Текст книги "Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом"

Автор книги: Джон Карр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

Они знали о том, что там должен быть создатель Шерлока Холмса. Они знали, что. слова этой мелодии отличались от знакомых слов. Но все стояли молча, по стойке смирно и слушали «Боже, спаси короля». И так они стояли до тех пор, пока гости не заняли места за отведенным им столом.

Перед тем как они уехали в Монреаль, пресса приписала ему намеки («В действительности он не говорил этого», – призналась 2 июня «Сан») на то, что он привезет Холмса в Нью-Йорк и поселит сыщика на Вашингтон-сквер. «Ему определенно нравится этот город», – отмечала «Джорнэл», и определенно не ошиблась.

А потом началась волшебная поездка по Канаде. В своем частном пульмановском вагоне, оборудованном гостиной, спальней, столовой, они проехали почти три тысячи миль от Монреаля до Джаспер-парка на границе Британской Колумбии. От озера Джорджа до реки Ришелье, где некогда прокрадывались ирокезы-охотники за скальпами, он вспоминал таинственную прелесть мрачных строк Стивенсона:

 
Война разразилась в лесистом краю,
За морем, вдали лежащем,
Война засад в полночной мгле
И выстрелов из чащи…
 

Прежние видения из «Изгнанников» исчезали по ходу долгой поездки из Оттавы в Виннипег и Эдмонтон.

«С тех пор как я приехал в Канаду, я только и делаю, что говорю, – сказал он аудитории на выступлении в Эдмонтоне. – И я могу рассказать вам об Англии немного такого, чего бы вы уже не знали. Реальную опасность представляет надвигающаяся война, и, когда мы видим, что Германия без объяснения причин вводит огромный налог, нам приходится облагать самих себя. Разница в том, что они заимствуют деньги, а мы нет».

За Эдмонтоном, на дальней границе, возвышалась синяя гряда Скалистых гор. Однажды в своем воображении он уже пострелял там много медведей-гризли с капитаном Майн Ридом. Сейчас, в охотничьем заповеднике Джаспер-парка, он был гостем полковника Мэйнарда Роджерса, и о стрельбе не могло быть и речи.

Но они отправлялись кататься – и Джин верхом на лошади чувствовала себя в своей стихии – среди снегов бесконечных хвойных лесов. Они устраивали кемпинги в вигвамах, ловили рыбу в ледяной озерной воде. И каждый день к ним скакал всадник с телеграммой от Лили Лодер-Саймондс с заверениями Джин в том, что с детьми все в порядке.

«Мы просто бродили, – объяснял он на обратном пути, – и стали думать, будто мы одни во всем мире, пока не встретили бурого медведя. После этого наши фантазии улетучились вместе с ним».

Поездка по Канаде заняла около месяца. Он размышлял над идеей еще одного канадского романа и упомянул об этом в беседе с представителями печати в Виннипеге. «Нет-нет, он не будет ни о Шерлоке Холмсе, ни о конной полиции северо-запада, ни о том и другом вместе». Они вернулись в Англию в начале июля – судьбоносного июля 1914 года.

Когда согласованный с пароходным расписанием поезд прибыл из Мегантика на вокзал Ватерлоо, он увидел в киосках экземпляры июльского номера «Странда», в котором был напечатана «Опасность!». К рассказу редактор приложил мнения двенадцати авторитетов в области военно-морского дела, которые автор видел в гранках, размышляя о том, может ли на самом деле возникнуть ситуация, описанная в «Опасности!».

Семеро из комментаторов были адмиралами, главным образом отставными. Большинство из них относилось к опасности с легкостью, утверждая, что Британским островам не может быть причинен ущерб столь малым числом подводных лодок, и рассматривая такую попытку как налет нескольких смельчаков.

«Должен сказать, – писал адмирал сэр Комптон Домвилл, кавалер ордена Бани, – что считаю это в высшей степени маловероятным, в стиле рассказов Жюля Верна».

«Британская общественность, – писал адмирал С.С. Пенроуз Фицджеральд, – не сможет осознать исключительную маловероятность технической стороны дела, о которой он говорит. Лично я не думаю, что какая-либо цивилизованная страна станет торпедировать безоружные и беззащитные торговые суда».

«Ни одна страна не допустит этого», – соглашался адмирал Уильям Хэннэм Хендерсон и заявлял, что любой командир подводной лодки, который попытался бы это сделать, был бы подвергнут суду военного трибунала и расстрелян своим собственным народом.

Капитан 1-го ранга Джейн, соглашаясь с тем, что суперподлодки, подобные описанным в рассказе, могут появиться через несколько лет, высказывал мысль, что лучшим способом борьбы с нападением подводных лодок было бы повесить любого капитана и его экипаж, которые попадут в руки британцев.

«На террор надо отвечать террором, – писал он. – Мы можем отомстить! Повесить нескольких из них, чтоб неповадно было, и они будут запуганы, они не предпримут больше таких попыток!»

Таковы были аргументы.

Но мы, которые читаем эти аргументы, ни в коем случае не должны критиковать этих джентльменов и утверждать, что они не правы. Кто мог предугадать замыслы немцев? Как в случае начала войны Адмиралтейство могло бы это предотвратить? Разве мы не говорили и не думали о гораздо менее разумных вещах всего двадцать пять лет спустя? Явное становится явным только тогда, когда оно произошло, как в этом часто убеждался доктор Ватсон. В доме все оставалось спокойно, по-прежнему стояли фигурки на камине, пока не начались потрясения; внезапно в июле из того, что казалось лишь небольшим конфликтом на Балканах, родилась великая буря.

Сразу же по возвращении Конан Дойл вновь начал бороться, доказывая невиновность Оскара Слейтера, – в деле об убийстве пожилой леди в ее квартире в Глазго, – поскольку в правительственной Белой книге, опубликованной в июне, незадолго до его возвращения появились новые данные.

Сыщик – лейтенант Джон Томсон Тренч из полиции Глазго – был одним из полицейских, который занимался расследованием убийства мисс Джилкрайст. Более пяти лет его глубоко беспокоило дело Слейтера. Но он не мог публично высказываться относительно причин, по которым верил в невиновность Слейтера, не нарушая при этом своих служебных полномочий.

В марте 1914 года лейтенант Тренч поделился своим беспокойством с юристом из Глазго господином Дэвидом Куком. Поскольку он считал, что со стороны министра по делам Шотландии существуют заверения в его неприкосновенности, Тренч сделал несколько потрясающих признаний.

Он показал, что по каким-то причинам имело место сокрытие улик, которые вполне могли бы послужить оправданию Слейтера в суде. Часть его показаний касалась Хелен Лэмби, девушки-служанки.

Если мы припомним сцену убийства – Хелен Лэмби, спешащая домой после выполнения поручения, Артур Эдамс, дергающий веревку звонка, – мы вспомним, как эти двое лицом к лицу столкнулись с убийцей в освещенном холле. Хелен, сказал лейтенант Тренч, узнала человека в квартире и в тот же вечер призналась в этом одной из родственниц мисс Джилкрайст.

Родственницей, о которой идет речь, была мисс Маргарет Биррелл, которая жила тогда на Блитсвуд-Драйв. Лейтенант Тренч попросил представить заявление мисс Биррелл. Вот выдержка из этого документа:

«Я никогда не смогу забыть вечер убийства. Служанка мисс Джилкрайст Хелен Лэмби подошла к моей двери приблизительно в 7.15… Когда я открыла дверь, она бросилась в дом и воскликнула: «О, мисс Биррелл, мисс Биррелл, мисс Джилкрайст убита; она мертвая лежит на полу в столовой; и, о, мисс Биррелл, я видела, кто это сделал».

Я ответила: «Боже мой, Нелли, это ужасно. Кто это был? Ты его знаешь?»

Она ответила: «О, мисс Биррелл, мне кажется, это был А. Б. Я уверена, что это был А. Б.»

Я сказала: «Боже мой, Нелли, не говори этого».

Инициалы прикрывали в заявлении какое-то настоящее имя. Этот и еще четыре вопроса, поднятых лейтенантом Тренчем, оказались настолько серьезны, что было назначено расследование. Хотя Хелен Лэмби и мисс Биррелл отрицали, что они делали подобные замечания, Тренч смог доказать событие улик, жизненно важных для Оскара Слейтера.

Но расследование проводилось секретно; заключенный не был представлен, не призывались к присяге свидетели;, в важнейших местах появились пометки звездочкой.

«Я удовлетворен тем, – заявил министр по делам Шотландии, – что не обнаружено ничего, что оправдывало бы мое вмешательство в приговор». Это было 17 июня 1914 года. Десять дней спустя, как будто для того, чтобы подчеркнуть его заявление, появилась правительственная Белая книга с результатами секретного расследования.

Конан Дойл, который уже тогда верил в невиновность Слейтера, с того момента пошел в атаку. На протяжении шестнадцати лет, начиная с его брошюры в 1912 году, он не прекращал борьбу за заключенного в питерхедской тюрьме. У обоих поседели волосы, прежде чем они услышали в том же зале суда о том, что приговор наконец отменен. Вопрос и ответ были все теми же:

«Чего вы хотите?»

«Справедливости, только и всего! Справедливости!» Тогда ему было пятьдесят пять лет; он немного погрузнел, волос и усов слегка коснулась седина, с добродушного лица смотрели добрые серо-голубые глаза. В нем оставалась все та же сила Геракла; он по-прежнему мог одной рукой поднять за дуло винтовку до высоты плеча. Но он так и не нашел религиозной философии.

«Даже если допустить, что спиритизм верен, – писал он за год до этого, – он продвигает нас вперед слишком незначительно. И тем не менее это слишком мало решает главную проблему – все ли кончается со смертью?»

В какое-то время в промежутке между 1905-м и 1913 годом (точную дату мы не знаем, потому что он никогда не сообщал ее своему сыну) он преодолел один из мощнейших барьеров сомнений. Это было чувство неприятия незначительности, пустякового качества слишком многих духовных явлений. Могут ли интеллекты проявить озабоченность в отношении таких ерундовых вещей, кг столы или движущиеся огни?

Но внезапно ему пришло в голову, что это было чисто романтическое требование. Это было требованием достоинства, которое ничего общего не имело с религиозной мыслью. Это было требованием огромных знамений, необходимых диким племенам. У большинства людей с детства существует врожденное понятие, что подлинные знамения должны писаться молниями на Синае, или разбивать армию Сеннахериба, или делать другие вещи, которые, если в них упорствовать, расстроят порядок Вселенной.

«Сужу ли я об этой проблеме по ее сути или по размеру?» – можете спросить вы. Мы не можем судить о важности разговора по звуку телефонного звонка или определять посетителя по стуку в дверь. Если что-то стукнуло, если что-то коснулось рукава – очень слабо, едва-едва, это может привлечь внимание. Может понадобиться это услышать.

Но где доказательства этого? Он их не находил. Совсем!

Тем летом в «Уиндлшеме» было много радостей и развлечений.

«Надеемся, что сможем навестить тебя, старина», – писал Иннес, который был уже отцом двухлетнего сына по имени Джон. Иннес оставался очень жизнерадостным, хотя и говорил, что ведет бесстрастный, уравновешенный образ жизни. «Америка осталась Ёсе такой же с тех пор, как мы уехали оттуда двадцать лет назад? Как тебе нравится эта прекрасная погода?»

Дети в «Уиндлшеме» – пятилетний Деннис и четырехлетний Адриан вместе с их младшей сестренкой Джин – набросились на привезенную из-за границы игрушечную железную дорогу. Высокий и улыбчивый Кингсли проложил игрушечные рельсы. Конни и Вилли Хорнанг со своим сыном Оскаром – он был немного моложе Кингсли – приехали из Вест-Гринстед-Парка.

Впоследствии у детей Конан Дойла сохранились самые яркие отрывочные воспоминания о днях накануне катаклизма. В «Уиндлшеме» давался официальный обед, из длинной столовой, рядом с бильярдной, раздавался приглушенный шум голосов. Двое мальчишек, которым уже полагалось спать, крадучись спустились немного по лестнице, на стенах вдоль которой висели иллюстрации из «Шерлока Холмса» и «Затерянного мира». Через перила и сквозь открытые двери они смотрели в столовую и лучше всего запомнили лампы в розовых абажурах, мерцавшие на фоне белых рубашек и дамских платьев.

Лорд такой-то или сэр такой-то мало о чем говорило им; но были военные, исследователи, не говоря уже о представлявших меньший интерес государственных деятелях и писателях, чьи разговоры были бы захватывающи, если бы только их можно было понять.

В столовой стоял знакомый стол, которым так гордился их отец. Против камина, между саблями, висела картина, запечатлевшая свадьбу сэра Найджела. Смех в разговоре, сверкание драгоценностей, чувство чего-то возбуждающего и огромного; больше в памяти ничего не осталось.

23 июля 1914 года Австро-Венгерская империя внезапно предъявила ультиматум Сербии.

«Было бы хорошо, – за две недели до этого говорил граф Бертгольд австрийскому главнокомандующему, – если бы вы и военный министр ушли на время в отпуск для сохранения видимости того, будто ничего не происходит».

Все, что было построено и начищено до блеска, теперь находилось в готовности. Маленькая Сербия явилась лишь предлогом. Хотя Сербия дала смиренный ответ на австрийский ультиматум, граф Бертгольд заявил, что он неудовлетворителен. 28 июля престарелого императора Франца-Иосифа убедили подписать декларацию о войне; днем позже австрийские мониторы, поднявшись по Дунаю, начали обстрел Белграда.

За Австрией стояла Германия. Россия должна была встать за Сербией или отступить перед Германией. Если Россия отступится вообще – прекрасно. Потому что по договору Россия была обязана объединиться с Францией, если кто-либо из них подвергнется нападению со стороны Германии. Франция же была истинной целью германских милитаристов.

Если Россия продемонстрирует готовность вступить в войну, австрийская армия и несколько немецких дивизий могли бы удерживать беспомощную Россию на востоке. Тем временем на западе неудержимая Германия смогла бы через Бельгию перебросить два миллиона солдат и в течение шести недель сокрушить Францию.

Россия не проявляла склонности отступаться. Россия мобилизовывала силы против Австрии. Германия выразила негодование по поводу такой недружественной позиции. Император России Николай II действительно хотел мира. Кайзер, как обычно, постоянно менял свою позицию, по сути дела не зная, хочет ли он кровопролития. Царь и кайзер обменялись дружескими телеграммами на английском языке, которые были подписаны: «Ники» и «Вилли». Но контроль захватили люди в остроконечных касках.

В Англии все громче и громче звучал ропот.

«Что происходит? – спрашивал сбитый с толку человек в пабе, внимание которого было поглощено ирландскими проблемами. – Нам нет до этого дела, ведь правда?»

1 августа Германия объявила войну России. Что касается Франции, союзницы России по договору, то германский посол направил ей такое резкое и унизительное требование не вмешиваться, что его не стоит пересказывать полностью. Франции не должно быть позволено вступать в переговоры; после объявления войны в ночь на 3 августа непобедимые тевтоны на следующее утро вторглись в Люксембург и в Бельгию.

Госпожа Эскит и сэр Эдвард Грей, котбрые во время всей этой суматохи делали все возможное для мира, знали, какую надо занять позицию. Британский ультиматум Германии истекал в одиннадцать часов вечера 4 августа.

Находясь в «Уиндлшеме», Конан Дойл наблюдал за этим всю прошедшую неделю с чувством человека, который стоит между рельсами и наблюдает за гипнотизирующим глазом локомотива. 4 августа, в жаркий день, когда до истечения ультиматума оставалось всего несколько часов, он получил записку от водопроводчика из деревни Кроуборо.

«В Кроуборо считают, – торжественно информировал его господин Голдсмит, – что что-то надо делать».

Он засмеялся; смех давал облегчение. Но в конце концов господин Голдсмит был совершенно прав. Кроуборо – это одна из тысячи деревень, чьи совместные усилия могли иметь большое значение. Предположим, можно было организовать гражданские резервы из мужчин в возрасте до шестидесяти лет, которые умели обращаться с винтовкой и способны были освободить Территориальную армию для активных действий, защищая страну в случае вторжения. В тот вечер, когда летние сумерки перешли в ночную темень, он занялся организацией первой в Англии роты Добровольческого резерва.

В Лондоне тем временем собралась оживленная толпа. Некоторые были радостны – все возбуждены. Особенно многолюдно было у Букингемского дворца под высокими бледными фонарями вдоль Молла, где люди пели «Боже, храни короля». Тут и раздался бой Биг-Бена, возвестивший о наступлении одиннадцати часов.

…Они были великим народом. Четверть века спустя они станут еще более великими. Но никогда уже они не были так молоды сердцами…

Глава 20
ХАОС

Когда он писал о них четыре года спустя или даже в то время, ему хотелось записать любые возможные приятные воспоминания. Это компенсировало, хотя и ненамного, воспоминания о долгих днях боли.

Ему нравилось думать о рядовом сэре Артуре Конан Дойле, номер 184343, из 4-го Королевского добровольческого батальона Сассекса. Его рота в Кроуборо состояла из двухсот тысяч человек и была первым прототипом современной Внутренней гвардии. В первую неделю войны он забрасывал страну листовками, и другие деревни также собирали свои роты.

Спустя две недели военное министерство потребовало, чтобы он отказался от своей затеи. Но возглавляемая лордом Десборо комиссия, членом которой он состоял, восстановила этот проект и выдала роте Кроуборо сертификат о том, что она была первой. Он любил вспоминать о том, как спал в круглой палатке на Холмах, когда не о чем было беспокоиться, кроме разве того, чтобы отполировать пуговицы и почистить винтовку. «Старый Билл» – так называл он потом сам себя; и «последняя линия обороны».

Он любил вспоминать об одной короткой прогулке, когда летом 1915 года взял Джин и детей, чтобы день покататься на автомобиле. Но все это время глубоко в его мозгу гнездился ужас. Гуляя до завтрака в розовом саду, он слышал характерный гул.

«Он очень слаб и очень далек, но тем не менее он приводит в глубокий трепет, – писал сэр Артур. – Вот он опять – то громче, то тише».

Гул доносился с расстояния в сто двадцать миль и был хорошо слышен в тишине раннего утра, когда на ясном небе всходило солнце, а трава была еще мокрой от росы. «Уже неделю, поскольку ветер дует оттуда, мы слышим этот гул». То был грохот пушек во Фландрии.

С первых месяцев войны, хотя прошел почти год, смутное чувство беды не исчезало. С 8 августа до середины сентября 1914 года лучшие войска семи враждующих сторон наносили друг по другу удары, будто в смертельном футбольном матче. Француз Жоффр, под командованием которого находились миллион триста тысяч человек, атаковал захватчиков по всем границам, вместо того чтобы держать оборону.

Французы в порыве патриотизма и ненависти в синих мундирах и красных панталонах со штыками наперевес бросались под огонь пулеметов. (Разве никогда не было Англо-бурской войны?) Артиллерийская мощь притупляла мозг. За тот месяц людей было убито или ранено больше, чем за любой полный год войны.

В Англии не спадал патриотический пыл. В первые шесть месяцев на войну не допускались газетные корреспонденты. Но по мере того, как поступали сообщения, рождались ощущения, чувства, перевернутые вверх дном.

«Меня раздражает то, что я не могу делать что-либо определенное, – писал Конан Дойл Мадам, которая в свои семьдесят шесть лет стала слаба здоровьем. – Я живу только на газетах. Малкольм (капитан Медицинского корпуса Королевской армии Малкольм Леки, любимый брат Джин. – Д. К.) находится на огневом рубеже. Думаю, что они скоро призовут и Кингсли. Я подумываю попытаться получить офицерское звание в Новой армии, хотя Иннес и другие против этого. Очень тяжело ничего не делать».

И далее:

«Лондонцы, – писал он впоследствии в «Бритиш уикли», – никогда не забудут ту ужасную неделю с 24-го по 30 августа, которая началась с сообщения о том, что пал Намюр и что британская армия глубоко втянута в военные действия».

В Монсе серые немецкие полчища наступали, как дервиши на Омдурман. И еще одна картина: гигант Китченер, который тогда еще не носил свою знаменитую форму, сжимает в одной руке шляпу и телеграмму, с лицом, как будто в него ударили кулаком, сообщает об отступлении в Монсе.

За две недели до этого Конан Дойл написал в военное министерство письмо, пытаясь попасть на фронт. Он признавал, что слишком долго не имел практики врача, – он был немолод, – но разве он не способен помочь раненым на поле боя? В письме, датированном 21 августа, военное министерство вежливо отказало ему. Артур стал искать чего-то другого.

Малкольм Леки стал первым погибшим членом семьи.

Он был смертельно ранен в битве при Монсе, но настаивал на продолжении своих обязанностей врача, а четыре дня спустя скончался. Джин и сэр Артур не получали о нем никаких известий – только лишь что Малкольм пропал без вести, – пока в конце декабря не узнали о том, что посмертно он награжден орденом «За выдающиеся заслуги».

Дальше была Марна. Мадам плакала, когда услышала о том, как ее любимые французы прекратили отступление и бились с непобедимыми тевтонами, пока не остановили их. Все было не так просто, но французы сохранили свои головы, а немцы потеряли их. Они проиграли свою азартную игру за то, чтобы сокрушить французскую армию. Они колебались, отступали, а потом фон Клюк ушел к проливу.

В конце сентября в Медицинский корпус Королевской армии вступил Кингсли.

«Один из его приятелей в госпитале Сент-Мэри, – писала 3 октября «Лондон опиньон», – на днях получил от него письмо, которое представляло весьма занимательное чтение».

Кингсли испытывал отвращение к самой идее войны. Задолго до этого в письме отцу он писал, что первый опыт в прозекторской вызывал у него тошноту. Но когда он это обдумал, то понял, что не может оставаться в стороне.

«Скорее я бы не хотел быть офицером, – писал Кингсли. – Рядовой – этого было бы достаточно». И подобно другим молодым людям он ушел на войну. А в октябре бесконечные ряды серых дервишей, продвигаясь под прикрытием смертоносного артиллерийского огня, захватили Дюнкерк, Кале и Булонь.

Отец Кингсли, которому отказали в активной службе, обнаружил, что правительство имело в отношении него планы в области чтения лекций и писательской деятельности. Но этого было недостаточно.

Настоящую работу он придумал себе сам.

На рассвете 22 сентября, когда море несколько успокоилось после шторма, подводная лодка «У-9» высмотрела три патрулировавших британских крейсера. Это были крейсеры «Абукир», «Хог» и «Кресси», старые корабли, которые из-за плохой погоды не сопровождал эсминец. От удара торпеды с «У-9» «Абукир» опрокинулся на правый бок подобно жестяному чайнику. «Хог» и «Кресси» попытались уйти из зоны торпедирования, но они представляли собой слишком удобные мишени. Все три корабля затонули, унеся жизни тысячи четырехсот человек.

«Неужели, – кричала приведенная в замешательство и возмущение публика, – это могут делать подводные лодки?..»

Но для автора «Опасности!» это не было вопросом. Он давно уже знал, что могут делать подводные лодки. Но как же эти бедняги, которые захлебнулись и утонули вместе с кораблем?..

На современном военном корабле было мало спасательных шлюпок, потому что шлюпки легко воспламеняются и уподобляются спичкам, когда корабль участвует в боевых действиях. Но в такие действия не вступишь против торпеды или плавучей мины, остается только тонуть. С борта пораженного «Абукира» моряки бросали в море все (даже пустые бензиновые баки), за что можно было бы ухватиться и держаться на плаву.

«Неужели действительно невозможно, – писал Конан Дойл в «Дейли мейл», – придумать что-то такое – хотя бы надувной резиновый пояс, – чтобы дать им шанс в воде? Сейчас, когда кораблям сопровождения (то есть спасательным судам, представляющим цели для торпед) запрещено находиться рядом, этот вопрос становится еще более настоятельным».

В течение недели было в спешном порядке заказано четверть миллиона надувных хомутов весом в три унции каждый, которые моряки могли бы носить в карманах и в случае необходимости надувать. Эти плавсредства были поставлены флоту.

Но этого было недостаточно. В холодную погоду или при сильном шторме такие спасательные приспособления могли лишь продлить агонию. Для Конан Дойла необходимость чего-то другого стала особенно очевидной в последний день декабря, когда при ярком свете луны, сильном ветре и шторме в проливе был торпедирован линкор «Формидабл».

Каково же было его решение проблемы?

Это было использование надувных резиновых шлюпок. Истинная ценность надувной резиновой шлюпки для спасения жизней была продемонстрирована только во время Второй мировой войны. Предложение же сэра Конан Дойла об этом можно найти в письме в «Дейли кроникл» за 2 января 1915 года.

Для него важнее всего были жизни людей. «Мы можем заменять корабли. Но мы не можем уберегать и спасать».

С наступлением 1915 года началась долгая бойня в траншеях. Наступление немцев на порты пролива было остановлено и сдержано, что вызвало в Британии настроения шаткого оптимизма. Теперь никто не мог продвигаться. По всей Франции – от Северного моря до Альп – изогнутым полукругом проходила линия траншей, которую нельзя было обойти ни с какого фланга. Как могла любая из сторон прорвать ее, кроме как лобовой атакой? Проследите за названиями мест по длине этой изогнутой линии: Ипр, Аррас, река Сомма, Суассон, Верден; на протяжении почти четырех лет эта линия отклонялась лишь на какие-то мили, если не ярды.

С самого начала смерть не проявляла ни малейшей пощады к Западному фронту. На востоке войска царской России настолько глубоко вторглись в Восточную Пруссию, что встревоженные немцы перебросили туда два армейских корпуса из Франции и Бельгии. Как писал Конан Дойл, это, вполне возможно, предопределило исход битвы при Марне. Танненберг и Мазурские озера были залиты русской кровью. Перед концом 1914 года к центральным державам против союзников присоединилась Турция.

В начале 1915 года Британия предприняла попытку прорвать тупик на Западном фронте, обогнув единственно возможный фланг. Если бы пролив Дарданеллы удалось форсировать совместной операцией на море и на суше, можно было бы пробиться через южную часть Европы и помочь России, атаковав противника с другой стороны. Военные корабли вошли в узкий пролив под огнем турецких фортов.

«Только взгляните на британцев на другой стороне пролива», – думал человек в «Уиндлшеме».

«Итак, после полуночи спать, – писал он в начале лета. – Окно моей спальни открыто. Когда я в последний раз взглядываю на небо, я слышу издалека все тот же монотонный волнующий гул, с которого начался день».

Это была вторая битва под Ипром, затяжная и отмеченная агонией вследствие применения немцами ядовитых газов.

Отравляющие вещества усугубили обнаружившуюся у Британии нехватку боеприпасов, которая, как говорили, была критической. На Уайтхолле, ворчали, появилось коалиционное правительство. Но Ипр преподнес еще более горькие уроки, хотя они и не были новы.

«Атаки, подобные той, что имела место 9 мая, – писал Конан Дойл в июле, – когда несколько бригад потеряли почти половину своих военнослужащих, делают ясным то, что незащищенные войска не могут пересечь зону, обстреливаемую из пулеметов. От таких атак следует либо отказаться, либо найти искусственную защиту для людей».

Он призывал военное министерство создать бронежилеты, которые обеспечили бы войскам хоть какую-то защиту двух жизненно важных частей тела – головы и сердца.

«Голову, – писал он в «Таймс» 27 июля, – надо защищать каской, подобной той, которую разработали французы. Сердце можно прикрыть изогнутой пластиной, изготовленной из высокопрочной стали».

Это было только началом его экспериментов; идея родилась из рассказов о Неде Келли, разбойнике, который подобно призраку передвигался в броне, пока полиция безуспешно вела по нему стрельбу. Министерство боеприпасов в принципе согласилось, отметив, что, возможно, ему будет доверен один секрет.

В тот момент он работал над историей британской кампании во Франции и Фландрии в дополнение к речам и статьям, о которых его просило правительство. Его источниками информации для этой истории были командиры-генералы, снабжавшие его необходимыми деталями.

Пока в его кабинете накапливались массы деталей (его секретарь теперь стал майором Вудом, который находился на фронте, в нескольких милях от подполковника Иннеса Дойла), даже тот спокойный уголок страны окрасился в хаки и коричневый цвета войны. В Кроуборо, где был расквартирован полк Территориальной армии, ДЯсин открыла приют для бельгийских беженцев. Он же сам собирался вскоре открыть крыло «Уиндлшема» под клуб для канадцев. Кроме того, сотня канадских офицеров обедала у него каждый субботний вечер.

К вечеру Восточное побережье накрывала тьма, которая распространялась вглубь. Над Англией зависал шестисотфутовый «цеппелин», который летел настолько медленно, будто оставался совсем неподвижным, и шипел своим газовым баллоном подобно гремучей змее?

«Полдюжины здоровых суфражисток, – ворчал он, – наделали бы не меньше вреда». А в «Политике убийства» писал: «С военной точки зрения политика идиотская; невозможно представить себе ничего такого, что в большей степени стимулировало бы и укрепляло национальное сопротивление».

Если он ненавидел противника за хладнокровное, расчетливое, с улыбкой применение методов террора, то все-таки не мог не видеть перспективы. Самые характерные для него слова он высказал в «Великом германском заговоре», где обратился к тем, кто в 1911 году были его друзьями во время автопробега курфюрста Генриха.

«Удачи вам, граф Кармер, и неудачи вашему полку! Того же самого и вам, маленький капитан Тюрк, самой большой удачи и горя вашему крейсеру!»

Он не захотел присоединяться к взрыву шпиономании. Он защищал группу пожилых иностранцев, попавших в беду и оставшихся без денег, за что его обвинили в прогерманской позиции. На одной из своих лекций в Лондоне о войне, на которой его представил лорд Холдейн, Артура взбесило то, что Холдейн был встречен несколькими выкриками «Предатель!» из зала из-за того, что он будто бы сочувствовал немцам. И сэр Артур никогда не переставал отдавать должное создателю Территориальной армии. «Честная игра!» – продолжал он утверждать, хотя никто лучше Конан Дойла не знал, что могли подумать об этом творцы немецкой военной политики.

«Война – это вовсе не большая игра, мои английские друзья, – такие слова вкладывает он в уста капитана Сириуса в «Опасности!». – Достижение превосходства требует отчаянных усилий, и надо иметь голову, чтобы найти слабые места противника. Не вините меня, если я обнаружил такие места у вас».

Дело не в том, чтобы винить, но хочется изо всех сил ударить по этому ухмыляющемуся лицу.