Текст книги "Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом"

Автор книги: Джон Карр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

«Представьте себе, – писал он в третьей главе своей истории, – эту замечательную сцену победы, которая известна по всему отечеству как «великое время». И он бесстрастно пересказывал германские триумфы 1914 года. «Я не знаю, где в истории можно найти такой непрерывный ряд побед».

Он написал это летом 1915 года и в то же время продолжал свою историю, пока союзники терпели неудачи. В конце сентября первые подразделения Новой армии Китченера были брошены в битву при Лоосе. Командовал фронтом папаша Жоффр. Тридцать британских и французских дивизий в Лоосе, сорок французских дивизий в Шампани ринулись вперед против серых остроконечных касок. За первую же неделю битвы они потеряли триста тысяч человек.

«Это невероятно», – бормотали даже те, кто был в курсе дела.

Это было нереально. Это было не их миром. Они не могли представить себе людей, разорванных на такое количество клочков, прочувствовать потери, вставшие комом в горле. «Где наши мертвые? – начали они спрашивать. – Где наши мертвые?»

Одна мать, которая потеряла сына, выразила это такими словами. «Он находился там, – писала она, – а потом разорвался снаряд. И от него ничего не осталось, даже похоронить нечего».

В конце августа «Интернэшнл Сайкик газетг» обратилась к ряду видных мужчин и женщин с вопросом: «Что вы можете сказать в утешение тем, кого постигло горе? Как вы можете им помочь?» Пришло более пятидесяти ответов. Самым коротким из них был ответ Конан Дойла: «Боюсь, мне нечего сказать. Только время станет лекарем».

В войну вступила Италия. Тяжелые бои шли на Балканах. Черным концом года стал провал всей британской экспедиции в Дарданеллах. Она провалилась лишь из-за отсутствия поддержки, провалилась на фоне болезней и резни. Когда ушел последний эвакуационный корабль, он оставил за собой только пламя горящих припасов, которое освещало покинутый пляж в Галлиполи.

«Боюсь, мне нечего сказать. Только Ьремя станет лекарем».

Когда это короткое заявление было опубликовано в «Сайкик газетт» за октябрь 1915 года, дело было не в том, что у него не хватало сочувствия к тем, кто потерял родных. Дело было в том, что он испытывал к ним слишком много сочувствия и не мог произносить слова ложной надежды. Мы должны взглянуть и на другое направление мысли, которое наряду со всей его остальной деятельностью владело им с момента начала войны.

Поскольку он ожидал этого, ему не удалось обнаружить никаких сюрпризов в тактике, которая в ней применялась. Громада артиллерии, быстро передвигаемая по железной дороге и маневрирующая на ней, орудия, скрытые от разведывательных аэростатов, необходимость прикрытия – все это он предсказывал еще во времена Англо-бурской войны. Как верно он понимал это в 1913 году, самолеты представляли собой угрозу «как средство сбора информации», но еще не были «достаточно грозными для того, чтобы изменить все условия ведения кампании».

Не будем останавливаться на подводных лодках.

Но огромные масштабы военных действий? Полмира с оружием в руках и другая половина, готовая присоединиться к первой в целях уничтожения. Еще несколько шагов, теперь или в будущем, и все это будет означать истребление рода человеческого.

Было в этом предзнаменование или нет?

Их собственный дом в «Уиндлшеме» представлял собой микромир того, что происходило повсеместно. Первым ушел Малкольм Леки, и Джин, которая так его любила, на протяжении почти пяти месяцев оставалась без вестей о нем, прежде чем они узнали о его смерти. «Господь с тобой, – писал тогда Кингсли. – Тревога ожидания должна быть ужасной».

У Лили Лодер-Саймондс, которая жила в «Уиндлшеме» и была самой близкой подругой Джин, на Ипре погибли три брата. Четвертый был ранен и захвачен в плен. Вскоре после этого был убит Оскар Хорнанг, единственный сын Конни и Вилли. Был убит и Алек Форбс, племянник Конан Дойла со стороны жены.

А Лотти, любимая сестра Лотти, которая шестнадцать лет назад отправилась в короткую поездку в Индию?

Лотти с дочерью Клэр жила сейчас с Мадам в Йоркшире. Она надеялась вскоре уехать с французским Красным Крестом. В краткой, сдержанной записке она сообщила брату, что ее муж, майор Королевского инженерного корпуса Лесли Олдхэм, был убит в первый же день в траншеях.

Эти события 1915 года удручали Конан Дойла. Все смерти случились тогда, когда он написал: «Только время станет лекарем», и ему нечего больше было сказать. Те, кем он больше всего гордился, Кингсли и Иннес, оставались пока невредимы. Вернувшийся из Египта Кингсли получил офицерское звание и проходил курс гранатометания в Линдхерсте перед отправкой на Западный фронт.

«Это потрясающее место, – писал Кингсли 5 февраля 1916 года, – и прекрасные условия».

А полковник Иннес Дойл, находившийся на фронте, где были признаны его организационные таланты, всегда оставался Иннесом. Если вы захотите найти прообраз лорда Джона Рокстона, вам не придется ходить далеко.

«Необычная продолжительность прекрасных дней, – писал Иннес 11 февраля после сильной бомбежки, – оживила и сделала эти места лучше. Это заставляет меня немножко подумать». И далее извиняющимся тоном: «Если со мной что-то случится…»

Он объяснял свои планы в отношении жены и маленького сына, которые жили в «Уиндлшэме» на попечении его брата. Затем, спешно прекратив это, он начал описывать, в каких интересных условиях он находится. Совсем незадолго до того, как Иннес написал это письмо, Джин Конан Дойл пережила еще один тяжелый удар. После короткой болезни умерла Лили Лодер-Саймондс.

Кошмар становился все сильнее; начался орудийный обстрел Вердена. Конан Дойл, все взвесив, уже пришел к определенным выводам.

Задолго до своей смерти Лили Лодер-Саймондс обрела способность автоматического письма. «Это, – объяснял он в последующей речи, – представляет собой некую силу, которая овладевает ее рукой и пишет то, что предположительно исходит от мертвых».

Он не верил в это и на протяжении нескольких недель продолжал наблюдение. «К автоматическому письму, – замечал он, – всегда следует относиться с подозрением, потому что легко обмануться. Как можно сказать, что она не драматизирует бессознательно черты своей индивидуальности?»

Лили Лодер-Саймондс, высокая светловолосая женщина с чувствительным темпераментом, потеряла трех братьев и друга в лице Малкольма Леки. Эти послания будто бы исходили от одного или другого из четверых молодых людей. Некоторые из них оказались точными. «Послания были полны военных подробностей, которые девушка не могла знать. Один из братьев рассказывал, что он встретил бельгийца, называл его имя, и мы обнаружили, что все так и было». С другой стороны, многие послания были неточны. Он находился под впечатлением, но дальше этого дело не шло.

Потом случилось что-то еще. Он сам получил послание. «Наконец я избавился от сомнений».

Мы отмечали его глубокую неприязнь к выступлениям или написанию для публики всего слишком интимного и личного. Что это было за послание, он не говорит в своих книгах или в выступлении, цитату из которого мы привели. Он рассказывал об этом только дома, да и то не все.

Это было послание от Малкольма Леки. Это было воспоминание или напоминание настолько личного характера, что о нем нельзя было знать никому на свете, за исключением Малкольма Леки и его самого. Он нашел в этом объективное доказательство, которого искал на протяжении почти тридцати лет.

В «Новом откровении», написанном два года спустя, он рассказывал об этом и предыдущих явлениях:

«В агонизирующем мире, слыша каждый день о гибели цвета нашей нации, ушедших в ранней юности, видя жен и матерей, у которых нет ясного представления о том, куда ушли их любимые люди, я, кажется, внезапно увидел, что предмет, которым я так долго занимался попусту, – это не только изучение силы, находящейся за пределами правил науки, что это нечто огромное, пролом в стенах между двумя мирами, прямое неоспоримое послание из потустороннего мира, зов надежды и руководство роду человеческому во времена великой печали…

Телефонный звонок сам по себе – это очень детская штучка, но он может быть сигналом об очень важном послании. Кажется, что все эти явления, большие и малые, были телефонными звонками, бессмысленными сами по себе, но они сигнализировали человеческой расе: «Пробудитесь! Будьте в готовности! Будьте начеку! Вот вам ориентиры. Они приведут к посланию, которое желает направить Бог…»

Его обращение к вере в общение с мертвыми может быть отнесено к периоду между началом сентября 1915 года (ответ «Сайкик газетт») и началом января 1916 года (смерть Лили Лодер-Саймондс). С того времени он начал постигать религиозное значение этого открытия.

«Объективная сторона перестала представлять интерес, потому что. после принятия решения конца не было. Религиозная сторона явно представляла несравненно большую важность». Религиозная сторона. Долгие поиски и наконец (дай Бог) открытие!

В его кабинете в «Уиндлшеме», с левой стороны стены напротив письменного стола, располагалась каминная доска, край которой был превращен в своего рода фамильную святыню. Там были фотографии, награды тех, кто погиб в боях. Часто вечерами с занавешенными шторами, чтобы свет не был виден с «цеппелина» или самолета, он усаживался за письменный стол и писал заметки в своем дневнике.

Вот одна из них, датированная весной 1916 года:

«Дыхание духа можно ощутить сегодня в этой комнате с такой же легкостью, как оно сквозило в Иерусалиме. Бог не умер две тысячи лет назад. Он здесь и сейчас… Единственно прочной и вечной является память о том, что мы обсуждали сегодня, мост через смерть, уверенное непрерывное путешествие в потустороннем мире».

Он подошел к третьему важнейшему поворотному пункту в своей жизни.

Глава 21
ПОСЛЕДНЯЯ БИТВА

Теперь двери в полемику были открыты. И до того, как достигнет полной силы и затихнет гром Первой мировой войны, надо сказать несколько слов о последнем периоде жизни Конан Дойла.

Автор этой биографии не приверженец спиритизма. Спиритизм – это не тот предмет, по которому он считает себя компетентным выражать мнение. Но религиозные взгляды биографа, как можно предположить, не должны иметь ни малейшего значения для выполнения его задачи. Он должен пытаться представить, как бы это ни было несовершенно, живой образ единственного человека, о котором идет речь: что он говорил, что он думал, во что он верил.

В этих обстоятельствах биограф не может выступать с комментариями о будущей жизни, выходя за пределы того, что об этом думал его главный герой. Но ему не запрещается комментировать его жизнь. И необходимо рассмотреть некоторые неверные представления об Артуре Конан Дойле.

Часто даже сегодня мы слышим, как Конан Дойла изображают хорошим человеком, который сбился с пути. Его изображают нам человеком, который страдал от тяжелых потерь, утратил эмоциональное равновесие и цепкость ума и моментально «принял» спиритизм подобно тому, как старая дева принимает готовые лекарства.

«Что бы сказал на это Шерлок Холмс?» – восклицают некоторые.

Что ж, давайте посмотрим. Давайте попробуем изучить его в период между началом войны в 1914 году и его публичном объявлении о своей вере в 1916 году.

Тех, кто читал об этом периоде, не понадобится убеждать в том, что он пришел к спиритизму не с завязанными глазами. Он изучал этот предмет на протяжении почти тридцати лет, прежде чем принял решение. Да, он страдал от тяжелых утрат, – но не роковых, – и он глубоко чувствовал агонию переживавшего хаос мира. Поэтому закономерен вопрос: повлияла ли война на его решение? Превратила ли она его в помешанного мистика, легковерного и неспособного видеть реальность?

Давайте проведем проверку практической жизнью. Эта же самая война, в которой гибли люди, разожгла страсти, деформировала зрение, омрачила рассудок, лицом к лицу столкнула страну с новыми угрозами и неопробованным опытом владения оружием. Поэтому мы можем проследить за делами и словами Конан Дойла (так же, как могли бы проследить за делами кабинета министров) и взять на заметку то, что он тогда говорил.

О германской армии в то время, когда убивали его близких: «Представьте себе эту замечательную сцену победы, которая известна по всему отечеству как «великое время». О солдатах: «Голову надо защищать каской, подобной той, которую разработали французы». О моряках:

«Неужели действительно невозможно придумать что-то такое – хотя бы надувной резиновый пояс, – чтобы дать им шанс в воде?» О воздушных налетах: «Невозможно представить себе ничего такого, что в большей степени стимулировало бы и укрепляло национальное сопротивление».

Видите ли вы здесь какие-либо признаки эмоциональной неуравновешенности? Это что, сумасшедший, который сквозь туман гонится за исполнением своих желаний? Мог ли человек, который предвидел такого рода оружие, стать лишенным рассудка от последствий его применения?

Вот об этом мы должны помнить, когда кто-то вопит: «О, он был легковерен». Был ли? По всем имеющимся свидетельствам, относящимся к тому же 1916 году, он никогда не обладал более острым умом и ярко выраженными способностями. Парапсихологический опыт был интимным личным напоминанием, о подлинности которого мог судить только он сам. Может быть, он был прав в том, что касается спиритизма. Возможно, был не прав. Но никто не может сказать, что он был не прав в отношении чего-либо еще.

Поэтому в том, что касается парапсихологии, давайте соглашаться или не соглашаться, но соблюдайте чувство пропорции. В этом человеке было нечто большее, чем жизнь: какое-то качество, выходящее за пределы рыцарского Духа, какие-то яркие проявления, не поддающиеся анализу. Вы можете это почувствовать. Вы можете это почти потрогать. Но в то же время это невозможно выразить словами человеку земному (подобному биографу).

В любом случае история продолжается. Прежде чем говорить о том, во что он верил и почему он в это верил, мы находим его, когда он недавно вернулся из поездки по фронтам войны. В июле 1916 года в «Уиндлшеме» не было нужды в особой тишине или направлении ветра, чтобы слышать грохот канонады, возвещавшей о битве при Сомме.

Он уже кое-что видел из того, что происходило за пределами пролива, куда министерство иностранных дел отправило его в инспекционную поездку. В каске, защищающей от шрапнели, под палящим солнцем он спотыкался и скользил в траншеях, добираясь до британской линии фронта. Это было в период затишья, нарушаемого иногда грохотом орудий. Он мало что нашел на линии фронта, за исключением смрада трупов, исходившего из-за ржавой проволоки, и одной или двух пуль снайпера. Ожидание, настороженность держали в напряжении всю эту местность, в воздухе висели аэростаты, пб форме напоминающие колбасы.

«Артур, – писала Джин Иннесу 28 мая, – сегодня утром ходил на ленч с сэром Дугласом Хэйгом. Во время его визита мы загрузили его делами, но, я думаю, ему было интересно, и он говорит, что хорошо спит».

Хэйг, который заменил сэра Джона Френча на посту главнокомандующего, оказался человеком впечатляющим, хотя и не очень веселым. Посетитель лучше всего запомнил мелкие детали: ворон, копошащихся в отбросах в воронках из-под снарядов, момент на Шарпенбурге, – как бы это удивило его двадцать лет назад! – где он склонил голову в молитве. С разрешения главнокомандующего Кингсли прибыл на линию фронта, чтобы встретиться с ним. Они гуляли и разговаривали кое о чем, у Кингсли было загорелое лицо, он широко улыбался.

«Скоро будет большое наступление», – говорил Кингсли. Англо-бурская война казалась такой отдаленной.

На итальянском фронте – министерство иностранных дел хотело, чтобы Конан Дойл создал рекламу итальянцам и поддержал их, – Италия была заперта в противостоянии с Австрией, столкнувшись с той же проблемой: как пройти сквозь пулеметы и проволочные заграждения. Он видел остатки древних построек в Триесте, стены которых были исписаны мелом: «Триест или смерть!» Начались мощные воздушные налеты. Как-то его чуть не убило взрывом снаряда: «Не говорите мне, что австрийцы не умеют стрелять». Большую часть времени он чувствовал себя обновленным и беспечным, отчасти из-за того, что опять был в действии, и отчасти из-за осознания того, что миру будет рассказана большая правда.

Но его донимала давняя бессонница. В полудреме в гостиничном номере ему казалось, что в голове все время звенит слово: Пиаве, Пиаве, Пиаве. Почему Пиаве? Он только смутно помнил, что это название реки где-то далеко в Италии. Тем не менее он записал его и показал друзьям; оно вертелось у него в голове, когда по возвращении в Париж он вышел из поезда и военный полицейский в красной фуражке сообщил ему плохую весть:

«Лорд Китченер, сэр. Утонул. – И добавил: – Слишком много болтовни в этой войне».

Полицейский был не прав. Лорд Китченер, отправившийся с секретной миссией в Россию, погиб не из-за утечки информации. Легкий крейсер «Хемпшир», борясь с сильным ветром у мыса Марвик (Оркнейские острова), напоролся на мину и затонул за двадцать минут.

Но никто еще не знал подробностей случившегося. С тяжелым сердцем Конан Дойл встретился в Париже с редактором, для которого писал свои военные очерки, которые потом вошли в сборник «На трех фронтах» и воспроизведены (хотя и не полностью) в его автобиографии. Редактор «Дейли кроникл» господин Роберт Дональд организовал для них обоих поездку на французские боевые позиции.

«Куда мы едем?»

«В Аргонский лес. Это самое близкое, куда нас могут допустить к Вердену».

К французам Конан Дойл питал даже больше симпатий, чем Мадам. Его не восхищала их стратегия. На протяжении более четырех месяцев противник огненной струей сметал все в Вердене. Но они не сдавались, и о том, почему они не сдавались, лучше всех выразил словами Петэн: «Мы возьмем верх над ними!»

Страна истекала кровью. Увидев Суассон, Конан Дойл написал, пожалуй, свое самое беспощадное замечание:

«Пусть будут прокляты Богом эти надменные люди и их нечестивые амбиции, которые обрушивают на народы такой ужас!»

О чем он не написал, так это о потрясающем приеме, который ему оказали французы. Конфузясь, он чувствовал себя комичным гражданским лицом, которое уполномочено носить форму лишь потому, что является заместителем лорда-наместника графства Суррей. У французов была другая точка зрения.

В сумрачном Аргоне, где разрывы снарядов в щепки разносили буки и дубы подобно кошмару Нью-Фореста или Адриондакса, они до блеска начистили инструменты оркестра. Многие слышали, как французский генерал выпалил свой вопрос о Шерлоке Холмсе. Редактор «Дейли кроникл» рассказал, как это было. 11 июня в городке Сент-Менехоулд давали изысканный обед, и рядом с заголовком меню были нарисованы трубка, револьвер и скрипка – как символы Шерлока Холмса. Если такие почести отдавались отсутствовавшему англичанину, то генерал Умбер хотел убедиться в его патриотизме. Поэтому он сдвинул брови и выпалил вопрос:

«Шерлок Холмс – это кто, солдат английской армии?»

«Но, генерал, – пробормотал смущенный гость, – он слишком стар для службы». И генерал, поворчав и по-прежнему испытывая подозрения, опять занялся обедом.

Именно на французах Конан Дойл заметил нашивки о ранении, которые позднее стали называться планками. По возвращении в Англию он рекомендовал их генералу сэру Уильяму Робертсону, которому посвятил первый том своей военной истории, и это предложение было принято британским военным министерством.

Жизнь своими мрачными тисками сжимала Англию. Весной 1916-го, перед поездкой. Конан Дойла на три фронта, его младший сын Адриан едва не умер от пневмонии. И он провел мальчика через это испытание не с помощью формальных слов воодушевления, но рассказав ему историю и показав картину с рыцарями Азенкура. В июле, облегчая участь Вердена, началось большое наступление британцев, о котором ему говорили раньше.

Именно на Сомме в первый же день британцы понесли шестидесятитысячные потери. Эти убийства отупляли ум, парализовывали сознание. Одной частичкой этого множества был капитан Кингсли Конан Дойл. Хотя Кингсли и был тяжело ранен двумя пулями в шею, ожидалось, что он поправится. Каждый офицер в его батальоне, 1-м Хемпширском батальоне, был убит или ранен в тот же самый первый день. Отец Кингсли узнал, что на протяжении десяти ночей подряд до наступления его сын выползал в нейтральную зону и прикреплял к проволоке белые кресты, чтобы артиллеристы могли уничтожить ее в тех местах, где она не была прорвана.

Можно спорить, и об этом спорили, что битва при Сомме, в которой до наступления заморозков в ноябре было потеряно почти полмиллиона лучших молодых людей, была, очевидно, бесполезной, но она стала ударом в сердце Германии. Императорская германская армия, какой бы великой она ни была, после этого уже никогда не смогла оправиться.

Но разве это утешение?

С самого начала битвы при Сомме Конан Дойл продолжал добиваться создания нательной брони.

«Мы признали факты, – писал он, – до такой степени, чтобы оснастить наших солдат шлемами. Это делалось медленно, но делалось».

Какая-то форма нагрудного щита или нательной брони, добавлял он 5 августа 1916 года, помогала бы остановить летящие осколки металла. Со своей собственной винтовкой он экспериментировал на разных видах брони, заказанных у полдюжины фирм. Деннис и Адриан, которым он запрещал подходить близко, слышали звон, когда пуля отскакивала, или глухой звук, когда она пробивала броню.

Тем временем он пытался спасти жизнь Роджера Кейсмента. Кейсмента, который был уже сэром Роджером Кейсментом, посвященным в рыцарство за верную службу Британии в тропиках, он встретил в далекие дни агитации за Конго. Когда-то он был патриотом, а теперь с осунувшимся бледным лицом под бородой попал на скамью подсудимых по самому им признанному обвинению в измене.

Трудно в чем-либо симпатизировать Кейсменту, за исключением его идеализма. Но он был честным, совершенно честным даже тогда, когда он взял от Германии деньги и высадился в Ирландии, чтобы поднять там мятеж. Конан Дойл считал – и не без оснований, – что этот человек был психически и физически нездоров после многих лет, проведенных в тропиках.

«Не вешайте его!» – призывал этот защитник тех, кто проигрывал судебные дела. Он не мог вынести того, чтобы поверженного вздернули на виселицу. «Приговорите его к любому тюремному заключению, какому захотите. Пощадите' его жизнь. Он не способен защищать себя в суде».

Но признать состоятельность оправданий Кейсмента означало бы признать Ирландию свободным государством, находящимся в состоянии войны с Британией. Его повесили в Пентонвилле; они не могли поступить иначе. И грохот бомбежек на Сомме стал еще громче.

Осень 1916-го и начало 1917 года ознаменовались не только резней, но и национальной угрозой. Если бы вымышленный персонаж по имени капитан Джон Сириус увидел страну такой, как описал ее автор в «Опасности!», он бы стал смеяться. В конце концов началась ничем не сдерживаемая война с применением субмарин, когда на воду были спущены две сотни немецких подводных лодок.

Семья Конан Дойла еще больше сплотилась. Мадам, которая давно чувствовала себя одинокой, была напугана и очень стара, уехала из Йоркшира, чтобы быть поближе к сыну. Но она по-прежнему не хотела пользоваться его гостеприимством. Она приобрела дом почти напротив Вест-Гринстед-Парка и назвала его «Баушот-коттедж». Кингсли, хотя и был слаб, поправлялся и бодро рассуждал о возвращении на фронт. Мэри добровольно помогала в Пил-Хаус, где отправлявшиеся на фронт войска отдыхали перед отъездом. В парапсихологическом журнале «Лайт» появилась статья Конан Дойла с объявлением о его вере в общение с мертвыми, датированная 21 октября 1916 года.

Тщательно подбирая слова, он писал, что перед лицом свидетельств жизни после смерти есть два направления мысли.

«Это абсолютный лунатизм или это революция в религиозной мысли, – писал он, – революция, которая дает нам огромное утешение, когда те, кто нам дорог, умирают».

Религиозное утешение! Религия! На этом концентрировался весь его подход к вопросам парапсихологии. Сэр Уильям Барретт, который верил в спиритизм, но не верил в него как в религию, здесь с ним не соглашался, хотя и поддержал его выводы о реальности этого явления.

«Я рад предоставленной мне редактором «Лайта» возможности, – писал сэр Уильям Барретт, – выразить благодарность сэру Артуру Конан Дойлу за смелук? и своевременную статью, написанную им…

Почти четверть века назад (точнее, 4 января 1893 года) сэр Артур – тогда доктор Конан Дойл – председательствовал на лекции «Психологические исследования», которую я читал в Литературном обществе Верхнего Норвуда, где он был президентом. В полном отчете о моей лекции, который был опубликован в местной. газете и сейчас находится передо мной, доктор Конан Дойл, предложив проголосовать за выражение благодарности, упомянул о глубоком интересе, который он на протяжении многих лет питал к предмету лекции, и о своих собственных познаниях в этом вопросе».

В «Уиндлшеме» Джин больше не считала его парапсихологические исследования чем-то сверхъестественным и опасным. Ее брат, родственники, ближайшая подруга – все они ушли из жизни. Она разделяла его переживания. Она верила.

«Я должен возвещать об этом», – заявил он.

Так, в 1917 году он начал читать лекции по парапсихологии, которые продолжались до конца его жизни. Об этом у него был разговор с Джин, к которому мы сейчас обратимся. Его голос лектора на фоне рева орудий не мог распространиться далеко. Он знал об этом. И еще надо было делать так много другого.

Еще были лекции о войне и, самое главное, по истории. Каждый день в «Уиндлшем» приезжал на машине какой-нибудь офицер, с которым они запирались в его кабинете, пока он делал записи, и после обеда уезжал в Лондон. Даже после смены правительства в конце 1916 года, когда премьер-министром стал Дэвид Ллойд Джордж, Германия, одержавшая победу над Румынией, представлялась еще более грозной, чем когда-либо раньше.

В Адмиралтействе ужасающая кривая потоплений торговых судов – красная линия на синей бумаге – ползла вверх и вверх. Пресса напомнила о рассказе под названием «Опасность!». Царил шок, раздавались крики. Один или два автора заявили о том, что это Конан Дойл вложил немцам в головы такую идею. Как будто, – если судить по заявлениям немцев, – такую идею надо было вкладывать им в головы.

В марте 1917 года пала могучая Россия. Кто-то опять мог порадоваться. В то время, когда была преодолена слабость ее армии, когда она стала сильнее, чем в начале войны, Россию раскололи изнутри и отдали на растерзание шакалам. В противовес этому – не слишком ли поздно? – в апреле в войну вступили Соединенные Штаты.

«Бог ей поможет, – сказал президент Вильсон конгрессу. – Она не может сделать ничего другого».

В апреле Конан Дойл завтракал с премьер-министром на Даунинг-стрит. Они были одни, ели яичницу с беконом; седовласый улыбающийся валлиец был человеком неутомимым и способным, а ирландец был поглощен объяснениями необходимости нательной брони.

«Ее необходимо применять», – настаивал он.

Да, у них было могучее чудовище под названием танк. Министерство боеприпасов посвятило его в этот тщательно охранявшийся секрет во время битвы на Сомме. Но танки не использовались так, как намеревался использовать их генерал Суинтон. Их небольшое количество, которого было даже недостаточно для того, чтобы произвести глубокое впечатление на немцев, сошло на нет в сентябре 1916 года.

Гений по имени Уинстон Черчилль, который, среди прочего, изобрел дымовую завесу на море и на суше, давно разрабатывал танк независимо от армейской группы, которая завершила его создание. Идея господина Черчилля состояла в том, чтобы в большом количестве применять танки при поддержке одетой в броню пехоты в неожиданных атаках по всей линии фронта.

«Не обнаруживайте вашу атаку артиллерийским обстрелом» – такова была суть его аргумента, который впервые был выдвинут в меморандуме от 3 декабря 1915 года. «Танки могут сокрушить проволочные заграждения. Применяйте их в большом количестве, используйте элемент внезапности, и вы прорветесь и положите конец тупику».

Мы находим, что то же самое Черчилль говорит Конан Дойлу в личном письме, датированном 2 октября 1916 года, в котором он добавляет, что двумя целями должны быть создание защищенного от торпед корабля и защита солдат от пуль.

На Даунинг-стрит в то апрельское утро 1917 года Ллойд Джордж с тревогой говорил о русской революции.

«Положение царицы, – сказал он, – мало чем отличается от положения Марии-Антуанетты. Она, вероятно, разделит судьбу Марии-Антуанетты. Это как Французская революция».

«Тогда, – ответил Конан Дойл, – она будет несколько лет продолжаться и закончится Наполеоном».

Что ж, оба эти замечания оправдались. Конан Дойл к немногому испытывал такое же отвращение, как к тем коммунистическим элементам, которые к концу года захватили контроль над Россией. «Тот не социалист, – было одно из священных изречений Ленина, – кто не принесет в жертву отечество во имя торжества социалистической революции». Эта мысль по-прежнему витает и в Англии.

В течение 1917 года Конан Дойл написал для «Странда» только две статьи и один рассказ. Статьями были «Прав ли сэр Оливер Лодж? Да!» и «Некоторые подробности жизни Шерлока Холмса», которые он потом почти полностью воспроизвел в своей автобиографии. А рассказом – незабываемым – был «Его прощальный поклон».

Нам не надо сильно напрягать память, чтобы вспомнить, как фон Борк, умнейший из немецких секретных агентов, стоит с бароном фон Герлингом «у каменного парапета мощеной дорожки в саду на фоне длинного, низкого остроконечного дома», глядя на огни кораблей в заливе. Действие в рассказе начинается в девять часов вечера 2 августа 1914 года.

Потом, после отъезда фон Герлинга, появляется американец ирландского происхождения с длинными конечностями и презрительной ненавистью к Британии, который является собственным самым умным шпионом фон Борка.

Это был высокий сухопарый шестидесятилетний мужчина с тонкими чертами лица и козлиной бородкой, из-за чего походил на карикатуры Дяди Сэма. Из уголка его губ торчала влажная, наполовину выкуренная сигара, он садился и чиркал спичкой, чтобы опять зажечь ее.

С самого начала мы знаем или догадываемся, что это – вернувшийся из отставки Шерлок Холмс. Это усиливает у читателя чувство возбужденного ожидания, когда мы наблюдаем, как старый маэстро обводит вокруг пальца выскочку фон Борка. Но с точки зрения интереса рассказ представляет нечто другое.

Даже не зная лично умонастроения автора, в самой структуре «Его прощального поклона» мы можем почувствовать, что это нечто большее, нежели еще одно приключение Шерлока Холмса. Это было, как автор вынес в подзаголовок, «эпилогом». Это было, действительно и окончательно, «его прощальным поклоном». В этом было дурное предчувствие и подлинные эмоции, а в отношении Холмса – даже более сильный штрих любви. В нем Конан Дойл наконец идентифицировал Холмса с самим собой.