355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Джон Биггинс » Под стягом Габсбургской империи (ЛП) » Текст книги (страница 1)
Под стягом Габсбургской империи (ЛП)
  • Текст добавлен: 20 марта 2017, 11:30

Текст книги "Под стягом Габсбургской империи (ЛП)"


Автор книги: Джон Биггинс



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Перевод: группа «Исторический роман», 2016 год.

Домашняя страница группы В Контакте: http://vk.com/translators_historicalnovel

Над переводом работали: Oigene, victoria_vn, gojungle, AnhelShenks, KillKick, darklord_chukcha, при участии Александра Яковлева .

Поддержите нас: подписывайтесь на нашу группу В Контакте!







Географические названия

Здесь приведён глоссарий географических названий, так как изменения границ и политические перемены между 1914 и 1947 гг. изменили многие из используемых в этой истории названий до неузнаваемости. В данном списке отражены названия, официально использовавшиеся в 1914 году, что не подразумевает признания каких бы то ни было территориальных претензий прошлого и настоящего.

Китайские названия написаны согласно системе Палладия, общепринятой транскрипции китайского языка на русский.

Аббация – Опатия, город в Хорватии на северо-востоке полуострова Истрия, на берегу залива Кварнер Адриатического моря.

Лемберг – Львов (Украина).

Амбоина – г. Амбон, Индонезия.

Нойградитц – Нови-Град, город в северной части Боснии и Герцеговины, между реками Сана и Уна.

Антибари – Бар, город в Черногории на побережье Адриатического моря, напротив г. Бари, Италия.

Панчова – город Панчево в Сербии, автономном крае Воеводина.

Батавия – Джакарта, Индонезия.

Петвардайн – Петроварадин, бывший город, ныне район Нови-Сада, расположенный на правом берегу Дуная в болотистой местности. На протяжении нескольких веков через Петервардейн, прозванный венгерским Гибралтаром, проходила граница между христианским и исламским мирами.

Бенешау – город Бенешов в 37 км юго-восточнее Праги.

Кастельнуово – Герцег-Нови, город в Черногории. Расположен на берегу Которского залива Адриатического моря.

Каттаро – г. Котор в Черногории на берегу Которского залива Адриатического моря.

Пола – Пула, город в Хорватии, на западном побережье полуострова Истрия в Адриатическом море.

Порто-Ре – Кралевица, город в Хорватии.

Чифу – Яньтай, порт, городской округ в китайской провинции Шаньдун на Шаньдунском полуострове.

Озеро Скутари – Скадарское озеро, крупнейшее озеро Балканского полуострова, располагается на территории Черногории и Албании.

Фиуме – город Риека в Хорватии, в северной части Далмации, рядом с полуостровом Истрия.

Семандрия – город Смедерево в Сербии на стечении Моравы и Дуная, в пятидесяти километрах от Белграда.

Грудек – Городок, город в Польше, входит в Белостокский повят Подляского воеводства..

Спицца – Сутоморе, курортный город Черногории, расположенный между городами Петровац и Бар.

Темешвар – Тимишоара, город в Румынии, исторический центр области Банат.

Иглау – Йиглава, город на юго-востоке Чехии, на одноимённой реке, административный центр края Височина.

Теодо – Тиват, город в Черногории на берегу Бока-Которского залива Адриатического моря.

Юнгбунцлау – Млада-Болеслав, город в Чехии на левом берегу реки Йизеры, в пятидесяти километрах к северо-востоку от Праги.

Ужвидек – Нови-Сад, город на севере Сербии, на берегу Дуная, административный центр автономного края Воеводина.

Клаттау – Клатови, город на западе Чешской Республики, в Пльзенском крае в сорока километрах к югу от Пльзеня, у реки Углава, вблизи подножья Шумавы.

Землин – Земун, бывший город в Сербии, ныне район Белграда, расположенный на правом берегу Дуная и левом берегу Савы.

Лейтмеритц – Литомержице, старинный город в Чехии, расположенный в долине Эльбы и Огрже, примерно в семидесяти километрах от Праги.


Предисловие

В этой книге Отто Прохазка, будущий герой империи Габсбургов, испытывает весьма неожиданные и интересные приключения, и пытается, хотя это ему и не удается, предотвратить Первую мировую войну.

Образованная в 1867 году Австро-Венгерская империя представляла собой объединение двух почти независимых государств под скипетром одного монарха, императора Австрийского и короля Венгерского, из которых титул последнего имел только номинальный статус. В этой связи в течение пятидесяти одного года практически все учреждения и многие чиновники этого составного государства имели пред своим названием инициалы, обозначающие их принадлежность к той или иной части державы.

Совместные австро-венгерские институты обозначались как «императорские и королевские»: «kaiserlich und königlich», или «k.u.k.» для краткости.

Те, что относились к австрийской части монархии, (т.е. все, что не имело отношению к королевству Венгрия) именовались «императорско-королевскими»: «kaiserlich-königlich», или просто «k.k.», в дань уважения статусу государя как императора Австрии и короля Богемии. Тем временем чисто венгерские ведомства назывались «королевскими венгерскими»: «königlich ungarisch» («k.u.») или “kiraly magyar” (“k.m.”).

Австро-венгерский флот следовал принятой на европейском континенте практике измерять морские расстояния в милях (1 852 м), сухопутные в километрах, боевые дистанции в метрах, а калибр артиллерийских орудий в сантиметрах. Однако он придерживался бытовавшего в Англии до 1914 года обычая отмерять время двенадцатичасовыми интервалами. Надводные корабли обозначались как «Seiner Majestäts Schiff» – «S.M.S.».


Глава первая

Отголоски прошлого

Сестры Вечного Поклонения

Плас-Гейрлвид

Январь 1987г.

Боюсь, я никогда не был примерным больным: ни в раннем детстве, борясь с обыденными заболеваниями, которыми страдало большинство младенцев в конце 80-х годов девятнадцатого века; ни даже сейчас, когда я живу столь невыносимо долго, что смерть скоро станет для меня желанным гостем; и не в те многочисленные промежуточные периоды, когда меня на время одолевали болезни и раны.

Я слёг с бронхопневмонией за неделю до Рождества, пока сёстры были заняты приготовлением праздничного ужина для нас, несчастных пленников этого заведения для польских беженцев. Они уложили меня в кровать и позвали доктора Уоткинса из деревеньки Ллангвинид, чтобы тот меня осмотрел, но это была по большей части формальность: я не ожидал, что переживу следующий день, несмотря на антибиотики и кислородную маску.

Они даже не посчитали нужным вызвать скорую и перевезти меня в больницу Суонси.

Я подумал, что это вполне разумно: могу умереть и здесь, особенно в середине декабря, когда людям на скорой хватает дорожных происшествий. Так или иначе, я был не расположен к спору, лежал и боролся за каждый вдох, гадая, словно выживший после кораблекрушения в ледяном море, скольким волнам он сможет противиться, прежде чем неминуемо сдастся и в итоге уйдет под воду.

Это умирание нельзя было назвать неприятным чувством, по крайней мере так, как я его воспринимал; скорее как проснуться рано утром, а затем понять, что сегодня воскресенье, и лениво растянуться на чьём-то гамаке, зная, что будильник не прозвенит. Я видел лица вокруг, сознавал, что входят и выходят люди, но больше ничего.

Затем привезли отца Маккафрея, чтобы провести соборование. Я уже не имел ничего против преподобного отца, приятного молодого ирландца с вечной улыбкой и блестящим розовым лицом, прямо как у зарезанной свиньи, которую только что ошпарили и обрили.

Он также был весьма добросовестным, и поехал за тридцать километров в дождливую, холодную ночь, чтобы от имени святой церкви оказать последнее утешение высохшей, старой оболочке, агностику типа меня, крещёному по католическому обряду (как и все остальные подданные почтенного дома Австро-Венгрии), который, как многие чехи, разумом оставался скептиком, а в душе гуситом.

Дело было в самом соборовании – хотя, думаю, не совсем в том смысле, который подразумевался. Я участвовал в обеих мировых войнах и в нескольких конфликтах между ними, и всерьёз убеждён, что навязчивое стремление религии помочь больным и раненым, лежащим в госпиталях, это практика, которая должна быть объявлена вне закона Женевской конвенцией.

Во всяком случае, я помню напряжённый и доставивший мне самое большое удовольствие спор на эту тему около двадцати лет назад с матроной в Стэнморской ортопедической больнице, когда я лежал с переломом бедра, и шайка богатых самаритян раздавала больным рождественские песни и своё снисхождение.

Так или иначе, в каком бы безнадежно состоянии я не находился, я не намеревался терпеть, как преподобный Маккафрей растирает меня мазью и бормочет надо мной молитвы, это уж слишком. К ужасу собравшихся сестёр я оттолкнул его, затем сумел сесть, перевёл дыхание и велел ему оставить меня в покое и проявить своё усердие в отношении тех людей, которые нуждаются в его богослужениях.

Знаю, это было нечестно, но гнев подействовал на меня будто удивительная панацея. От напряжения я обильно потел, сердце билось всё быстрее. А чуть позже, той же ночью, дышать стало легче, и спустя несколько дней я пошёл на поправку, поэтому буквально перед Новым Годом вышел из группы риска и меня официально объявили выздоравливающим.

Я пока прикован к постели вплоть до дальнейшего распоряжения, а сестра Фелиция исполняет приказ, конфисковав мои вещи. По правде, я думаю, людям моего возраста (в прошлом апреле стукнула сотня) нужно разрешить одеться и бродить по снегу, чтобы погибнуть подобно старому и беззубому краснокожему индейцу.

Но в тут, как оказалось, мыслили в другом направлении – как тюремщики, которые отбирают шнурки у осуждённого вместе с подтяжками и ремнём из страха, что он повесится и возникнут проблемы.

А сейчас смерть от кардиореспираторной недостаточности как будто решили заменить на смерть от скуки: дело в том, что своё времяпрепровождение в кровати я нахожу в высшей степени утомительным.

Я не могу толком читать из-за катаракты, и полагаю, да и радио наверняка скоро надоест, когда пять или шесть дней подряд вечерами рассказывают о проблемах голубых китов и неполных семей. Хотя я должен признать, что если бы мне разрешили вставать, я бы по-прежнему не нашёл себе дела, поскольку в прошлый понедельник погода внезапно изменилась. Субботним вечером была обычная январская буря и мелкий дождь на всем протяжении атлантического побережья Уэльса.

Но потом в воскресенье ветер сменился на северо-восточный и стал серо-стальным и промозглым, беспрерывно подвывая у нашего здания на мысу, трепал, выгибая деревья и кусты, словно невидимой рукой гладил кота против шерсти.

К вечеру понедельника начал падать снег: не большими по обыкновению влажными, пахнущими морем хлопьями, а колючим непрекращающимся водопадом мелкой шероховатой крупы, почти такой же, что сыплется с неба на моей родине, в сердце Европы.

К утру вторника дороги стали непроходимыми, засыпанная тропа к деревне Ллангвинидд была погребена на два или три метра в глубину по всей своей длине. Местные, которые умудрились пробраться к Пласу за прошедшие пару дней, говорят, что они не видели худшей погоды за целые двадцать пять лет.

Это почти никак не повлияло на меня, лежащего в своей комнате наверху. Проснувшись тем утром, я увидел бледно-серый свет, отражавшийся на потолке, а потом и ветвистые ледяные узоры на оконных стёклах.

Стоило сестрам отвернуться, как я заставил себя подняться с постели, выглянул в окно и увидел сглаженные линии каменных террас сада, превратившиеся в волнистый белый ковер, а высокий хребет Гейрлвидда за домом стал похожим на спину белого кита, резко выделяющуюся на фоне тусклого свинцового неба.

Море, сдерживаемое ветром с суши, приглушённо затихало у берегов Пенгадогского залива. Волны отступали, оставляя бахрому из ледяных осколков. Повсюду воцарились тишина и покой.

Попасть в Плас или уехать из него в эти последние пару дней оказалось невозможно, поскольку мы находились на самом краешке полуострова, вдали даже от второстепенных автодорог, а между нами и Ллангвинидом располагалась лишь парочка ферм.

Сегодня над головой раздался грохот – это прилетал вертолет королевских военно-воздушных сил и сбросил корм для овец выше по склону, но помимо этого мы полностью отделены от остальной части мира, если не считать телефона и радио. Хотя это не имеет большого значения для дома, где живет десяток монахинь и около восьмидесяти престарелых и обедневших польских эмигрантов, большинство из которых вряд ли крепче и здоровее меня.

Думаю, у нас есть запасы еды на месяц или около того, а горючего для центрального отопления еще на больший срок, так что до каннибализма, как я полагаю, не дойдет еще примерно до конца февраля, а отсутствие свежего молока и почты не представляет для нас большой трудности, поскольку будучи уроженцами центральной Европы, мы добавляем в чай лимон.

А будучи представителями своего несчастного поколения, почты мы почти не получали, поскольку у нас осталось в живых прискорбно мало родственников или друзей, чтобы посылать хоть что-то. На самом же деле в эти дни здесь царила какая-то предотпускная фривольность. Вчера несколько сестер помоложе и полегкомысленнее даже устроили игру в снежки с майором Козёлкиевичем и парочкой его друзей, дамских угодников, а затем помогли ему слепить снеговика.

Чтобы превратить его в подобие священника, откуда-то откопали старый берет, в одну руку вставили пустую бутылку из-под водки, а в другую – молитвенник. Но когда выпрошенная на кухне в качестве носа морковка превратилась в нечто совсем другое, сестра Фелиция почувствовала, что забава зашла слишком далеко, вышла на улицу и отправила монахинь исполнять свои обязанности.

Как я предполагал, внезапная метель и наша последующая изоляция от мира принесла и нечто неожиданное, но приятное. Мой юный друг Кевин Скалли, безработный старший матрос, а ныне мастер на все руки на неполный рабочий день в Пласе и окрестностях, приехал из Лланелли в понедельник, во второй половине дня, чтобы починить текущий кран, и застрял здесь, когда переулки стало заносить снегом.

Он находился здесь уже шесть дней. Не так уж это и много: он не работал, и его отношения с девушкой из разряда «вместе – не вместе» уже должны были проходить вторую фазу. И, так или иначе, как бывший военнослужащий, он пришёл к пониманию, что есть у военной службы одно неоценимое достоинство – возможность абсолютной праздности.

Кевин расчистил несколько дорожек вокруг дома, пробил трубу-другую и добросовестно, два раза в день, проверял насосы котельной и бойлерной в отдельно стоящем сарайчике. Но в остальном, кажется, он был счастлив сидеть здесь, в моей комнате, подальше от сестры Фелиции, болтая со мной о том о сём, или просто читая.

Кевин являл собой просто идеальный образчик компаньона для больного: по природе своей тактичный и ненавязчивый, безо всяких дурацких идей о долге развлекать меня или как-то еще оправдывать свое присутствие. На самом деле, весьма странно, если только задуматься об этом, что в момент, когда я собираюсь уйти из этой жизни, пережив всё моё поколение, я получаю удовольствие просто от присутствия этого малообразованного и не очень хорошо воспитанного юноши-иностранца.

Возвращаясь в год 1918, когда я командовал подводной лодкой. Нам как-то поручили идти на выручку торпедированному австрийскому войсковому транспорту у берегов Албании. Мы прибыли слишком поздно, чтобы хоть чем-то помочь, разве что вытащить парочку мертвых тел, и я помню: когда мы подняли их на борт, то обнаружили, что некоторые сжимают в безжизненных руках какую-нибудь пустяковую безделушку – карандаш или зажигалку, будто бы отчаянно цеплялись за этот последний символ человеческого мира, постепенно ускользая из него.

Но как бы то ни было, в эти недели, когда я обессилел после болезни, Кевин стал для меня утешителем. Точно так же как и моя подруга и доверенное лицо сестра Элизабет, которая приходила посидеть со мной, как только освобождалась от обязанностей по кухне.

Именно Кевин Скалли и сестра Элизабет прошлой осенью приучили меня записывать на диктофон воспоминания о моей карьере в качестве линиеншиффслейтенанта императорского военно-морского флота Оттокара фон Прохазки, возведенного в дворянское достоинство аса-подводника Первой мировой войны и официально признанного героя Австро-Венгерской монархии.

Быть может, однажды вы услышите эти воспоминания, если проявляете интерес к такого рода вещам, и если кто-нибудь сочтёт, что их стоит отредактировать и привести в порядок. И если всё же вы когда-нибудь услышите эти байки, то встанет вопрос, как и у первого моего слушателя Кевина Скалли, почему они начинаются с весны 1915 года? Ведь к тому времени я отслужил кадровым офицером Габсбургского флота добрых пятнадцать лет, и уже девять месяцев продолжалась Мировая война, которая в конечном счёте привела к развалу моей страны.

Я пояснил Кевину, что когда в конце июля 1914 года разразилась война, я находился на Дальнем Востоке, в Циндао, на северокитайском побережье, на крейсере «Кайзерин Элизабет». Но не буду вдаваться в детали, потому что если бы я стал ему рассказывать о происходившем там и про свои последующие приключения за полгода пути обратно в Европу, то пришлось бы также и рассказать, как я вообще очутился в такой дали.

А это, боюсь, долгая и непростая история, и к тому же в то время по веской личной причине мне не хотелось никому ее рассказывать. Однако говорю об этом в прошедшем времени, потому что позавчера во второй половине дня, когда уже смеркалось, произошло одно любопытное событие, которое, по-моему, позволяет приоткрыть тайну. С условием, конечно, что какое бы божество ни наблюдало за деяниями бывших австрийских, чешских, польских потерявших родину агностиков, оно придаст мне сил и времени, чтобы поведать её.

Я сидел в своей постели, когда сестра Элизабет пришла задернуть шторы, а затем снова спустилась вниз на кухню. Кевин принес мне парочку последних газет, которые успели доставить в Плас в воскресенье еще до снегопада. Я просматривал их, а он сидел в кресле и листал цветное приложение.

Я только что отложил в сторону невероятно скучное лондонское издание «Польского дневника» и взял в руки пятничный выпуск «Таймс» – обычная послерождественская ерунда, которой хватило всего на пару страниц. Но в любом случае, если вы когда-нибудь доживете до моих лет, то происходящие в мире события будут не настолько уж вам интересны, поскольку все это вы уже видели, и неоднократно.

Я бегло просмотрел пару страниц, а затем мой взгляд вдруг остановился и снова потянулся обратно, прямо как рукав свитера, зацепившийся за гвоздь – к колонке некрологов. Обычно она меня абсолютно не беспокоила, поскольку все мои современники умерли уже лет тридцать или больше.

Этот находился среди мелких сообщений внизу колонки, под теми, кому посчастливилось воссиять поярче: среди некрологов, написанных о простаках, что оказались слишком заурядными, чтобы удостоиться внимания при жизни, но чья смерть рассматривается как достаточно важное событие, заслуживающие пары строк в самом низу страницы.Некролог гласил:

«Сообщаем, что профессор Алоиз Фибич умер 23 декабря в Лимбурге, штат Небраска. Алоиз Фибич, почетный профессор эконометрики в университете Омахи в 1947-1963 гг.

Профессор Фибич родился в городе Клагенфурт, Австрия, в 1897 году, и в чине лейтенанта служил в австро-венгерском флоте во время Первой мировой войны.

После распада империи Габсбургов в 1918 году он изучал экономику в Будапеште и эмигрировал в Соединенные Штаты в 1929, два года спустя став гражданином США, и работал в экономическом департаменте администрации президента Рузвельта во время его «Нового курса».

Его работа «О множественной регрессии. Анализ кривой дефицита спроса» (1948) в настоящее время широко рассматривается как одна из основополагающих, помещающая автора в ряды основателей науки эконометрики.

«Ала» Фибича будет очень не хватать коллегам и нескольким поколениям студентов не только из-за его блестящего вклада в современную экономическую науку, но и благодаря огромному личному обаянию и обходительности, которая даже в продуваемый всеми ветрами университетский городок на среднем западе привнесла отдаленное эхо уже давно исчезнувшего мира, в котором Фибич родился. После него осталась жена и три дочери».

Кевин оторвался от своего журнала, почувствовав, что что-то случилось. Он встал, подошел к моей кровати и увидел, в каком месте страницы находится мой палец. Казалось, он инстинктивно угадал, в чем дело.

– Ваш знакомый, да?

– Да, Кевин... да, думаю, так и есть. С такой фамилией людей наверняка немного. Я помню, но... воспоминания бурлят и плещутся у меня в голове, прямо как прилив в той маленькой бухте, что прячется среди скал неподалеку от Пласа.

– Похоже, забавное совпадение. Он был вашим приятелем? Значит, вы его хорошо знали?

– Нет, нет, вовсе не так хорошо. Если это тот человек, о котором я думаю, то я виделся с ним минут пять, не больше. Вот только...

Кевин подошел, придвинул кресло поближе к моей кровати и замер.

– Хотите рассказать мне об этом, а? Здесь все равно нечем заняться. В прогнозе погоды говорят, что этой ночью выпадет еще снега, а если я спущусь вниз, эта старая корова Асумпта оторвет мне яйца, что я пропустил долбаное причастие, – Кевин усмехнулся. – Так вот что я вам скажу, у меня в машине есть маленький кипятильник и немного настоящего кофе в банке, очень хорошего. Я сбегаю и принесу, потом мы заварим здесь в тишине, пока старая Фелиция распоряжается на кухне насчёт ужина. Вот ведь гнусность, запретить вам пить кофе и всё такое. Как долго, по их мнению, вы протя... Простите, я не хотел...

Я засмеялся.

– Ты думаешь, в моём возрасте это имеет хоть какое-то значение? – Весьма точно: счастливее всего сестры чувствовали себя, когда кому-нибудь в чем-то отказывали. Это потворствовало их желанию править. Они решили, что я буду самым здоровым покойником на кладбище. – Давай, иди, принеси все необходимое и начни делать кофе. Потом сядь, и, может быть, я расскажу тебе обо всем.

– Вы уверены? Они считают, что вам совсем плохо.

– А какая разница? Я и так уже умираю здесь от безделья. Так хоть время быстрее пройдет. В любом случае, быть может, рассказав тебе об этом, я сниму тяжкий груз с души, прежде чем я отойду в мир теней.

– Типа исповеди?

– Именно так, исповедь. Разве что я не ожидаю от отца Кевина, будто он сохранит её тайну. Кстати, я тут подумал, нам лучше для записи принести сюда диктофон сестры Элизабет на случай, если я вдруг отдам концы в середине рассказа.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю