Текст книги "Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом"

Автор книги: Джон Карр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

Глава 22
НАЧАЛО

На протяжении одиннадцати лет его меч не знал отдыха. На протяжении одиннадцати лет в изменившемся послевоенном мире вся его невероятная энергия выплескивалась в поездки куда угодно, выступления где угодно, бросание вызова любому оппоненту, в работу почти без отдыха, в то, чтобы быть неиссякаемым источником силы и света.

«Так не может продолжаться вечно, – не переставали говорить ему медицинские консультанты. – Человек вашего возраста…»

Его возраста? Для него, человека, который каким-то образом сочетал в себе зрелость и добросердечие шестого десятка с энергией тех времен, когда ему было тридцать или тридцать с чем-то, это не было вопросом возраста. Вопросом было то, что надо было делать. Вся его работа, как он говорил, привела его вот к чему: он был в начале своей жизни.

«Я сегодня хочу выступить перед вами на тему, которая касается судьбы каждого мужчины и каждой женщины в этом зале. Нет сомнения в том, что Всемогущий Бог, поместив ангела на Кинг-Уильям-стрит, мог бы обратить вас к спиритизму[9]9
  Следует отметить, что Конан Дойл оставил после себя огромное количество данных о своих исследованиях и опытах в области парапсихологии, помимо своей библиотеки книг по парапсихологии, насчитывавшей около двух тысяч томов. Эти записи сейчас находятся у Денниса Конан Дойла, и для пересказа их основного содержания понадобилась бы отдельная книга объемом в сто тысяч слов. (Примеч. автора.)


[Закрыть]. Но закон Всемогущего Бога состоит в том, что мы должны пользоваться собственным умом и сами находить свое спасение; и это для нас совсем не просто».

Это он сказал в начале своего выступления в Аделаиде, Южная Австралия, в сентябре 1920 года. Теперь, когда он читал лекции, он надевал очки, которые были привязаны тонким шнурком. Послушайте, как его описывают во время выступления в до отказа заполненной аудитории в Таун-Холл.

«У сэра Артура была куча бумажек, но, перевернув несколько страниц, он начал говорить бегло и не заглядывая в записи. То и дело он поднимал палец, чтобы что-то страстно подчеркнуть, или вращал в руке свои большие очки, когда говорил свободно и описательно, время от времени протягивал вперед обе руки. Но большей частью это было простое выступление, доходчивое и яркое».

Его группа включала в себя шесть человек, не считая его самого: Джин, трое детей, майор Вуд и неутомимая служанка Джейкмэн в ее консервативной шляпке и с консервативными английскими манерами, которая была с Джин с первых дней их жизни в «Уиндлшеме». Когда он выступал с лекциями, как он писал в «Скитании спирита», он забывал об аудитории, забывал обо всем, за исключением своей миссии.

Итак, в 1920 году он совершил поездку по Австралии. В 1922-м и 1923 годах он проехал по Соединенным Штатам. Везде было одно и то же. Иногда, к его удивлению, в залах собирались огромные толпы людей, порой они даже блокировали близлежащие улицы, так что порой он сам даже не мог пройти в зал, пока не объяснял, кто он такой.

Было ли дело в его послании? Или то всего лишь простое любопытство? Играла ли роль притягательность самой личности, настолько сконцентрированной на своем предмете, что немногие, с кем он общался, могли избежать его влияния? Об этом судить вам, читателям. Невозможно сомневаться в том, что происходило нечто необычное – будь то в его послании или личности, – когда мы по сообщениям печати, интервью, письмам похвалы или брани наблюдаем за его поездками из страны в страну.

Брани? Она была бесконечной и порой истерической. Вот письмо, адресованное «Архидьяволу спиритической церкви». Это было такого рода обвинение, которое отчасти позабавило его, а отчасти рассердило. Из письма, написанного в Австралии, мы узнаем, как он на это ответил:

«Я хотел бы сказать несколько слов в ответ на замечания его преподобия Дж. Блэкета по вопросу спиритизма. Во все времена те, кто не соглашался по религиозным вопросам, стремились представить своих оппонентов связанными с нечистой силой.

Главным примером, конечно, является сам Христос, на которого такое обвинение навесили фарисеи и который ответил, что они познают это своими плодами. Я не могу понять менталитета тех, кто приписывает нечистой силе желание доказать существование жизни после смерти и тем самым опровергнуть материалиста.

Если это дело рук дьявола, то это, безусловно, исправленный персонаж».

9 апреля 1922 года они опять подплывали к Нью-Йорку на борту «Балтики». Это была эра процветания. Когда он видел, как все больше становились дома на берегу Джерси, мысли Конан Дойла текли следующим образом:

«Я также видел опасности, которые там лежали, и насколько они были грозными. У них, этих американцев, обостренное чувство юмора, и ни один предмет не может легче вызвать их юмор, нежели этот. Они чрезвычайно практичны, это можно заметить даже взглядом. Они погружены в мирские устремления, что проходят через всю их жизнь. Они находятся под влиянием прессы, и, если пресса займет дерзкую позицию, у меня нет способов воздействия на нее».

На таком фоне процветания, барабанных звуков и карманных фляжек, которые молодой человек из Принстона окрестил веком джаза, можно также сказать, во что верил Конан Дойл.

Об этом можно сказать и потому, что многие никогда этого не слышали. Вместо того они слышали, как кто-нибудь говорил о том, во что он верит. На протяжении многих лет его взгляды претерпели некоторые изменения, но его религиозная философия в своей окончательной форме может быть суммирована следующим образом: в центре всей веры был Новый Завет, в котором отражалось вдохновение Христа и его учения.

«Куда бы я ни поехал, – заметил как-то Конан Дойл, – везде находятся два больших типа критиков. Один – это материалистически мыслящий джентльмен, который отстаивает свое право на вечное небытие. Второй – это джентльмен с настолько глубоким уважением к Библии, что он никогда в нее не заглядывал».

В его философии не было такого понятия, как смерть. Когда человек умирал в общепринятом смысле, выживало не его материальное тело. И не его материальное тело лежало в могиле в ожидании воскрешения для наказания или вознаграждения в Судный день. То, что выживало после смерти, было эфирным телом, то есть душой, облаченной в телесное подобие лучшего периода земной жизни. Эфирное тело – иногда сразу, иногда после короткого сна – переходило в иной мир или, говоря более точно, в иной ряд миров.

Такое вероучение основывалось на семи четко определенных принципах. Этими принципами были: 1) Бог Отец; 2) человек человеку – брат; 3) выживание личности; 4) способность общения с мертвыми; 5) личная ответственность; 6) возмещение и возмездие; 7) вечное движение. Последнее – вечное движение – венчало все. Это означало, что посредством духовного развития в ином мире, через серию сфер или циклов можно подняться до высшей сферы, в которой обитал Христос.

«Это откровение, – писал он в «Живой вести», – разрушает саму идею гротескного ада и фантастического рая и одновременно подменяет концепцию постепенного возвышения в масштабах существования без каких-либо чудовищных перемен, которые моментально превращали бы нас из человека в ангела или дьявола».

Но поскольку акцент христианства естественным путем должен падать на Христа и его апостолов, это не означало войну против других религий.

«Нет ничего, – в порыве страсти писал он в «Если бы мне довелось читать проповедь», – нет ничего, что выдвигало бы чудовищное утверждение о том, что Бог поддерживает одну группу человечества против другой. Учение всегда состоит в том, что убеждения и вера – это мелкие вещи, стоящие за характером и поведением, что именно последние определяют место души в потустороннем мире.

У каждой религии, христианской и нехристианской, есть свои святые и грешники, и, если человек добр и кроток, за него нечего бояться в потустороннем мире, независимо от того, является он или нет членом любой признанной церкви на земле».

В этих двух абзацах он приблизился к тому, что можно было бы назвать сплавом, связующим началом его религиозных принципов. Их фактический сплав приходит к вере в то, что человек и дух человека не двойственны, а едины, и каждый из них происходит от этой земли так же, как и другой.

Опять, суммируя:

«Вся жизнь на земле – это тренировочная площадка для духовного. Это чрево, из которого выходит реальный человек, когда он умирает для всего земного. Новое рождение, которое проповедовал и продемонстрировал Христос, может произойти в любое время, даже при жизни человека на земле…

Спиритизм доказывает выживание личности, но он не может дать роста вечному человеку. Надо жить в соответствии с духовным законом для того, чтобы расти, как цветок должен соответствовать закону природы. Христианская* Библия приводит эти законы. Дело церкви интерпретировать их в факты и учить человека, как им следовать, чтобы жить возвышенно и вечно. Спиритические сеансы доказывают возможность жизни после смерти; только Бог может дать эту жизнь, когда человек внутри себя создал чашу, чтобы получить и держать ее».

Такова была религиозная философия. Но именно вокруг пятого пункта его общих убеждений – то есть способности общаться с мертвыми – разгорались споры, потому что он провоцировал их разгорание. В эти битвы нам не стоит вдаваться. Стоит только заметить, что в 1922 году в Нью-Йорке, по свидетельству Ли Кидика, он побил все рекорды выступлений с лекциями. Такие же рекорды он побил по возвращении в 1923-м, когда с серией лекций пересек страну до Тихоокеанского побережья и завершил поездку в Канаде.

«Я? – восклицал он. – У этих сборищ людей нет ничего общего со мной. Говорю вам об этом потому, что интерес вызывает тема, а не личность; значение имеет только тема. Они должны либо опровергнуть наши факты, либо признать их».

Вот что для него имело значение. Когда расходы на его поездку были оплачены, каждый второй пенс доходов от этих лекций передавался на дело спиритизма.

До конца 1923 года он проехал пятьдесят тысяч миль и выступил почти перед четвертью миллиона человек.

Не билось ли быстрее его сердце во время таких нескончаемых поездок и выступлений перед этими толпами, на фоне громких гудков паровозов? Не было ли тяжелее сохранять энергию? Если так и было, он никогда этого не признавал.

На протяжении средних лет десятилетия – с 1923-го по 1926-й – даже незнакомец, не говоря уже об обеспокоенной Джин, которая старалась насколько возможно защитить его, не мог не видеть, что его усилия слишком велики. Его переписка (а в Америке она достигла трехсот писем в день) была лишь одной из проблем.

Свои первые три книги путешествий, имевшие цель скорее выразить его парапсихологическое послание, чем описать яркие эпизоды путешествий, он писал почти как дневники во время своих странствий. Его автобиография, «Мемуары и приключения», начала серийно публиковаться в «Странде» в 1923 году. Книги и статьи по парапсихологии (некоторые из последних в «Странде») слетали с пера человека, который не мог отдыхать, даже когда сидел за столом в маленьком садовом домике в «Уиндлшеме», – этот домик он со времен войны часто использовал как кабинет.

Не надо ли идти на митинг? Расследовать медиум? Произнести речь? Поучаствовать в полемике – лично или в печати? Прихватив зонтик и возвышаясь надо всеми, он отправлялся туда. И почти всегда с ним был Шерлок Холмс.

От «Камня Мазарини» в 1921 году до «Поместья Шоскомб» в 1927-м он не расставался со своим старым приятелем. Но публично он никогда не идентифицировал себя с Холмсом.

«Почему ты им не скажешь?» – снова и снова призывала его Джин. Она, которой он поведал правду много лет назад, не переставала его к этому призывать. И тем не менее, хотя он сделал сильный намек в своей автобиографии, личность Холмса оставалась его секретной шуткой, как и личность подлинного доктора Ватсона. Более того, он даже изо всех сил постарался заставить Холмса отрицать всякую веру в сверхъестественное, потому что Холмс, которого он создал как счетную машину, должен действовать как машина от начала до конца.

Это изменилось к концу 1924 года, когда он написал роман, который первоначально был назван «Странствования духа Эдварда Малоуна» и год спустя появился в «Странде» под названием «Туманный край».

«Слава Богу, – писал он Гринхоу Смиту 22 февраля 1925 года, – эта книга закончена. Она была для меня так важна, что я боялся, что могу умереть прежде, чем она будет написана».

Он писал эти строки в квартире в доме номер 16, Букингем-Пэлас-Мэншнз, Виктория-стрит, которую он держал в городе более двадцати лет. Он ездил с лекциями в Париж, где, как всегда, собрались огромные толпы, чтобы послушать «доброго гиганта». Для него «Туманный край» был не столько романом, сколько изложением его собственных парапсихологических опытов и опытов других.

Отметим, что центральной фигурой в «Туманном крае» вовсе не является профессор Челленджер. Как указывает его собственный заголовок и последующий подзаголовок в «Странде», центральной фигурой является Эдвард Малоун, атлетически сложенный ирландец. Но Челленджер присутствует – другой Челленджер. Старый, седеющий, страдающий от лишений, он до самого конца шумно выражает научный скептицизм.

Так же, как Челленджер играл когда-то ведущую роль в серьезном в своей основе рассказе, так теперь его самого ведут через трудности и полумрак – а иногда и опасности – в книге, которую автор считал столь важной. Он появляется скорее не потому, что он нравится автору, а потому, что он подобно профессору Хэйру представляет научный скептицизм, который Конан Дойл мог понять и которому доверял.

Что ж, Челленджер обращен в веру в общение с мертвыми. Многим не нравилась книга, потому что не нравилась ее тема. Челленджер пал с высоты своей славы воинственных монстров, тогда как только в 1923 году он неистовствовал в одном из лучших кинофильмов – в киноверсии «Затерянного мира».

Многие восклицали: «Конан Дойл читает проповеди!» Конечно, так это и было. Давайте на минуту представим себе его положение: что еще мог притворяться делать он или любой другой, для которого религия стала представлять наибольшую важность?

Вспышки его повествовательного таланта проходят сквозь «Туманный край»; и если кто-то захочет прочесть его лучший рассказ о привидениях, то это будет «Громила из Брокас-Корта», написанный в 1921 году. В том 1921 году умерла Мадам, умерла тихо, благословив сына, хотя она по-прежнему была против его веры в спиритизм. Но Конан Дойл чувствовал, что она не мертва; и сила его чувства к ней – не разворачиваются ли годы в живой картине? – в то же время усиливала его рвение к работе.

Гринхоу Смит не переставал просить его написать что-нибудь более привлекательное для широкой публики, нежели его статьи по парапсихологии. Вот его типичный ответ:

«Я хотел бы смочь выполнить ваше пожелание, но, как вы знаете, моя жизнь посвящена одной цели и в настоящий момент я не вижу на горизонте никаких литературных произведений, которые были бы вам полезны. Я могу писать только то, что ко мне приходит».

Как будто нити его жизни собирались вместе. В 1924 году он осуществил давнюю мечту, когда собрал картины и рисунки своего отца, Чарльза Дойла, для публичной выставки на Вест-Энде. В 1925-м он купил загородный дом – длинный и остроконечный «Бигнелл Вуд» с покрытой соломою крышей, располагавшийся среди дубов и пляжей Нью-Фореста, на фоне которого он когда-то писал «Белый отряд». В 1926-м и 1927-м увидели свет его двухтомная «История спиритизма», вызвавшая новую полемику, а также «Архив Шерлока Холмса».

Но последняя написана небрежно, почти с раздражением, поскольку мысли и сердце автора были заняты другими проблемами. Подобным же образом он отверг уже набросанный и продиктованный сюжет еще одного рассказа о Холмсе: в нем шла речь об убийстве, совершенном человеком на ходулях; любопытно, что эта самая идея была впоследствии использована Г.К. Честертоном. «Еще о Холмсе?» – спрашивали все читатели.

И опять: «Я могу писать только то, что ко мне приходит».

Что касается наличных денег, то, как можно понять, он отдал 250 тысяч фунтов на продвижение спиритизма. А если говорить о почестях, то ему было предложено звание пэра, о чем мы уже упоминали. Дело дошло до обсуждения этого, когда его троюродный брат, священник монсеньор Ричард Барри-Дойл, благожелательный человек и близкий друг всей семьи со времен войны, приехал в «Уиндлшем», чтобы обговорить этот вопрос. Король Георг V был его давним другом, но были и другие люди, помимо короля, о мнении которых следовало подумать. Было нечто такое, что мешало ему принять звание пэра. В Англии, стране религиозной свободы, пэр не должен был быть проповедником спиритизма. Возможно, он заслуживал от Англии мало лучшего, чем это.

Но для доброго гиганта – фраза французского журналиста снова приходит на ум – это представляло небольшую важность. Может быть, это причиняло ему боль – никто не знает, – огонек в его глазах продолжал светиться. Он проводил много времени в магазине по продаже книг по парапсихологии с его музеем, который он открыл на Виктория-стрит и в котором хозяйствовала его дочь Мэри.

«Что ты все пытаешься что-то доказать, доказать, доказать? – спросила его как-то Мэри. – Мы знаем, что это – правда. Почему ты стараешься доказать это на стольких многих примерах?»

«Ты никогда не была рационалисткой», – ответил он.

Он, который мог бы получать по десять шиллингов за слово, если бы писал о Шерлоке Холмсе, теперь должен был платить за публикацию своих собственных книг, если будет писать исключительно на тему парапсихологии. В 1927 году всеми забытый Оскар Слейтер, грузный и озлобленный, вышел из тюрьмы, – не виновный, но юридически по-прежнему виновный и не получивший никакой компенсации. Конан Дойл, помог ему деньгами и поддержал его апелляцию о невиновности, доказательствах того, что он не убивал Мэрион Джилкрайст, и о выплате компенсации.

И они выиграли. Эти люди, которые не виделись много лет, пожали друг другу руки в суде, в котором сокрытие свидетельств и яростное преследование лейтенанта Тренча были уже давно забыты. Это было лётом 1928 года, а осенью, когда заморосили дожди и на лужайку «Бигнелл Вуда» начали падать мертвые листья, он собрался в африканскую поездку, в ходе которой должен был побывать в Южной Африке, Родезии и Кении.

Джин поехала с ним, как и трое детей, которые сопровождали их во всех их парапсихологических странствиях. Дети уже выросли. Деннис и Адриан проявляли интерес к женщинам и к тому, чтобы сломать себе шеи на мотогонках, были ростом по шесть футов, но он по-прежнему возвышался над ними и мог уничтожить одним взглядом. Они могли ухмыляться над папой, когда он ковырялся в моторе забарахлившего автомобиля. Не претендуя на то, что он разбирается в механике, он просто открывал капот и начинал тыкать зонтиком в двигатель, пока что-то не происходило. Он был более чем снисходителен к ним, когда у них возникали неприятности. Но в Южной Африке, в вагонном купе во время той поездки, произошел инцидент другого рода.

«Та женщина? – спросил Адриан. – Она отвратительна».

Шлеп! – со злостью отвесил он ему пощечину; и мЪлодой человек, широко раскрыв глаза, увидел большое покрасневшее лицо отца, которое, казалось, наполнило его гневом все купе.

«Запомни, – мягко сказал Конан Дойл, – ни одна женщина не может быть отвратительной».

В общем и целом в этом состояла вся его философия в отношении женщин.

Ему доставило боль – не физическую, хотя физические боли тоже были – новое посещение Южной Африки – страны воспоминаний со времен Англобурской войны. Когда он в последний раз видел Кейптаун, в бухте стояло пятьдесят военных транспортных судов. В Блумфонтейне, на севере страны, он увидел тот же самый красно-пурпурный закат, который он помнил со времен своего последнего вечера в госпитале Лэнгмэна.

Старая политика, старые страсти там по-прежнему кипели понемногу. Но обо всем этом он не должен говорить во время своих дискуссий, за исключением тех случаев, когда его темперамент не начнет бить через край, как это случалось в старые времена. Никогда он не был более энергичен, полон убежденности, чем во время своих лекций, встреч, поездок под палящим солнцем.

Его семье казалось, что едва весной 1929 года он вернулся из Южной Африки в Англию – часть лета он провел в «Бигнелл Вуде», отметив свое семидесятилетие, – как тут же в позднюю осеннюю слякоть отправился в Скандинавию.

Скандинавия? Это еще ничего. Он намеревался донести свое послание до Рима, Афин, Константинополя.

«Мы возвращаемся, – с жаром писал он в конце африканской поездки, – с окрепшим здоровьем, с более твердыми убеждениями, с большей готовностью к борьбе за величайшее из всех дел, за возрождение религии и того непосредственного и практического духовного элемента, который является единственным средством против научного материализма».

В таком настроении, посетив по пути Гаагу и Копенгаген, он направился в Норвегию и Швецию. В особенности в Стокгольме люди блокировали все улицы и оказали ему самый теплый прием. Как и в Кейптауне, в Южной Африке, он выступил по стокгольмскому радио; его четкий, мощный голос порой дрожал.

Согласно его планам и обещаниям, он должен был вернуться в Лондон к мемориальной службе по случаю перемирия и выступить в Альберт-Холл до полудня, а вечером выступить в Куинс-Холл. И вдруг, совсем неожиданно, добрый гигант свалился.

В Лондоне его сняли с поезда и несли до дома номер 16, Букингем-Пэлас-Мэншнз. В воздухе мелькали снежинки. Напрасно врачи, когда он пытался захватить воздух, предупреждали его, что новые выступления могут стать для него самоубийством.

Но, как и всегда в жизни, он не хотел уступать. Он не уступит даже стенокардии. Он не просто дал обещание, это была воскресная служба по случаю перемирия, в честь тех, кто, как Кингсли и Иннес, ушли под звуки «Упрячь свои заботы в ранец».

В воскресенье утром он выступал в Альберт-Холле, не без труда и не очень уверенно держась на ногах. Вечером он выступал в Куине-Холле, а потом, когда толпа людей, которые не смогли пробиться в зал, потребовала его выступления, он настоял на том, чтобы выступить и для них – с непокрытой головой, на балконе, при падавшем снеге.

И тем не менее казалось, что он опять смеялся над телесными болячками. Тело, может быть, стало потяжелее и медлительнее, но с этим можно бороться. В «Уиндлшеме» в канун Рождества спустился к обеду. Он был в хорошем настроении, хотя ел только виноград. Доктор Джон Ламонд, пресвитерианский священник, который был его давним партнером по спиритизму и который часто слышал, как он имитировал профессора Челленджера, сейчас слушал, как он сквозь сдавленный смех рассказывал о своем визите к Барри в Стэнвей-Корт.

Поскольку они охраняли его покой и ограждали от назойливых посетителей, его здоровье весной 1930 года, как казалось, улучшилось. Вот еще один момент, который нельзя забыть. С самых первых дней жизни в «Уиндлшеме» у него была неизменная привычка выходить в сад, когда погода начинала проясняться и появлялись цветы, и срывать для Джин первый подснежник. И мы видим, как весной 1930 года этот усталый гигант опять вышел в сад, чтобы сорвать первый подснежник для жены.

Он чувствовал себя гораздо лучше или, по крайней мере, так говорил, когда нарисовал эскиз, изобразив себя старой клячей. Ему было забавно проследить все этапы своего пути.

«Старая кляча, – написал он под рисунком, – проделала долгий путь, таща тяжелый воз. Но так как о ней хорошо заботятся, она проведет шесть месяцев в конюшне и шесть месяцев на траве и опять будет готова выйти на дорогу». В начале лета он каждый день, как обычно, уходил в свой кабинет и работал: писал, разбирал корреспонденцию. Однажды, поднимаясь из кабинета в спальню, он тяжело упал в проходе. Слуге, который бросился ему на помощь, он приглушенным голосом сказал:

«Ничего! Осторожно поднимите меня! Никому ничего не говорите!»

Он не должен был тревожить Джин.

Часто они были вынуждены давать ему кислород, чтобы наполнились легкие и стабилизировалась работа сердца. Один такой случай хорошо запомнил Деннис. За белой дверью наверху в спальне ему давали кислород; его большая голова повернулась на подушке, и он посмотрел на Денниса.

«Тебе, должно быть, очень скучно, мой мальчик, – сказал он. – Пошел бы ты и взял книжку».

Одним из последних поступков в его жизни была попытка вопреки мольбам Джин и врачей поехать в Лондон, чтобы встретиться с министром внутренних дел и обсудить закон о медиумах спиритизма. Но старая кляча слишком далеко тащила свой тяжелый воз; больше она уже не выйдет на дорогу в этом мире.

В два часа ночи 7 июля Денниса и Адриана отправили за кислородом в Танбридж-Веллс на автомобиле, мчавшемся с огромной скоростью. На письменном столе в его кабинете лежали корректурные гранки его последнего рассказа, который был посвящен временам Регентства. Из спальни, открытые окна которой выходили на север, он увидел восходящее солнце прекрасного теплого дня.

У этой спальни были свои характерные отличия. На стенах висели боксерские фотографии Тома Крибба и Молино, сделанные в те великие дни, когда они выступали на ринге; характерны были и рисунки Уильяма Блейка. Над туалетным столиком была фотография вооруженного траулера «Конан Дойл». Там же висела деревянная дощечка с изображением Жиллетта в роли Шерлока Холмса. По углам лежали его гантели и боксерские перчатки; в этой же спальне, которую заботливо сохранили, и сейчас находился его любимый бильярдный кий.

В половине седьмого утра, хотя он и был очень слаб, ему захотелось встать с постели и посидеть в кресле. Ему помогли надеть халат, и он сел в большое кресло-корзинку лицом к окнам. Он мало говорил, потому что ему это было трудно. Но:

«Тебе надо отчеканить медаль, – сказал он Джин, – с надписью «Лучшая из всех сиделок».

Была почти половина восьмого. Джин сидела слева от него, держа его руку в обеих своих. Справа сидел Адриан, держа другую его руку. Рядом с Адрианом был Деннис, а Лена Джин – по другую сторону около Матери, которую они называли Мамуля.

Солнце взошло, хотя лужайка за открытыми окнами все еще оставалась в тени. В половине восьмого они почувствовали, что сэр Артур сжал руку. Он немного приподнялся, хотя не мог говорить, и по очереди посмотрел на каждого из них. Потом откинулся назад, и его глаза закрылись для всего, что оставалось на земле.