Текст книги "Под стягом Габсбургской империи (ЛП)"

Автор книги: Джон Биггинс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

Это, безусловно, понадобится в ближайшие дни, что выяснилось после первых нескольких километров нашего путешествия. Наш путь лежал по дну глубокого лесистого каньона реки Тара. Нам предстояло идти вверх по течению, на юго-восток, около тридцати километров, а затем через горы в долину Морача и далее на юг к Цетине. В начале похода по настоянию господарицы мы пересекли стремительный пенящийся поток, чтобы сбить со следа любых преследователей.

События предыдущего дня аукнутся, сказала она, и люди Драганича определенно будут за нами охотиться. Это началось с первого дня. Мне стало тяжело идти и перелезать через валуны вдоль нижней части каньона. Нога болела, и когда мы в середине дня остановились отдохнуть и появился шанс снять с нее обмотки, я обнаружил болезненную шишку, образовавшуюся на икроножной мышце. Похоже, барон фон Айзельберг был прав насчет костного осколка. «Потребуется около полутора лет, чтобы осколок вышел на поверхность», – сказал он. А после той аварии как раз прошло полтора года.

Мы ночевали в ту ночь в лесу высоко в горах, а на следующее утро с первыми лучами солнца снова отправились в путь. Мы тащились по еле различимой тропинке, изображающей дорогу, я хромал из-за ноги. Но, по крайней мере, в компании господарицы Заги я мог отвлечься, потому что несмотря на её достойное сожаления хобби, она была, несомненно, живой и разговорчивый девушкой. Вскоре я обнаружил в ней нечто большее, чем показалось поначалу. Конечно, убийственная колкость Драганича по поводу ее внешности была недалека от истины. При худощавом телосложении и среднем росте у нее были песочного цвета вьющиеся волосы, выступающие зубы и любопытные, широко и высоко посаженные глаза, что придавало ей сходство с овцой. И эта невзрачность становилась все более очевидной, потому что черногорцы были вообще удивительно привлекательными людьми: по языку и темпераменту сербы, но внешне совершенно не похожи на славян, высокие и стройные, с прямыми черными волосами и лицом цвета слоновой кости, с изумительными носами с горбинкой, как орлиные клювы.

Женщины, помнится, были особенно великолепными созданиями, наделенными благородной и изящной осанкой. По сравнению с ними все королевы и императрицы мира казались похожими на прачек. В прибрежных городах они одевались с ног до головы в черное, так что улицы Каттаро в рыночный день становились как будто местом королевских похорон. Но нужно сказать, что если они внешне напоминали королев, то и, подобно им, отличались недостатком ума.

В 1910 году я служил в заливе Каттаро и со всем свойственным юности пылом влюбился в некую Ядранку Менотти, жену виноторговца из Кастельнуово. Я наседал на нее со своими ухаживаниями, и в конце концов однажды, когда ее муж был в отъезде, мы оказались в постели. Я хорошо помню, как она наконец-то призналась мне в своей благосклонности с безразличным лицом герцогини на вечеринке в саду, протягивающей два пальца в перчатке. А когда я находился уже почти на вершине блаженства, она вдруг ни с того ни с сего спросила: «Как вы считаете, капитан, хороший урожай черемши выдастся в этом году?» Я был тогда молодым и глупым, и мне еще предстояло понять, что не в каждом сфинксе есть загадка и не каждый слой льда скрывает тайные глубины.

Но черногорцы мужского пола были не многим лучше, как я выяснил: храбрые, как тигры, без сомнения, по-своему благородные, но ленивые, тщеславные, жестокие и в общем пустоголовые. Через несколько месяцев после этих событий (как мне позже рассказали) черногорская дивизия боролась бок о бок с сербами при Цере [56]56
  Битва при Цере – одно из первых сражений Первой мировой войны, стало первой победой союзников над Австро-Венгрией. В результате победы сербы стали рассматриваться как решающая сила в войне на Балканах.


[Закрыть] и в несколько минут ее полностью разбила наша артиллерия, потому что солдаты отказались окапываться, считая ниже своего воинского достоинства красться в земляных окопах.

Во всяком случае, возможно, из-за отсутствия внешности, которой можно в жизни гордиться, у Заги Данилович, казалось, в голове не гулял сквозняк, в отличие от остальных соотечественников. По стандартам цивилизованной довоенной Европы, она бесспорно была кровожадным дикарем. Я был кадровым офицером, но сомневаюсь, что смог бы атаковать врагов с такой безрассудной стремительностью или набраться мужества, чтобы лишить мертвого врага головы.

Тем не менее, я обнаружил, что она не только хорошо информирована об остальном мире, но и грамотна – довольно необычно в стране с единственной школой и где с женщинами обычно обращаются как с рабочей скотиной. Она весело болтала, пока мы двигались вперед по горным склонам, скрашивая крутые подъем своим приподнятым настроением, даже ранец казался легче. Но самое большое удивление ждало меня еще впереди. Мы говорили по-сербски, но в какой-то момент, не вспомнив правильное выражение, я использовал венско– французскую смесь – «das ist mir tout égal» [57]57
  das ist mir tout égal – мне абсолютно все равно. (нем.,фр.)


[Закрыть] или что-то вроде. И тут как будто щелкнул выключатель. Ее глаза загорелись от восторга.

– Ah m’sieur, donc vous parlez français? Mais quel plaisir! [58]58
  Ah m’sieur, donc vous parlez français? Mais quel plaisir! (фр.) – Ах, месье, так вы говорите по-французски? Как это приятно!


[Закрыть]

За этим последовал поток превосходного утонченного французского, в котором я не уловил ни намека на акцент. Я пытался угнаться за ней, но мой французский официальной морской дипломатии с накрахмаленным воротничком был весьма корявым и отдавал школьным классом и официальными приемами на борту военного корабля. Она же не только говорила свободно, но также была знакома и с классической французской литературой (автоматически предполагая, что и я ее читал), музыкой и живописью, и даже с писателями вроде Франсуа Мориака и Анатоля Франса, которые в те дни считались слишком авангардными, а потому не входили в кругозор лейтенанта австрийского флота. Наконец мне удалось задать вопрос:

– Но господарица, скажите, как вам удалось научиться так превосходно говорить по-французски?

– О, я провела два года в лицее для благородных девиц в Цетине. Уфф! До чего ж я его ненавидела! Приходилось носить дурацкие длинные платья, шляпку и белые перчатки, и плеваться сквозь зубы запрещалось. Но там, по крайней мере, я выучила французский, немецкий и русский.

– И почему вы покинули лицей?

– Сбежала.

– И как же вы продолжили изучение французского?

– Учительница сбежала вместе со мной. Мадемуазель Ланнет из Тура. Она тоже ненавидела лицей, так что переехала жить с моим кланом. Она носила мужскую одежду, а через некоторое время научилась стрелять и обращаться с ножом, как любой черногорец. Ее убили в стычке с Драганичами. Но думаю, что Франция – это самая прекрасная в мире страна, а Париж – благороднейший из городов. Мадемуазель Ланнет говорила, что он даже больше Цетине. В моей стране тоже много поэтов и философов, а в бою никто не сравнится с нами храбростью, но боюсь, что мой народ слабо развит этически и отстал в искусстве быть цивилизованным, – она на мгновение замолчала, задумавшись, стоит ли мне доверять. Затем продолжила, – лейтенант Радич, я скажу вам, поскольку считаю другом и гостем семьи. Я давно лелею в сердце мечту, что когда-нибудь, когда я стану старше и četa с Драганичами будет закончена, я поеду во Францию, чтобы учиться в Париже, а потом вернусь сюда и посвящу свою жизнь тому, чтобы поднять философский и культурный уровень моего народа. И теперь, конечно же, у меня получится! Драганич мертв, и кровный долг моему отцу погашен. Вот почему эти два дня я щебечу и пою как жаворонок, ведь я так счастлива. Вот, – она покопалась под блузой, – я хочу показать вам кое-что, что не показывала никому. – Она нащупала и выудила скомканный и изжеванный листок бумаги, мокрый от пота, и протянула его мне. Это оказалась сложенная карта: Carte de la Ville de Paris et ses Environs, Editions Hachette, 1906 [59]59
  Carte de la Ville de Paris et ses Environs, Editions Hachette, 1906 (фр.) – карта Парижа и окрестностей, издательство «Ашетт», 1906 г.


[Закрыть]. – Вот, – продолжила она. – Я уже два года ношу ее у сердца, потому что знаю: однажды я туда отправлюсь. Теперь я знаю каждую улицу на память. Скажите, дорогой лейтенант, вы там бывали?

– Случилось так, что бывал: два дня в 1907 году, на пути в Лондон, где полгода прослужил при королевском флоте.

Она взглянула на меня, как на священную реликвию.

– О, лейтенант, как чудесно! Все художники действительно живут на Монмартре? Мечтаю встретиться со всеми. Скажите, вы говорили там с Равелем? [60]60
  Жан-Эдуард Равель – швейцарский художник, родной дядя композитора Мориса Равеля и автомобилестроителя, своего тёзки – Эдуарда Равеля (1878-1960).


[Закрыть] Когда-нибудь я туда поеду, я в этом уверена.

Миновал полдень. Мы поднялись выше уровня лесов и теперь пересекали сухую известняковую осыпь с валунами и карстовыми впадинами. Пока мы спускались в тенистую долину, тепло отражалось от бледно-серых камней. Вдруг мой взгляд привлекло нечто в стороне от дороге. Это был человеческий череп, лежащий словно выброшенный молочный бидон, пустые глазницы уныло уставились на нас. Потом показался еще один, затем ребра и почти целый скелет. Вскоре вся поверхность вокруг оказалась усеяна костями и ржавым оружием, а также истлевшими фрагментами военного обмундирования.

И повсюду между камнями валялись тысячи латунных гильз. У дороги лежала развалившаяся деревянная телега, ее тянули два вола-скелета, навечно запряженные вместе самой смертью. Что бы здесь ни произошло, это явно случилось много лет назад, судя по обрывкам выцветшей ткани, по-прежнему развевающейся над грудой костей в расселине.

– А это чьи останки? – поинтересовался я у господарицы, хотя она, похоже, не считала кости достойными упоминания.

– Ах, эти? Это Крагуево поле, о котором пел гусляр. Много лет назад мой отец разбил здесь турецкую армию.

– Здесь лежат и кости вашего отца?

– Боже, нет, конечно, – вспыхнула она. – Как такое могло взбрести вам в голову! Нет, мы забрали своих погибших и отвезли их в долину для захоронения. Но турок оставили грифам и лисицам.

– А люди вашего отца захватили много пленных?

– Только одного – бея Нови-Пазара собственной персоной. Остальных предали мечу. Но его забрали с собой, чтобы он заплатил за свои злодеяния.

– И как с ним поступили?

– Как поступили? Его жестокость была притчей во языцех даже среди турок. За год до того его люди захватили моего двоюродного дедушку Милана. Его повесили на рыночной площади в Колашине, продев крюк через ребра. Он умер только через три дня, но говорят, встретил смерть как воин, до самого конца проклиная бея и его приспешников. А люди моего отца заманили в засаду турецкую колонну на перевале Тара и перебили всех, кроме одного. Этого человека отправили обратно в Нови-Пазар с приколоченным к голове письмом к бею. Тогда бей напал на Моначко во время крещенской ярмарки, убил тысячи людей и взял в плен двоюродного дедушку Душана, его жену и дочерей. Женщин насадили на пики у крепостных стен Нови-Пазара. Душана заставили смотреть и подготовили жаровню и металлические клещи, чтобы его ослепить – агония родных должна была стать последним, что он увидит. Но он оказался более ловким. Он выделялся недюжинной силой даже среди черногорцев и вырвал свои цепи из стены, размозжил ими голову палачу и спрыгнул со стены на камни текущей внизу реки. Да, он погиб как воин, – улыбнулась она.

– А бей Нови-Пазара?

– О, когда дедушкины люди схватили его, они обращались с ним, как с собакой, как он того и заслуживал: отрезали ему яйца, поджарили их на вертеле и заставили его сожрать, а потом с него заживо содрали кожу. Говорят, орал он так, что слышно было до самого Колашина. Дедушка приколотил его голову над воротами и приказал каждый год надевать на нее новую феску. Кожу выдубили и превратили в коврик. В детстве я на нем играла, – весело добавила она.

После этих слов я на некоторое время замолчал. На меня не только произвели впечатление меланхоличные образы старых полей сражений, но и слегка замутило от кошмарного списка зверств с обеих сторон, причем она перечисляла их таким бодрым тоном, словно докладывала о результатах соревнований по бадминтону в одной из женских школ Вены. В ту ночь я плохо спал. Было холодно, нога ныла еще сильнее, чем в предыдущий день, и меня мучили яркие сны, в которых Артюр Рембо [61]61
  Жан-Никола-Артюр Рембо – французский поэт, один из ранних представителей символизма.


[Закрыть] поджаривал на медленном огне Дебюсси, а армии воинов-скелетов в фесках штурмовали баррикады из мольбертов на склонах Монмартра под завывание гусляра, чья песня эхом прокатывалась по улицам: «Никогда так не пировали вороны, как в парке Монсо».

Глава десятая

Беглецы

На следующее утро при первых же лучах солнца мы отправились в путь, спускаясь по лесам в долину реки Морача. Вдоль неё проходило одно из двух шоссе с твёрдым (более или менее) покрытием королевства Черногория. Наш план заключался в том, чтобы следовать по нему на юг, пока не доберемся до города Подгорица, где долина превращалась в равнину, а затем мы собирались повернуть на северо-запад и подняться до столицы Черногории, города Цетине.

Но проблема в том, что с моей ногой так далеко не уйдёшь. Вызванная поднявшимся на поверхность осколком кости шишка ночью разболелась, и поутру я едва мог ковылять с палкой. Наконец Зага отвела меня в сторонку, в сосновый лес, и уложила на мох. Она развернула обмотку, чтобы осмотреть твёрдое тёмно-синее вздутие.

– Выглядит плохо, – сказала она. – Придётся вскрыть и вытащить осколок.

У меня волосы на голове зашевелились.

– Вы с ума сошли, господарица? Вскрыть? Это может привести к гангрене. И чем вы будете резать?

Она показала свой кинжал.

– Этим. Держу пари, я в своё время вылечила больше ран, чем вы видели в жизни. Там, откуда я родом, нет ни врачей, ни хирургов.

– Но риск инфекции...

Я с отвращением подумал о том, как она использовала нож за последние пять дней: и как оружие, и для еды за столом, и для отрезания людских голов. Она посмеялась над моими опасениями.

– Вот, – сказала она, слегка ударяя клинком по ногтю большого пальца. Он зазвенел, – слышали? Замечательный клинок. Этот принадлежал мне всю жизнь: им перерезали пуповину, когда я родилась. Как такой благородный клинок может вызвать инфекцию? Никогда не слышала большего бреда. Но погодите, нужно приготовить мазь.

Она достала из ранца небольшую глиняную фляжку с отвратительной лозой и скрылась в лесу минут на десять, оставив меня мучиться в догадках, во что я ввязался. Она вернулась, энергично взбалтывая содержимое фляжки.

– Смола чёрной сосны, растворённая в лозе – самая хорошая мазь для открытых ран, лучше всех больничных лекарств.

Я крепко зажмурился и стиснул зубами кожаный ремень, а она принялась работать острием кинжала. Длилось это, думаю, где-то минуту, но это была самая длинная минута в моей жизни. Я старался не стонать, но в самом конце, когда она вытащила осколок, всё же не удержался и вскрикнул от боли. Я открыл глаза; она поднесла осколок, чтобы я мог рассмотреть: белый кусок кости в кровавых потёках, похожий на собачий зуб.

– Ну, вот, столько шума из-за ерунды. Вы называете себя сербом и солдатом: что же за воины у австрийского императора, если так суетятся из-за ерунды? Есть вещи и похуже, скажу я вам.

Тут она была вполне права: сама по себе операция, может, и была мучительной, но также и приятнейшей из ласк, если сравнить с ощущениями от повязки из смолы и лозы, которая заставила меня взвыть от боли на всю долину и возвратилась эхом с противоположной стороны гор.

– Вот, – радостно сказала она, – печёт, да? Но раны очищает просто магически.

Как ни странно, она оказалась права: через день отек уменьшился, а примитивная мазь действительно сняла воспаление: жгучая боль прошла. Но когда мы дошли до дороги в конце долины, нам обоим стало ясно, что я не смогу пройти далеко. Мы сели на обочине и стали думать, что теперь делать. Но пока мы спорили, попросить ли помощи на следующей ферме, несмотря на то, что фермер может оказаться родственником Драганича, или отправиться в монастырь Морача и искать убежища у монахов, я услышал вдалеке звук – знакомый, но дико несоответствующий этой примитивной маленькой стране. Да быть не может! В этом анклаве Афганистана в Европе?

Но я оказался прав: автомобильный клаксон. И вскоре показался источник звука, в раскачку движущийся по ухабистой тропе, которая в этих краях служила дорогой. Это был большой и чрезвычайно потрёпанный автомобиль марки «Панар» [62]62
  «Панар-Левассор» – основанная в 1866 году компания, одна из первых в мире, выпускающих автомобили на продажу, в том числе гоночные и спортивные машины, частные автомобили и лимузины, а также военные автомобили.


[Закрыть] королевской черногорской почтовой службы, везущий мешок с недельной почтой из Колашина к сортировочному пункту в Подгорице. Водитель был добродушным молодым парнем, а главное, дальним родственником господарицы.

Так что мы вдвоем забрались на мешки с почтой и поехали вниз по извилистой дороге. Водитель не задавал вопросов, почему двум растрёпанным вооружённым путникам, один из которых, очевидно, ранен, так нужно на юг. Кровавые междоусобицы и клановые войны были столь обыкновенным явлением в этой необычной стране, что человека, сующего нос в чужие дела, посчитали бы в высшей степени невоспитанным.

Я думал, что за прошедшие две недели пережил столько душераздирающих событий, сколько большинству и за всю жизнь не доведется. Но эти тридцать километров на почтовой машине по дороге из Колашина в Подгорицу превзошли всё многократно. Ужас. Полный кошмар. Само транспортное средство, хотя и не старше двух лет, если судить по значку на капоте, находилось в последней стадии дряхлости, до такой степени, что вызывало удивление, как оно вообще ездит. Выхлопную трубу давно оторвало, и все восемь цилиндров оглушительно стреляли прямо в воздух.

Грязь и пыль облепляла ржавый кузов и подножки таким толстым слоем, что казалось, будто машина вырастает прямо из-под земли, все это было стянуто вместе паутиной из старых веревок и обрывками провода. В нескольких местах я увидел дырки от пуль. Что касается коробки передач, то сомневаюсь, осталась ли в ней хоть капля масла. Шестерни визжали и скрежетали так, что уши просто отваливались, а водитель переключался со второй передачи на третью лежащим на полу молотком. А тормоза... их уже давно забрали черти: чтобы остановить машину, водитель направлял ее вверх по склону а затем выскакивал и подкладывал под задние колеса деревянный брусок.

Но это еще полбеды: стиль вождения нашего шофера оказался несравненно хуже. По правде, он вызвал бы тревогу и посреди гладкой равнины, но здесь, на узкой, извилистой дороге, прорезанной в стенах каньона Морача, где в ста метрах внизу бурлит река... Это стало одним из самых жестоких моральных потрясений, которое мне довелось испытать в жизни. Мне оставалось лишь откинуться на гору почтовых мешков, крепко зажмуриться и повторять про себя, будто перебирая четки: «Пресвятая Богородица, спаси и помилуй, этот человек, как и я, не желает умирать; этот человек знает, что делает, и ездил по этой дороге много раз; у него есть жена и дети, которых он нежно любит, а они ждут его дома».

Наконец каньон Морача начал расширяться, а горы по обе стороны стали ниже и лишились растительности. Мы покидали континентальную часть Черногории и въезжали в пустынный карстовый район вдоль побережья, «Камено море», как называют его сербы. Вскоре мы окажемся в Подгорице, а оттуда двинемся на запад, снова в горы, в столицу страны – Цетине. День пути, подумал я. Приехав туда, я прямиком отправлюсь в австро-венгерскую миссию и заставлю их телеграфировать непосредственно в Вену новости о готовящемся двойном покушении.

У нас еще оставалось время. Я не знал точно, какое сегодня число, слишком многое произошло за последние две недели, но, подсчитав, подумал, что сегодня, вероятно, десятое июня. Наследник и фельдмаршал Конрад отправятся на боснийские маневры только в последнюю неделю месяца. И в любом случае, как я знал, после смерти майора Драганича нападение возле Фоча уже не случится. Если главная угроза теперь осталась в Сараево, то полиции будет достаточно двух недель, чтобы схватить заговорщиков, это если еще из-за болтовни Карджежева они пока не угодили за решетку, и арестовать капитана Белькреди, когда тот снова появится на австрийской территории.

Наш тарантас вильнул в сторону, со стоном и дрожью остановился и почти сбросил нас с Загой прямо в пыль, когда водитель передними колесами въехал на склон, чтобы затормозить. Нас взмахом руки остановил пожилой селянин с белыми усами и винтовкой за спиной. Он восседал на осле, а его облаченная в черное жена плелась позади, согнувшись под огромной вязанкой дров. Водитель высунул голову.

– Что случилось, отец? – вежливо поинтересовался он. – Дальше на дороге еще один оползень?

– Нет, сынок, за следующим поворотом, как раз на расстоянии выстрела перегородили дорогу, потому что ищут женщину из наших и чужака... – тут он посмотрел на меня своими ясными глазами, – ...хромого чужака в иностранной одежде. Я с ними поболтал, и они говорят о предательском заговоре против короля Николы и всего дома Петровичей-Негошей, а еще об австрийском шпионе.

Водитель обернулся к нам.

– Что же, друзья мои, все равно мне нельзя возить пассажиров, так что я высажу вас здесь. Да хранит вас Господь, кем бы вы ни были.

– Пусть Господь и все святые отблагодарят тебя за помощь, – ответила Зага (я бы пробормотал «дьявол и его присные», но это было бы неблагодарно).

Мы помахали рукой на прощание, и жалкое подобие автомобиля укатило прочь, громыхая как содержимое скобяной лавки в железной бочке, катящейся с горки. Мы задумались, что делать дальше. Но старик и его жена, похоже, разделяли характерное для всех черногорцев сочувствие к беглецам. Зага спросила его, как избежать засады и добраться до Подгорицы. Старик минут десять (время в этих краях не имеет большой ценности) поглаживал усы.

– Здесь внизу есть рыбацкая хижина, принадлежащая некоему Милану Миланковичу, дочка. У него несколько лодок, и он наверняка даст вам одну, чтобы сплавиться до Подгорицы и оставить её где-нибудь там, а Милан потом ее заберет.

– Но разве по реке сейчас можно сплавиться? Отсюда течение выглядит очень быстрым.

– Да бог его знает. Обычно в это время года – да.

Мы спустились вниз по каменистым склонам долины к хижине рыбака Миланковича, располагавшейся над каменистым берегом. Перед домом виднелись пять местных лодок – любопытные небольшие суденышки с резкими, вздернутыми носом и кормой, целиком выдолбленные из бревна и с дощатыми бортами. Миланкович оказался сговорчив – не стоит упоминать, что он приходился дальним родственником Заги, и мы решили этим воспользоваться. Вскоре нас с ужасающей скоростью уже швыряло вниз по течению Морачи. Приходилось отчаянно грести, чтобы избежать гигантских валунов, неожиданно появляющихся перед нами через каждые десять метров. У нас было время оглядеться и заметить солдат и контрольно-пропускной пункт высоко на утесах. К счастью, мы увидели их, прежде чем они заметили нас. Мы почти скрылись за следующим изгибом реки, прежде чем град пуль поднял море брызг вокруг нас и отрикошетил от скал.

Примерно через пять километров в сторону Подгорицы река хотя и осталась очень быстрой, но расширилась и была не так щедро усеяна валунами. Когда мы прошли под первым из мостов чуть выше города, уже опускались сумерки. Первые три моста мы преодолели без происшествий и приблизились к четвертому и последнему, где река была достаточно медленной, с зарослями тростника вдоль берегов. Какое-то шестое чувство заставило нас снизить скорость. Было достаточно светло, чтобы разглядеть часового с винтовкой и штыком, шагающего взад-вперед по мосту.

Мы вылезли на берег, наполовину скрытый тростником. Часовой выглядел настороженным, мост был низким, и я сильно сомневался, сможем ли мы проскользнуть под ним, избежав пуль. Но пока я не решил, как поступить, решение приняла господарица. Молча и проворно как кошка она выпрыгнула на берег, вытащила нож и стала пробираться через подлесок. Моё сердце заколотилось в ожидании. Тем временем на мосту случилась короткая потасовка, послышалось короткое «Ох!», потом плеск воды, и что-то упало в воду. Меня замутило, Зага вернулась, вытирая ятаган так небрежно, как будто только что зарезала цыпленка. Мы оттолкнули ялик от берега и снова осторожно поплыли вниз по течению. Нужно было хранить молчание. Но у меня всё равно не нашлось бы слов, чтобы выразить свои чувства.

Несколько часов спустя опять начались трудности. Уже стемнело. Облака клочьями проплывали на фоне луны. Мы скользили через болота, окаймляющие неглубокое озеро Скутари, и держали путь по мелким протокам, среди илистых берегов и зарослей тростника и кувшинок – дельте реки Морача. Проблема заключалась в том, что мы заблудились. Я никогда раньше не видел озеро – мы называли его озером Бояна [63]63
  Буна (алб. Buna, Bunë) или Бояна (черногор. Бојана, Bojana) – река на западе Балканского полуострова, протекает по территории Албании и Черногории, соединяет Скадарское озеро с Адриатическим морем.


[Закрыть] – лишь знал понаслышке, а познания в географии страны у господарицы казались весьма ограниченными. Я мог лишь сказать, что на другом берегу озера стоит деревня Вирпазар, где находится конечная станция узкоколейной железной дороги, ведущей от черногорского побережья в Антибари. Работает ли она, я не брался утверждать, так как слышал, что ее разрушили турки во время войны 1912 года. Однако стоило попытаться.

О Цетине не могло быть и речи, когда за нами по пятам гнался не только клан Драганича, но и черногорская армия, да и моя нога не годилась для ночного скалолазания. Мы гребли вперед, доверяя своему умению ориентироваться и вялому, едва заметному течению, которое должно вывести из озера. Время от времени мы натыкались на скопления гнездующихся водоплавающих птиц, они испуганно хлопали крыльями в воздухе и кричали.

Наконец мы увидели свет на противоположном берегу. Перед нами вырисовывались черные горы, значит мы на правильном пути. И уже буквально через полчаса мы привязали ялик к небольшому деревянному причалу на краю Вирпазара. Железнодорожной станцией оказался простой деревянный сарай. Внутри не было никаких признаков жизни, кроме единственной парафиновой лампы, а между ржавыми гвоздями проросла трава.

– Есть кто-нибудь? – окликнули мы.

Спустя какое-то время появилась фигура с керосиновой лампой. Это оказался станционный смотритель.

– Чего вам надо в такой-то час? – спросил он.

– Мы вдвоем направляемся в Антибари. Когда будет следующий поезд?

Он удивленно уставился на нас.

– Вы с луны что ли свалились? Поезд не ходит вот уже полтора года. Во время войны турки, будь они неладны, подорвали пути, а чинить их некому. А вы кто такие?

Мы пробормотали какие-то извинения и поспешили вернуться к причалу. Теперь у нас оставалась единственная возможность – плыть на юг, к тому месту, где из озера в сторону Адриатического моря вытекает река Бояна. Я знал, что по озеру еженедельно ходит пароход компании «Австрийский Ллойд» [64]64
  «Австрийский Ллойд» – самая крупная австро-венгерская судоходная компания, основанная в 1833 году в порту Триеста в Австрийском Приморье, главном порту австрийской половины двуединой Австро-Венгрии.


[Закрыть], но не знал, когда именно. Изнемогая от усталости, мы спустили ялик на воду и снова погребли по озеру.

Начался дождь. Мы гребли с час или больше, а потом остановились и навострили уши, услышав кряхтение лодочного мотора – и двигалась лодка в нашем направлении. Мы изменили курс в сторону кустов на берегу, но слишком поздно. Нас высветил луч фонаря, а голос прокричал издалека:

– Вот они!

Не успели мы что-либо сообразить, как в воду вокруг нас врезался град пуль. Нам удалось опередить преследователей на пути к берегу, мы бросили ялик и кинулись в лес, а пулемет строчил в темноте, пули свистели в ветвях над нашими головами. Моторная лодка продолжала преследование. Вскоре мы услышали, как люди вылезают на берег. Теперь нам не оставалось иного выбора – либо подняться в горы, либо погибнуть, в каком бы состоянии ни была моя нога.

Тот ночной переход через горную гряду Румия [65]65
  Румия (с арабск. – христианка) – гора в южной Черногории, разделяющая Адриатическое море и Скадарское озеро. Румией мусульмане называли Византию, и эта гора с древним храмом Пресвятой Троицы на ее вершине издавна была символом православия.


[Закрыть] всплывает в памяти, как самая ужасная ночь в моей жизни. Дистанция не очень большая – не больше десяти– двенадцати километров, думается мне, – но чрезвычайно крутой подъем, почти до двух тысяч метров от озера Скутари, и затем такой же резкий спуск к берегу Адриатики с другой стороны. Я часто видел гору с палубы корабля, проходя вдоль побережья, её серые, голые известняковые валы, зубчатые и опасные, похожи на горы давно умершей планеты.

Но это было еще не самое худшее, поскольку внизу склоны горного массива Румии по большей части были покрыты типичным для карстового региона подлеском, который французы называют маквисом: плотно спутанные, непроницаемые заросли карликового дуба, сосны, мирта, олеандра и утесника смешались с острыми как битое стекло осколками известняка, кусты божественно пахли в мае и июне, но были почти совершенно непроходимыми.

Мысленно я вернулся в те годы, когда был кадетом, отвечающим за десантный отряд при штурме небольшого форта на острове Брацца [66]66
  Брач (хорв. Brač, итал. Brazza, лат. Brattia) – остров в Адриатическом море, в южной части Хорватии, возле далматинского побережья.


[Закрыть], нам потребовалось пять часов, чтобы пройти двести метров через спутанные кусты, прибыли мы лишь когда отведенное время уже давно закончилось, и судьи посчитали десантный отряд Прохазки погибшим. Но это было днем и при хорошей погоде, а я не выбился из сил и не приволакивал травмированную ногу, а вооруженные люди не угрожали моей жизни. Несколько раз этой ужасной ночью я падал и молил господарицу бросить меня и спасаться самой. Но она всегда хватала меня за воротник и шла дальше, подставляя плечо, тащила меня через рассыпанные в беспорядке валуны. В конце нашим спасением стала козья тропа, иначе мне не пришлось бы вам об этом рассказывать. Она позволила нам взобраться наверх и уйти от преследователей.

Мы услышали за спиной голоса и одиночный выстрел, но звуки отдалялись, и скоро все стихло, кусты и низкое дождевое облако замедлило продвижение преследователей. Мы продолжили мучительный подъем через колючий подлесок, а затем, когда он стал более разреженным, через скалы и каменистые осыпи. Казалось, это будет длиться вечно. Потом мы заметили, что склоны стали менее крутыми; наконец, подъем сменился спуском.

Подъем к вершине гряды Румия был чистым мучением; но спуск с другой стороны сырым ранним утром и в темноте оказался еще хуже. Наш путь лежал вниз, по жуткому нагромождению скал и пропастей, а потом еще раз в ненавистный маквис. Мы шли туда по едва заметной тропинке, но скоро она оборвалась на участке настолько плотных зарослей, что все буйволы и носороги в мире не смогли бы проторить путь сквозь них. Я даже приблизительно не знал, где мы находимся, а теперь это меня заботило еще меньше.

– Господарица... Мы не можем идти дальше, ни шагу...

Она утомленно кивнула.

– Да... Не можем... Я тоже не могу. Давайте устроимся прямо здесь... По крайней мере, до утра в густых зарослях мы будем в безопасности.

Мы легли, совершенно истощенные, промокшие и продрогшие до костей, и прижались друг к другу в поисках единственного тепла, которое могли найти под холодной моросью. Но как только от усталости мы провалились в глубокий сон, я расслышал слабый звук. Поначалу я решил, что это просто звенит в ушах от утомления. Но нет, сомнений вскоре не осталось: это был мягкий плеск волн о берег.

Мы проснулись на заре, замерзшие и с негнущимися конечностями. Дождь прекратился, но солнце еще не поднялось достаточно, чтобы его согревающие лучи засияли над высокой грядой утесов над нами. При взгляде на гору из кустарника казалось почти невероятным, что мы смогли бы спуститься оттуда и при ясной погоде, не говоря уже о том, чтобы в темноте и под низко нависшими облаками. Я попытался пошевелиться и застонал от боли. Казалось, какой-то китайский мастер пыточных дел разъединил все суставы, а тело съежилось, словно кожа была ему велика на несколько размеров. Зага заворочалась. Выглядела она после ночного похода так же ужасно, как я себя чувствовал, почти потеряла человеческий облик. Она зевнула и потянулась.