Текст книги "Под стягом Габсбургской империи (ЛП)"

Автор книги: Джон Биггинс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

Глава восемнадцатая

Гости султана

Я размял ноги на устланном соломой полу темницы. Сколько времени мы уже здесь провели? Восемь дней? Девять? По ощущениям это едва ли длилось дольше, но так или иначе, время можно было оценить только по появляющимся и исчезающим проблескам тусклого света у основания каменной вентиляционной шахты, ведущей вниз, в нашу тюрьму. Кайндель почесался, а Вонг пошевелился во сне и тихо застонал, звякнув цепями.

Турки очень грубо с ним обошлись, когда вели нас сюда, очевидно, считая, что если у него будет заковано только одно запястье, это станет серьёзным нарушением воинской дисциплины. После перебранки и избиений они решили эту проблему, заковав одно запястье в две пары наручников. Я возмущался и угрожал, что за такое обращение с союзниками все они предстанут перед пашой Дамаска, но командир гарнизона, Тарган-бей, оказался непреклонен: мы – британские шпионы, и всё тут.

Я был их лидером и говорил по-английски, и на этом вопрос исчерпан: лучше нам признаться по-хорошему, чтобы он мог покончить с этим и казнить нас Я потребовал, чтобы они телеграфировали в Аль-Улу, дабы там подтвердили мою историю о том, что мы австрийские моряки, заблудившиеся в пустыне. Тарган-бей лишь рассмеялся и сказал, что даже если бы у них был телеграф, он не стал бы тратить электричество османского правительства на отбросы вроде нас.

Я снова возмутился – и пожалел об этом, ведь в предыдущий день нас вывели перед выстроившимся гарнизоном и принялись бить палками бедного Кайнделя, пока он не стал выть о пощаде. Несомненно, я был шпионом-офицером, следовательно (по мнению турок), меня нельзя пытать; но это не относилось к моим слугам.

Наступила очередь Вонга, и Тарган-бей мрачно намекнул, что если они не вытянут из него признание, то используют «другие меры». Во время своего пребывания в Эт-Таифе я наслышался о применяемых в Османской империи методах, и представил, какими могут оказаться эти другие меры. Там же, на плацу, я посоветовался с Кайнделем и Вонгом. Кайндель, лежащий в грязи, связанный по рукам и ногам, был за то, чтобы продержаться как можно дольше, но мы в конце концов решили, что всё это бессмысленно. Мы были пленниками уже больше недели, и никто не пришёл на помощь. Так что, похоже, никто не знал, что мы здесь, нас сочли погибшими в пустыне.

– Нет, герр командир, – сказал наконец Кайндель, корчась на земле, – эти турецкие ублюдки хотят нас убить, ну так и пусть. Говорите что хотите, и давайте уже покончим с этим.

Я повернулся к Тарган-бею, курившему манильскую сигару.

– Ладно, чёрт вас дери, запишите нас как британских шпионов, или зулусских, мне всё равно.

Он улыбнулся и поблагодарил меня.

– Как это хорошо, герр англичанин, что вы образумились. Вы умны, но недостаточно для Тарган-бея. Таким образом, вы все приговариваетесь к смертной казни за шпионаж. Приговор приведут в исполнение завтра утром на рассвете.

Я знал, что за нами скоро придут. У меня ныл каждый сустав, замучили вши, кожа, казалось, висела на мне, как старая рубашка, и мыслями я возвращался к предыдущему полугодию: встречам с пани Боженой на острове и побегу от её мужа и его наемных головорезов; «Черная рука», стрельба на ферме и безумный побег с господарицей Загой по Черногории; потом Циндао и смерть японского офицера, которого я заколол; и тайфун, и нападение на «Горшковски», и вспышка насилия в Джибути.

А теперь это: турецкое подземелье в ожидании казни, когда осталась лишь пара дней пути до спасения. Все это казалось таким бессмысленным, ужасно глупой и нелепой шуткой – погибнуть от руки наших собственных союзников по той причине, что молодой, тщеславный и довольно недалёкий турецкий офицер, потеряв голову от скуки на этой пустынной заставе и устав терроризировать своих людей, прочитал в газете статью о британских секретных агентах и решил на досуге развлечься, казнив парочку.

Конечно, как я понял во время наших долгих “допросов” за предыдущую неделю, пытаться вложить хоть толику здравого смысла в голову Тарган-бея – бесполезная задача. Он немного говорил по-немецки, но настолько плохо, что я вообще не был уверен, что сказанное до него дошло и должным образом понято, как бы медленно и отчётливо я ни говорил. Он просто улыбался доводившей меня до бешенства довольной ухмылкой, пыхтел сигарой и снова, как стрелка компаса, возвращался к тому же самому вопросу.

– Да, но если вы не английский шпион, то почему вы говорили на английском с моим часовым у ворот, а?

И я закатывал глаза, считал до десяти, пытался сдержать желание засветить ему кулаком прямо в физиономию и повторял в сотый раз:

– Я говорил с ним по-английски, Тарган-бей, потому что почти не говорю на турецком, а он не понимает по-немецки. Я подумал, что он может знать английский, поэтому и попробовал.

Бей некоторое время пытался обдумывать эту идею, как собака пытается схватить футбольный мяч зубами, а затем выдал неизменный ответ:

– Ах да, но если вы не английский шпион, почему вы говорите по-английски?

И я устало повторял:

– Я говорю на английском, бей, но я австриец, а не англичанин. Вы говорите по-немецки, но это не превращает вас в немецкого шпиона, я надеюсь.

– Германия – союзник Турции, но Англия – наш враг. Я не говорю по-английски, потому что не английский шпион.

И опять по новой. Я понимал, что мы никуда не продвинемся. Теперь нас не спасет даже коррупция или разгильдяйство: Тарган и его люди не проявляли недовольства местными арабскими поборами, как гарнизон в Эт-Таифе, а были настоящими анатолийскими турецкими солдатами: голова из сплошной кости и сердце из камня.

Я страдал от легкой лихорадки, которая удручала меня как никогда. Той ночью через мою ноющую голову прошли все они – наследник, кайзер и остальные. Я танцевал с герцогиней Гогенберг, пока она не превратилась в майора Драганича, и с пани Боженой – она пришла, чтобы отрезать ему голову.

Я проснулся и потом урывками дремал, слишком измотанный, чтобы о чём-то волноваться. Ладно, пусть меня убьют. Я – офицер королевского австрийского флота, и у меня хотя бы имелось слабое утешение, что я до конца выполнял свой долг. Я вспомнил слова Драганича об обманутых юных патриотах: «Они вызвались отдать свои жизни за родину, так какая разница, произойдёт это на поле боя или на виселице?» Полагаю, он был в какой-то степени прав: в последние месяцы я сталкивался со смертью десятки раз – от пули, от огня, от акул и стихии. Расстанусь ли я с жизнью на палубе тонущего корабля или во внутреннем дворе турецкого форта в арабской пустыне, в конце концов я просто буду мёртв.

Наверное, уже светает. Я задался вопросом, каков будет мой конец: может, расстрельный взвод? Это был испытанный способ казни для шпиона-офицера; но всё же, вспомнив последние недели и удручающую меткость турок, я имел основания ожидать, что смерть от их рук будет делом долгим и некрасивым. Вскоре я услышал постукивание молотка плотника во внутреннем дворе. Виселица? А какая к дьяволу разница? Пусть придушат нас всех хоть собачьим поводком, если покончат с этим быстро.

В массивном замке загрохотал ключ, и дверь медленно открылась. Вошли тюремщики и разомкнули наши наручники, пинками заставляя Вонга и Кайнделя подняться. Потом мы прошли по каменной лестнице в сопровождении взвода вооруженных солдат, и нас, щурившихся после темноты, вывели на яркий утренний свет. Кайндель едва мог идти после вчерашнего избиения палками, и мы с Вонгом его поддерживали. Тарган-бей ожидал нас, удовлетворенно улыбаясь. Посреди площади установили хлипкую конструкцию вроде самодельных качелей, которые как будто построили дети. С поперечной балки свисали три петли, а под ними стояли три табурета. Значит, удушение будет медленным. Просто повесить и сломать нам шеи им показалось мало.

Но до исполнения приговора нас ждало кое-что еще. Нас повели мимо виселицы к дальней стороне двора и дали каждому по лопате. В конце концов большую часть работы пришлось выполнить мне – я выкопал в песке три неглубоких могилы. Затем нас отвели назад к виселице, где Тарган-бей прочитал по-турецки какой-то длинный документ. Несмотря на обстоятельства, я счел этот язык мелодичным и приятным на слух, скорее похожим на мадьярский. Тарган-бей закончил и повернулся к нам.

– Доброе утро, мистер англичанин, как поживаете?

– Вполне сносно, спасибо, – проворчал я по-немецки.

– Отлично, тогда начнем?

– Как вам будет угодно.

– Благодарю. – Он что-то сказал сержанту, и длинной веревкой нам связали руки за спиной (а Вонгу – одну руку). – Отлично. У вас есть какие-нибудь просьбы?

– Да, – сказал я. – Если вам все равно, я бы хотел умереть последним, чтобы моим людям не пришлось видеть мою смерть.

Он засмеялся.

– Значит, мужество наконец покинуло английского шпиона. Позор вам: вы их лидер, так что должны умереть первым. У вас есть другая просьба?

– В таком случае, сигарету, если не возражаете.

Сигарету вставили мне в рот и зажгли. Помню, это был на редкость хороший табак, такого я не пробовал уже много недель. Похоже, курение меня слегка успокоило. Я докурил; моя жизнь улетала вместе с сигаретным дымом.

– Продолжайте!

Меня водрузили на табурет, и палач с лестницы накинул мне петлю на шею. Тарган-бей обнажил саблю, принесли фотоаппарат на штативе. Несомненно, когда мы, бездыханные, будем дергаться со сломанными шеями, он станет позировать на нашем фоне с самодовольной усмешкой на лице и запечатлеет эту сцену для потомков в доказательство для комиссии по присвоению воинских званий, какое рвение он проявил в погоне за иностранными шпионами.

Он поднял саблю, и я неожиданно улыбнулся, вспомнив, как отец, когда мне было двенадцать и я впервые объявил о намерении стать морским офицером, поклялся, что охотнее увидел бы меня повешенным. Скорее всего, старик никогда не узнает, что я добился и того, и другого.

Иногда я задумывался, является ли повешение мучительный смертью. Так или иначе, достаточно сказать, что когда через несколько секунд табурет выбили из-под моих ног, это на всю жизнь превратило меня в противника смертной казни. Сначала я в агонии дернулся, когда на шею пришёлся вес всего тела, потом перед глазами взорвался красный туман в сопровождении рева тысячи водопадов, когда петля сдавила артерии. Я сам захотел умереть, потерять сознание, все что угодно, лишь бы прекратить эти мучения. И все же к своему ужасу я осознавал мир, вращавшийся передо мной.

И вдруг я уже смотрел в голубое небо, судорожно глотая и задыхаясь, слишком ошеломленный, чтобы понять, что петля развязалась. Кашляя и дрожа всем телом, я кое-как поднялся на ноги и, пошатываясь, отошел в сторону, а бей в это время хлестал палача, который пытался еще раз завязать узел. Наконец, все было готово. Меня подняли обратно на стул, с руганью и криками петлю снова надели на шею.

«Ради бога, заканчивайте уже», – подумал я про себя. Через какое-то время сабля снова взлетела вверх и, блеснув в солнечном свете, опустилась. Еще раз шею мне стиснули могучие тиски. Но на этот раз мне не довелось и трех раз дрыгнуть ногами, потому что я немедленно рухнул на землю, а сверху повалились руины виселицы. С меня оттащили обломки поперечной балки, и я опять кое-как поднялся на ноги.

Произошло нечто странное: страх и покорность уступили место убийственной ярости по отношению к этим никчемным болванам и их безответственности и полной непригодности. Тарган-бей подошёл ко мне, взъерошенный и задыхающийся после того, как несколько кругов гонял по двору незадачливого палача, пиная его и колотя плашмя саблей. Он явно был смущён.

– Приношу тысячу извинений... Прошу прощения, но этот дурак...

– Хватит с меня ваших извинений, – прохрипел я, наполовину задушенный, с царапинами от верёвки на шее. – Вы жалкий кретин, Тарган-бей, и ваши люди – такие же болваны. За все годы службы морским офицером я никогда не встречался с таким гнусным, безалаберным образцом некомпетентности, которую я лицезрел здесь последние пятнадцать минут. Бога ради, если собираетесь повесить невинного, то хотя бы сделайте это нормально!

– Я очень сожалею – мы в Османской армии не...

– Ну разумеется. Ладно, клоун, развяжите мне руки и принесите бумагу и карандаш. Я покажу, как это правильно делать, раз уж вы сами не в состоянии. На вашей виселице и кота не повесишь, не то что троих взрослых мужчин.

Принесли бумагу и блокнот, и пока Тарган-бей выглядывал через моё плечо и восхищенно вскрикивал, я начертил нечто вроде мачтового крана, из которого выйдет прочная виселица из доступных материалов для трёх человек. Затем, когда турки взялись за строительство, я потребовал показать мне верёвку с петлёй. Жалкие верёвки, едва подходящие для сушки белья. Я послал сержанта на поиски чего-нибудь посущественней.

Подали кофе, а я тем временем я взялся за работу над тремя канатами, которые принес сержант. За десять минут я сделал три петли для повешения, столь аккуратные, что даже мелкий мрачный старик унтер-офицер, обучавший нас узлам, петлям и плетениям в Военно-морской академии, не смог бы найти в них изъян. Какое-то время их передавали из рук в руки, так что Тарган-бей и его солдаты могли вдоволь наудивляться и похвалить меня за мастерство. Затем их прикрепили к перекладине, и на этом приготовления завершились.

Снова настала моя очередь. Я встал на табурет, теперь довольно спокойно, и смотрел, как поднимается сабля. Всё будет кончено где-то через минуту, подумал я: потеряю сознание, даже если продолжу биться и дергаться ещё какое-то время. Только бы в эту минуту было не очень больно... Сабля бея поднялась в воздух… и осталась там. Приблизился унтер-офицер, отдал честь и о чем-то доложил Тарган-бею. После их короткого разговора я услышал отдалённый гул.

И тут из-за холмов появился аэроплан и пролетел над самым фортом. Пока он ревел над головой, я разглядел, что это биплан «Альбатрос» немецкого производства с турецкими опознавательными знаками – чёрными квадратами под крыльями. Когда аэроплан пролетал над плацем, с него что-то упало. Солдаты побежали вперёд, чтобы поднять алюминиевую канистру и принести ее бею. Он с подозрением покосился на меня, вогнал саблю в землю, открутил крышку и вытащил лист бумаги. Какое-то время он в недоумении и хмуро изучал его, а потом показал унтер-офицеру.

Они совещались шепотом минут пять. Стоя на табурете с петлей вокруг шеи и мучительно стягивающим запястья шнуром, я вскоре устал. Первоначальная безумная надежда с появлением самолета уступила место более реалистичной оценке. Поскольку форт стоит вдали от железной дороги и телеграфа, во враждебной стране, турки, вероятно, используют самолет для доставки в отдаленные гарнизоны самых обычных приказов. В конце концов терпение у меня кончилось.

– Тарган-бей, уделите мне минутку, пожалуйста...

– Да, англичанин, что вам нужно? – поднял взгляд бей.

– Простите за беспокойство, но, полагаю, вы привели нас сюда, чтобы повесить. Давайте уж закончим с этим, а с адъютантом вы поговорите позже. У меня уже ноги затекли.

– Хорошо, секундочку, если позволите, один момент... – он вернулся к загадочному посланию и в замешательстве почесал голову.

Думаю, я простоял еще минут десять, прежде чем из караулки вдруг донесся звук горна. Еще прежде, чем Тарган-бей понял, что происходит, выстроившиеся в каре солдаты смешали ряды и поспешили на свои места на стенах. Атака? Нет. Другие бежали отпирать ворота. Те распахнулись и впустили облако пыли и колонну примерно из пятидесяти кавалеристов с пиками.

Во главе колонны ехал толстяк с седыми усами и в феске из овечьей шкуры и худой европеец в пыльном сером мундире, тропическом шлеме и с моноклем. Они спешились и подошли к нам. Тарган-бей с побелевшим от ужаса лицом застыл как статуя, отдав честь вновь прибывшим. Толстяк заговорил с ним по-турецки, его лицо побагровело от гнева, а затем он с силой ударил бея в висок, и тот как мешок повалился в пыль, а толстяк начал его пинать с такой свирепостью, что грубое обращение бея с несчастным палачом показалось просто детской забавой. Выпустив свой гнев, он обратился ко мне, оставив скулящего бея пресмыкаться на земле. Седоусый говорил на довольно сносном немецком.

– Миллион извинений, герр лейтенант. Можете ли вы простить нас за этот произвол? Мои смиреннейшие, самые искренние и сердечные извинения. Ужасная ошибка, совершённая этим жалким идиотом. Но позвольте представиться: Йылдырым-паша, начальник штаба четвёртого армейского корпуса в Маане, а это мой немецкий адъютант, генерал-полковник барон Готц фон Штульпиц. – Барон чопорно поклонился в прусской манере. – Мы получили информацию из Медины, что жалкие собаки жандармы бросили вас в пустыне. Выслали поисковые группы, даже аэроплан, но только вчера узнали от курьера, что двух так называемых австрийцев и однорукого китайца повесят сегодня как британских шпионов. К счастью для вас, этот кретин так хотел выслужиться, что написал отчёт о вашей казни и заранее отправил его к нам с курьером. Мы доехали поездом в Аль-Улу, затем скакали верхом всю ночь, чтобы добраться сюда, даже выслали вперёд аэроплан. Но милосердный Аллах помог нам не опоздать. Если вам что-либо нужно, дорогой герр лейтенант, в качестве компенсации за страдания, только попросите.

Меня спустили вниз и развязали, а затем пригласили позавтракать с генералом и его адъютантом. Когда мы покинули место казни, Йылдырым-паша отдал приказы на турецком. Прежде чем я понял, что происходит, несчастного и потрепанного Тарган-бея подтащили ближе, связали руки и поставили на табурет, который только что занимал я. Когда над головой бея опустили петлю, я крикнул, чтобы прекратили. Йылдырым-паша обернулся ко мне.

– Хотите посмотреть, как вздёрнут эту собаку после завтрака, а не сейчас? Наверное, так даже лучше: это может испортить вам аппетит, а у собаки будет время поразмыслить...

– Нет-нет, уважаемый паша, не вешайте его...

– Да? Почему же?

– Он просто идиот, а не преступник, и воображал, что исполняет свой долг. Прошу, не вешайте его.

Паша размышлял, задумчиво поглаживая усы.

– Но воинская дисциплина этого требует. Я даже не знаю...

– Вы пообещали мне все, чего я пожелаю.

– Ох, ну ладно. Снимите его. Но, герр лейтенант, вы должны позволить нам побить его палками и разжаловать в рядовые: это самое меньшее, что может предпринять турецкая армия для поддержания дисциплины.

Я уже собрался попросить его пощадить, но затем подумал, а почему бы нет? Удары палкой страшно болезненны, но, насколько я знал, не наносят непоправимого вреда. Блаженны милостивые, но немного мстительности придаёт жизни пикантность. И так или иначе, подумал я, битье по ступням вместо сломанной шеи – довольно неплохая замена.

– Да, паша, – согласился я, – ради бога – и посильнее. За прошедшую неделю я обнаружил, что невозможно что-то вколотить бею через уши, так что, может, вы добьётесь большего успеха через ноги.

Так что, пока мы позавтракали, пронзительные крики бея отдавались эхом по плацу к явному удовлетворению Кайнделя. Затем мы обменяли рваное тряпье на новые германские мундиры, привезённые для нас из Маана, и наконец простились со злополучным маленьким фортом. Мы ехали до вечера следующего дня. Когда солнце садилось за горы Хиджаза в причудливом блеске пурпура и золота, я услышал где-то вдали слабый звук: полагаю, самый прозаичный и блаженный звук, который я когда-либо слышал в жизни. Свист железнодорожного локомотива.

Когда мы сошли на железнодорожную платформу на восточном берегу Босфора, напротив Константинополя, мы всё ещё были в новых германских мундирах. Нас встречал духовой оркестр, цветы, речи, фотографы и журналисты, а также австрийская и немецкая общины турецкой столицы. Это было утром восемнадцатого февраля 1915 года. Я лихо подошел к военно-морскому атташе, отдал честь и доложил о прибытии в полном составе: один офицер, один унтер-офицер и один морской резервист, спасшиеся с «Кайзерин Элизабет» в Циндао – весь выживший экипаж вооружённой джонки «Шварценберг».

Мы узнали, что еще второго ноября Циндао сдался, и японцы взяли в плен весь экипаж «Элизабет», кроме небольшой группы, которой удалось добраться до Соединённых Штатов с поддельными швейцарскими паспортами и вернуться в Вену через Португалию. Наше же путешествие из Аль-Улы длилось десять дней и оказалось относительно бедным на события: и рассказать-то не о чем, разве что около Алеппо поезд сошел с рельсов, а в центральной Анатолии попал в бандитскую засаду.

Последняя часть нашего путешествия из Константинополя в Вену заняла три дня, но когда вечером двадцать первого февраля мы прибыли на вокзал, всё прошло очень тихо. Оказалось, что правительство Нидерландов узнало о нашем прибытии в Константинополь и выразило желание допросить линиеншиффслейтенанта Прохазку в связи с серьёзными нарушениями голландского нейтралитета несколькими месяцами ранее.

Австрийского посла в Гааге вызвали в Министерство иностранных дел для дачи объяснений, и в итоге решили всё замять по-тихому. Голландия теперь была единственным окном Германии в мир, и не стоило рисковать, вызывая недовольство голландского правительства. Меня отвезли в Военное министерство, допросили, неофициально похвалили и отдали чемодан с моими вещами с «Тисы», включая сложенную и оставленную в тот день на берегу одежду, когда я отправился в заплыв вокруг половины земного шара и обратно.

Затем мне дали месяц отпуска для выздоровления, с указаниями провести его тихо в родном городе Хиршендорфе, избегая интервью газетам. Прежде чем уйти, я направил запрос верховному командованию кригсмарине для назначения на лётную должность, когда вернусь в Полу. Вместо этого я стал капитаном подводной лодки, но это уже другая история.

Мне припоминается только одно происшествие во время того путешествия домой. Это произошло однажды утром, когда поезд гремел по замерзшей и пыльной Анатолии по направлению к Константинополю. Я ехал в вагоне первого класса, коротая бесконечную поездку за чтением каких-то старых немецких газет, которыми нас снабдили в Адане.

Поезд в очередной раз остановился и перешел на боковой путь, чтобы дать проехать воинскому эшелону, везущему турецких солдат в Палестину. Я читал берлинскую газету за конец ноября. Она содержала обширный отчёт о выслеживании и уничтожении германского крейсера «Эмден» у западного берега Австралии, а также интервью американского журналиста с его капитаном фон Мюллером, названным «джентльменом-пиратом», которого британцы взяли в плен после сражения.

По его словам, больше всего он гордился тем, что за три месяца в Индийском океане потопил множество кораблей Антанты общим водоизмещением в четверть миллиона тонн, не тронув и волоска с головы мирных граждан. Я взглянул из-за газеты в окно вагона на объятый ветром и скованный морозом пейзаж и к своему ужасу увидел, что группа из нескольких сотен похожих на скелеты оборванцев – мужчин, женщин и даже маленьких детей – трудится на насыпи под надзором турецких солдат с кнутами. Один мальчик лет четырнадцати бросил кирку, с мольбой протягивая ко мне обмороженные пальцы и указывая на свой рот.

Я быстро выхватил несколько булок из ранца и начал опускать окно, чтобы бросить их мальчику. Но прежде чем я смог это сделать, к нему подошел турецкий часовой, взметнул приклад винтовки и вышиб мозги мальчику с тем же спокойствием, с каким мы бы убили муху, а потом стал пинками подбадривать остальных рабочих. С тяжёлым сердцем я снова сел. Позже я узнал, что эти несчастные создания были армянами, согнанными турками «для их же защиты» во время великой бойни в конце 1914 года, и теперь использовались османским правительством для разных работ по всей Турецкой империи.

Поезд снова покатился, и они остались позади. Затем в купе зашел Кайндель, с посеревшим лицом и непривычно молчаливый. Лишь спустя несколько дней он смог рассказать, как вышел из поезда на той остановке, чтобы немного размять ноги, и увидел армянку, рожавшую в жалком укрытии из одеял с подветренной стороны насыпи. Когда родился ребёнок и перерезали пуповину, отец утопил его в ведре воды – он был слишком добр, чтобы позволить ему жить.

Таков был новый мир, к которому мы приближались – эти голодающие, тифозные призраки, авангард безликих легионов, предвестники жертв века прогресса и рациональности; предшественники десятков миллионов безымянных невинных за следующие полвека, которых поработят и сведут в могилу непосильным трудом: рытьем каналов в арктической тундре или строительством железнодорожных путей через джунгли Азии; они станут жертвами смертоносного оружия и даже еще более убийственных идеологий, которые вводили это оружие в действие, или общего приступа ярости, по сравнению с которой волнения на борту «Самбурана» в Джибути выглядят доисторическими. Хотя тогда мы этого и не знали, фон Мюллер, «Эмден» и наши собственные приключения последних шести месяцев были последними судорогами рыцарской эпохи.

Я прибыл в Хиршендорф, чтобы провести месячный отпуск – и меня встретили мрачные новости, что в прошлом августе мой брат Антон пропал без вести в Сербии, после того как двадцать шестой егерский полк был полностью уничтожен во время сражения при Шабаце. Но за месяц мне предстояло решить и другие проблемы.

Первым делом я постарался связаться с Рихардом Зейфертом из Дунайской флотилии. Как я выяснил, «Тисы» больше не существовало. Во время мобилизации корабль присоединился к группе мониторов в Броде-на-Саве и удостоился сомнительной чести сделать первый выстрел этой войны – на сербском пограничном посту возле Кленака, на рассвете двадцать девятого июля. Но последующий ход событий сербской кампании оказался неблагоприятным для Австрии. После двухнедельного жестокого сражения истерзанные ужасающими зверствами с обоих сторон сербы не только выгнали карательную армию генерала Потиорека, но и сами пересекли Саву и вторглись в Венгрию.

«Тиса» и несколько кораблей поменьше оказались отрезанными в рукаве реки выше Шабаца, и в конце концов их взорвали свои же экипажи, чтобы избежать захвата. Зейферта перевели на другой монитор, так что моё письмо дошло до него только в середине 1915 года. Он ответил, что в день моего исчезновения в Нойградитце разразился страшный скандал, пани Божена уехала в Польшу – к счастью, только с синяком под глазом, а Грбич начал бракоразводный процесс на основании ее постоянных измен. Как оказалось, он мог бы и не трудиться.

Прошло всего несколько недель с начала войны, когда венгерские власти в Банате с отвратительным удовольствием взялись сводить счёты с местным сербским населением. Гонведскому полку перед отправкой на сербский фронт из Сегеда торжественно вручили тысячу метров верёвки с указанием её не возвращать. Ее и не вернули, напротив, уже через неделю полк послал телеграмму с просьбой прислать ещё тысячу метров. Как владелец фабрики, Грбич был очевидной мишенью, и когда сербские армии пробивались через Дунай в южную Венгрию в последние дни августа 1914 года, они нашли его тело висящим на дубе на окраине Нойградитца, вместе с несколькими десятками других жертв скорого военно-полевого суда.

Что до Зейферта, он тоже не пережил войну. В 1918 году его вместе с отрядом моряков направили на Украину, чтобы восстановить порядок в той разорённой стране. Нужно отметить, что не из-за беспокойства за её жителей, а чтобы обезопасить железные дороги и реки, вывезти украинскую пшеницу из страны и накормить голодающие австрийские города. Его убили в перестрелке с партизанами около Херсона в августе 1918 года: печальная потеря многообещающей юной жизни.

Я не знал, что стало с пани Боженой. Люди, с которыми я разговаривал в последующие годы, сказали, что помнят Божену-Карпинску, певшую в провинциальном оперном театре в Лемберге – тогда польском Львове – в начале 20-х, но потом след её теряется. Мы с ней ровесники, так что в 1939 году, когда начался кошмар в Польше, ей исполнилось пятьдесят три.

Надеюсь, к тому времени она умерла: Львов находился в советской зоне оккупации по пакту Молотова-Риббентропа, а зрелый возраст – не лучшее время для женщины, чтобы отправиться в трёхнедельное путешествие в Сибирь в промерзшей скотовозке или выносить ужасы трудового лагеря НКВД. Но что бы с ней ни произошло, её неукротимый дух выживет.

В 1968 году или около того одним воскресным утром я забирал наручные часы после ремонта из ювелирного магазина на лондонской станции Илинг-бродвей. Я услышал звон дверного колокольчика, обернулся, и тут кровь внезапно отхлынула с лица. Это была она, пани Божена – точно такая же, какой я её знал, только носила она одну из тех мини-юбок, столь популярных в те дни (стиль, который, должен сказать, не выставлял её мускулистые ноги в лучшем свете), и пару солнцезащитных очков размером с корабельные иллюминаторы, поднятых на великолепную гриву золотых волос. У неё было отчётливо мрачное выражение лица, а сопровождал её запуганного вида молодой англичанин на полголовы ниже. Оказалось, они пришли выбрать обручальное кольцо – и самое дешёвое, на которое она согласилась, стоило в четыре раза дороже, чем готов был заплатить жених.

Когда я уходил, то услышал её голос:

– Шшшто?.. Ты не любишь свою маленькую Иренку? Я сейчас заплачу-у-у-у...

И тогда я увидел, как молодой человек с мученическим выражением лица роется в заднем кармане. Что до меня, мне пришлось зайти в кафе «Кардоум» и заказать чашку кофе, дабы прийти в себя. Руки тряслись так сильно, что официантка спросила, всё ли у меня в порядке и не вызвать ли скорую. Но я мог хотя бы утешаться тем, что несмотря на войны и развал империй, кое-что в мире не меняется никогда.

А господарица Зага? Я понятия не имею, что с ней стало после того утра на черногорском берегу, когда она плыла к ялику. Единственный намек появился много лет спустя благодаря книге о французских художниках, которую читала моя английская жена Эдит году эдак в 1963. Это была краткая заметка с манящим примечанием.

«Одна из любовниц Сутина [87]87
  Хаим Сутин – французский художник «Парижской школы».


[Закрыть] в Париже в 1924-25 годах была любопытной личностью, называвшей себя югославской принцессой Загой: женщиной с простыми чертами лица, но сильным характером. Она переехала с ним в Сен-Жан-Кап-Ферру, но позднее он её бросил, и она пристрастилась к абсенту, а затем несколько лет спустя умерла от туберкулёза в Антибе».

Я подумал, проблема наших мечтаний в том, что они могут исполниться. Что до двух моих спутников по путешествию, штабсторпедомайстера Кайнделя и стюарда первого класса Фердинанда Вонга, обоих секретно наградили за храбрость и мужество. Кайнделю вручили серебряную медаль «За храбрость» за «отвагу на действительной службе», а затем он ушёл в отставку с флота, его снова призвали в 1916 году из-за острой нехватки старших унтер-офицеров и поставили во главе отдела снабжения военно-морских сил в Поле. Эта должность и растущая военная нищета по всей Дунайской монархии позволили ему скопить приличное состояние от распродажи государственного имущества, но он не успел им насладиться. Он умер в октябре 1918-го, став одной из несчётного числа жертв страшной эпидемии испанки, положившей конец войне.