Текст книги "Под стягом Габсбургской империи (ЛП)"

Автор книги: Джон Биггинс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

Они также неизменно энергичны. Глупые люди в целом довольно ленивы, а большинство умных лентяев можно уговорами или запугиванием заставить сделать работу как следует, если на них сильно надавить. Действительно опасны трудолюбивые маньяки, люди, которые сочетают в себе полную некомпетентность с неиссякаемым, собачьим рвением. Адольф фон Полтл относился именно к таким.

Как казалось, его путь в имперские и королевские кригсмарине был извилистым: сначала в качестве сержанта в артиллерии, пока необъяснимо как снаряженная двойным зарядом гаубица не взорвалась и не уничтожила половину его батареи, потом в крепостной артиллерии, этом кладбище для всего живого, затем в морской артиллерии (Австрия не имела морских пехотинцев, но солдаты часто служили в море в качестве артиллеристов), и, наконец, на флоте. Когда мы встретились, ему было уже около пятидесяти восьми. Напыщенный маленький тиран с выпученными глазами, чья жизнь целиком и полностью соответствовала требованиям военного устава Австро-Венгрии (всем четырнадцати томам) как жизнь ортодоксального еврея подчиняется Талмуду и Торе.

По словам корветтенкапитана фон Полтла (он всегда использовал таинственным образом приобретенное «фон» как неотъемлемую часть своей фамилии, австрийцы же считают это довольно вульгарной северо-германской привычкой) не было ни одной проблемы во всей вселенной – ни медицинской, ни философской, ни экономической, ни религиозной, ни даже математической, которую невозможно было бы решить, обратившись к служебным инструкциям. И если в уставе о ней не упоминалось, то и проблемой это не считается. Он знал наизусть каждый параграф, каждую строчку, каждое слово. На самом деле, если бы «Наставление о правилах ношения военной формы» разрешало, он бы носил миниатюрную копию устава как талисман на веревочке вокруг лба.

Неженатый, но воздержанный в отношениях с женщинами и личных привычках, он вёл жизнь, которую другие едва ли сочли человеческой. Но ему казалось (как, полагаю, и монаху), что удовлетворены все его потребности, и главная из них – потребность созерцать бесконечное совершенство устава. А когда он этого не делал, то мучил окружающих попытками привести их действия в соответствие с уставом. Вдобавок он был посредственным офицером. На самом деле обычное прилагательное «посредственный» едва ли отражает удивительную бездарность этого человека.

Корень проблемы, насколько я мог понять, крылся в том, что даже если он каким-то образом дорос до звания корветтенкапитана на флоте великой державы, и одна его половина была ослеплена собственным совершенством, то другая прекрасно осознавала, что он абсолютно некомпетентный офицер, объект жалости и презрения окружающих.

Поэтому, чтобы укрепить высокое мнение о себе, для него крайне важной и первоочередной задачей являлось всегда и во всем быть правым, независимо от ничтожности вопроса. Так, например, когда он прочно посадил корабль на мель в сорока километрах вверх по Тисе (куда заплыл, ошибочно приняв её за Тимиш), то настаивал, что именно так и намеревался поступить, и просидел там два дня безо всякой связи с внешним миром, любуясь видами. Думаю, «Тиса» до сих пор там бы и находилась, если бы у несчастного первого помощника капитана не случился период просветления и он не прокрался под покровом темноты на берег, где протопал двадцать километров до ближайшей почты и телеграфировал в Панчову, что нужна помощь.

Вот в этом, думаю, женская глупость отличается от мужской: даже если женщины и более склонны к безрассудству, они также гораздо быстрее возвращаются в нормальное состояние, как будто у них внутри имеется какой-то встроенный механизм саморегуляции.

Что же касается мужчин, то на протяжении этого мрачного века я часто видел, что в определенный момент психоз начинает подпитывать сам себя, и действуя как полный придурок, человек погружается в это состояние все глубже и глубже, пока не наступает катастрофа. Не думаю, что кто-либо из нас, как офицеров, так и матросов, боялся плавать на борту «Эрцгерцога Альбрехта» под командованием свирепого старого солдафона Блазиуса Ловранича.

Мы могли бояться его вспышек гнева и в узком кругу ворчать на строгость, но все признавали его неотъемлемую справедливость и чувствовали себя в безопасности, доверяя жизни его профессиональным навыкам. Однако Адольф фон Полтл был совсем другим, и все, кто его знал, не только не любили его, но и презирали. Он орал, неистовствовал, угрожал всем вокруг самыми жестокими наказаниями, но в этом не было смысла: дисциплина на борту «Тисы» оставалась удивительно слабой. Даже самые жестокие тираны рассчитывают на определенную степень соучастия со стороны своих жертв, но, конечно, этого практически не наблюдалось на нижней палубе «Тисы», где капитана обычно называли “pulykakakas” – «индюк» на венгерском – и запас терпения уже почти иссяк.

Возможно, находясь в Поле, где под рукой силы военной полиции и флотская тюрьма, он стал бы Иваном Грозным. Но здесь, в глубине венгерских равнин, где он мог положиться только на себя, его угрозы по большей части оставались без внимания. В глазах Полтла матросы являлись не более чем сбродом невежественных и ненадёжных крестьян-мадьяр; что касается нас, молодых офицеров, то он считал нас полными идиотами, которые ничего не знают об управлении кораблём. Однако его собственные представления в этой области были, мягко говоря, своеобразными.

Я, например, полагаю, что большинство школьников знает: на повороте реки скорость течения на внешней стороне полуокружности намного выше, чем на внутренней, прямо как когда колонна солдат заворачивает за угол. Из этого следует, что корабль, идущий против течения, намного легче будет плыть, если штурман проложит курс как раз по внутренним сторонам поворотов, конечно, следя за мелями и принимая меры, чтобы не навалиться на другое судно.

Но Полтл такими знаниями не обладал и руководствовался правилами дорожного движения – кораблям следует держаться справа, так как он полагал, будто Дунай на всем своем протяжении – это двухколейная железная дорога, по которой корабли бегают вверх и вниз, каждый по своей стороне: от города Сулин в устье Дуная и вверх по течению, вплоть до Ульма, что в Германии.

Паровые котлы и машины «Тисы» уже порядком износились: она едва могла выжать восемь узлов или сохранять эту скорость больше часа, поэтому наблюдающие с берега иногда становились свидетелями забавных сцен. Так, одним примечательным весенним утром на излучине чуть пониже крепости Петвардайн «Тисе» потребовалось три часа и тринадцать тонн угля, чтобы пропыхтеть двести метров вверх по реке, отчаянно сражаясь с течением, пока котлы зловеще стонали, а Полтл от ярости аж пританцовывал на мостике, угрожая публично четвертовать мокрых от пота кочегаров, если те не смогут повысить давление.

Точно так же он не мог или не хотел понять, что правильный способ подвести корабль с паровым двигателем (равно как и гребной ялик) к пристани, двигаясь по течению, это не лететь на него на всех парах, да еще и по течению, пытаясь зацепиться, проносясь мимо. Нужно спуститься ниже по течению, развернуть нос корабля на сто восемьдесят градусов, подняться уже против течения, уравнивая его скорость и собственную скорость монитора, достигнув точного баланса, когда опытный рулевой может причалить двадцатитонный полубаркас к круто сваренному яйцу, не раздавив его (и, кстати, я видел, как это делается).

У Полтла не было времени для подобных тонкостей – всякий раз мы на полной скорости летели вниз по течению, и каждая раздолбанная пристань, казалось, только усиливает его решимость продолжать попытки. В иных случаях излишнее почтение к правилам дорожного движения сдерживалось тем, что Полтл, казалось, абсолютно не в состоянии ни привязать карту к окрестностям (для него реальностью была карта, а не река, которую она отображала), ни распознать навигационные буи, отмечающие фарватер. Он также настаивал, когда мы плыли вдоль границы с Сербией ниже Белграда, что мы на боевой службе, а следовательно, в соответствии с уставом, обязаны управлять кораблем из боевой рубки, а не с мостика на её вершине.

Это достаточно неудобно и в дневное время, когда стоишь внутри душной стальной трубы и выглядываешь через узкую смотровую щель; ночью же мы с тем же успехом могли вести корабль, сунув головы в оцинкованные вёдра. Когда я нёс вахту, кто-нибудь из команды стоял под носовой частью палубы, просовывая голову через палубный иллюминатор и выкрикивая мне, куда плыть.

Тем не менее, как-то ночью в середине марта это едва не довело до беды, когда мы плыли вниз по Саве неподалеку от Землина и уничтожили плавучую водяную мельницу. На Дунае в те дни еще встречались такие: две баржи, вставшие на якорь там, где течение быстрее всего, между ними подвешено водяное колесо, а над колесом – деревянный навес для жерновов. К счастью для мельников, «Тиса» ударила как раз между баржами. Само колесо и навес превратились в щепки, но обе баржи остались на плаву. Жестоко разбуженные мельники осыпали нас проклятиями и угрозами, пока мы не исчезли в темноте.

Через неделю мы врезались в железнодорожный мост в Ужвидеке, а потом однажды ночью в конце месяца налетели на мель у сербского берега, выше одного из белградских фортов. К счастью для нас, ночь была пасмурной. Мы с Йовановичем сели в шлюпку и погребли на австрийский берег, где в конце концов нашли таможенный пост с телефоном и вызвали буксир из Панчовы, которому удалось вытащить нас с мели незадолго до рассвета. Если бы не эта подмога, боюсь даже представить, какие дипломатические осложнения могли бы последовать.

К счастью, несмотря на целую череду навигационных ошибок мы плавали на борту прочного корабля со стальной пятисантиметровой броней. По крайней мере, когда мы врезались в кого-то, другой стороне обычно приходилось хуже. Говоря профессиональным языком, моё положение весной 1914 года казалось хуже некуда: старший офицер у неизлечимого идиота капитана, с экипажем из недовольных мадьяр на борту плавучей батареи, ползающей вверх-вниз по болотистой реке в самом сердце Европы.

Но худшая, намного худшая, участь ждала впереди, поскольку шестнадцатого апреля 1914 года, находясь в Панчове, «Тиса» получила приказ немедленно проследовать к Нойградитцу – около сорока километров вниз по реке. Приказы обязывали помочь местным жандармам и таможенникам в пресечении контрабанды скота.

Глава седьмая

Свиная война

Причиной нашей внезапной трансформации в эрзац-таможенников явилась традиционная для Центральной Европы забава – война за свиней.

Разведение и продажа свиней всегда имела большое значение для сербских крестьян, которые, как правило, выращивали в год хотя бы одного поросёнка для продажи, чтобы заплатить налоги. Австро-Венгрия же являлась крупнейшим потребителем свинины, так что в обычные времена торговля домашним скотом через Дунай и Саву носила оживлённый характер; визжащие стада и поезда с сербскими свиньями совершали путешествие в один конец на скотобойни и колбасные фабрики двуединой монархии. Как следствие, если Австро-Венгрия хотела надавить на свою проблемную южную соседку, ей лишь требовалось запретить ввоз свиней на некоторое время под каким-нибудь предлогом – обычно из-за мнимой вспышки свиной лихорадки.

Самая длительная и ожесточённая война за свиней произошла в 1908 году, после того как Австрия аннексировала Боснию и Герцеговину, и экономика Сербии была полностью задушена из-за запрета торговли. В конце концов всё закончилось, но Сербия преуспела в Балканской войне 1913 года; Будапешт обеспокоился возможными беспорядками (большинство жителей южной Венгрии были этническими сербами), и теперь осталась лишь частичная свиная блокада, относившаяся только к границе Сербии с Венгерским королевством.

«Тиса» включилась в нее, поскольку продавцы свиней из Сербии и венгерские владельцы колбасных фабрик, по-прежнему горящие желанием торговать друг с другом несмотря на закрытие границ, в последнее время стали переправлять скот через Дунай лодками, под прикрытием темноты. Таможня и жандармерия пытались их остановить, и кораблю кригсмарине следовало показать, кто здесь хозяин, и прийти на выручку, если шайки контрабандистов (а по имеющимся сведениям они были вооружены и хорошо организованы) перейдут к жестким действиям. Для нас это выглядело развлечением.

Мы причалили, а точнее, ударились о пристань Нойградитца (или, по-сербски, Нови-Града) семнадцатого апреля после полудня. Предполагалось, что мы останемся здесь до дальнейших распоряжений. Нас уже дожидался груз бункерного угля, а припасы должны были присылать еженедельно с пароходом из Панчовы, но в то же время, в случае если они не поступали, мы были вольны хоть вешаться. После швартовки мы с Зейфертом стояли на мостике «Тисы» и молча оглядывались. Панчова и сама по себе – страшная дыра, но это место...

С тем же успехом мы могли бы находиться на берегах Конго. Помимо пристани, у которой мы расположились, единственным признаком присутствия людей была старая турецкая пограничная крепость Семандрия на сербском берегу, находившаяся примерно в двенадцати километрах выше по течению. Её длинные стены и многочисленные башни венчали низкий утёс над берегом, до которого не могли дотянуться волны. Больше здесь не было ничего: ни дома, ни лодки, ни даже дыма из трубы какой-нибудь хижины – только вода, небо и небольшие лесистые острова везде, насколько хватало глаз.

– Бог мой... – сказал Зейферт, – тоска, зелёная тоска...

Как только кончилась вахта, и мы смогли улизнуть от бульдожьего взгляда нашего любимого капитана, мы с Зейфертом решили отправиться на разведку. Нарядились в лучшие мундиры для выхода, укомплектованные саблями и черно-желтыми шелковыми кушаками, всё как полагается, и двинулись на поиски того, что Зейферт оптимистично называл «цивилизацией». Единственным способом ориентации во время этого квеста стал деревянный знак у причала, гласящий лишь «К городу» и указывающий в сторону ухабистой дороги, ведущей через заливной луг. Мы отправились по ней. Прошло полчаса, потом час, но по-прежнему ни следа человека.

Я знал, что города вдоль Дуная построены по большей части на расстоянии от реки из-за наводнений, но все же... Наконец, на бобовом поле я увидел крестьянку с мотыгой за работой; на её голове был типичный для сербской деревни белый платок. Я свободно говорил на хорватском, похожем на сербский, только с латинской письменностью, так что окликнул её.

– Dobar dan gospodja [26]26
  Dobar dan gospodja (хорв.) – Здравствуйте, госпожа.


[Закрыть]. Не могли бы вы сказать, как пройти в Нови-Град?

Она поднялась и сначала рассматривала нас молча, а потом повернулась, наклонилась и задрала юбку, открыв бледный и дряблый зад. Шлепнула по нему со словами «Поцелуй мою белую задницу» и вернулась к работе, как ни в чем не бывало.

– Что ж, – сказал Зейферт, – следует ли нам из этого предположить, что гражданское население этих краёв не очень хорошо относится к императорским и королевским вооруженным силам?

Мы продолжили утомительную ходьбу. Впрочем, ещё через двадцать минут местность стала плавно подниматься, и мы увидели дымовую трубу фабрики над тополями, а затем и купол церкви.

– А, должно быть, это оно, – сказал Зейферт. – По крайней мере, человеческое поселение.

Наконец мы дошли до свежевыкрашенного указателя возле дороги. Он был красно-бело-зелёным, с надписью «Шекерешфелегихаза» жирными чёрными буквами. Мы остановились, глядя на него с недоумением.

– Забавно, – произнес Зейферт, почесав голову, – мы явно не могли уйти так далеко. Так где же этот Нойградитц или Нови-Град, или как там его называют?

Несомненно, мы находились на краю какого-то поселения, поэтому решили войти в него и уточнить дорогу. Городишко, в котором мы оказались, по сравнению с Панчовой выглядел так же, как Аддис-Абеба по сравнению с Парижем. Мне кажется, что даже в Польше я никогда не видел ничего более запущенного – это была просто груда обветшалых лачуг, притворяющихся городом. Мы пробирались среди вонючих луж и мусорных куч по омерзительной трясине, зовущейся главной улицей. Единственными приличными сооружениями оказались полуразрушенная сербская православная церковь, двухэтажное здание (закрытое) – вероятно, административное, и пара «кафе», на самом деле – не более чем распивочных самого низкого пошиба. На одном из них, как я помню, имелась вывеска и на кириллице, и на латинице: кафе «Метрополь».

Под ней как раз шла драчка нескольких завсегдатаев, сербских крестьян с черными, пропитыми лицами, наскакивающих друг на друга с лопатами и вилами. Один уже валялся в грязи, ударом лопаты ему расшибли ухо и пол-лица. Потом драчуны увидели нас, и потасовка прекратилась. Несколько уличных зевак, большинство – явно идиоты или повредившиеся умом от выпивки и болезней, заметили наше появление в городе и теперь ковыляли к нам с угрожающим видом. Я почувствовал приближение беды.

– Зейферт, давай отсюда выбираться. Они хотят...

Зейферт внезапно рухнул – его сбило с ног нечто, что я поначалу принял за футбольный мяч, а на самом деле это оказалось полуразложившейся свиной головой, брошенной кем-то из толпы. Он поднялся, и мы припустили оттуда под градом камней и нечистот. У нас при себе имелись сабли, но я понимал, что любая попытка отразить атаку приведет к тому, что нас просто-напросто линчуют. Мы не имели представления о том, куда бежим, лишь бы подальше от преследователей. Вдруг мы очутились перед открытыми воротами. Мы инстинктивно нырнули в них и оказались у внушительного и довольно приличного дома, за ним находилась фабрика, чью дымовую трубу мы уже видели. Дверь была открыта, и мы метнулись туда, захлопнули ее за собой и остановились в прохладной прихожей, пытаясь отдышаться.

До сих пор я считал резиденцию наследника в Конопиште самым вульгарно и избыточно обставленным жилищем в мире. Но по сравнению с этим домом Конопиште был просто образцом аскетизма. Прихожую переполняли статуи, картины, шторы, рыцари в доспехах, позолота, кружева и парча, причем с полным отсутствием вкуса и настолько беспощадно плотно, что найти место, куда поставить ногу, и добраться до противоположного конца помещения было равносильно подвигу. Это зрелище вышибло из наших легких тот воздух, что еще остался после бегства от толпы. Но меня ждал гораздо больший сюрприз. Раздался собачий лай, и на мраморной лестнице появились два скалящихся и рычащих мастифа, готовых броситься в атаку. Мы замерли по стойке смирно, чтобы не дать им причин для нападения. Откуда-то сверху раздался женский голос:

– Кто там?

На верхней лестничной площадке показалась и сама женщина, и мы на некоторое время молча застыли, уставившись друг на друга. Это была пани Божена.

– Оттокар! Матерь божья! Святые угодники! Откуда ты здесь взялся?

– Божена... Прости, я объяснюсь... Только снаружи целая толпа...

– Бога ради, немедленно уходи! Скоро вернется муж. Он убьет нас обоих, если обнаружит тебя здесь!

Она сбежала вниз по лестнице и стала подталкивать нас к двери, потом услышала шум снаружи, поскольку толпа ввалилась во двор. Божена распахнула окно и прокричала по-сербски:

– Прочь отсюда, вшивые отбросы!

– Чтоб ты сдохла, польская шлюха!

– Убирайтесь, а не то...

Фраза осталась недосказанной, потому что снаружи прогремели выстрелы. Толпа мигом очистила двор, и появились девять или десять королевских венгерских жандармов, у некоторых еще дымились винтовки; другие осыпали наших преследователей ударами сабель плашмя. Меньше чем за минуту улица опустела, спокойствие было восстановлено. Божена вытолкала нас из дома и захлопнула дверь прямо перед носом. Мы тут же увидели молодого вахмистра венгерской жандармерии. Тот немного говорил по-немецки.

– Озверелые сербские скоты, – сказал он. – Здесь их нужно держать в ежовых рукавицах. Приношу свои извинения, господа, но боюсь, что чужаки получают в этом городе неласковый прием, в особенности если носят мундир.

– Вахмистр, – попросил я, – не будете ли так любезны объяснить, где мы находимся? Мы искали место под названием Нойградитц, или Нови-Град по-сербски, а оказались в Шекерешфелегихазе. Не могли бы вы указать нужное направление?

– Нет нужды, герр лейтенант, – засмеялся он. – Вы нашли то, что искали. Думаю, некоторые жители до сих пор называют его Нови-Градом на своем грубом местном диалекте. Но это королевство Венгрия, и власти в Будапеште собираются поднять в этом крае культурный уровень. Так что теперь город называется Шекерешфелегихаза.

Мы поблагодарили сержанта, и он велел двум солдатам сопроводить нас к кафе «Метрополь», чтобы пропустить по стаканчику, а потом обратно на корабль, к причалу. В кафе – выщербленной глинобитной хижине с земляным полом – я навел кое-какие справки у хмурого хозяина-еврея.

– О да, – сообщил он, – ваш брат-офицер в этих местах непопулярен, с тех пор как закрыли границу. Колбасная фабрика старого Грбича вверх по улице – единственное место работы в городе, и когда ее пришлось закрыть, всех просто выкинули вон. Да вы счастливчики, что смогли унести ноги, вот что я вам скажу.

– Грбич, говорите...?

– Да, Трифко Грбич. Он тут главный, – он понизил голос. – Самый скупой старый ублюдок, когда-либо живший на свете. Когда его фабрика работает, вонь стоит на весь город. Он просто разводил свиней, пока не придумал делать сосиски прямо здесь, а не в Будапеште. Потом сколотил состояние, построил большой дом вверх по улице и женился на польской актрисе. Неплохая штучка, но они вечно ссорятся, и она терпеть не может сербов и цыган. Большую часть времени она проводит в Вене или Будапеште, тратит его деньги, но когда возвращается, разговаривает только с мадьярами.

– А тут много мадьяр?

Он нашёл это ужасно смешным.

– Недостаточно, чтобы и курятник занять. Тут только чиновники, таможенники да жандармы. Но скажу я вам: эти свиньи выжимают из нас последние соки, а что насчёт их «Шекерешфелегихазы», так пусть подавятся. Даже дети в начальной школе теперь учат их ужасный язык, – он плюнул на пол. – Чтоб они все от сифилиса сгнили.

Мы вернулись на корабль, где Зейферт отбыл двухнедельный арест, потому что на его форме остались разводы из-за удара свиной головы. Но, по крайней мере, мы узнали, что Нойградитц/Нови-Град/Шекерешфелегихазу лучше бы обходить стороной. Но Божена... В голове вертелись всякие мысли. Как, чёрт возьми, мне следует поступить?

На борту «Тисы» будничные заботы жизни корабельной отвлекли меня от сложностей в личной. И эти заботы, и раньше довольно неприятные, теперь стали еще хуже – ведь для команды выход в город оказался под запретом, ради их же безопасности. Если и в Панчове особо нечем было заняться, то на берегах вблизи Нойградитца развлечения попросту не существовали. Вероятность принять участие в стычке выглядела весьма отдаленной – в этом месяце свиная контрабанда вошла в фазу затишья – и вскоре мы оказались перед лицом серьезных проблем с состоянием морального духа экипажа.

Команда, и прежде упрямая и неразговорчивая, стала быстро погружаться в угрюмое молчание, так что я даже побаивался мятежа, который мог возникнуть после очередной дисциплинарной выволочки капитана. Полтл недавно обнаружил, что параграф двести семьдесят три четвертого тома армейского устава («Разрешенные в свободное время развлечения на борту корабля императорского королевского флота») запрещает как свист, так и игру в карты на деньги, а разрешает лишь «благопристойную музыку и танцы». Сейчас одно из немногих развлечений, доступных состоящей в основном из мадьяр команде, заключалось в том, чтобы сидеть в сумерках в своей каюте с открытыми люками, когда на темнеющих берегах жужжат насекомые, и прислушиваться к безумной и меланхоличной мелодии чардаша, который танцуют на палубе под завывание скрипки и аккордеона, а также неразборчивые слова, пропетые под отбиваемый ладонями ритм.

Для нижней палубы это был один из немногих дозволенных способов выпустить пар, и вот как-то утром Полтл провозгласил на построении, что отныне чардаш, «бесноватые конвульсии, годящиеся скорее для животных, чем для моряков корабля, где говорят по-немецки», так он это назвал, будет под запретом на том основании, что в уставе указано на «благопристойность» музыки. Это, как я опасался, могло оказаться последней каплей. Теперь произнесенные по-немецки команды, и ранее весьма медленно и неохотно выполнявшиеся, встречались пустым взглядом и ответом по-венгерски. Однажды я даже наблюдал, как Полтл лично проорал матросу приказ перед строем, а тот лишь повернулся к соседу с невозмутимостью санитара психбольницы и спросил: «И о чем толкует этот старый осел?».

Проблему взаимодействия с экипажем неожиданно решил Зейферт, причем настолько гениальным образом, что я до сих пор мысленно присвистываю, стоит об этом подумать. Это случилось как-то утром около семи, когда мы завтракали в стальной каморке – кают-компании. Все люки были открыты, а над рекой еще стелился легкий утренний туман, но солнце поднималось по небу, и под палубой уже становилось душновато. Завтрак был как всегда отвратительным: кок Барчай, запертый в душегубке камбуза, похоже, находил садистское удовольствие в том, чтобы подавать офицерам кошмарные блюда. Вдруг Зейферт встал, высунул голову в люк и оглядел палубу, убедившись, что нас не подсушивают. Потом снова сел.

– Я знаю, что делать, Прохазка. Будем управлять кораблём по-английски.

Я поперхнулся кофе и молча уставился на него. Он начал сходить с ума, как его предшественники?

– Зейферт, что творится у тебя в голове? Что значит «управлять кораблём по-английски»?

– Вот что я предлагаю: будем отдавать команды на борту по-английски, а не по-немецки, ну только когда рядом нет Старика, конечно же.

– Но... как?

– Ну смотри: мы оба закончили Морскую академию, так что свободно говорим по-английски, верно? Ну и вот, последние несколько дней я прислушивался к разговорам и обнаружил, что почти все тоже на нем говорят или хотя бы понимают. За последние несколько лет в Венгрии стало модно эмигрировать в Америку – и когда я смотрю на свалки вроде Нойградитца, то этому не удивляюсь – так что в каждой захолустной деревеньке устраивают вечерние курсы для потенциальных эмигрантов. А насчёт Йовановича, я считаю, что он довольно сносно говорит по-английски после двух лет работы палубным матросом на борту британского барка, до вступления в военно-морской флот. Спрашивается, что может быть проще? Давай попробуем: по крайней мере, хуже уже не станет.

И вот я, Зейферт и Йованович вступили с командой в тайный сговор – когда вблизи не видно было капитана, речной монитор императорского королевского флота «Тиса» неофициально становился англоговорящим. Поначалу я скептически относился к эксперименту, но к моему удивлению это неплохо сработало. Конечно, мы говорили не на книжном английском Шоу, Голсуорси или редакторской колонки «Таймс», а уж тем более не на английском Шекспира. Но это был нейтральный язык, не обладающий для венгров скрытым и оскорбительным подтекстом, как немецкий, напоминавший звук той плетки, которой палачи Гайнау [27]27
  Юлиус Якоб фон Гайнау (14 октября 1786 – 14 марта 1853) – австрийский фельдцейхмейстер (1849), участник подавления Венгерского восстания 1848—1849 годов.


[Закрыть] полосовали женщин в крепости Арад во время Венгерского восстания 1849 года.

К тому же, стоило команде прийти в себя после первоначального изумления, подобные упражнения своей нелепостью оказались созвучны мрачному венгерскому чувству юмора. По прошествии недели стало ясно, что абсурдный эксперимент сработал. Я даже стал замечать, что среди экипажа зарождаются по отношению к нам с Зейфертом зачатки привязанности и чувства товарищества. Хотя раньше мы были чужаками и к тому же офицерами, теперь на нижней палубе нас считали просто молодыми людьми, не очень-то и отличными от остальных матросов, к тому же участвующими вместе с ними в заговоре с целью одурачить презираемого капитана.

Наверное, самое странное проявление нового командного духа произошло в начале мая, когда Зейферт на утреннем построении объявил, что с приходом лета (и раз уж мы обречены скучать у пустынных речных берегов) он лично будет проводить занятия по самой знаменитой английской игре – крикету, с которой близко познакомился, проводя летние отпуска у своих кузенов в Вустершире, в деревеньке неподалеку от Малверна. Строй с вытаращенными глазами взирал, как он достал мяч, набор столбиков и две биты, которые изготовил из прибрежной ивы корабельный плотник. Обучение началось на плоском лугу неподалеку от пристани, матросы разделились на четыре команды по одиннадцать человек, а я выступал арбитром.

Поначалу игра была шумной и хаотичной. Подозреваю, что и сам Зейферт имел смутные представления о правилах, что до меня, то признаюсь честно – я усвоил их по ходу. Не уверен, признали бы эту игру крикетом в Мэрилбонском крикетном клубе в Лондоне, но я получал истинное удовольствие и прекрасно проводил время. Венгры тоже по всей видимости наслаждались игрой, и через неделю стали по-своему достаточно умелыми игроками. В итоге на матчи делались немалые денежные ставки, а игроков пытались подкупить. Я часто думаю, что крикет мог бы иметь успех в Венгрии, если бы не вмешательство Мировой войны.

Так или иначе, к середине мая дисциплина и моральный дух на борту «Тисы» улучшились до неузнаваемости. Команда отлично справлялась со своими обязанностями и, казалось, начала гордиться своим кораблём, и даже блюда кока Барчая стали съедобными. Мы втроём – я, Зейферт и капитан – однажды ели в кают-компании весьма похвальный гуляш.

– Твердая рука, воинский устав и старая добрая австрийская дисциплина, вот что вам нужно с этими непокорными мадьярскими свиньями. Покажите строптивому отребью, что тевтоны всегда ими правили и будут править. Вот ведь стоило только натянуть вожжи и установить более строгие правила дисциплины, как даже стряпня Барчая улучшилась.

Хорошо, что через час или около того его не было на мостике, и он не мог нас услышать.

– Десять градусов налево, рулевой, потом держи ровно.

– Дэсять крядюсов налеево, сэр-лейтнант, подом држи рофно.

Зейферт повернулся ко мне.

– Знаешь, старина Прохазка, эти парни, может, и мадьяры и всё такое, но они вовсе не такие плохие, когда узнаешь их получше.

– И близко не такие. А ты не знал?

Впрочем, вскоре у меня появились более личные заботы. Случилось это однажды вечером возле пристани Нойградитца. Я стоял в сгущающихся сумерках и курил сигарету. Было начало мая, но комары дунайских болот уже активизировались – огромные твари размером с долгоножку и укусом, подобным уколу штопальной иглы. Дым помогал держать их на расстоянии. Внезапно я услышал шорох в кустах у тропинки.