Текст книги "Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом"

Автор книги: Джон Карр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

Это был тот самый стол, который принадлежал его деду Джону Дойлу и стоял на Кембридж-Террас; за ним сидели великие писатели, художники и политические деятели ушедшего века. Джон Дойл завещал его дяде Дику. Потом он перешел к тете Аннетт, а после ее смерти – к ее любимому племяннику. Со времен его юности будто бы полированная поверхность этого стола все еще отражала лица Скотта, Колриджа и Теккерея. Он был символом величия. Любопытно, что об этом столе он думал именно в то время.

В жизни Артура Конан Дойла были три поворотных момента. Этого нельзя сказать о его женитьбе на Туи или о трагедии ее болезни; это были важные эпизоды, но не более. Первым моментом была его ссора с Дойлами по поводу католицизма, когда в двадцатидвухлетнем возрасте он захлопнул дверь на Кембридж-Террас и ступил на собственную стезю. Сейчас он приближался ко второму моменту. Он встретил мисс Джин Леки.

Глава 9
ЛЮБОВЬ

Шел 1897 год, на который приходился бриллиантовый юбилей королевы Виктории. Государственный министр по делам колоний господин Джозеф Чемберлен убедил коллег отметить его фестивалем империи, который должен был прозвенеть по всему миру.

Мисс Джин Леки было всего двадцать четыре года. Даже на не самых лучших фотографиях того времени видна ее исключительная красота. Чтобы передать ее, не хватает красок: темно-золотистые волосы, каре-зеленоватые глаза, нежный белый цвет лица, улыбка.

У нее был большой музыкальный талант: прекрасный голос меццо-сопрано, который она совершенствовала в Дрездене, а позднее должна была продолжить это во Флоренции. Джин Леки происходила из очень древней шотландской семьи, которая уходила корнями в XIII век к Мали де Легги; одним из ее предков (невозможно избавиться от романтических чувств, следя за происхождением ее или Конан Дойла) был Роб Рой Макгрегор. Несмотря на свое изящество (стройная, с маленькими кистями рук и ступнями ног), она была искусной наездницей, которую этому с детства обучали. С матерью и отцом, а последний был зажиточным шотландцем со строгими религиозными убеждениями, она жила в доме «Глиб-Хаус», в Глибе, Блэкхит. На протяжении ряда лет она предстает перед нами как натура, готовая к сочувствию, импульсивная, весьма романтическая; тонкая шея возвышается над ее кружевным платьем, а глаза (посмотрите на их выражение даже на фотографиях) все говорят о ее характере.

Обстоятельства, при которых они встретились, нам неизвестны, но это произошло 15 марта 1897 года – дата, которую ни Джин Леки, ни Конан Дойл никогда не забывали. Они влюбились друг в друга сразу же, безрассудно и навсегда. Его письма к ней на семьдесят первом году жизни читаются так, будто их писал человек, женатый всего около месяца.

Но все казалось тщетно и безнадежно.

Конан Дойл был далеко не святым. Это знает каждый, кто следил за его жизнью. Он был резок, упрям, часто неуравновешен и не прощал обид легко. Однако с учетом его происхождения, воспитания и убеждений мы можем точно предвидеть, как он поступит. Он не мог не любить Джин, а она его. Но на этом все и должно кончиться.

Он был женат на женщине, к которой испытывал чувства глубочайшей привязанности и уважения и которая тем более нуждалась в нем, потому что была больна. Он не перестает повторять, что не причинит боли Туи, и он никогда такую боль ей не причинял.

Он не занимался самообманом. Любой обычный человек на его месте стал бы искать предлог, чтобы развестись с Туи или же превратить все это дело в интригу. Любая обычная женщина (отметим, что Джин Леки с большинства точек зрения была его женщиной-двойником) либо вообще прекратила бы с ним встречаться, либо приняла бы участие в интриге. Но эти двое так не поступили. «Я борюсь с дьяволом и побеждаю», – кричал он. И так продолжалось десять лет.

Он приходил в ярость оттого, что это было несправедливо по отношению к ней; она же просто покачивала головой и говорила, что не возражает. На протяжении нескольких лет после 1897 года единственным человеком, который знал об их чувствах, была Мадам. Он все рассказал ей об этом. Эта маленькая пожилая леди тут же его поддержала, а когда увидела Джин, поддержала еще сильнее. Больше того, от случая к случаю она на короткое время приглашала Джин к себе в деревню, а он с братом Джин Стюартом их там навещал.

Эта стройная девушка с темно-золотистыми волосами окончательно покорила Лотти и маленькую Мэри Луизу. На Рождество 1898 года Лотти написала ей та-кое письмо: «Надеюсь, в следующий раз, когда мы увидимся, ты будешь помнить, что все друзья называют меня Лотти и что я терпеть не могу, когда мне говорят «мисс Дойл» те, кто мне нравится. Я хотела на днях сказать тебе об этом, но постеснялась».

Но был один случай, который глубоко запал в душу и разум Конан Дойла. Не очень хорошо предсказывать события, но здесь об этом следует упомянуть, чтобы ясно показать его умонастроения.

Этот случай произошел в конце лета 1900 года, когда он по ряду других причин переживал состояние нервного напряжения. Он играл в крикет у Лорда, и там же находилась Джин, которая за ним наблюдала. Их вместе увидел Хорнанг, который недвусмысленно поднял брови.

В тот же вечер, чтобы у Вилли или Конни (набожной католички) не сложилось превратного впечатления, он отправился в «Кенсингтон-Хаус», где они жили со своим маленьким сыном Артуром Оскаром. Пригласив Конни наверх, он все ей объяснил, сделав особый упор на то, что его отношения с мисс Леки были платоническими и таковыми останутся. Конни, кажется, поняла; она пообещала пригласить Джин на следующий день на обед у Лорда. Хорнанг, которого он отослал за подробностями к Конни, тоже, по-видимому, все понял.

«Артур, – сказал он, – я готов тут же и без вопросов поддержать твои отношения с любой женщиной».

Но буквально за ночь ситуация изменилась. То ли Вилли переубедил Конни, то ли она его, остается неясным. Но на следующее утро он получил от Конни телеграмму с извинением по поводу того, что она не сможет выполнить своего обещания об обеде, потому что у нее разболелся зуб и надо идти к врачу. Понимая, что это был только предлог, ее брат поспешил в Кенсингтон. Конни не было, а ее муж сказал, что она пошла наверх и легла. Хорнанг, расхаживая по комнате короткими нервными шагами, сразу приступил к делу, подобно следователю, распутывающему какое-то дело.

«Мне кажется, – сказал он в числе прочего, – ты придаешь слишком большое значение тому, являются ли эти отношения платоническими или нет. Я не вижу, в чем тут большая разница. В чем разница?»

Зять уставился на него. «Это разница между невиновностью и виной», – закричал он.

И ушел из дома, едва сдерживая гнев.

Современному человеку его поведение может казаться разумным или неразумным. Современный толкователь мог бы сказать, что прав был не он, а Хорнанг. Но Конан Дойл не был современным человеком. Он был воспитан на традициях, его взгляды сформировались под воздействием законов рыцарства, по которым такие вещи имели большое значение. Это, как он говорил, было священно. Он не мог гордиться своим поведением, добавлял Артур. Но в трудных обстоятельствах старался поступить как можно лучше. В позиции Хорнанга его сердило вот что. «Если у тебя есть друг, – думал Конан Дойл, – будь ему опорой, независимо от того, прав он или не прав».

«Разве я когда-нибудь проявлял непреданность по отношению к кому-либо из членов семьи? – восклицал он. – И когда раньше я к ним обращался?» И это было сущей правдой. В его семье не было ни одного человека, которого он не поддерживал бы или не помогал поддерживать; даже если не говорить о деньгах, именно к нему они всегда обращались за помощью.

Но бороться с дьяволом и победить, какое бы восхищение это ни вызывало, ведет к одному – до конца изматывает нервы. Мы видим, что он медленно, но неминуемо начинает меняться с момента своей встречи с Джин Леки. Плечи гвардейца расправились. Глаза сузились. Усы стали топорщиться, как у человека надменного. На протяжении ряда лет внешняя поверхность его натуры была порой так же тверда и неуступчива, как базальт, потому что он находился под напряжением, которое понимала одна Мадам.

Но давайте вернемся в 1897 год к фанфарам бриллиантового юбилея. В то пыльное лето в Лондон съехалась вся империя: войска императорской службы из Индии, сикхи в тюрбанах, конные стрелки из Канады, из Нового Южного Уэльса, Капской колонии и из Наталя, представители народа хауса из Нигера и с Золотого Берега, негры из полков Вест-Индии, полицейские с Кипра, военная полиция с Северного Борнео. Семидесятивосьмилетняя королева Виктория ехала в открытом экипаже и сквозь защитные солнечные очки наблюдала за процессией.

25 июня около двух тысяч войск разных цветов кожи и мундиров собрались у бараков Челси. Под звуки Гвардейского оркестра, игравшего на флейтах и барабанах, они быстрым шагом маршировали по улицам, а их приветствовали люди, собравшиеся, чтобы посмотреть «Ватерлоо» Конан Дойла в театре «Лицеум». Брэм Стокер, который в тот год опубликовал свой знаменитый роман «Дракула», нервно сопровождал в ложи колониальных премьеров и индийских принцев. Постановка «Ватерлоо», сказал он, была принята «в страстном экстазе лояльности».

26 июня принц Уэльский принимал в Спитхеде парад Великого флота: четыре ряда военных кораблей протянулись на расстояние тридцати миль. Это вызвало неописуемый взрыв энтузиазма. Они были непобедимыми владыками морей, символом Британской империи в зените ее моши.

«Ничто не может причинить нам вреда – ничто!» – с иронией заметил человек, который помнил это событие. Этот новый энтузиазм вдохнул жизнь в строительство империи, когда Сесил Родс и доктор Леандер Старр Джеймсон («доктор Джим», человек, любивший посидеть развалясь с неизменной сигарой в зубах) перекроили судьбу Южной Африки. Кого эти чертовы буры из себя воображали, когда год назад арестовали доктора Джима за налет на Трансвааль? Да, лондонский суд приговорил доктора Джима к пятнадцати месяцам тюрьмы.

Но для человека с улицы он стал героем. На вечернем приеме премьер-министр лорд Солсбери встретил защитника Джеймсона, знаменитого королевского адвоката Карсона, и сказал ему: «Жаль, что вы не привели с собой доктора Джима».

Занятый мыслями о Джин, Конан Дойл видел, что страна катится к войне. Налет Джеймсона, говорил он, был полнейшим идиотизмом. Но, как и Сесил Родс, он безгранично любил империю. Беда в том, думал он, что эти ура-патриоты, которые вопят против дядюшки Пауля Крюгера, действуют из вполне хороших побуждений, но они даже не знают, в чем суть дела; орут лишь бы орать.

В тот момент, мучимый мыслями о Джин, он никак не мог сосредоточиться на работе. «Читаю Ренана, чтобы успокоиться, – говорил он. – Вместе с гольфом и крикетом это должно поддерживать меня в нормальном состоянии – и душу, и тело».

С прошедшей осени у него было очень много публичных выступлений. Он покорил «Нью-Вэгабондз клаб», в котором собирались почти все литературные знаменитости – от госпожи Хамфри Уорд до более, молодого, но впечатляющего романиста по имени Г.Дж. Уэллс. Он читал для модных благотворительных организаций, его избрали «ответственным за литературу» в «Ройал Сосайетиз клаб», а председательствуя на ежегодном обеде в Ирландском литературном обществе, он несколько ошеломил аудиторию, утверждая, что лучшие произведения ирландской литературы были созданы не столько кельтами, сколько саксами.

«Кельты, – продолжал он, – самый консервативный народ из всего человечества. Мысли кельта обращены назад, его пороки и добродетели остаются такими же, как у его доисторических предков. Его жизнь в Ирландии состоит из непрерывного тяжелого труда, а с душой, которая более чем у кого-то другого полна огня, сострадания и юмора, он расходует себя в мечтах на холмистых склонах или в рассказах у зимнего камина. Дайте ему культуру, дайте ему Католический университет, о котором мы столько слышим, и кельтская Ирландия сможет отправить в Лондон своих Ренанов и Пьеров Лоти подобно тому, как кельтская Бретань посылает их в Париж».

А в августе 1897 года произошла острая стычка с господином Холлом Кейном.

Это случилось незадолго до выхода в свет романа Холла Кейна «Христианин». Листая газеты и журналы в Авторском клубе, он вспыхнул от гнева, когда натолкнулся на то, что практиковалось уже на протяжении определенного времени. Он сел и написал взрывное письмо в газету «Дейли кроникл».

«Когда господин Киплинг пишет такую поэму, как «Отпустительная молитва», он не заявляет публично, что он о ней думает и как она была написана. Когда господин Барри создает такое прекрасное произведение, как «Маргарет Огилви», он не выступает с длинными интервью и объяснениями с целью разрекламировать его еще до публикации. Сама прелесть литературы привлекает к поэме или рассказу пытливого читателя, а обычные рекламные агентства представляют их достоинства широкой публике. Как литератор, я просил бы господина Холла Кейна придерживаться таких же методов…

Книга господина Холла Кейна еще не увидела свет, и я желаю ей всяческого успеха, когда она появится, но думаю, что несовместимо с достоинством нашей общей профессии, чтобы кто-то брал газету за газетой и читал комментарии самого господина Кейна о той громадной задаче, которая перед ним стояла, и колоссальной работе, которая привела к ее выполнению, с описанием мельчайших деталей ее различных фаз и трудностей, которые пришлось преодолеть. Такие вещи должны говорить другие люди, а в том, что об этом заявляет сам автор, есть что-то нелепое и оскорбительное».

Расходившись, он рубил направо и налево. «В каждой высокой профессии – будь то право, медицина, военное дело или литература – есть определенные неписаные законы: джентльменская этика, которая обязательна для всех, особенно для первых лиц профессии. Не будет ли в противном случае отрицательного влияния на молодых писателей?»

Такие взгляды, конечно, не в моде в наши дни. Сегодня молодой писатель, если ему сказать, что он сможет разрекламировать свою новую книгу, покрасит в синий цвет нос и помчится в ресторан «Айви», надев на шею плакат о своей книге. Это не профессионал, он занимается вымогательством. Но Для Конан Дойла ненависть к самораздуванию была совершенно реальной. Он считал это, как сам говорил, делом нелепым и оскорбительным. И хотя проходили слушки о том, что эту его точку зрения никогда не разделил бы Джордж Бернард Шоу, большинство современников ее разделяло. Он сам пригрозил забрать из «Странда» серию рассказов, если он напечатает хвалебную заметку о них еще до публикации.

Последующая переписка с Холлом Кейном, которая велась, главным образом, в конфиденциальном порядке, разоблачает ирландца как вспыльчивого, льстивого и скользкого уроженца острова Мэн. Что касается саморекламирования, Холл Кейн в обиженном тоне возразил, что он никогда не делал ничего подобного. К случаю с «Христианином», как утверждал Холл Кейн, это никак не относилось.

Интервью в «Дейли ньюс», статья и заметки в журнале «Букмэн» были напечатаны без его ведома и согласия и на самом деле прямо противоречили выраженному им желанию.

Может быть, это так и было, хотя внутренний голос опять подсказывает, что интервью редко даются таким образом, чтобы ясно не оговаривалось, что они не будут напечатаны. Конан Дойл никогда об этом не забывал. Он держал это в голове и тогда, когда к концу октября они переехали, наконец, в новый сельский дом.

Дом назвали «Андершо», потому что над его красной черепичной крышей и длинным, высоким фасадом нависали ветви деревьев. От находившихся позади дома ворот, которые выходили на главную улицу, вниз по крутому холму вела посыпанная гравием аллея. Дом, перед которым находился теннисный корт, с пустынной долины смотрелся как картинка из немецких народных сказок. Вдобавок к Бригадиру он купил еще одну верховую лошадь, кобылу каурой масти; этих двух лошадей можно было использовать с экипажем, на котором в той местности, покрытой лесами и вереском, ездила Туи. Для этого он нанял умелого кучера по имени Холден.

Но вселение в дом не обошлось без неприятностей. В холле «Андершо» большое окно было украшено многочисленными гербами. Но среди этих украшений он по какой-то необъяснимой рассеянности забыл повесить герб Мадам. Очень часто, поступая неправильно, он действовал необдуманно. Чувства и комментарии Мадам, когда они оба стояли перед окном и поняли, чего там не хватает, лучше не описывать. Ее раздражение было лишь смягчено его обещанием, что гербы Фоли скоро будут установлены в окне над главной лестницей. Но в «Андершо» он впервые за четыре года мог работать в собственном кабинете. И именно там, задолго до того, как это ему предписывают, он решил воскресить Шерлока Холмса.

Нет нужды говорить о том, как с конца 1893 года образ демона с Бейкер-стрит преследовал его, не давал покоя, тревожил и окружал со всех сторон. В Америке первый вопрос, который ему задавали, всегда касался Шерлока. В Египте правительство перевело подвиги сыщика на арабский язык и издало их в качестве учебника для полиции. Анекдоты по поводу его смерти слишком хорошо известны, чтобы их пересказывать, возможно, за исключением одного замечания некоей – леди Блэнк: «Я была убита горем, когда Шерлок Холмс умер; мне так понравилась его книга «Самодержец чайного стола».

Теперь Конан Дойл был старше. Ему по-прежнему не нравился этот тип. Но ему становилось немного не по себе всякий раз, когда упоминалось его имя. Публика хочет Холмса? Ну что ж, безжалостно думал он, постановка Холмса на сцене может иметь громадный успех; новый дом стоил ему больших денег, и он по-прежнему жаждал признания как автор полномасштабной пьесы. К концу 1897 года он написал пьесу «Шерлок Холмс» и послал ее Бирбому Три.

Этого замечательного актера и режиссера Театра ее величества, как считалось, превосходил только Ирвинг; ему понравилась пьеса, но он хотел, чтобы роль главного героя была переработана таким образом, чтобы это уже был скорее сам Бирбом Три, а не Шерлок Холмс. Автор опять заколебался.

В начале 1898 года он писал: «Я испытываю серьезные сомнения, ставить ли вообще Холмса на сцене, – эта постановка привлечет внимание к моей не самой лучшей работе и несправедливо затмит лучшие, – но чем переписывать ее таким образом, чтобы это был уже не мой, а какой-то другой Холмс, я бы скорее без особой боли засунул ее обратно в ящик. Мне кажется, что это будет конец, и, вероятно, самый лучший». Но пьеса была спасена его литературным агентом, который узнал, что в Нью-Йорке ее жаждал увидеть Чарльз Фроман, и отправил ее Фроману.

Другая его пьеса, «Напополам», которую он написал в Египте на основе романа Джеймса Пейна, все еще не была поставлена. Джеймсу Пейну, тому самому редактору, который когда-то дал Конан Дойлу его первый шанс напечататься в журнале «Корнхилл», было уже под семьдесят, он был смертельно болен. Его неразборчивый почерк, который раньше то раздражал, то забавлял, был результатом начинавшегося ревматоидного артрита; теперь его руки почти потеряли человеческий вид.

«Смерть это ужасная вещь, ужасная!» – бывало, выкрикивал Пейн своему бывшему ученику; потом, пять минут спустя, шутил, задыхаясь резким, кудахтающим смехом. Пейн не увидел постановки «Напополам» на сцене. В марте 1898 года он умер, а когда-то говорил о своих воображаемых похоронах как о величайшей шутке в мире.

В ту зиму Конан Дойл, по его меркам, сравнительно мало работал. Он собрал свои стихотворения в звенящие баллады «Песни действия», а в мучительном самоанализе «Внутренняя комната» он лишь едва уловимо затронул свои самые сокровенные мысли. Образ Джин Леки, которую он видел с большими перерывами, никогда не покидал его.

Так же, как она хотела разделять его интересы, он стремился разделять ее интересы, даже когда она отсутствует. Джин проводила много времени на охоте. И Конан Дойлу, который раньше никогда не испытывал привязанности к охотничьим собакам, не понадобилось много времени, чтобы увлечься охотой. Но действия влюбленного иногда напоминают комедию. Например, у Джин был большой музыкальный талант. Даже его лучшие друзья не стали бы утверждать, что и у него есть какие-то способности в этой области. Но будучи полным решимости разделять ее интересы и стараясь изо всех сил, он стал учиться игре на банджо. Два часа промучившись с музыкальной пьесой «По дороге в Мэнделей», он написал: «Год назад я даже представить себе не мог, что буду этим заниматься».

Весной 1898 года, как раз перед поездкой в Италию, он закончил три рассказа. Это были первые рассказы новой серии для «Странда», которая называлась «Рассказы у камелька»: «Охотник за жуками», «Человек с часами» и «Исчезнувший экстренный поезд». В третьем рассказе Шерлок Холмс хотя и не называется по имени, ясно угадывается за кулисами событий. Составители антологий, кажется, так и не заметили, что этот рассказ, в котором поезд подобно мыльному пузырю исчезает между двумя железнодорожными станциями, был его самым лучшим рассказом таинственного жанра (в отличие от детективного рассказа).

Это было чем-то таким, что могло отвлечь Артура. Вот его типичная неделя, начиная со среды: «Завтра я иду на обед для восьмерых у сэра Генри Томпсона, в пятницу я обедаю с Ньюджентом Робинсоном, в понедельник в Авторском клубе мы принимаем лондонского епископа, в четверг я буду на обеде в Королевском обществе. По крайней мере, не умру с голоду». В «Андершо» была зеленая гостевая книга, в которой посетители записывали свои имена; на выходные дни она была вся исписана. В конце августа майор Артур Гриффитс, который в числе прочего написал «Тайны полиции и преступного мира», пригласил его в Солсбери-Плейн понаблюдать за армейскими маневрами.

В Солсбери-Плейн, сидя среди красных мундиров и парадных униформ с золотыми аксельбантами, он видел учебный бой. Он был всего лишь гражданским лицом, которое много стреляло в «Андершо». Но одно его озадачило.

В 1898 году Конан Дойлу казалось, что над артиллерийской мощью в войне возвышается верховный арбитр. В каждом регулярном батальоне имелось подразделение, вооруженное станковыми пулеметами системы Максима. Но пулемет Максима был тяжел, нередко заедал, вода в его системе охлаждения после девяноста секунд стрельбы нагревалась до температуры кипения; это было «орудие случая». Верховным арбитром была десятизарядная магазинная винтовка системы Ли-Метфорда, которая превращала каждого солдата в модифицированный пулемет. На этих маневрах он увидел ряды пехоты, которые действовали без какого-либо прикрытия. Ни офицеры, ни арбитры не делали им выговоров за то, что они стояли на открытых местах и стреляли друг в друга, как будто швыряли бутылки о стену.

Когда стрельба стихла, он обратился к штабному офицеру с вопросом по этому поводу и был заверен в том, что не произошло никакой ошибки.

«Но предположим, в реальной битве противник пользуется прикрытием, а мы нет?»

«Сэр, – ответил его собеседник, – простите меня, но о прикрытии вообще ведется чересчур много разговоров. Задача атакующей группы состоит в том, чтобы занять определенную позицию. Чтобы сделать это, мы не должны опасаться какого-то числа потерь».

Будучи человеком гражданским, гость больше ничего не сказал. Для него это звучало тревожно, напоминая о тактике середины XVIII века. Но чего было бояться? Так, очевидно, думали многие. Это был год блистательных побед. На маневрах он познакомился и подружился со старым фельдмаршалом лордом Вулсли, который был главнокомандующим; они обсуждали вопросы религии, когда поступила новость из Египетского Судана. Суданская кампания закончилась. Генерал Китченер вдребезги разбил армию халифа и открыл дорогу на Хартум.

В ту осень в «Андершо» он обдумывал одну вызывавшую у него улыбку идею, которая поглотила все другие интересы в период между октябрем и декабрем. Тема его новой книги должна была привести читателей в изумление; он не мог и не хотел этого не делать. Он только надеялся, что они посмотрят на это его глазами. Даже название книги могло породить предвзятое мнение о ней, хотя он опять же надеялся, что так не произойдет. Название было «Дуэт, со вступлением хора».

«Дуэт» – это история простой провинциальной пары, Мод Селби и Фрэнка Кросса, которые влюбляются друг в друга, женятся и больше не сталкиваются ни с какими приключениями, кроме маленьких событий повседневной домашней жизни. Это не автобиографическое произведение в том смысле, в каком был автобиографическим «Старк Манро». Большинство инцидентов могло произойти с кем угодно, и многие из них определенно никогда не случались с ним. Объясняется это его умонастроением, когда он писал книгу: «Дуэт» – это царство грез. Ее тонкий юмор проистекает не из мастерского владения автора смешным, как это обычно бывает; слова молодых людей смешны потому, что они глубоко и даже мучительно верно отражают правду жизни.

Возьмем для примера главу, которая называется «Признания». Мод и Фрэнк решили не держать друг от друга секретов. После чего Мод спрашивает его, любил ли он какую-нибудь женщину до того, как встретил' ее. Фрэнк вынужден в этом признаться. С чисто женской ловкостью она втягивает его в продолжение разговора и в конце концов обвиняет в том, что у него было не меньше сорока женщин. Встав в величественную позу, он читает ей проповедь о природе мужчины; но, как отмечает автор, женщин не интересуют общие слова. «Они были лучше меня?» – «Кто?» – «Эти сорок женщин».

Конечно, втайне Фрэнк доволен тем, что она ревнует, не хочет заканчивать этот веселый разговор. Он уже полон самодовольства, когда происходит следующее.

«А ты, Мод, будешь так же откровенна со мной?»

«Да, дорогой, буду. Я считаю, что должна это сделать после того, как ты доверился мне. У меня тоже был небольшой опыт».

«У тебя!»

«Может быть, ты не хотел бы, чтобы я тебе рассказывала об этом. Что толку ворошить старое?»

«Нет, я хочу, чтобы ты рассказала мне».

«Это не причинит тебе боли?»

«Нет-нет, конечно нет».

«Можешь мне поверить, Фрэнк, что если любая замужняя женщина будет уверять мужа в том, что до встречи с ним она не чувствовала никаких эмоций при взгляде на другого мужчину, то это просто ерунда».

«Мод, ты любила кого-то еще!»

«Не буду отрицать, что мне были интересны – очень интересны – несколько мужчин».

«Несколько!»

«Это было до того, как я встретила тебя, милый. У меня не было перед тобой никаких обязательств».

«Ты любила нескольких мужчин».

«Большей частью это были совсем неглубокие чувства. Есть разные виды и степени любви».

«Боже мой, Мод! Сколько же мужчин вызывали в тебе такие чувства?»

Здесь не нужно никаких подробных описаний, даже наречий для показа голосового тона. Искусный мастер чувствует это. Задыхаясь от волнения и заверяя, что он спокоен и совсем не сердит, Фрэнк настаивает на подробностях, когда выясняется, что ее глубоко интересовали несколько молодых мужчин.

«Нет, нет, продолжай! Что было потом?»

«Ну, когда ты какое-то время кем-то глубоко интересуешься, тогда начинается опыт».

«А!»

«Не кричи, Фрэнк».

«Разве я кричал? Ничего. Продолжай! У тебя был опыт».

«Зачем вдаваться в подробности?»

«Ты должна продолжать. Ты сказала уже слишком много, чтобы останавливаться. Я настаиваю на том, чтобы ты рассказала о своем опыте».

И так далее, пока не выясняется, что в этом опыте не было ничего дурного. Таков тон «Дуэта» даже в самых серьезных и сентиментальных моментах. И как это примет публика, можно было предвидеть.

Многие его почитатели, которые ожидали увидеть в книге труп в маслобойке или принца Руперта во главе кавалерийской атаки во время битвы при Нейсби, были разочарованы. Это было не то, что обычно писал для них их любимец, и возникал вопрос: в чем дело? Более строгие критики, которые предпочитали любовные истории в стиле Генрика Ибсена, с презрением называли книгу сентиментальной и наивной. Так, конечно, и было. В этом заключалась вся суть: она была человечной. Может ли кто-нибудь из нас сказать, что он ни разу (или значительно больше, чем один раз) не приходил в неистовство и не вел себя точно так же, как Фрэнк Кросс?

К «Дуэту» Конан Дойл питал особую и исключительную привязанность, как ни к какой другой книге: это было его абстрактное прославление любви. Поскольку издатель, Грант Ричардс, недавно женился, он решил, что именно Гранту Ричардсу и следует издавать книгу. Он отклонил предложения крупных сумм за права публиковать книгу сериалом, потому что считал, что это ее испортит. Он тщательно хранил и ценил хвалебные письма о «Дуэте», которые получал от друзей и посторонних лиц после его публикации. И у книги появились влиятельные друзья. Он был рад, когда услышал, что она понравилась Суинберну. Письмо от Г.Дж. Уэллса из Сэндгейта, графство Кент, порадовало его не меньше.

«Моя жена, приговора которой я ожидал, – писал Уэллс, – только что закончила читать «Дуэт». И когда на прошлой неделе я наткнулся на своего рода «разнос» книги, мне пришло в голову, что вы не обидитесь, если я напишу и скажу вам, что нам обоим она исключительно понравилась. Мне кажется, вы уловили форму и вкус (или склад, качество, атмосферу, каким бы термином это ни называть) настолько верно, насколько это только было можно. Это пара людей среднего класса, и в этом их простота, но осел критик, по-видимому, считает, будто это каким-то образом обрекает книгу.

Из последних трех лет я год провел в работе над такой же «обычной» историей, – с горечью пишет Уэллс и добавляет: – И все еще работаю. Потому я не совсем нахожусь в стороне, когда сужу о вашей книге».

Поэтому можно понять состояние Конан Дойла, когда он увидел, как «Дуэт» подвергается нападкам в печати за аморальность. Неодобрение вызвал один эпизод: в книге Фрэнк Кросс встречает свою бывшую любовницу; и когда он уклоняется от того, чтобы вступить с ней в прежние отношения в частной комнате в ресторане, она угрожает рассказать обо всем его жене. Утверждения об «аморальности» этой книги или любой другой из книг Конан Дойла звучат гротескно, но – очевидно – с ними выступили пять разных критиков.

Английский журнал «Букмэн», американский «Букмэн», некто Кладиус Клир и Человек из Кента в «Бритиш уикли», О.О. в журнале «Скетч» были едины в осуждении книги на этом основании. А потом он узнал, что все пять критиков были одним и тем же человеком – доктором Робертсоном Николлом, который в промежутках выступал и в роли шестого анонимного критика на страницах ежедневной печати.

Взрывы ярости Конан Дойла были слышны по всему Клубу реформ. Он осудил все это дело на страницах газеты «Дейли кроникл», обвинив критика в клевете и полном безразличии. У человека с улицы, который никогда не предполагал, что один и тот же критик может рецензировать книги под несколькими именами, это вызвало удивление. Конан Дойл был готов признать, что доктор Николл действовал не в каких-то личных или коммерческих интересах, но в частном порядке выражал в этом большое сомнение. Он называл их «бандой махинаторов». Или же защита Робертсона Николла и его друзей ему казалась необыкновенно слабой.