Текст книги "Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом"

Автор книги: Джон Карр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

А почему бы не написать роман о детективе?

Наверху бренчала на рояле Туи; музыкальные часы с каждым ударом проигрывали фрагмент ирландской джиги. В смотровом кабинете, где он задумчиво сидел, покуривая трубку, на стене за креслом висело несколько акварелей его отца: «Спасительный крест», «Призрачный берег», «Дом с привидениями», на которых были изображены таинственные и ужасные фигуры. Чарльз Дойл, здоровье которого было подорвано, давно вышел в отставку и сейчас жил в доме для после больничного долечивания. Но не об этом думал его сын. Даже Мадам, которая жила в Йоркшире и продолжала обходиться без очков, его сейчас не особенно тревожила.

Если надо найти типаж для детектива, то можно и в самом Эдинбурге встретить худого человека с длинными белыми проворными руками и веселым взглядом, чьи умозаключения поражали его клиентов, так же, как они поражали бы читателей. Да, но сам Джо Белл иногда допускал ошибки. А мог бы он, ученик Джо Белла, закрыть глаза и погрузить себя в искусственное состояние разума, при котором тоже мог бы делать умозаключения?

Более того. Не было смысла с уверенностью объявлять кого-то фальшивомонетчиком или астматическим головорезом, если это не может быть доказано путем расследования. Его детективом должен быть человек, который преследование преступников превратит в точную науку.

Точная наука! Изучая детали и отпечатки, исследуя грязь, пыль, применяя химию, анатомию и геологию, он должен воссоздавать сцену убийства, как будто он там находился, и мимоходом выбрасывать информацию в изумленные лица. К сожалению, не существовало никакой системы научной криминологии. В 1864 году Ломброзо опубликовал работу о типичном образе преступника; господин Альфонс Бертилльон, из парижской полиции, теперь фотографировал преступников и пытался опознать их довольно неуклюжим методом, который назывался антропометрическим измерением. Но ни одной научной системы, по крайней мере, в печати не было, чтобы помочь ему. Отлично! Доктору из Саутси просто надо вообразить, что же ему делать, если бы он стал детективом, и придумать систему[2]2
  Следует напомнить, что единственный отличный учебник по криминологии, «Уголовное расследование» Ганса Гросса, который составляет основу любой современной полицейской системы, был опубликован только в 1891 году. Два рассказа о Холмсе были напечатаны раньше; немного странно видеть, что Холмс в ряде случаев предвосхищает Гросса. Например, ни один читатель второй новеллы не забудет ссылку на «мою монографию о поиске следов, в которой содержится несколько замечаний относительно использования алебастра для сохранения отпечатков». Гросс, перечислив и отвергнув шесть популярных сейчас способов сохранения следов, заявляет, что он нашел только один хороший метод: алебастр. В наше время глава полицейской лаборатории в Лионе доктор Эдмонд Локард старательно подчеркивает: «Я утверждаю, что полицейский эксперт или следователь не сочтут за пустую трату времени чтение рассказов Дойла… Если мы в полицейской лаборатории в Лионе проявляем интерес к необычным способам решения проблемы пыли, то это происходит из-за того, что мы впитали в себя идеи, почерпнутые у Гросса и Конан Дойла».


[Закрыть].

Когда он в первые два месяца 1886 года перебирал разные идеи, а в его воображении рисовалось бледное лицо снисходительно поглядывавшего сверху вниз Джо Белла, он много думал о Лондоне. Он видел не тот Лондон, которым знал его сейчас. Это был огромный мрачный город, который он увидел мальчиком, с фонарямй, мерцающими сквозь коричневатый туман, покрытыми тайной улицами, город, в котором он со страхом всматривался в стеклянные глаза убийц в Музее мадам Тюссо. Это должно создавать фон для его сутулого волшебника линз и микроскопа. В своей записной книжке он бегло набросал одно не слишком удачное начало.

«Обезумевшая от ужаса женщина рванулась к извозчику. Вместе они отправились на поиски полицейского. Джон Ривз служил в полиции 7 лет; Джон Ривз поехал вместе с ними».

Он это выкинул. Но идея с извозчиком, записал он, была неплохой; если бы извозчик был убийцей, он мог бы ехать куда угодно, не вызывая подозрений. В глубине души, когда Конан Дойл обдумывал просто сенсационную историю, ему хотелось приключений, как на равнинах Запада Соединенных Штатов. Его симпатии к Америке и американцам, таким, как Билл из Чикаго из его собственного рассказа «Овраг Блюмэнсдайк», родились даже задолго до того, как он встретился с ними. Подобные мысленные образы предполагали месть. Если месть была мотивом убийства, он мог бы привести одного из этих привлекательных демонов на прозаическую Брикстон-роуд.

Название этой детективной истории? Пожалуй, подошло бы «Запутанный клубок», и он записал это название над пассажем о пришедшей в ужас женщине и извозчике. На самом же деле ему не очень нравился заголовок «Запутанный клубок», и он изменил его в своей записной книжке. На другом листе бумаги он пытался подобрать имена и разработать фон, на котором будут действовать его главные герои.

«Ормонд Секкер» в качестве рассказчика? Нет! Это предполагало бы щегольство и стиль Бонд-стрит. Но он мог бы использовать реальное имя, которое увязывалось бы с кем-то дородным и обычным. Одним из его друзей в Саутси, который был также ведущим участником Литературного и научного общества Портсмута, был молодой доктор по имени Ватсон: доктор Джеймс Ватсон. Безусловно, Ватсон не возражал бы, если бы он использовал его фамилию, а имя заменил на Джона. Значит, Джон X. Ватсон. (Можно ли не удивиться, что в последующие годы автор допустил описку и жена Ватсона назвала его Джеймсом? Потому что подпись действительного Джеймса Ватсона в журнале заседаний общества по сей день хранится в Портсмутской библиотеке.)

«Шеррингфорд Холмс» в качестве имени детектива не совсем годилось. Оно было близко к этому, но недостаточно. Ему не хватало чистоты, стеклянного звона, оно было невнятным. Он подумал, повертел его и так и сяк и вдруг – совершенно наобум – ему пришло в голову ирландское имя Шерлок.

Шерлок Холмс! Это было то, что надо. Можно было бы придумать намного худшие имена для флегматичного обыкновенного доктора. Пустой дом, желтая глиняная дорожка в промокшем от дождя саду. Труп мужчины при дрожащем свете восковой свечи, а на стене кровью намалевано слово «месть». И весь рассказ закипел.

Название «Запутанный клубок» давно было отброшено. Вверху рукописи он поставил «Этюд в багровых тонах». Работая от завтрака до ужина, между звонками в докторскую дверь и окликами находящейся наверху Туи, он и представить не мог, что создает самый знаменитый образ в английской литературе.

Глава 5
РАЗВЕЯННЫЕ ИЛЛЮЗИИ

«Артур, – писала Туи в Португалию сестре мужа Лотти, – написал еще одну книгу, небольшой роман страниц на 200, называется «Этюд в багровых тонах». Вчера вечером разослал его. У нас пока нет никаких известий о «Гердлстоне», но мы надеемся, что отсутствие новостей – это уже хорошая новость. Полагаем, что «Этюд в багровых тонах» удастся напечатать раньше, чем его старшего брата».

Это было одним из веселых и счастливых писем, когда муж и жена по очереди писали абзацы, отталкивая друг друга, чтобы выразить что-то свое, а потом, довольные, опять отходили в сторону. Они писали это письмо в воскресенье в конце апреля, когда дым из трубы разносила ветреная погода; они были, как выразилась Туи, «одни со своим триумфом»., потому что все остальные ушли в церковь.

Бедная Лотти нуждалась в том, чтобы ее подбодрили. Было неплохо жить в португальском барском доме рядом с заводом по производству взрывчатки; но как-то часть этого завода взорвалась, почти разрушив и дом. Лотти перешла на другую работу. Брат описывал ей прелести медицинской практики: как на днях к нему заходил некий генерал Дрейсон; как одна леди, подорвавшая свой организм в молодости, теперь, в возрасте ста двух лет, сокрушалась по этому поводу.

Он начал писать «Этюд в багровых тонах» в марте, а закончил в апреле 1886 года. Рассказ сразу же был отправлен Джеймсу Пейну, чтобы выяснить, нельзя ли его печатать в журнале по частям еще до того, как будет издана книга.

Хотя «Гердлстон» был дважды отвергнут и отправлен в третий раз, автор не слишком об этом беспокоился. Свои самые большие надежды он связывал с «Этюдом», потому как знал, что написал его настолько хорошо, насколько только мог. Он обнаружил в себе любопытную способность (о существовании которой, впрочем, можно было подозревать со студенческих дней) отделять себя мысленным занавесом от остального мира; вызывая искусственное состояние ума, становиться персонажем, о котором писал. В начале мая Джеймс Пейн ответил ему, и он склонился над каракулями, которые едва было возможно разобрать.

«Я держу ваш рассказ неоправданно долго, – писал Пейн, – но он так меня заинтересовал, что хотелось закончить. Это превосходно». Потом шло совершенно не поддающееся расшифровке короткое предложение, в котором можно было разобрать лишь зловещие слова «шиллинг, ужасно». «Не хотелось бы, чтобы они издавали книги за такие деньги. Он слишком длинен – и слишком короток – для «Корнхилл мэгэзин».

Тут он почувствовал болезненный вкус разочарования, хотя, в конце концов, это лишь означало, что «Этюд» был слишком длинным для публикации в одном номере и слишком коротким – для серии. Он получил высокую похвалу Джеймса Пейна. Трудностей с нахождением издателя книги быть не должно. Настроение его снова поднялось после того, как он отправил рукопись в издательство «Эрроусмит» в Бристоле. На его день рождения, на который мама Хокинс подарила ему перчатки для игры в крикет, а Туи – вышитые домашние тапочки, он коротал время над рассказом «Врач из Гастер-Фелла».

Тем временем внешний мир сотрясали великие политические события. Господин Гладстон, избранный премьер-министром в третий раз, внес законопроект о введении самоуправления (гомруля) в Ирландии. Этот законопроект был провален. Во всей стране, вставшей перед лицом вторых всеобщих выборов за семь месяцев, закипели страсти. Эти страсти не успокаивались на протяжении всех 80-х годов и подогревались организацией Храбрые фении Ирландии. Если Лотти в Португалии услышала звук взорвавшегося динамита, то лондонцам пришлось узнать это от фениев гораздо ближе.

Они заложили взрывчатку в туалете Скотленд-Ярда, в результате чего рухнула стена. Никто не пострадал, поскольку, как выяснилось, в здании в тот момент никого не было. Если не брать в расчет их фиаско, когда полиция обнаружила шестнадцать брикетов динамита под Колонной Нельсона, менее мощные взрывы прогремели в редакции газеты «Таймс», в крепости Тауэр, на вокзале Виктория и даже в палате общин.

В политике Конан Дойл был либерал-юнионистом, то есть, по словам Гладстона, «инакомыслящим либералом», который не одобрял введения самоуправления для Ирландии. Не кажется ли парадоксом то, что этот человек, ирландец по происхождению с обеих сторон, должен был стать сильным символом всего, что было традиционно английским? Парадокса не было. Просто он считал Ирландию частью Англии (или, если хотите, Британии), в том же смысле, в котором была Шотландия. Слышать, как ирландцы с копьями бьются за свободу, было так же нелепо, как представить себе шотландских повстанцев, точащих сабли на эдинбургском Грассмаркете.

«Ирландия, – отмечал он в своей записной книжке, – это огромный нарыв, который будет продолжать нагноение, пока не прорвется». В возбужденной атмосфере Портсмута накануне выборов он был втянут в рассуждения на эту тему. На большом митинге либерал-юнионистов в Амфитеатре было запланировано выступление главы партии генерал-майора сэра Уильяма Кроссмана; сэр Уильям запаздывал. Его моментально заменили доктором Конан Дойлом. Не было бы преувеличением сказать, что он окаменел. Он избавился от прежней своей нервозности, когда выступал в Литературном и научном обществе с докладом о северных морях. Но. это было совсем другое. Тащиться одному к столу ораторов через сцену, которая казалась размером с акр, выступать перед тремя тысячами людей без каких-либо бумажек и записей – от этого его лицо еще жарче запылало под огнями рамп. Тем не менее, не имея никакой ясной идеи о том, что он будет говорить, он разошелся и в течение двадцати пяти минут обрушивал на аудиторию поток риторики, заставив всех с восторженными возгласами вскочить на ноги.

«Англия и Ирландия, – с изумлением прочитал он потом о том, что говорил он, – обвенчаны друг с другом, – море – их сапфировое обручальное кольцо, а то, что Бог соединил, разъединить'никто из людей не может». Но редко его вера в государственных деятелей была сильной. Когда много времени спустя он сидел за ленчем с тем же самым сэром Уильямом Кроссманом; он признался, что в его голове созрела весьма прискорбная пародия:

 
«Ты старик, дядя Уильям, – заметил юнец, —
Пьешь сверх чая немало иного…
Но представь на мгновенье, что ты наш глава, —
Что же ждать от всего остального?»
 

Либералы господина Гладстона потерпели поражение на всеобщих выборах; волнения несколько улеглись. В июле состоялся большой смотр военно-морских сил: маневры бронированных кораблей с флагами у Спитхеда, подражательная торпедная атака. Он с Туи поехал смотреть парад на яхте майора Колуэлла; но весь день лил дождь, а Туи плакала. Также в июле «Этюд в багровых тонах» был возвращен непрочитанным из издательства «Эрроусмит».

На этот раз он пришел в уныние. Отправил рукопись в издательство «Фред Уорн энд К0», но там ее также отвергли. «Мой бедный «Этюд», – жаловался он Мадам, – ни разу никем, кроме Пейна, не был прочитан. Поистине литература – это раковина, которую трудно открыть. Но со временем все образуется». И он послал книгу в издательство «Господа Уорд, Лок энд К0».

Главный редактор издательства профессор Г. Т. Беттани дал книгу для ее оценки своей жене. Сама писательница, госпожа Беттани высказалась о ней восторженно: «Этот человек – прирожденный романист! Книга будет иметь огромный успех!» Однако бизнесмены, стоявшие во главе фирмы, разделяли они мнение госпожи Беттани или нет, не хотели ошибиться и быть безрассудными и потому связались с автором.

В этом году они не могут напечатать «Этюд в багровых тонах», писали они, поскольку рынок наводнен дешевой беллетристикой. Если он не возражает против того, чтобы подождать еще год, они заплатят ему за авторское право 25 фунтов стерлингов. Это означало полную продажу с этого времени всех прав на книгу.

Даже доктору из Саутси такие условия показались довольно жесткими, и он предложил, чтобы ему платили авторский гонорар с каждого проданного экземпляра. Ответ был язвительным.

«В ответ на ваше вчерашнее письмо, – писали ему 2 ноября, – с сожалением сообщаем, что не сможем позволить вам удерживать проценты с продаж вашей книги, поскольку это может привести к некоторой путанице. Рассказ вместе с некоторыми другими может быть включен в один из наших ежегодников. Поэтому мы будем придерживаться нашего предложения о выплате 25 фунтов стерлингов за полное авторское право».

Автор согласился, так как казалось, что ничего другого сделать нельзя. По крайней мере, книга будет напечатана, хотя «ежегодник» выглядел неважно. В случае удачи его имя, прочитав роман, узнает публика, даже если он не получит за него больше ни пенса. В новом 1887 году он увлекся совершенно новым делом – изучением парапсихологии.

Годы, проведенные в Саутси, были годами умственного развития, создания мощного интеллекта в столкновении с намного более глубокими проблемами, нежели проблема литературного стиля. Это можно бегло проследить в его книгах. Но более личностно, более глубоко это отражается в записных книжках, которые не предназначались ни для чьих глаз, кроме его собственных. Общеизвестно, что каждый человек с развитым интеллектом должен видеть перед собой руководящий принцип: будь то религия или просто философия жизни. Менее известно то, что лишь немногие, если говорить правду, находят такой принцип.

Он отверг католицизм. Подобно историку Гиббону, которым так восхищался, он оставался материалистом. Верно, писал он, надо предполагать Создателя, если видишь вселенную как огромный часовой механизм, раскачивающийся в вакууме; даже у часового механизма должен быть конструктор. Но он остается игрушкой – колоссальной, но тем не менее игрушкой – если только он также не предполагает определенной цели, определенного толкования добра и зла, определенных значений. Чего он не мог найти, так это свидетельств существования человеческой души.

В начале 1887 года один из епГпациентов, генерал Дрейсон, разговаривал с ним о предмете, называемом спиритизмом. Генерал Дрейсон, выдающийся астроном и математик, которому он впоследствии посвятил своего «Капитана «Полярной звезды», рассказывал о своем собственном обращении к спиритизму через разговоры с умершим братом. Существование жизни после смерти, говорил генерал Дрейсон, это не только факт, это может быть доказано.

Конан Дойл дал ни к чему не обязывающий ответ. Тем не мецее самой возможности доказательства было достаточно для того, чтобы привести в трепет каждый уголок его мозга. В записной книжке в разделе «Книги, которые следует прочитать» список работ по парапсихологии насчитывает семьдесят четыре тома за год. Он тогда их не только прочитал – он размышлял над их содержанием до тех пор, пока не овладел самым трудным для понимания умозрением. Однажды он в порыве ярости разразился цитатой из Корана: «Небеса и земля и что между ними: думаете вы, что мы создали их в шутку?» Или из Гелленбаха: «Бывает скептицизм, который по слабоумию превосходит тупость мужлана».

Он заносил в книжку свои комментарии, бегло записывая цитаты из таких совершенно разных работ, как «Чудеса и современный спиритизм» Уоллеса и «Животный магнетизм» Бине и Фере. «Бывает скептицизм, который по слабоумию превосходит тупость мужлана». Был ли он такого рода скептиком? Не должно быть. Вместе со своим другом, портсмутским архитектором господином Боллом, он решил проводить свои собственные сеансы парапсихологии.

Они начались 24 января 1887 года и продолжались с перерывами до начала июля. Он все подробно записывал. Эти записи показывают, насколько глубоки были его интересы, равно как и сострадание. Шесть раз они проводили сеансы с опытным медиумом по имени Хорстед, «невысоким лысеющим седым человеком с приятным выражением лица». Перед началом сеанса «господин Хорстед сказал, что он видит дух старого человека с седыми волосами, высоким лбом, тонкими губами и очень сильной волей, пристально смотрящего на него».

И далее, когда в ходе сеанса каждый участник получил предсказание:

«В моем говорилось: «Этот джентльмен – исцелитель. Вели ему не читать книгу Ли Ханта». Мысленно я сам с собой спорил, стоит ли мне браться за «Комедийных драматургов Реставрации», распутство которой меня довольно сильно отталкивало. Я никогда не упоминал кому-нибудь эту тему, не думал о ней в то время, поэтому это был не тот случай, когда читались чужие мысли».

Но так ли это было? Размышляя об этом после той удивительной ночи, он приходил к трудным выводам. Но остался неубежденным. Вспышки сомнений, колебания, беспокойства сквозят в том дневнике, где он серьезно пытается добиться прогресса в вопросах парапсихологии. После всех своих исследований и чтения он не обнаружил ничего убедительного. Он будет продолжать изучать этот предмет, поскольку ему казалось вполне возможным то, что он не провел достаточно глубоких исследований.

Тем временем, пока он ожидал выхода в свет «Этюда в багровых тонах», ему захотелось проявить себя в чем-то большем, чем в хваленых шиллинговых романах ужасов. Он давно хотел попробовать себя в жанре исторического романа. Так как его мысли были заняты историей, философией и религией, неудивительно было видеть направление, которое они приняли.

В тот момент его любимыми писателями были Мередит и Стивенсон. Стивенсона он обожал с тех пор, как прочитал неподписанный «Павильон в дюнах» в старом номере «Корнхилла». Талант Стивенсона состоял в том, что в его исполненном литературной эмоциональности повествовании он спрессовывал полдюжины слов в более ослепительный и яркий образ, чем целый пассаж описаний. А Стивенсон находился под сильным влиянием Джорджа Мередита, который, при всей своей непонятности с точки зрения логики, мог сочинять такие, казалось бы, вздорные фразы, как: «Фермер выхохотал в кресло свои жирные бока».

Да! А сэр Вальтер Скотт, чьи старые зеленые тома продолжали занимать почетное место рядом с романом Чарльза Рида «Монастырь и очаг», сэр Вальтер тоже обладал теми же самыми качествами. Они всегда проявлялись, когда он отказывался от невыносимого многословия ради восхитительного персонажа или динамичного действа. В романе «Пуритане» нельзя забыть роялиста Ботвелла и круглоголового Бэрли: верхом на лошадях, тяжело дыша, при огромной сумме, которую дают за голову Бэрли, они показывают неповиновение друг другу лязгом клинков.

«Поляна вересков или тысяча клинков!»

«Меч Господа Бога и Гедеона!»

Но Скотт изобразил Бэрли слабоумным, жестоким, тем самым не донеся до читателя преданность пуритан религии. Это сделал только Маколей. Размышление вернуло молодого писателя к его старому зрительному восприятию Маколея, «раундхедам», которые во имя мира отложили свои защитные камзолы. Пусть эти люди, или их сыны, станут героями рыцарского романа о временах конца XVII века при католическом короле Джеймсе; пусть с мечами и пением псалмов они поднимутся под протестантское знамя «короля» Манмута. Это было началом романа «Мика Кларк».

Он начал составлять план «Мики Кларка» в июле 1887 года. Вновь обращаясь силой памяти (подобно Маколею) ко всему, что он раньше изучал, он свел воедино свои познания о XVII веке и дополнил их продолжавшимися месяцами исследованиями деталей. Затем, в перерывах между занятиями медициной и изучением оптики в Портсмутской глазной больнице, он за три месяца написал книгу.

Сила «Мики Кларка», даже если не брать лучших сцен боевых действий – кровопролития на равнине Солсбери, столкновения с королевскими драгунами, схватки в соборе Уэллс, ослепительного описания баталии при Седжмуре, – состоит все же в словесных образах: воображении, использовании обыденных деталей, посредством которых оживлялся каждый персонаж еще до того, как в войне загремел хотя бы единый выстрел. Образ угрюмого старика отца, «железнобокого» Джо Кларка, омрачает первые главы книги, которые оживляются суетливой матерью, прихожанкой Англиканской церкви, и их широкоплечим сыном Микой.

Но автор, хотя и восхищался пуританами и испытывал неприязнь к неблагодарности королей династии Стюартов, никогда не мог с серьезным видом относиться к импозантности пуритан. Для него единственной чертой пуританизма была черта викторианского пуританизма. Это подразумевает сильное викторианское чувство юмора – фактор, которому в наши дни часто не придают значения. При проявлениях любого святошества, не важно, насколько искреннего, Конан Дойл никогда не мог устоять перед ликующими колкостями. Вот его описание чувств сурового отца, когда Мику, тогда еще маленького мальчика, соблазнили выпить второй стакан Канарского вина, после чего потерявшего дар речи привезли на телеге домой.

«Отец был меньше потрясен этим инцидентом, чем надо было ожидать, – с торжественным видом заявляет Мика, – и напоминает матери о том, что Ной попал в подобную же историю. Он также рассказал, как некий военный священник Грант из полка Дезборо, выпив после жаркого и пыльного дня несколько фляг крепкого пива, орал после этого безбожные песни и плясал таким образом, что это не подобало священному сану».

Так он ввел в действие романа Хавант, небольшой городок под Портсмутом. Татуированный моряк Соломон Спрент катит по настоящим улицам под настоящими вязами к таверне Локарби. Из моря выбирается коварный Десимус Саксон: жилистый, с опущенными веками, сквозь зубы разговаривающий с пуританами или играющий в кости с конными гвардейцами – человек, который либо будет относиться к тебе дружески, либо за гинею всадит тебе нож в спину и при этом будет говорить шутки – живые, зловещие и одновременно смешные.

Писатель был глубоко поглощен всем этим, когда «Этюд в багровых тонах» был напечатан в «Рождественском ежегоднике Битона» за 1887 год.

И ничего не произошло. Было маловероятно, что какой-нибудь критик сядет под рождественскую елку, чтобы потрудиться написать обозрение ежегодника; никто этого и не сделал. Но издание было распродано. В начале 1888 года фирма «Уорд, Лок» предложила выпустить его отдельным изданием. Хотя автор за это ничего бы не получил, было предложено, что иллюстрировать издание будет его отец, Чарльз Дойл. Старый и больной, Чарльз Дойл тем не менее нарисовал шесть черно-белых иллюстраций; и на глазах старика наверняка выступили слезы, когда он узнал, что его работа все еще пользуется спросом в Лондоне.

Его сын закончил и переписал «Мику Кларка» к концу февраля 1888 года. И опять, превознося добродетели пуритан, он показал, к чему он питает наибольшие симпатии. Коренастого Мику, милого и добродушного, он воспринимал как мужчину и брата. Но выражаясь современным языком, эта история почти что украдена сэром Джервасом Джеромом – разорившимся аристократом, пижоном и бездельником, который присоединяется к восстанию Монмута, потому что ему наплевать, на чьей стороне он воюет. Когда слабые надежды Монмута разрушены в ходе ночной битвы при Седжмуре, благоразумные люди считают необходимым отступить. Сэр Джервас высокомерно отказывается отступать – так же, как отказался бы его отец, сторонник короля, и умирает так же безрассудно, как и жил.

Конан Дойл, осознавая, что он создал весьма неплохое произведение, подсознательно обозначил статус молодых писателей, когда написал о нем Мадам.

«Мы должны постараться, – писал он, – сохранить авторские права на «Мику». Я уверен, что это принесет доход». Он признался, что изнурен, но его представление об отдыхе было любопытным. «У меня будет несколько дней отдыха, – добавлял он в другом письме, – хотя на самом деле надо бы избавиться от груза идеи о рассказе «Знак шестнадцати устричных раковин», которая засела у меня где-то глубоко в мозжечке».

Что же это был за рассказ? Он уже упоминается в его записной книжке:

«Идея повествования: шестнадцать устричных раковин.

Идея повествования: история святого Эндрю.

Идея повествования: его последние пять минут».

Вопрос о выборе заглавия остается на самом деле столь же мучительным, сколь наждак для пытливого ума, как и многие незаписанные обстоятельства, связанные с Шерлоком Холмсом, которые он впоследствии расточительно отбросил: фактически еще более мучительным потому, что он хотел поставить именно это название; и хотя выведенный из себя биограф напрасно ищет это в его бумагах, вполне возможно, что он придумал и что-то другое. Если это так, то все произошло, когда он работал над рассказом «Загадка Клумбера».

Он высказывал решительные взгляды о последнем бестселлере – рассказе Фергюса Хьюма «Тайна Хэнсона Кэба». «Какое же происходит мошенничество с этой «Тайной Хэнсона Кэба»! – писал он Мадам в марте 1888 года. – Это один из самых слабых рассказов из всех мною прочитанных, и продается он только потому, что его чрезмерно и незаслуженно расхваливают». Но в тот момент его не заботили детективы. Все было сконцентрировано на «Мике Кларке». Он также стал считать, что его медицинские таланты ведут к тому, чтобы стать глазным хирургом. Он поделился своими новыми планами с Лотти.

«Если он («Мика») пойдет хорошо, думаю, можно будет считать доказанным, что я могу жить литературным трудом. Надо бы иметь несколько сотен для начала. Мне надо поехать в Лондон для изучения глазных болезней. Потом мне надо поехать, чтобы изучать глазные болезни, в Берлин». Его полусерьезные мечты становились все более необузданными. «А потом я должен ехать в Париж для изучения глазных болезней. Узнав о глазных болезнях все, я вернусь в Лондон и начну практику глазного хирурга, продолжая, конечно, заниматься литературой и пользоваться ею как дойной коровой».

Знаменательно, что в тот период он начал заниматься изучением Средневековья, что продолжалось более двух лет. К сожалению, «Мику Кларка» ни одно из издательств не приняло.

Джеймс Пейн в резких тонах спросил, как он мог, как мог он транжирить время на исторические романы? В «Блэквуде» покачали головой. Газетный синдикат «Глоб» отметил, что в книге недостает любовной интриги, в «Бентли» заявили, что роман вообще не представляет интереса. На этот раз крепкого телосложения доктор был повергнут в отчаяние. На протяжении почти года рукопись ходила по издательствам, пока в ноябре 1888 года он не отослал ее в «Лонгманз», где ее прочитал Эндрю Лэнг.

И «Лонгманз» ее принял, хотя и предупредил, что книгу, возможно, придется сократить по несколько любопытной причине: она на 170 страниц превышала по объему роман Райдера Хаггарда «Она». Опять восторжествовав, он отправился в Лондон и пообедал с Эндрю Лэнгом в ресторане «Сэвиль-Клаб».

«Десимус Саксон, – посмеиваясь, сказал тощий критик-шотландец, – прекрасный образ! Веселая личность! Хотя предупреждаю: скажут, что ты списал его с Дугальда Долгетти из романа Скотта «Легенды о Монтрозе». Ну-ну! Я знаю, что ты этого не делал. Но эти милые добрые критики, черт бы их взял!»

Вернувшись в Саутси, он вальсом прошелся с Туи по комнате, но делал это осторожно, потому что в начале следующего года Туи ожидала ребенка, их первенца. У него не было больше никакого желания (по крайней мере, в тот момент) уезжать из Саутси. Поскольку «Лонгманз», кажется, склонялся к тому, чтобы ускорить публикацию «Мики», он теперь гадал, чей же дебют состоится первым – «Мики» или новорожденного.

Сомнения продолжались недолго. В конце января 1889 года уже были слышны крики Мэри Луизы Конан Дойл, названной так в честь Мадам и Туи. Ее отец, который ухаживал за Туи и которому раньше приходилось иметь дело с сотнями родов, признавался, что он был охвачен благоговением и смущен, когда на свет появился его ребенок.

Мадам (которой он не сообщал последних сведений о состоянии Туи, чем вызвал ярость в Йоркшире) он послал описание двух торчащих из-под одеяла носов – Мэри Луизы и Туи… Рыжая голова Мэри Луизы, в отличие от детской, была в красном чепчике.

«Она пухленькая, толстая, с голубыми глазами, кривыми ногами и толстым туловищем. Обо всем другом буду рассказывать по мере поступления твоих вопросов. У меня нет большой практики в описании младенцев. Она ведет себя удивительно свободно. Когда ей что-то не нравится, она дает знать об этом всей улице».

Посвященный Мадам «Мика Кларк» был напечатан в конце февраля. Автор испытывал тревогу. Глубоким внутренним чувством он не доверял этим «милым добрым критикам». Но беспокоиться не стоило. Критика приняла «Мику Кларка» настолько восторженно, что попали впросак все, кто не был так уж убежден, что он способен написать хорошее произведение. Один триумфальный отзыв следовал за другим, был и враждебный со стороны журнала «Атенеум»; он собирал эти отзывы в большой, переплетенный кожей альбом. И теперь он знал, что хочет писать.

Обратите внимание, как меняется его настроение после периода неопределенности.

«Я думаю, – говорил он до выхода в свет «Мики», – что надо попробовать книгу наподобие «Ока инков» Райдера Хаггарда, которая была бы посвящена всем нехорошим парням Империи и написана человеком, который им симпатизирует. Думаю, что я мог бы написать такую книгу с любовью. Приключения Джона Колдера, Айвэна Босковича, Джима Хорскрофта и генерал-майора Пенгелли Джонса в их поисках «ока инков». Как для возбуждения аппетита?»