Текст книги "Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом"

Автор книги: Джон Карр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

На самом деле, как он сообщал Иннесу, Конан Дойл чувствовал себя чертовски неважно. Тем не менее после долгой поездки по железной дороге мимо обгоревших телеграфных столбов он с удовольствием увидел на рассвете проплывавшую за вагонными окнами табличку с надписью «Претория». Это пристанище старика Крюгера казалось очень отдаленным. Для воспоминаний о визите он выкурил трубку в кресле президента Крюгера, поговорил с невысоким, сухощавым и белоусым лордом Робертсом. Покурил и поспорил с бурами, «неплохими, но необразованными ребятами». Также в Претории он получил записку от Арчи Лэнгмэна, сообщавшего о том, что 11 июля в Кейптауне он может сесть на лайнер «Бритон»; весь персонал госпиталя уезжал в Англию, и он, поскольку ему не платят, может воспользоваться почтовым судном.

Итак, к вечеру 6 июля работа была завершена; он побродил по вершине небольшого холма под Блумфонтейном, где в тяжелые дни часто стоял и дышал свежим воздухом. На следующий день он выехал в Кейптаун, попрощавшись с Арчи, своими верными друзьями Гиббсом и Шарлибом и со всеми остальными.

На долину, где когда-то были армейские тенты, опускался багровый закат. Зимние дни в Южной Африке были довольно мягкими, а ночи страшно холодными. Если бы он опять почувствовал ноздрями запахи Блумфонтейна, эту ужасную смесь запаха болезни и фекалий, его душу и желудок вывернуло бы наизнанку. Он никому бы больше не написал, что они «надеялись принять» еще больше пациентов.

«Еду на юг, – сообщал он в то утро в письме Мадам, – с ощущением того, что я ничего не оставляю недоделанным. И, слава Богу, в том, что касается опыта, я стал лучше, а не хуже.

Я набросал историческую работу, включая четыре последних главы, если только окончание войны непредвиденно не затянется. Можно надеяться, что я почти закончу ее до того, как доберусь до Англии. Но значительную часть придется переписать, так как на события пролился новый свет и появилась дополнительная информация о первоначальных боевых действиях. Это, а потом и тщательная выверка гранок, должно занять месяц-полтора, и все это время я должен буду находиться в Лондоне или где-то поблизости».

Лондон! Когда он приехал в Кейптаун и ступил на палубу «Бритона», атмосфера Лондона уже охватила его. После многих месяцев, проведенных при свечах и парафиновых лампах, электрическое освещение лайнера ослепляло его. Когда он увидел безукрризненно одетых женщин в платьях с очень высокими воротниками и рукавами с буфами, он после жизни в лагере на мгновение почувствовал себя неотесанным дикарем. Но это ощущение скоро исчезло, как исчез в морской дымке и сам Кейптаун, где за отплытием наблюдали кафиры с патриотическими лентами, обвязанными вокруг голов. На «Бритоне» находилось несколько примечательных, а то и просто не очень приятных пассажиров, среди которых был громогласный иностранный офицер, живший до этого в бурских лагерях. Эта личность утвервдала, будто британские войска, как правило, стреляли разрывными пулями. Покраснев, как свекла, Конан Дойл назвал его лжецом. Офицер, майор Роджер Рауль Дюваль, принес ему письменные извинения.

Это, впрочем, было единственным вызвавшим раздражение инцидентом. С наслаждением покуривая свою новую изогнутую трубку, а такие, трубки не были известны в Англии, пока их не привезли во время южноафриканской войны, он то писал, то целыми днями бездельничал, проводя время с друзьями-журналистами Невисоном и Флетчером Робинсоном.

Последний, впоследствии ставший редактором журнала «Вэнити фэйр», был уроженцем графства Девоншир, который родился в Ипплпене на границе Дартмура. В голове у Флетчера Робинсона было множество народных сказаний, легенд о чертях и привидениях, которые, как говорили, скрывались в низинах тех близких ему, но жутковатых и пустынных мест.

Они были слишком полны впечатлений о войне, чтобы много говорить о чем-то другом. Но можно считать удачей то, что он и тогда уже опять бывший доктор договорились как-нибудь в будущем встретиться и поиграть в гольф.

Конан Дойл попросил Мадам приехать к нему в гостиницу «Морлей» на Трафальгарской площади, ту самую, в которой он так часто останавливался, бывая в Лондоне. И Мадам приехала, близоруко щурясь, хотя и была в очках. Но сначала он очутился перед толпой репортеров, не только потому, что о нем всегда можно было написать хороший газетный материал, но и из-за ажиотажа по поводу «скандалов в армейских госпиталях», который достиг к тому времени пика. Особым нападкам подверглись санитары. Их обвиняли не только в халатности, но и в воровстве. Публикация Конан Дойла в защиту санитаров появилась в «Бритиш медикл джорнэл» накануне его приезда.

«Когда разведчики, уланы и прочие колоритные фигуры проезжают по Лондону конной процессией, подумайте о простом санитаре, который тоже делает для страны все, что только может. Он не экстравагантен – вы не встретите их в палатах с больными тифом, – но в том, что касается напряженной работы и спокойного мужества, вы не сыщете ему равных во всей нашей доблестной армии».

Многое в этом ажиотаже имело политическую подоплеку. В начале осени предстояли всеобщие выборы. Консервативному и либерально-демократическому правительству угрожали либералы и неконформистская группа либералов под свободно интерпретировавшимся названием радикалов. Либералы настаивали на том, что: а) война велась неправильно; б) реформа армии необходима; в) Джозефу Чемберлену были прлсущи наиболее непривлекательные качества Чарльза Писа и Джека-потрошителя.

Конан Дойла, как он и надеялся, попросили выставить кандидатуру от юнионистов на выборах в парламент. Он всех предупреждал, что не принадлежал к тори; он как был, так и остается юнионистом. Всю свою жизнь он был политически активным, своего рода тори-демократом, который верил в империю. Он мог бы быть и консерватором, который придерживался принципов демократического равенства, мог быть и либеральным империалистом. Кредо, которое он не воспринимал, был социализм. Даже к концу жизни, когда он писал о пребывании у власти лейбористского правительства, не осуждая его, он делал это с важной оговоркой о том, что оно было «во власти на время».

В 1900 году его главное убеждение состояло в том, что тогдашнее правительство надо было поддерживать. Причиной путаницы и неразберихи в этой войне были не политики – виной всему была так называемая армейская группа в золотых галунах.

«Урегулирование этой войны, – настаивал он, – не должно приписываться партии, многие члены которой были в оппозиции этой войне и чинили препятствия».

Но пока решался вопрос о кандидатуре, у него был целый месяц для игры в крикет. В августе он играл за Марилебонский крикетный клуб у Лорда, и как-то туда приехала Джин Леки, чтобы посмотреть на его игру. Именно тогда их встретил Вилли Хорнанг, сделавший неверные выводы, тогда и произошла та ужасная ссора с Конни и Вилли, о которой мы уже писали. Он был в ярости; он пре. бывал в таком состоянии и тогда, когда секретарь либерал-юнионистской партии господин (впоследствии сэр Джон) Борастон приехал к нему с политическими вопросами.

«За какое место в парламенте вы собираетесь бороться?» – спросил Борастон.

На этот вопрос ответить было легко. Без раздумий он хотел стать деятелем оппозиции и собирался бороться за место сэра Генри Кэмпбелла-Бэннермэна, лидера либеральной партии.

«Это будет очень почетно», – писал он Мадам, указывая на то, что борьба за более легкое место была бы делом отчаянно скучным.

Эта вакансия, сообщили ему, уже была обещана кому-то другому. Но если он хочет добиться действительно трудного места, не мог бы он баллотироваться от Центрального округа Эдинбурга?

«Лучше и быть не может. Я родился в Эдинбурге!»

«Помните, что этот округ – оплот радикалов. Это голосование, результаты которого главным образом предопределят сделки. У кандидата на это место на протяжении многих лет не было оппозиции; в последний раз, когда оппозиция была, кандидат радикалов получил большинство в две тысячи голосов при тогдашней численности электората в шесть тысяч. Победить вы не можете, но можете уменьшить это большинство».

Не могу победить, да? Решив не подавать никаких признаков нервозности, он отправился на север, чтобы окунуться в намного более головокружительный водоворот, чем тот, в который он когда-то попал в Соединенных Штатах.

Каменные, прокопченные улицы этого округа Эдинбурга были наполнены пронзительным шумом политической борьбы. Из отчетов печати видно, что каждое высказывание кандидата сопровождалось бурной реакцией собравшихся: «Аплодисменты», «Бурные аплодисменты», «Смех», «Свист». Резкие выкрики аудитории свидетельствовали о заинтересованности и нетерпении. На ведение кампании у Конан Дойла было всего десять дней – с 25 сентября по 4 октября.

С первой речью он выступал в окружении толпы рабочих на шрифтолитейной фабрике. В последующей суматохе у него было от семи до десяти выступлений в день. Он выступал, стоя на пивной бочке в пивоварне «Парксайд». Он выступал в «отделе дезинфекции» корпорации «Стейблз». Всегда все заканчивалось выступлениями на митингах в переполненных залах и театрах, где вопросы сыпались один за другим, даже то упорство, с которым крикуны обращались к нему как к Шерлоку Холмсу, не делало такие выступления более приятными.

«Такое обращение, – заметил корреспондент «Глазго ивнинг ньюс», – доктор воспринимает добродушно».

Он говорил с неизменной широкой улыбкой на лице, с левой рукой в кармане брюк и жестикулировал правой. «Несмотря на то что он говорит быстро, каждое слово понятно; хотя. в его речах нет страстности и огня, он постепенно доводит аудиторию до такого состояния, что она взрывается громовыми аплодисментами». С самого начала он избегал текущих политических проблем – налогов на аренду земли, права жителей округа разрешать или запрещать продажу спиртных напитков, избирательных прав женщин, считая, что они не представляют большой важности. «Есть одна проблема, которая заслоняет все остальные настолько, что именно на ней должны быть сосредоточены выборы, – чеканил он снова и снова. – Это проблема южноафриканской войны. {Аплодисменты.) До тех пор, пока эта проблема не решена, отдавать голос тому или иному социальному вопросу – это все равно что наводить порядок в гостиной, когда горит дом». {Аплодисменты.)

Эдинбургская газета «Скоттсмен», которая поначалу испытывала сомнения в отношении кандидата-литератора, после двух его выступлений была приведена в лирический восторг. В целом же прессу озадачивало то, что этот новичок так мастерски владеет аудиторией.

«Господин Шерлок Холмс! Что вы скажете о проблеме прав жителей запрещать или разрешать продажу спиртных напитков?»

«Я согласен, что над питейными заведениями должен существовать какой-то контроль. Но если вы ликвидируете такое заведение, вы должны заплатить его владельцу компенсацию за потерю бизнеса».

Голоса шотландцев: «Компенсацию?»

«Конечно! Владельцу питейного заведения тоже надо на что-то жить».

«Господин Шерлок Холмс! Не верите ли вы в трезвенность?»

«Да, воздержание – это хорошо. Но честность лучше!» На медеплавильном заводе Лэйдлоу он встретил кандидата оппозиции, зажиточного, но бесцветного издателя Джорджа Маккензи Брауна из фирмы «Нельсон энд Санз».

«Я не могу говорить шутками, подобно моему сопернику», – пожаловался господин Браун. Писатель и издатель пожали друг другу руки, и оба выступили перед рабочими со страстными речами. Потом его поторопили (это сделал знающий свое дело председатель его предвыборной кампании Роберт Крэнстон) на митинг пожарников. Сила личности Конан Дойла достигла и других округов Эдинбурга; она эхом раскатилась по всей Шотландии и вышла за ее пределы. Во время выступления в Восточном Файфе его подковырнул господин Эскит. В ответ на его вопрос: «Кто будет платить за эту войну?» – он сказал, что она может быть оплачена за счет налогов на добычу золота, на железные дороги, налогообложения буров; это вызвало ярость газеты «Лидс меркьюри».

«Доктор Конан Дойл, по-видимому, не знает, что мы уже платим подоходный налог в размере шиллинг с одного фунта, чтобы оплачивать стоимость этой войны, что с этой же целью введены дополнительные пошлины на чай, табак, пиво и крепкие напитки».

Тем не менее, к беспокойству радикалов, этот пришелец завоевывал голоса.

И даже более того. «Мы тебя целиком поддерживаем», – кричали не из одной рабочей группы. Он им нравился, вот и все. Еще важнее то, что они считали его человеком честным и чувствовали, что могли доверять ему. С приближением дня голосования предвыборная лихорадка доходила до безумия. Каждый вечер до гостиницы «Олд Уэйверли», откуда он строчил записки Мадам, его провожали толпы сторонников; улица Принс-стрит была блокирована, а они не расходились до тех пор, пока кандидат осипшим голосом не пожелал им доброй ночи.

Его первоначальные сомнения в исходе выборов («Буду яростно бороться, но сомневаюсь, что смогу сделать достаточно для победы») сменились горячей уверенностью. «Я намерен добиться победы», – говорил он своим аудиториям, и был искренен. Он завоевал на свою сторону ирландский квартал в Каугейте, хотя продолжал отказываться голосовать за гомруль (местное самоуправление). Во время одного из последних митингов, проходившего в Литературном институте, на трибуну поднялся седовласый доктор Джозеф Белл, который заверил, что его бывший ученик будет одним из лучших членов парламента, если он будет хотя бы наполовину так же хорошо работать, как работал в Эдинбургской королевской лечебнице.

В ночь на день выборов он не мог заснуть. По трезвым оценкам, у него были намного лучшие шансы, чем равные. Но наутро он уже считал по-другому.

Ночью поработали люди, наделенные политической изобретательностью. Вокруг трех избирательных участков Центрального округа были расклеены три сотни плакатов, напечатанные броскими черными буквами и подписанные некоей «Организацией города Данфермлина в защиту протестантов».

Доктор Конан Дойл, гласили эти плакаты, был участником папского сговора, иезуитским эмиссаром, ниспровергателем протестантской веры. От рождения он римский католик, может ли он отрицать это? Он получил образование у иезуитов, может ли он отрицать это? Если он не может этого опровергнуть, что могут думать об этом человеке протестанты, сторонники Шотландской церкви и Ковенанта? Каких им еще требуется доказательств?

«В Центральном округе Эдинбурга, – благородно и сдержанно заметила «Дейли телеграф», – царит возбуждение».

Печать дает путаные сообщения о том, что происходило в тот день: заполненные избирателями экипажи, с лязгом подъезжающие к избирательным участкам, внезапно налетающие члены избирательной комиссии; суфражистка, утверждающая, что имеет право голоса, пытается прорваться к урне; и два кандидата, господин Дж. М. Браун и доктор Конан Дойл, встречаются на избирательном участке на улице Маршалл-стрит, где у них «на взгляд состоялась в течение нескольких минут приятная беседа».

«На взгляд» – это может быть и правильно. Спустя несколько часов выяснилось, что те самые плакаты были делом рук религиозного фанатика по имени Пренимер, которого поддерживали чьи-то деньги. Господин Браун тут же телеграфировал, что он совершенно не в курсе этого дела, и, хотя его партийная машина едва ли могла быть в этом невиновна, не оставалось ничего другого, как принять его слова на веру. И что оставалось делать кандидату юнионистов, когда шотландские рабочие читали плакаты и ругались последними словами?

Что касается заявлений о католическом происхождении и первоначальном иезуитском воспитании, все было правильно. Он не мог взять избирателя за пуговицу и сказать ему: «Слушай, я порвал отношения с семьей, потому что не мог принять католицизм», особенно на фоне восклицаний: «Кончать с ним!» Шли парады ходячих реклам из Ньюкасла со словами поддержки господина Брауна капитаном Лэмбтоном (герой войны); с наступлением темноты голосование становилось все более активным, на тускло освещенных улицах избиратели не могли отличить результаты выборов – то ли их кандидат, то ли соперник; происходили стычки; плакаты сделали свое дело.

«Доктор, – сказал Крэнстон, – мы проиграли». Так оно и было.

В «Олддфеллоуз-Холл» собралась толпа его сторонников, которая ждала результатов. Подсчет показал: Дж. М. Браун (либерал) – 3028 голосов, Конан Дойл (либерал-юнионист) – 2459. Либерал получил большинство в 569 голосов избирателей. Улыбаясь, потерпевший поражение кандидат произнес речь, в которой отметил, что, по крайней мере, удалось сократить предыдущее большинство в две тысячи голосов почти на полторы тысячи. Он не касался плакатов из Данфермлина, пока этого не потребовал хор голосов. Он прекратил обсуждение вопроса о плакатах заявлением о том, что, как он считает, лично его оппонент ничего о них не знал, и ушел к себе в отель. «Как обычно, издатель одержал верх над писателем», – прокомментировала одна из газет.

Но лишь по прошествии какого-то времени его мысли стала забавлять ироническая комедия этих выборов. Если бы не плакаты, он бы одержал победу: он это знал и негодовал по этому поводу.

В то время он, конечно, мало понимал в политике. Он не знал о том, что в ней все средства хороши. Он и не догадывался, что избиратели, если использовать их доверчивость и неосведомленность, могут сделать даже больше, чем нанести поражение кандидату в парламент – они могут лишить своего места даже величайшего государственного деятеля, к которому они обращались за защитой, когда над ними нависала опасность. 25 октября, когда Конан Дойл вернулся в Лондон, он председательствовал в клубе Пэлл-Мэлл, где выступал с речью двадцатишестилетний молодой человек, который тогда был только что избран в парламент. В качестве специального корреспондента этот молодой человек побывал в самом пекле бурской войны. Звали его Уинстон Черчилль.

Однако было много и литературных, и внутриполитических проблем, которые заставили эдинбургского кандидата забыть о выборах. Правительство юниони-стовтори уцелело в результате выборов и продолжало находиться у власти. Туи вернулась из Неаполя и приехала в «Андершо». Там же были и дети. Хотя официальной капитуляции буров еще не произошло, издательство «Смит, Элдер энд К^о» выпустило его историческую работу «Великая бурская война», чтобы отличить этот конфликт от менее крупного, имевшего место в 1881 году. Первое издание этой исторической работы заканчивалось захватом в сентябре Восточного Трансвааля и бегством президента Крюгера в Европу.

«Воображаю, какая буря рано или поздно разразится вокруг меня, когда думаю, как я свободно обошелся с некоторыми из наших важных персон, – писал Конан Дойл. – Буду это приветствовать». Так случилось, что «Великая бурская война» угодила и друзьям, и противникам. В чем причина? Он не зря изучал стиль Маколея в написании исторических произведений. В них была такая же абсолютная ясность, которая не заставляла читателя путаться в клубке и в замешательстве гадать, кто есть кто и кто что делает. Эта ясность была той основой, на которой держалась достоверность книги.

При обсуждении каждого спорного вопроса он сначала излагал позицию одной стороны, а затем другой. Его доводы в защиту дела буров были настолько сильны, что буры выступили с хвалебными отзывами о книге. Что же касается путаницы и неразберихи первых битв, он с такой скрупулезностью взвесил все за и против в том, что касалось некоторых командиров, что при первом чтении даже не заметишь между строк их горького осуждения.

Опубликованную в «Корнхилле» статью «Несколько военных уроков» он использовал в качестве заключительной главы. Она была опубликована более чем за месяц до выхода книги; и это действительно вызвало бурю.

Да, почти все армейские реформы – в артиллерии, кавалерии и пехоте, – которые он предвидел в 1890 году, стали кошмарной необходимостью еще до истечения двух десятилетий после этого. Да, его поддерживали большинство органов печати и некоторые из военных, включая, как выяснилось, лорда Робертса. Но общепринятое мнение о нем выражалось в чем-то между гневом и своего рода горестной жалостью, как это можно понять из высказываний подполковника Ф.Н. Мода.

«Безусловно, несколько поспешно делать вывод, – писал Мод, – что дни сабель и копий закончились, потому что местные условия вмешались в эту кампанию таким образом, что это мешало проведению кавалерийских атак… Преимущество сабель и копий в действиях кавалерии состоит в том, что тяжелое ранение сразу же выводит человека из строя. Но человек может быть смертельно ранен пулей, выпущенной из винтовки или револьвера, и продолжать участвовать в боевых действиях на протяжении еще пары часов».

(В те времена они воспитывали настоящих гигантов.)

Правда состоит в том, объяснял подполковник Мод, что никакая пехота, вооруженная магазинными винтовками, не могла выстоять против наступающей кавалерии, вооруженной саблями. Можно изрешетить кавалериста пулями, но он будет продолжать скакать и наносить удары саблей. Вы даже не сможете остановить лошадь после того, как с нее упал всадник. Вот почему, полагал он, были изобретены разрывные пули, хотя они и не применялись: «И к ним надо будет вернуться, если мы не хотим, чтобы наших пехотинцев перебили как свиней при первом же столкновении с европейской кавалерией».

Мы не высказываем здесь предположения о том, что доблестный подполковник был лунатиком. Он был просто военным экспертом. Действительно, как он заметил, его можно даже считать в какой-то степени современным человеком: он соглашался со многими взглядами Конан Дойла. Но он должен выразить несогласие с этими новыми утверждениями о необходимости укрытия от артиллерийского или ружейного огня. Тут была важна, сверхважна строевая подготовка.

В ходе такой подготовки пехота учится вести наступление и не открывать ответный огонь, пока достаточно не приблизится, чтобы с уверенностью поражать цель. Без строевой подготовки пехотинцы вообще не могли бы продвигаться вперед.

В бумагах Конан Дойла нет ответа на эти заявления. Но об ответе можно догадываться, хотя нет сомнений в том, что он действительно недооценивал важность строевой подготовки.

До Рождества он создал свой стрелковый клуб «Андершо». Народ туда повалил, несмотря на отрицания экспертами того, что гражданские стрелки могут представлять какую бы то ни было ценность в случае вторжения. Члены клуба в широкополых шляпах, на которых красовались металлические буквы U.R.C.[7]7
  Сокращение от названия клуба.


[Закрыть], наводили ружья на цели с расстояния шестисот ярдов. Находясь в своем кабинете, где ему теперь помогал секретарь, Конан Дойл слышал раздававшиеся время от времени хлопки винтовочных выстрелов. Появление секретаря, хотя тот и освободил его от какой-то работы, казалось переменой в сторону излишества.

Перемены! Все меняется в этом непостоянном мире!

С осени было известно, что здоровье королевы Виктории пошатнулось. Большинство людей, даже старых, не мыслили себе мира без королевы. Это было подобно тому, как если бы в большом и величественном зале одну за другой задували свечи, оставляя большие пятна темноты на резном орнаменте. Однако выступления прессы были успокаивающими: на Рождество королева, как обычно, уезжала в поместье Осборн на острове Уайт.

Как будто бы мало еще было разных сомнений и неприятностей, но стало ясно, что война в Южной Африке не закончена. Де Вет, Бота и Деларей отвечали дерзкими партизанскими налетами, лорд Китченер потребовал еще тридцать тысяч войск. Конан Дойл, который заказал для Джин Леки специальную обложку для «Дуэта», задавался вопросом, как можно сокрушить партизан в идеально подходящей для партизанской войны стране.

Об этом ему напоминало все. На столе в его кабинете стояла выполненная в тяжелом серебре фигура лорда Робертса, которую ему подарил Джон Лэнгмэн за службу во время эпидемии брюшного тифа. Еще более острые воспоминания рождали письма, которые он получал от пациентов, чьи жизни спас. Самое трогательное письмо пришло от отца молодого канадца, которого он спасти не смог. Рядовой У.С. Блайт умер в разгар эпидемии. Но его отец отнесся к этому с пониманием.

«Да благословит и да хранит вас Бог за ту благородную работу для наших мальчиков. Слов моих не хватает, чтобы выразить нашу благодарность. Он был моим единственным сыном, я отдал королеве и стране все, что у меня было, и единственное, о чем сожалею, – это то, что не могу занять его место».

Конан Дойл подумал, что это была не просто благодарность ему; как таковая, она бы не имела значения. Но что касается лояльности империи, над которой глумилась немецкая печать, то можно было бы сказать всего несколько простых слов. Год приближался к концу, и он начал небольшой очерк, который был почти потрясающим в своем пророчестве. «Англо-американское объединение» – так он назывался и призывал к гораздо лучшему взаимопониманию между двумя странами; он дополнил этот призыв предупреждением о том, что если эти очень важные отношения не будут установлены по доброй воле, то к их существованию в качестве определенной меры самозащиты может вынудить возможная угроза со стороны России.

Перемены! Сестра Лотти, которая, как она полагала, поехала в Индию всего на несколько месяцев, встретила там капитана Лесли Олдхэма и вышла за него замуж; первое сбивчивое письмо капитана инженерных войск Олдхэма своему предполагаемому зятю было одним из самых милых среди всех, которые он когда-либо получал. Находившаяся в экстатическом состоянии Лотти в сильно подчеркнутых тонах написала Мадам, что Мадам не должна в обращениях к Артуру упоминать о деньгах; но, так или иначе, открытые чеки поступали. Сам же он, когда спала горячка эдинбургского противоборства, написал друзьям в Шотландии, что он не был иезуитским эмиссаром или ниспровергателем чьей-то веры. Его взгляды соответствовали благоговейному теизму: если в тот момент он не мог относиться к Библии как к чему-то, инспирированному свыше, он мог относиться к власти лишь как к такой, какой она была.

Перемены! На календаре был январь 1901 года. Кайзер Вильгельм II, который каждое утро в шесть часов уже скакал на коне, отправился из Потсдама в Берлин, чтобы по шесть часов в день руководить маневрами своих войск. В Вашингтоне президент Мак-Кинли с трудом разбирался с урегулированием кубинских дел. А в Осборне, на острове Уайт, со сложенными на груди руками, очень тихо ушла к принцу Альберту старая королева.