Текст книги "Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом"

Автор книги: Джон Карр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

Доктор и госпожа были теперь людьми весьма преуспевающими. Заплатили ли они, требовала ответа Мадам, своим кредиторам в Бристоле? Сознаваясь, что не заплатили, Артур тем не менее горячо защищал Баддов и все их прекрасные качества. Мадам, содрогаясь всем телом до кружевного воротничка и белой шляпки, заявляла, что такие люди не могут быть подходящими партнерами для ее сына, и высказывала решительные взгляды, касаясь характера Бадда. Нападки следовали за попытками защиты до тех пор, пока мать и сын не оказались на грани ссоры. В ссоре не было необходимости. Доктор Бадд и его жена нашли письма Мадам в комнате Артура и прочли их.

Бадд ничего не говорил. Что-то вынашивая, он ждал до июня. Затем в самых дружественных тонах он объявил, что его новый компаньон с самого начала губит практику. Эти тупоголовые деревенские жители, объяснял Бадд, видят на одной двери имена двух врачей; они хотят быть принятыми доктором Баддом, но боятся, что их надуют и отправят к доктору Конан Дойлу; поэтому они начинают нервничать и уходят. Ошеломленный доктор Конан Дойл, ничего не зная о том, что за этим стоит, вышел во двор, взял молоток и подошел к входной двери. Он вклинил раздвоенный конец молотка между деревом и медной табличкой и сорвал ее с двери. «Больше она не будет тебе мешать», – сказал он.

Убеждая его не проявлять поспешности и горячки, Бадд предложил некоторые пути и способы изыскания средств. Почему бы не начать собственную практику? Нет капитала? Бадд щедро предложил ссужать ему по фунту в неделю до тех пор, пока он сам не начнет столько зарабатывать; тогда это может быть возмещено. Пусть откроет атлас и выберет любой город в Англии. Каждую неделю добрый джинн-почтальон будет вручать ему по двадцать шиллингов. Не без чувства унижения Артур, наконец, согласился и выбрал Портсмут.

Это было рискованное предприятие. Ему надо будет арендовать дом и передать всего лишь рекомендательное письмо вместо депозита за ренту, приобрести в кредит партию лекарств. Детали покупки мебели могут быть рассмотрены позднее. В одном из последних писем, отправленных из дома Бадда в июне 1882 года, мрачное настроение чередовалось с дерзким оптимизмом.

«Напиши что-нибудь ободряющее, как добрая маленькая женщина, – взывал он к Мадам, – и не надо быть вечно скорбящей, а то мы заставим тебя вносить исправления в текст похоронной службы на иврите». Он продолжал: «Если только мне удастся найти подходящий дом, через три года я буду зарабатывать по тысяче в год, или я глубоко ошибаюсь!» И наконец: «Я принял решение в отношении Элмор Велден. Думаю, она действительно любит меня. Я женюсь на ней, если добьюсь своего в Портсмуте».

Портсмут и сознание того, что там он будет свободен, взбадривали его до небес. Нашелся прекрасный дом в пригороде Саутси, который сдавался за сорок фунтов в год. В качестве одного из своих поручителей он назвал Генри Дойла, председателя правления и директора Национальной художественной галереи Ирландии; безо всякой болтовни о депозите он получил ключи. Кое-какую мебелишку купил на аукционе. Сначала необходимо было обставить только смотровой кабинет, ну и, конечно, купить кровать для одной из комнат наверху, подставку для зонтиков, чтобы украсить холл.

Он испытал гордость, когда закрывал дверь собственного дома, хотя скрип от нее эхом разносился по пустым комнатам. Как и подобает домовитому хозяину, он не забыл приобрести кровать, но не подумал о матраце и постельном белье. С другой стороны, смотровая на первом этаже при входе – с красным половиком вместо ковра, дубовым столом, стетоскопом, шкафом, тремя креслами и тремя же картинами – все это создавало мистический полумрак, особенно когда коричневые шторы были почти полностью, но не совсем закрыты. И уголки комнаты казались почти обставленными, а снаружи сияла на солнце медная табличка.

«Пока пациентов нет, – сообщал он с энтузиазмом, – но число людей, которые останавливаются и читают мою табличку, огромно. В среду вечером за 25 минут перед ней остановились 28 человек, а вчера я насчитал 24 за 15 минут – еще лучше».

Редактор журнала «Лондон сосайети», которому он уже продал навеянные Бретом Гартом рассказы «Кости» и «Лощина Блюмансдайк», заплатил семь фунтов и пятнадцать пенсов авансом за будущую работу. Этого, с некоторыми добавками, хватало, чтобы оплатить аренду дома за квартал. Поскольку у него не было прислуги, он мог бы попросить Мадам отправить к нему его десятилетнего брата Иннеса; нарядно одетый под мальчика-пажа, Иннес открывал бы дверь. На хлебе, консервированном мясе и беконе, приготовленными на газовой плите в дальней комнате, они прекрасно жили бы на шиллинг в день. А тот фунт, который каждую неделю присылал бы доктор Бадд, обеспечивал бы им существование до тех пор, пока не найдутся пациенты.

Но у любезного доктора Бадда были другие мысли. Видя, что его друг безвозвратно связан обязательствами, подписав контракт об аренде и закупив лекарства, доктор Бадд сделал то, что намеревался сделать с самого начала. В резком тоне он написал ему, что после отъезда его друга из Плимута в его комнате были найдены клочки письма. Эти обрывки, когда Бадд и его жена сложили их, оказались письмом от матери Конан Дойла, которая самым отвратительным образом отзывалась о Бадде, называя его человеком «бессовестным» и «обанкротившимся мошенником».

(На самом деле письмо было в Портсмуте в кармане у Конан Дойла.)

«Могу лишь сказать, – заключал Бадд, – что мы удивлены тем, что ты участвовал в такого рода переписке, и отныне отказываемся иметь с тобой что-либо общее в какой бы то ни было форме».

И вот сейчас, в приятную сентябрьскую ночь 1882 года, доктор Конан Дойл (дом номер 1, Буш-Виллас, Элм-Гроув, Саутси) под покровом темноты подкрался к ограде, чтобы почистить прикрепленную к ней медную табличку. Когда он этим занимался, через два дома с правой стороны тускло мерцали фонари на изогнутом фасаде отеля «Буш». А так Элм-Гроув была пустынной. Слева от его великолепного кирпичного дома, в котором наверху спал Иннес, маячил похожий на пещеру вход в церковь.

Те два месяца после того, как он получил письмо Бадда, дела у него шли не слишком плохо. В этом он мог поклясться. Но все чаще мысленный образ Бадда и его жены, с серьезным видом склеивающих обрывки письма, которого у них не было, щекотал его и повергал в хохот. «В конце концов, – писал он тогда Мадам, – никакой катастрофы не было: в доме у него еще на несколько дней хватало запасов и в кармане было пол кроны». Ему нравился Бадд; этот парень не мог ему не нравиться.

Понемногу стали появляться пациенты. Он понял силу респектабельности; все окна на фасаде его дома были занавешены, чтобы обитатели вилл напротив не видели необставленных комнат наверху. Опрятность, несомненно, придет позже. Да, он сможет продержаться. Только бы заманить побольше пациентов! Или – ослепительная, но пока не реализованная мечта – если бы его рассказ принял журнал «Корнхилл мэгэзин»!

Глава 4
РЕСПЕКТАБЕЛЬНЫЙ АРИСТОКРАТ С РУКОПИСЯМИ

«Компания «Господа Смит, Элдер энд К0», – гласило письмо с выгравированными тиснеными буквами, как будто это было официальным приглашением, – свидетельствует свое почтение господину А.К. Дойлу и имеет удовольствие вложить чек на двадцать девять гиней в качестве платежа за присланный господином Дойлом в журнал «Корнхилл мэгэзин» рассказ «Сообщение Хебекука Джефсона», который пока не опубликован». Письмо было датировано 15 июля 1883 года.

Для автора «Хебекука», который, покуривая глиняную трубку, сидел за рабочим столом в смотровой, это было настоящей похвалой.

«Корнхилл», который раньше издавал Теккерей и славу которому теперь принес Роберт Льюис Стивенсон, слыл достойным журналом и публиковал только те произведения, которые заслуживали этого с литературной точки зрения. Его редактор, знаменитый Джеймс Пейн, остроту суждений сочетал с самым что ни на есть неразборчивым почерком.

Но этот успех не означал, что молодому доктору следовало прекратить писать для таких более дешевых изданий, как «Лондон сошети», «Олл зе. йеар раунд» или же «Зе бойз оун пейпер». Для этого ситуация с финансами была слишком напряженной, а иногда отчаянно серьезной. Но когда «Хебекук» был на следующий год опубликован без подписи автора, а один критик приписал его Стивенсону, в то же время сравнивая с рассказами По, автор мобилизовал всю свою скромность, чтобы не говорить каждому встречному, что это был именно его рассказ.

За те два первых года медицинской практики – с 1882-го по 1884-й – во внешнем облике дома мало что изменилось. Десятилетний Иннес, с умытым лицом и подстриженными братом волосами, был толковым пажем в застежках. Но когда он видел пациента, приближавшегося, как говорил его брат, к паутине, возбуждение Иннеса порой становилось чрезмерным. Однажды, когда он распахнул входную дверь и бросил оценивающий взгляд на стоявшую за ней женщину, он пронзительно закричал брату, находившемуся на верхнем этаже: «Артур! Ура! Еще одна!»

Расправив плечи сюртука и поспешив вниз, доктор бросил на мальчишку ужасающе злой взгляд, а потом обходительно сказал: «Прошу Вас, мадам».

Собственные впечатления Иннеса о типичном дне в их жизни можно найти в регистрационном журнале, который он вел под руководством брата. Там, например, говорилось: «Сегодня утром после завтрака Артур пошел вниз и стал писать рассказ о трехглазом человеке, а я был наверху и изобретал новое водяное устройство, которое через каждые две минуты будет посылать ракеты на Луну, и они будут стрелять на равные расстояния; потом пробило четверть второго, и мне надо было идти, чтобы приготовить последние шесть картошек, которые у нас оставались».

На самом деле все было не так трагично. С самого начала их друг Ллойд, из графства Сассекс, прислал им запас картошки на зиму. Хозяин соседней бакалейной лавки, который страдал приступами, за лечение расплачивался маслом и чаем. И доктор Конан Дойл редко проходил мимо этого магазина без того, чтобы не заглянуть и не посмотреть с надеждой, нет ли признаков приступа у человека за прилавком. О прислуге в доме не могло быть и речи до тех пор, пока он не предложил пансион с проживанием в просторном полуподвальном этаже любому, кто согласится выполнять за это услуги по дому.

На объявление откликнулись две пожилые женщины, обозначенные в переписке как госпожа С. и госпожа Г.

После непродолжительного периода мира и порядка из полуподвала начали слышаться шумные ссоры: причитания и жалобы, словно стоны душ в чистилище, взаимные обвинения в краже бекона. Прижав к глазам носовой платок, госпожа С. ушла. За ней последовала и госпожа Г., которая была замечена в чрезмерном внимании к стоявшему в погребе бочонку с пивом. Справедливо решив, что госпожа С. (Смит) была пострадавшей стороной, доктор отыскал ее и вернул обратно. Иннеса он отправил в дневную школу; госпожа Смит царствовала платной домохозяйкой. Обеды и ужины отныне стали хорошо готовиться, безделушки аккуратно вытирались от пыли, мебель блестела.

По крайней мере в том, что касалось мебели, жаловаться ему было не на что. Мадам и тетушка Аннетт, соревнуясь между собой, снабдили его всем – от полного фургона книг до музыкальных часов. В холле, где медные поручни лестницы сверкали над новым ковром, стоял на столике бюст дедушки Джона Дойла. На стенах, обклеенных мраморно-коричневыми обоями, висели гравюры, полы были покрыты африканскими циновками. «Я вышиб эти глазурованные стекла из двери в конце холла и взамен их вставил красные: это придало всему холлу огненный и артистический вид», – сообщал он. По вечерам над газовой горелкой ярко светился красный шар, что также делало холл огненным и артистическим (если не сказать ужасным). В смотровом кабинете, который всегда был для него предметом гордости, повесили двадцать одну картину, поставили одиннадцать ваз. В смежной комнате, обставленной как приемная, количество мебели стало проблемой. Когда Мадам предложила ему прислать для этой комнаты еще один книжный шкаф, он отговорил ее, сославшись на то, что не останется места для пациентов. Но один подарок от Дойлов из Лондона он принять не мог.

После того памятного разговора на Кембридж-Террас, от которого у него оставалось чувство мучительной горечи, он так и не помирился с дядьями. Раз или два он видел дядюшку Дика – он фактически спас ему жизнь, когда того забрали в больницу с инсультом, – но пропасть сохранялась. Дядя Дик, то ли из хитрости, то ли из щедрости, прислал ему рекомендательное письмо к католическому епископу Портсмута и добавил, что в городе не было врача-католика.

Не было врача-«католика». Он истолковал это по-своему и расценил с гневом. Вернись в лоно церкви, говорили они ему; прими Веру, и ты не помрешь с голоду. Он швырнул это рекомендательное письмо в огонь.

Точно таким же образом этот упрямый человек с толстой шеей был полон гордости за худшие времена. Его профессиональные бумаги, которые ему предложила и прислала Мадам, сверху несли на себе украшение гербового щита. Мадам настойчиво спрашивала его, почему он не включил туда же гербовый щит семейства Фолей. «А ты не думаешь, – спрашивал он, – что два фамильных щита на одном листе будут выглядеть чересчур показными?» Дело не только в том, что щит помог бы его медицинской практике среди тех, кого они называли «экипажной публикой». Щит был, кроме того, своего рода символом. Даже тогда, когда ему приходилось откладывать отправку писем Мадам из-за нехватки денег на почту, эти письма неумолимо напоминали: «Пришли еще бумаг со щитами!» И во все эти дни мелькала Элмо Велден, на которой он обещал жениться, когда зарабатывал по два фунта в неделю. Черноглазая Элмо, которая выглядела поправившейся после болезни, остановилась в местечке Вентнор, на острове Уайт, в удобной близости от него.

«Это потрясающая девчонка, – возвещал он. – Я люблю ее больше, чем когда-либо раньше». Он свозил ее в Лондон, где они посмотрели «Терпение» Гилберта и Салливана; он представил ее тетушке Аннетт, которая была очарована. Как-то, когда он пребывал в состоянии депрессии, у него родилась сумасшедшая идея о том, чтобы поехать врачевать в охваченные малярией болота и джунгли Северной Индии. По счастью, это место не досталось ему. «Но Элмо, – писал он, – была бы убита горем, если бы я ее покинул; она – настоящее тропическое растение».

«Растение», вцепившееся в него подобно виноградной лозе, обладало как раз тем, что нравилось ему в женщинах. Нельзя сказать, что он действительно был влюблен в Элмо или, возможно, она в него. Но оба были романтически настроены; оба считали прекрасным кого-нибудь любить. Непонятно, из-за чего они непрестанно ссорились; когда такое случается, кто может помнить, из-за чего? Элмо была убеждена, что права она, он был всегда и неизменно убежден, что прав именно он, складывал руки, занимал надменную позу, позволительную для мужчин в 1882 году. Элмо, вспылив, уезжала в Швейцарию.

Между тем его медицинская практика расширялась. Он обнаружил это, когда стал выходить и общаться со знакомыми. Мастерство его игры в крикет и в футбол, когда он мог снять сюртук и освободиться от каждой лишней частички сидевшей в нем энергии, принесло доктору Конан Дойлу широкую известность. Он вступил в Литературное и научное общество. Его наградили портсигаром за совершенство в боулинге. На концертах, на которые надо было приходить во фраках, гремели рояли.

Оживление в их с Иннесом жизнь иногда вносили визиты одной из сестер.

Из десяти детей, родившихся у Мэри и Чарльза Дойл, в живых оставалось семеро. Пятеро девочек: Аннетт, Констанца, Кэролин, Ида и Додо. Старшая, Аннетт, уже давно уехала в Португалию, где служила гувернанткой в одной семье. Ида и Додо были еще детьми моложе Иннеса. Двух средних сестер, Конни и Лотти, он видел чаще.

Придавая большое значение семейным узам, он души в них не чаял. С его лица не сходила улыбка. Вот как он описывает Констанцу:

«У Конни спадают на спину густые косы, напоминающие якорную цепь военного корабля. Платье спускается по самую щиколотку. Она чрезвычайно хорошенькая с довольно холодным выражением лица, как бы говорящим, что от нее надо держать руки подальше». Ему доставляло удовольствие показывать друзьям такую красивую сестру; сопровождать ее в белых перчатках на танцы и наблюдать, как вокруг нее толпятся молодые обожатели.

Но любимицей его была Лотти, с ее чертами лица Дойлов и такими пышными волосами, что, как он считал, ее надо было фотографировать для рекламы лосьонов. Очень скоро, в те дни, когда он жил в Саутси, Лотти вместе с Аннетт уехала в Португалию, где тоже стала гувернанткой в романтичном доме через дорогу от завода по производству взрывчатых веществ. Лотти обменивалась с братом секретами.

«Как-то вечером я пошел на бал и по несчастной случайности напился там до чертиков, – писал он. – Смутно припоминаю, что я сделал предложение половине находившихся в зале женщин – и состоящим в браке, и незамужним. На следующий день я получил письмо, подписанное «Руби», в котором говорилось, что она сказала «да», а на самом деле подразумевала «нет»; но кто она, черт возьми, была и на что ответила «да», не постигну».

Несмотря на шутливый тон, он испытывал из-за этого муки угрызения совести. Прикасаться к выпивке в обществе медику ни в коем случае нельзя; и это не должно повториться впредь теперь, когда в дверь доктора в доме номер 1, Буш-Виллас, стали звонить намного чаще.

Заказ на проведение медицинских освидетельствований для страховой компании «Грешэм лайф иншуранс компани» помог ему увеличить доходы. Дружески настроенный сосед, доктор Пайк, подбросил ему много таких дел. В домах бедняков и обедневших аристократов, куда он поспешил со своим стетоскопом, он увидел смерть и страдания глазами взрослого человека, стоящего на своих ногах и нащупывающего собственную философию. Чем больше он занимался медицинской практикой, тем чаще для восстановления сил обращался к писательскому труду.

После публикации «Сообщения Хебекука Джефсона» в январе 1884 года ему на протяжении какого-то времени не удавалось достичь таких высот, чтобы вновь попасть на страницы «Корнхилла». Но «Хебекук», весьма фантастический рассказ, основанный на истории брошенного командой судна-ловушки «Мария Селеста», имел отзвук, выходивший за пределы обычной похвалы критики. По каналам Центрального информационного агентства в Англии было широко распространено телеграфное сообщение:

«ГОСПОДИН СОЛЛИ ФЛАД, ГЛАВНЫЙ ВОЕННЫЙ ПРОКУРОР ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВА В ГИБРАЛТАРЕ, ПРОВОЗГЛАШАЕТ, ЧТО «СООБЩЕНИЕ ХЕБЕКУКА ДЖЕФСОНА» ЯВЛЯЕТСЯ ФАБРИКАЦИЕЙ ОТ НАЧАЛА ДО КОНЦА».

Господин Флад отправил также в правительство и разослал по газетам длинный доклад, в котором указывал на опасность для международных отношений, когда люди наподобие этого доктора Джефсона занимаются раскрытием фактов, которые по многим пунктам могут не получить официального одобрения. Прежде чем господин Флад был поставлен в известность, газеты хорошо порезвились. А для доктора Конан Дойла это было больше, чем похвала – это было началом открытий.

Он мог писать художественную прозу, которая многими воспринималась как абсолютная правда. Именно так сделал Эдгар Аллан По в «Нью-Йорк сан», когда каждый читатель этой газеты поверил в то, что Гаррисон Эйнсуорт и семеро других пересекли Атлантику на управляемом воздушном шаре. Рассказ По был сознательной мистификацией, написанной с озорной веселостью. Доктор из Саутси лишь старался развлекать. Но это, казалось, указывало на то, что автор фантазий мог наголову разбить реалиста в его собственной игре, если только (если только!) ему хватит умения придумать верные детали.

Итак, он начал 1884 год в лихорадке писательской деятельности. К сожалению: «Я посылаю рассказы в «Корнхилл», а он все время их возвращает». Но он не ругал журнал, как однажды это сделал, когда Джеймс Пейн посетовал на то, что его короткие, резкие фразы были грубоваты. Он очень обрадовался, когда получил приглашение в Лондон на рыбный обед для авторов «Корнхилла» на корабле в Гринвиче. Там он встретил проницательного, меркантильно выглядевшего Пейна, художника Дю Морье и «изможденного молодого человека в очках» по имени Энстей, который добился большого успеха своим рассказом «Наоборот». Под старыми, закопченными сводами звенели стекла, а припозднившиеся участники вечеринки возвращались в Лондон, оставив Энстея в состоянии сильного подпития под аркой «Адельфи арчерс».

Вот это была жизнь! Это действительно литературная компания! Но он был разъярен после участия в конкурсе журнала «Тит-Битс», когда редактор «Тит-Битс» присудил большой приз за чью-то статью явно низкого качества. Он пришел в бешенство, потому что счет был несправедлив. Ей-богу, он мог сравнить это со спортивным соревнованием.

«Я написал редактору, – сообщал он Мадам, – что пошлю ему 25 фунтов стерлингов, если он проделает то же самое. Тогда две рукописи (моя и победителя) будут отправлены беспристрастному эксперту (скажем, редактору «Корнхилла»); его решение будет окончательным, и приз достанется победителю». Но ответа не последовало.

Он также начал работу над повестью «Торговый дом Гердлстон». Удовлетворен ли был Артур? Нет. В глубине души он понимал, что шьет ткань из лоскутов – стилей других авторов, главным образом таких, как Диккенс и Мередит. Он работал урывками или не работал вообще. Это было не его собственное «я», это был сенсуализм без индивидуальности. Кроме того, получив диплом бакалавра медицины, он исполнился решимости получить в Эдинбурге также диплом доктора медицины. Сконцентрировавшись на учебе в случайно выпавшие свободные часы в промежутках между медицинской практикой и литературной деятельностью, считал он, ему удастся сдать на этот диплом, даже не ездя в Эдинбург, если не говорить об экзаменах.

То, что на следующий год он получил диплом доктора медицины вопреки всем возникавшим трудностям, остается лишь зафиксировать как факт. Но тем временем у него по-прежнему не хватало настоящей уверенности в себе. Мы видим, как, вступив в Литературное и научное общество, он горел желанием принять участие в дебатах, но не был уверен в том, что сможет хорошо выступать на публике: его охватывала дрожь, а вместе с ним содрогалась вся скамья, грозя сбросить с себя всех, кто сидел рядом, но, наконец, он выкрикнул: «Господин председатель!»

Потом он встретил мисс Луизу Хокинс.

Началось все с одной из тех бессмысленных трагедий, которые трудно примирить с какой бы то ни было идеей Милостивого Провидения. Однажды в марте 1885 года к нему зашел его дружелюбный сосед, доктор Пайк. Одним из пациентов доктора Пайка был юный Джек Хокинс, сын вдовы, которая приехала в Саутси. Симптомы у мальчика были настораживающими: не сделает ли доктор Конан Дойл одолжение консультацией?

В тихом меблированном жилье неподалеку от моря, за высокой кружевной занавеской они увидели больного с землистым цветом лица, находящегося в полубессознательном состоянии; с одной стороны сидела мать, с другой – сестра. Младший из докторов понимал, что только в виде жеста попросили о консультации. Болезнь Джека Хокинса была осложнением церебрального менингита. Оба медика знали, что это безнадежно. Может пройти больше или меньше времени, но так или иначе – безнадежно.

Госпожа Эмилия Хокинс, высокая леди средних лет, не обладавшая такой сильной волей, как Мадам, пыталась объяснить их положение. Идти им было некуда. И не потому, что не было денег, а из-за того, что ни в одну гостиницу или ночлежный дом их не примут после того, как у Джека были такие буйные припадки. Его сестра Луиза, нежная и очень женственная девушка, молча стояла рядом, из глаз ее текли слезы.

После консультации, при поддержке доктора Пайка, доктор Конан Дойл предложил оборудовать для него свободную спальню в своем доме, чтобы Джек жил у него пациентом. О «частной лечебнице», со злостью думал он, не могло быть и речи. Но когда они привезли Джека в новую комнату в доме номер 1, Буш-Виллас, состояние больного ухудшилось. Он раскраснелся, что-то бормотал, температура была очень высокой, было опасение, что он впадет в дремоту. Доктор, находившийся в соседней комнате, чтобы слышать малейший шум, долго прислушивался к Джеку и после того, как он заснул.

Ближе к рассвету мальчик вылез из кровати, рванулся к умывальнику, на котором стояли таз и кувшин. Поспешив к нему, доктор застал его стоящим в волочащейся по полу ночной рубашке среди разбитой вдребезги глиняной посуды, с жалостными сумасшедшими глазами. Не без труда его удалось успокоить и уложить в постель. Конан Дойл сидел рядом с ним в кресле, дрожа от мартовской сырости, пока с наступлением дня не пришла госпожа Смит с чашкой муки для больного.

Несколько дней спустя Джек Хокинс умер.

К счастью, доктор Пайк видел больного вечером накануне его смерти. Было сделано все возможное. В противном случае злые сплетни могли бы превратить в пыль его расширяющуюся медицинскую практику. Даже и так дела обстояли достаточно плохо. Когда он видел, как из его парадной двери выносят черный гроб, Конан Дойл не мог не закрыть лицо руками. Его первейшей обязанностью, считал он, было утешить мать и сестру; вместо этого получилось так, что утешали его.

А что касается двадцатисемилетней Луизы, или Туи, как ее уменьшительно называли, в ней он видел нечто большое. Хотя и не красавица, она была такого рода девушкой, которые его привлекали: круглое лицо, крупный рот, каштановые волосы, широко расставленные синие глаза – ее самые великолепные достоинства. Ее мягкость, полнейшая бескорыстность возбуждали в нем покровительственные чувства. Луиза, или Туи, была именно такой девушкой, которых тогда называли домашними, любящими посидеть с шитьем в кресле у камина. Он встретил ее, когда в ее жизни случилось горе; закончилось тем, что влюбился. К концу апреля они обручились.

Если говорить о приличиях, то свадьба не должна была состояться так скоро после смерти Джека. Но он просил и принуждал ее назвать дату. Упорно занимаясь в мае и июне (что следует отметить), он в июле получил свой диплом доктора медицины. А 6 августа 1885 года, при активной поддержке Мадам, Луиза Хокинс и Артур Конан Дойл поженились.

Юного Иннеса отправили учиться в частную школу в Йоркшире. Матушка Хокинс, с ее обрамленными позолотой очками и старательно выбранной шапочкой со спускавшимися вниз по груди кружевами, стала жить с молодоженами на Буш-Виллас в небольшой общей комнате, которую он обставил красной плюшевой мебелью и купленным в рассрочку пианино; Туи улыбалась ему из-под светильника, а у него было полно планов.

«Вслух вместе почитаем, дорогая, – спрашивал он, – для совершенствования интеллекта? Скажем, Гордона Тасита? Или что-нибудь полегче, например «Джонсон» Боузвелла или «Дневник Пепис».

«О, давай!» – вскрикивала Туи, которая с таким же удовольствием слушала бы его на санскрите, если бы он умел на нем говорить.

Женитьба, фактически, придала ему чувство острого возбуждения. Походка стала более упругой. Доброта излучалась, как дух рождественского подарка. Хотя он и признался в письме Мадам, что набирает вес, пятнадцать стон и семь фунтов, он стал грозой игроков в боулинг, набирая по 111 очков против команды «Артиллери», а также в футбол; местная газета назвала его «одним из самых надежных защитников Ассоциации в Хэмпшире».

Доходы от медицинской практики, выросшие со 154 фунтов за первый год до 300 за третий, больше эту цифру не превышали. Но это позволяло им приобретать все самое необходимое и даже один-два предмета роскоши, когда Туи стала самостоятельно зарабатывать 100 фунтов в год. Самое главное, в своем душевном подъеме, связанном с семейной жизнью, он обнаружил увеличение умственных сил, в его голове светились идеи рассказов. Он «аже мог понять (или, по крайней мере, почти понять) возмущение Мадам, когда она увидела пыль под книжным шкафом и неубранную комнату после того, как он приобрел статус Женатого Человека.

Молодые купили огромный, в кожаном переплете альбом (который надписали «Л. и А. Конан Дойл, 6 августа 1885 года») для наклеивания газетных вырезок и заметок, касающихся обнадеживающего будущего. Сегодня можно полистать страницы этой потрепанной книги; вы подышите реальностью, а иногда и пафосом их жизни в душной, но более приятной атмосфере тех времен. Сохранились и его собственные записные книжки и сборники упражнений в картонных обложках, в которых он годами вел записи своим аккуратным, четким почерком. По этим наброскам можно проследить широту его читательских интересов – не только к каждому периоду истории, которые он жадно изучал с атласом под боком и карандашом в руке, но и к науке и литературе; все это пестрит цитатами, остроумными высказываниями, его собственными идеями будущих рассказов.

Иногда он писал комментарии по предметам, о которых продолжал размышлять. «Для того, чтобы быть подлинной, религия должна включать в себя все – от амебы до Млечного Пути». Или такая сентенция в стиле Мередита: «Глубокий ум так же неприятен во внутреннем кругу, как певец с сильным голосом в маленькой комнате». Или почерпнутый из массы книг анекдот, который вызвал у него огонек в глазах: «Умирающий Талейран заметил, что страдает, как в аду. Сидевший у постели Луи Филипп вежливо осведомился: «Уже?»

И до женитьбы, и после нее он написал несколько хороших произведений: трагикомедию «Жена психолога», наполненный леденящими ужасами рассказ «Капитан «Полярной звезды», «Необычный эксперимент в Кайнплатце», где изменены образы и герр Баумгартен из Стоунхерста предстает как профессор фон Баумгартен из Кайнплатца. К концу ноября он отобрал восемнадцать рассказов, н», еясь составить из них сборник, который будет называться «Свет и тень». Но что необходимо сделать для того, чтобы когда-нибудь достигнуть успеха в литературе, – так это написать роман. Роман, несомненно роман!

«Гердлстон» занял много времени. Он был начат еще в первые дни 1884 года, а закончен и переписан только в конце января 1886 года. Но он не очень-то верил в успех этого романа. Если он хочет развить образы, которые кишат в голове, это должно быть чем-то острым, впечатляющим, новым.

«Я прочитал «Детектива Лекока» Габорио, – писал он, впервые упоминая Габорио в своих заметках, – «Золотую шайку» и рассказ об убийстве старухи, название которого я не помню». Просмотрев все это, он добавил «Дело Леруж». «Все очень хорошо. Уилки Коллинз, и даже лучше».

На внутренней стороне обложки находим наспех написанное: «Рукав пальто, коленка брючины, мозоли на указательном и большом пальцах, сапог – каждое из этого может о чем-то говорить, но чтобы все вместе они не смогли осветить натренированную наблюдательность – это невероятно».