, – негромко заметила Динни.

Роджер пробормотал:

– Однако от этого зависит все.

– Для Крума дело может обернуться серьезно, мистер Форсайт, – сказал сэр Лоренс.

– Безусловно, сэр Лоренс, и в любом случае. Я лучше поговорю с ними порознь. Потом узнаю точку зрения мистера Кингсона и завтра вас извещу. Это вас устраивает, генерал?

– Но этот Корвен меня просто возмущает! – вырвалось у генерала.

– Вот именно! – ответил "юный" Роджер, и Динни показалось, что она никогда не слышала более неуверенной интонации.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Динни сидела в маленькой пустой приемной, перелистывая "Таймс". Тони Крум стоял у окна.

– Динни, – сказал он, оборачиваясь к ней, – не могу ли я хоть чем-нибудь ей помочь? В известном смысле я кругом виноват, но я изо всех сил старался держать себя в руках.

Динни взглянула на его огорченное лицо.

– Не знаю. По-моему, нужно говорить только правду.

– А вы верите в нашего адвоката?

– Пожалуй. Мне нравится, как он нюхает табак.

– А я не верю в эту защиту. Ради чего мучить Клер в суде, если она совершенно невиновна? И какое это имеет значение, если они меня разорят?

– Мы должны как-нибудь помешать этому.

– Неужели вы думаете, я допущу...

– Не будем спорить. Тони. На сегодня хватит! Правда, здесь противно? В приемной у дантиста и то приятней: там хоть есть старые иллюстрированные журналы, гравюры на стенах, и можно привести с собой собаку.

– А курить здесь разрешается?

– Конечно.

– Только у меня очень плохие сигареты.

Динни взяла у него сигарету, и некоторое время они молча курили.

– Нет, какая все-таки мерзость! – сказал он вдруг. – Этому господину придется ведь приехать сюда? Он по-настоящему, наверно, никогда ее ни капли не любил!

– О нет, конечно, любил. "Souvent homme varie, folle est qui s'y fie" {Мужчина часто меняется, безрассудна женщина, доверяющая ему (франц.).}.

– Ну, лучше бы ему со мной не встречаться, – мрачно сказал Крум.

Он вернулся к окну и стал смотреть на улицу. Динни сидела, вспоминая другую сцену, когда двое мужчин все же столкнулись, и их унизительная встреча, похожая на встречу двух разъяренных псов, имела для нее столь трагические последствия.

Вошла Клер. На ее обычно бледных щеках горели красные пятна. – Ваша очередь, Тони,

Крум отошел от окна, пристально посмотрел ей в лицо и направился в комнату адвоката. Динни почувствовала глубокую жалость.

– Уф! – сказала Клер. – Идем скорей отсюда!

На улице она продолжала:

– Знаешь, Динни, уж лучше бы нам быть настоящими любовниками, а то и положение нелепое и все равно никто не верит.

– Но мы верим.

– Да, ты и папа. Но этот кролик с табакеркой не верит, да и никто не поверит. И все же я решила выдержать до конца. Тони я не предам и не уступлю Джерри ни на йоту.

– Давай выпьем чаю, – предложила Динни. – Можно же где-нибудь в Сити напиться чаю!

На людной улице они скоро увидели ресторанчик.

– Значит, тебе не понравился "юный" Роджер? – спросила Динни, когда они уселись за круглый столик.

– Нет, он славный и, кажется, вполне порядочный человек. Должно быть, юристы вообще не способны кому-нибудь верить. Но меня ничто не заставит рассказать о своей жизни с Джерри, я твердо решила.

– Я понимаю Роджера. Ты начинаешь сражение, уже наполовину проиграв его.

– Я не позволю защитникам касаться этой стороны вопроса. Раз мы их нанимаем, пусть делают то, что мы требуем. Отсюда я еду прямо в Темпл, а может быть, и в парламент.

– Извини меня, но я опять возвращаюсь к тому же: как ты намерена вести себя с Тони Крумом до суда?

– Так же, как и до сих пор, только не проводить ночей в машинах. Хотя какая разница между днем и ночью, в автомобиле или еще где-нибудь, – я, право, не вижу.

– Юристы, вероятно, исходят из человеческой природы вообще.

Динни откинулась на спинку стула. Сколько тут юношей и девушек! Они поспешно пили чай или какао, ели булочки и плюшки; то слышалась их болтовня, то наступало молчание. Воздух был спертый. Всюду столики, всюду снуют официанты. Что же такое в действительности эта самая человеческая природа? И разве не говорят теперь, что ее нужно изменить, а с затхлым прошлым пора покончить? И все-таки этот ресторанчик был совершенно такой же, как тот, в который она заходила с матерью до войны, и это было тогда так интересно, оттого что хлеб был такой пористый. А суд по бракоразводным делам, в котором она еще не бывала, – изменился ли он хоть сколько-нибудь?

– Ну как, допила, старушка? – спросила Клер.

– Да. Я провожу тебя до Темпла.

Когда они остановились, прощаясь, у Мидл-Темпл-Лейн, высокий приятный голос произнес:

– Вот повезло! – И кто-то легко и быстро сжал руку Динни.

– Если вы идете прямо в парламент, – сказала Клер, – я забегу домой взять кое-что и догоню вас.

– Очень тактично! – заметил Дорнфорд. – Давайте постоим здесь, возле этого портала. Когда я вас долго не вижу, Динни, я чувствую себя потерянным! Чтобы получить Рахиль, Иаков служил ее отцу четырнадцать лет, – конечно, сроки жизни были тогда другие, чем теперь, поэтому каждый мой месяц равняется его году.

– Но ведь Рахиль и он ушли в странствие.

– Знаю. Что ж, буду и я ждать и надеяться. Мне остается только ждать.

Прислонившись к желтому "порталу", Динни смотрела на Дорнфорда. Его лицо вздрагивало. Ей стало вдруг жаль его, и она сказала:

– Когда-нибудь я, может быть, вернусь к жизни. А теперь я пойду, мне пора. До свидания, и спасибо вам...

Этот неожиданный разговор заставил ее подумать о самой себе, и от этого ей не стало легче. Возвращаясь домой в автобусе, она видела перед собой взволнованное лицо Дорнфорда, и на душе у нее было тревожно и грустно. Зачем причинять ему страдания, – он такой хороший человек, такой внимательный к Клер, у него приятный голос и милое лицо; и по духу он ей неизмеримо ближе, чем был когда-либо Уилфрид. Но где же то неудержимое, сладостное влечение, при котором все приобретает иную окраску и весь мир воплощается в одном существе, в единственном и желанном возлюбленном? Она сидела в автобусе неподвижно и смотрела поверх головы какой-то женщины на противоположной скамейке; женщина судорожно сжимала пальцами лежавшую на коленях сумку, и у нее было выражение лица охотника, пытающего счастье в незнакомой местности. На Риджент-стрит уже вспыхивали огни, стоял холодный, совсем зимний вечер. Здесь когда-то тянулась изогнутая линия низких домов и приятно желтел Квадрант. Динни вспомнила, как, сидя на империале автобуса, она спорила с Миллисент Поул о старой Риджент-стрит. Все меняется, все меняется на этом свете! И перед ее внезапно закрывшимися глазами возникло лицо Уилфрида с оскаленными зубами, каким она видела его в последний раз, когда он прошел мимо нее в Грин-парке. Кто-то наступил ей на ногу. Она открыла глаза и сказала:

– Простите!

– Пожалуйста.

Страшно вежливо! С каждым годом люди становятся все вежливей.

Автобус остановился. Динни поспешно вышла. На Кондуит-стрит она прошла мимо мастерской портного, который раньше шил на ее отца. Бедный отец, он теперь никогда здесь не бывает: одежда стоит слишком дорого, и он "терпеть не может" заказывать себе новые костюмы! А вот и Бонд-стрит.

Здесь образовалась пробка, вся улица казалась сплошной вереницей остановившихся машин. А говорят, Англия разорена! Динни свернула на Брютон-стрит и вдруг увидела впереди себя знакомую фигуру мужчины, который медленно шел, опустив голову. Девушка догнала его.

– Стак!

Он поднял голову; по его щекам текли слезы. Он заморгал выпуклыми темными глазами и провел рукой по лицу.

– Это вы, мисс? А я как раз шел к вам. И он протянул ей телеграмму.

Поднеся ее к глазам, Динни при тусклом свете прочла:

"Генри Стаку, 50-а, Корк-стрит, Лондон. С прискорбием извещаем вас, что мистер Уилфрид Дезерт несколько недель тому назад утонул во время экспедиции в глубь страны. Тело опознано и захоронено на месте. Известие только что получено. Сомнения исключаются. Примите сочувствие. Британский консул в Бангкоке". Она стояла, окаменев, ничего не видя. Стак тихонько взял из ее рук телеграмму.

– Да, – сказала она. – Спасибо. Покажите мистеру Монту, Стак. Не горюйте.

– Ох, мисс...

Динни положила руку на его рукав, тихонько погладила и быстро пошла прочь.

– Не горюйте!

Пошел мокрый снег. Она подняла лицо, чтобы почувствовать щекочущее прикосновение снежинок. Для нее он теперь не более мертв, чем раньше. Но все-таки мертв! И так далеко, так страшно далеко! Он лежит теперь где-то в земле на берегу реки, в которой утонул, среди лесной тишины, и никто никогда не найдет его могилы. Вдруг все дремавшие в ее душе воспоминания о нем нахлынули так неудержимо, что совсем лишили ее сил, и она едва не упала на заснеженной улице. Она оперлась затянутой в перчатку рукой о решетку какогото дома. Почтальон, разносивший вечернюю почту, остановился, обернулся и посмотрел на нее. Может быть, в глубине ее души до сих пор еще тлел слабый огонек надежды, что когда-нибудь он вернется... Теперь он погас... А может быть, это только снежный холод пронизывает ее до костей? Она чувствовала во всем теле леденящий озноб и оцепенение.

Наконец она доплелась до Маунт-стрит и вошла в дом. И вдруг ее охватил ужас: ведь она может выдать свое горе и пробудить к себе жалость, внимание и вообще какие-то чувства, – и она поспешила прямо в свою комнату. Кого трогает эта смерть, кроме нее? И гордость заговорила в ней с такой силой, что даже сердце стало холодным, словно камень.

Горячая ванна немного подбодрила ее. Динни быстро переоделась к ужину и сошла вниз.

В этот вечер все были особенно молчаливы, но молчание все же переносить было легче, чем попытки забязать разговор. Динни чувствовала себя совсем больной. Когда она поднялась к себе, чтобы лечь, пришла тетя Эм.

– Динни, ты похожа на привидение.

– Я очень прозябла, тетечка.

– Юристы хоть кого заморозят. Я принесла тебе поссет {Горячий напиток, состоящий из вина, молока и пряностей.}.

– А! Мне давно хотелось попробовать, что это за штука!

– На-ка выпей.

Динни выпила и чуть не задохнулась.

– Страшно крепко!

– Это тебе дядя приготовил. Звонил Майкл. Взяв пустой стакан, леди Монт наклонилась над племянницей и поцеловала ее в щеку.

– Вот и все, – сказала она. – Ложись, а то заболеешь.

Динни улыбнулась.

– Не заболею, тетя Эм.

И на следующее утро Динни, не желая сдаваться, спустилась к завтраку.

Оракул наконец заговорил, – пришло напечатанное на машинке письмо из конторы "Кингсон, Кэткот и Форсайт". Оракул советовал леди Корвен и мистеру Круму опротестовать обвинение. Когда будут выполнены все предварительные формальности, соответчики получат дальнейшие указания.

И тут даже Динни почувствовала тот особый холодок под ложечкой, с которым мы обычно читаем письма юристов, хотя в душе у нее, кажется, и без того воцарился смертельный холод.

Утренним поездом она вернулась вместе с отцом в Кондафорд и перед отъездом несколько раз повторила тете Эм, как заклинание: "Не заболею".

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Но Динни все же заболела и целый месяц пролежала в своей келье в Кондафорде; ей не раз хотелось, чтобы смерть пришла за ней и все кончилось. Она действительно легко могла бы умереть, но, к счастью, вера в загробную жизнь вместе с возраставшей слабостью не крепла, а иссякала. Уйти к Уилфриду – в мир иной, где нет ни земных страданий, ни людской молвы, – в этой мысли было что-то неотразимо влекущее. Угаснуть во сне небытия представлялось ей легким, но нельзя сказать, чтобы она стремилась к смерти, а по мере того, как здоровье возвращалось к ней, стремление казалось все менее естественным. Всеобщее внимание незаметно, но явно помогало исцелению; жители деревни ежедневно спрашивали о ее здоровье, мать звонила и писала чуть ли не десятку людей. В конце недели обычно приезжала Клер и привозила цветы от Дорнфорда. Два раза в неделю тетя Эм присылала продукцию Босуэла и Джонсона, а Флер буквально засыпала ее изделиями с Пикадилли. Три раза неожиданно являлся Адриан, и, как только миновал кризис, больная стала получать шутливые записочки от Хилери.

Тридцатого марта весна принесла в ее комнату дуновение юго-западного ветра, на столе появился небольшой букетик первых весенних цветов – пушистые сережки ивы и ветка дикого терновника. Динни быстро поправлялась и через три дня уже вышла на воздух. Все в природе захватывало ее с необычайной остротой, которой она давно не испытывала. Крокусы, нарциссы, набухающие почки, отблески солнца на крыльях голубей, причудливые очертания и цвет облаков, запах ветра – все это волновало почти до боли. И все же ей ничего не хотелось делать и никого не хотелось видеть. В состоянии этой странной апатии она и приняла предложение Адриана на время его короткого отпуска поехать с ним за границу.

От этих двух недель, проведенных в Пиренеях, в небольшом городке Аржеле, у нее остались в памяти долгие прогулки, пиренейские овчарки, цветущий миндаль, цветы, которые они собирали, и разговоры, которые они вели. Взяв с собой завтрак, они проводили целые дни на воздухе, и никто не мешал им беседовать. В горах Адриан становился красноречивым. Он, как и в юности, страстно любил альпинизм. Динни подозревала, что он всеми силами старается вывести ее из летаргии, в которую она погрузилась.

– Когда я поднимался с Хилери перед войной на "Маленького Грешника" в Доломитских горах, – сказал он однажды, – я впервые в жизни почувствовал себя так близко к богу. Это было девятнадцать лет назад, черт побери! А ты когда чувствовала себя ближе всего к богу?

Она не ответила.

– Слушай, детка, тебе сколько сейчас? Двадцать семь?

– Почти двадцать восемь.

– Ты еще не переступила порога молодости. А ты не думаешь, что тебе станет легче, если ты поговоришь со мной откровенно?

– Пора бы тебе знать, дядя, что откровенность не в обычаях нашей семьи.

– Верно! Чем нам тяжелее, тем больше мы замыкаемся. Но нельзя слишком предаваться скорби, Динни.

– Я теперь вполне понимаю, – вдруг сказала Динни, – почему женщины уходят в монастырь или посвящают себя благотворительности. Раньше мне казалось, что это от недостатка чувства юмора.

– И от недостатка мужества тоже или от его избытка, от какого-то фанатизма.

– Или потому, что утрачена воля к жизни.

Адриан посмотрел на нее.

– У тебя воля к жизни не утрачена, Динни. Она сильно ослаблена, но не утрачена окончательно.

– Будем надеяться. Но пора бы ей уже начать укрепляться.

– У тебя теперь и вид лучше...

– Да, аппетит у меня хороший, даже с точки зрения тети Эм, но вся беда в том, что жизнь меня не влечет.

– Согласен. Я спрашиваю себя, уж не...

– Нет, милый, это не то, – рана зарастает изнутри.

Адриан улыбнулся.

– Я думал о детях.

– Их пока еще не научились делать искусственным способом. Я чувствую себя прекрасно, и вообще все могло быть гораздо хуже. Говорила я тебе, что старая Бетти умерла?

– Добрая душа! Когда я был маленький, она давала мне мятные конфеты...

– Вот она была настоящим человеком! Мы читаем слишком много книг, дядя.

– Несомненно. Надо больше ходить и меньше читать. А теперь пора обедать.

Возвращаясь в Англию, они прожили два дня в Париже, в маленьком отеле над рестораном возле вокзала Сен-Лазар. Там топили камины дровами, и в номерах были мягкие постели.

– Только французы понимают, что такое удобная постель, – сказал Адриан.

Кухня соответствовала вкусам любителей скачек и любителей поесть. Официанты в белых фартуках напоминали, по выражению Адриана, монахов, занятых необычной работой; наливая вино и заправляя салаты, они словно священнодействовали. Он и Динни были единственными иностранцами в этой гостинице и едва ли не единственными в Париже.

– Волшебный город, Динни! Кроме автомобилей, Заменивших фиакры, да Эйфелевой башни, я не вижу в нем существенных перемен с того времени, когда приезжал сюда в восемьдесят восьмом году, – твой дедушка был тогда посланником в Копенгагене. Тот же запах кофе и горящих дров, у людей те же широкие спины и те же красные пуговицы, перед теми же кафе стоят те же столики, и на углах афиши, и везде на улицах те же смешные киоски для продажи книг, и необычайно бурное движение, и тот же царящий повсюду серовато-зеленый цвет, даже у неба. И у людей те же сердитые лица, словно на все, кроме Парижа, им наплевать. Париж задает тон модам, и вместе с тем это самый консервативный город в мире. Здесь говорят, что передовые литераторы считают, будто мир начался не раньше тысяча девятьсот четырнадцатого года, что они выбрасывают в мусорный ящик все созданное до войны и презирают все долговечное, и что они в большей части своей евреи, поляки и ирландцы; а между тем они выбрали для своей деятельности именно этот никогда не меняющийся город. То же самое делают художники, музыканты и всевозможные экстремисты. Они собираются, болтают и экспериментируют до упаду, а добрый старый Париж смеется и живет все так же, не задумываясь ни о сегодняшнем дне, ни о вчерашнем. Париж порождает анархию, как пиво – пену.

Динни сжала его локоть.

– Мне эта поездка принесла большую пользу. Должна сказать, я давным-давно не чувствовала в себе столько жизни.

– Да, Париж обостряет наши чувства. Давай зайдем сюда, на воздухе слишком холодно. Чего ты хочешь: чаю или абсента?

– Абсента.

– Тебе ведь не понравится.

– Ладно, тогда чаю с лимоном.

Сидя в ожидании чая среди однообразной сутолоки "Кафе-де-ла-Пэ", Динни рассматривала худое, с острой бородкой лицо Адриана и думала, что здесь он чувствует себя вполне в "своей стихии" и что в Париже у него появилось особое выражение интереса и удовлетворенности, и его не отличишь от парижанина.

Интересоваться жизнью и не нянчиться с собой! Она оглянулась. Ее соседи не были ничем примечательны или особенно типичны, но они производили впечатление людей, которые делают то, что им нравится, и не хотят ничего другого.

– Они живут минутой, правда? – сказал вдруг Адриан.

– Да, я как раз об этом думала.

– Для француза жизнь – своего рода искусство. Мы всегда или надеемся на будущее, или сожалеем о прошлом. Англичане совсем не умеют жить настоящим.

– А почему англичане и французы так ужасно несхожи?

– У французов меньше северной крови, больше вина и масла, их головы круглее наших, их тела приземистее, глаза у большинства из них карие.

– Ведь таких вещей все равно не изменишь.

– Французы, по существу, люди золотой середины. Они довели искусство равновесия до высокого совершенства. У них чувства и интеллект находятся в гармонии друг с другом.

– Но французы толстеют, дядя.

– Да, но они толстеют равномерно, у них ничего не выпирает, и они прекрасно держатся. Конечно, я предпочитаю быть англичанином, но если бы я им не был, я бы хотел быть французом.

– Разве в нас не живет стремление к чему-то лучшему, чем то, что в нас есть?

– А! Обрати внимание, Динни, что, когда мы говорим "будьте хорошими", они говорят "soyez sage" {"Будьте благоразумны" (франц.).}. В этом кроется очень многое. Некоторые французы утверждают, будто наша скованность результат пуританских традиций. Но это ошибка: они принимают следствие за причину и результат за предпосылку. Допускаю, что в нас действительно живет тоска по земле обетованной, но пуританство было только частью этой тоски, так же как наше стремление к путешествиям и жажда завоеваний. Такими же элементами являются протестантизм, скандинавская кровь, море и климат. Но ни один из них не учит нас искусству жить. Посмотри только на наш индустриализм, на наших старых дев, чудаков, на наш гуманизм, на поэзию! Мы "выпираем" во все стороны. У нас есть два-три способа вырабатывать стандартных молодых людей – закрытые средние школы, "крикет" во всех его формах, – но как народ мы полны крайностей. Средний бритт – исключение, и хотя он до смерти боится это показать, он горд своей исключительностью. В какой еще стране ты найдешь столько людей, сложенных совершенно по-разному? Мы изо всех сил стараемся быть "средними", но, клянусь богом, все время "выпираем".

– Ты прямо загорелся, дядя.

– Когда вернешься домой, оглянись вокруг.

– Непременно, – отозвалась Динни.

На другой день они благополучно пересекли Ла-Манш, и Адриан отвез Динни на Маунт-стрит. Целуя дядю, она стиснула его мизинец.

– Спасибо, дядя, ты очень, очень помог мне!

За эти шесть недель она почти не думала ни о Клер, нк о ее неприятностях и поэтому сейчас же спросила, каковы последние новости. Оказалось, что иск уже опротестован и борьба началась, дело будет слушаться, вероятно, через несколько недель.

– Я не видел ни Клер, ни Крума, – сказал сэр Лоренс, – но узнал от Дорнфорда, что у них все по-прежнему. Роджер продолжает настаивать на том, чтобы Клер рассказала суду о своей семейной жизни. Юристы, видимо, считают суд исповедальней, где вы должны исповедоваться в грехах своих врагов.

– Разве это не так?

– Судя по газетам, да.

– Ну, Клер не хочет и не будет говорить, и если они попытаются принудить ее, они сделают огромную ошибку. Что слышно о Джерри?

– Вероятно, уже выехал, если хочет поспеть вовремя.

– Если они проиграют, что будет с Тони Крумом?

– Поставь себя на его место, Динни. Чем бы дело ни кончилось, Тони придется выслушать от судьи много неприятного. Едва ли он согласится на какое-нибудь снисхождение. А если ему нечем заплатить, я совершенно не представляю, что они могут с ним сделать; конечно, что-нибудь скверное. И потом – очень важно, как отнесется ко всему этому Джек Маскем. Он ведь странный человек.

– Да, – вполголоса ответила Динни.

Сэр Лоренс уронил монокль.

– Твоя тетя считает, что Крум должен уехать на золотые прииски, разбогатеть и потом жениться на Клер.

– А Клер что?

– Разве она его не любит?

Динни покачала головой.

– Может, и полюбит, если он будет разорен.

– Гм... А как ты себя чувствуешь, дорогая? Действительно пришла в себя?

– О да!

– Майкл очень хотел бы как-нибудь с тобой повидаться.

– Завтра я к нему заеду.

Вот и все, что было сказано по поводу сообщения, из-за которого она заболела.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

На другой день Динни пересилила себя и поехала на Саут-сквер. После отъезда Уилфрида в Сиам она была здесь только однажды вместе с Клер, когда та вернулась с Цейлона.

– Он в своем кабинете, мисс.

– Спасибо, Кокер, я поднимусь наверх.

Майкл не слышал, как она вошла, и она с минуту разглядывала стены, увешанные карикатурами. Ей всегда казалось странным, почему Майкл, склонный преувеличивать человеческие достоинства, окружил себя работами тех, кто старается преувеличивать человеческие недостатки.

– Я тебе помешала, Майкл?

– Динни! Как ты хорошо выглядишь! Ну и напугала же ты нас, старушка! Садись... А я как раз погрузился в картофельные дела... Интересные получаются цифры.

Они поговорили о том о сем, но оба понимали, зачем она пришла, и скоро умолкли. Потом Динни спросила:

– Ты хочешь мне что-то сообщить или передать?

Он подошел к шкафу и вынул из него маленький сверток. Динни развернула его у себя на коленях. Там оказалось письмо, небольшая фотография и орден за отличную военную службу.

– Это он снимался для паспорта, а это его орден. В письме есть кое-что, касающееся тебя. В сущности, все письмо предназначено тебе, да и вообще все его письма. Извини меня, я должен повидать Флер перед ее уходом.

Динни сидела неподвижно, глядя на карточку, пожелтевшую от зноя и сырости; в его лице было то особое выражение, какое свойственно всем снимкам, которые предназначаются для удостоверений. Поперек карточки было написано "Уилфрид Дезерт", и он смотрел со снимка прямо на нее. Она перевернула карточку лицом вниз и стала разглаживать орденскую ленточку, испачканную и смятую. Затем, собравшись с духом, развернула письмо. Из письма выпал сложенный листок. Письмо было к Майклу:

"Первое января.

Дорогой дружище ММ,

Поздравляю тебя и Флер и желаю долгой и счастливой жизни! Я сейчас нахожусь далеко на севере, в очень дикой части страны, и передо мною – цель, которую, не знаю, достигну ли, а именно – поселок племени, совершенно явно досиамского и не монгольского происхождения. Адриан Черрел очень бы этим заинтересовался. Мне часто хотелось послать тебе весточку, но как только дело доходило до писания, я не мог, – отчасти потому, что описывать эту страну тем, кто ее не знает, бесполезно, а отчасти потому, что мне трудно поверить в чей-нибудь интерес к ней. Я пишу тебе, чтобы попросить передать Динни, что теперь я наконец-то в мире с самим собой. Не знаю, что привело меня к этому – совершенно особая атмосфера и уединенность этих мест или я заразился от обитателей Востока убеждением, что важен только собственный внутренний мир, только он; человек – это микрокосм вселенной; он одинок от рождения до смерти, и его единственный древний и верный друг – это вселенная. Странный это покой, и я часто удивляюсь, как мог я так томиться и терзаться. Думаю, что Динни будет рада узнать об этом, так же как и я был бы искренне рад узнать, что она тоже обрела внутренний покой.

Понемножку начал писать, и если вернусь из этого путешествия, то попытаюсь описать его. Через три дня мы достигнем реки, переплывем ее и поднимемся по одному из ее притоков на запад, к Гималаям.

Слабые отзвуки кризиса, который вы переживаете, чувствуются и у нас. Бедная старая Англия! Не думаю, чтобы я еще раз ее увидел, но это храбрая мудрая птица, и я не хочу быть свидетелем того, как ее поймают. Думаю, что, когда ее хорошенько ощиплют, она будет летать лучше и выше.

До свидания, дружище, примите оба мою любовь.

А Динни посылаю мою особую любовь.

Уилфрид".

Покой! А она? Динни завернула ленточку вместе со снимком и письмом и положила в сумочку. Беззвучно отворив дверь, она спустилась вниз и вышла на залитую солнцем улицу.

На берегу реки, под еще голым платаном, она развернула вынутый из письма листок и прочла стихи:

"ПОКОЙТЕСЬ!"

То солнце, что живит лучами

Всю землю и растит цветы.

На краткий срок приносит пламя

С небес из вечной темноты.

Оно блестит на карте мрака

Едва заметною звездой,

Булавкой пламенного знака

Средь точек света в тьме ночной.

Свой свет для жизни скоротечной

Дает мне солнце, но ему,

Как мне, придется в срок конечный

Угаснуть и сойти во тьму.

Но в этом нет мне утешенья,

Мое сознанье, радость, боль

Во всеобъемлющем теченьи

Такую же играет роль.