Текст книги "Химера"

Автор книги: Джон Барт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

– Людская память все приукрашивает, Антея. Прет кончил тем, что уверовал, будто он и зачал на Данае Персея. Мой давнишний наставник Полиид заявляет теперь, что на Эвримеде, когда ее осеменяли мною, был он, а не Посейдон. Я никогда не занимался с тобою любовью, и ты знаешь об этом.

Стражница самоуверенно подняла свой меч.

– Характерная для свиней риторика, – прорычала Антея. – В Тиринфе мужчина не "зачинает ребенка на женщине" – она зачинает его на нем. Позиция Один в нашем полисе – когда внизу мужчина. Ты признаешь, что совершил преступление изнасилования?

– Не по отношению к тебе. Это был младший капрал амазонской легкой кавалерии, двадцать лет назад, и я сразу же возненавидел себя за это. Она была ну вылитой копией вот этой твоей спутницы, сходство просто поразительное.

– Убрать его отсюда, – приказала царица. – Твоя дорога, Беллерофон, не на небеса. Твоя дорога – в Тартар с твоим грязным хуем, воткнутым в твою лживую глотку.

– Ижвини, па, – сказал Мегапент, когда меня уводили прочь. – Пошему бы тебе не покаятьшя и не оштатьшя навшегда мамашиным шекшуальным рабом? Тетушка Филоноя не будет вожражать, ешли это шпашет твою жижнь. Мы штараемшя поднять ее шожнательношть.

Антея велела ему быть пай-мальчиком и прекратить болтовню, пусть он лучше сходит для нее за бокалом Федры. Меня отвели вниз дожидаться своей участи в донжоне – под гнетом и краха своих устремлений, и перспективы пыток, увечий и смерти. Осмотрев свою камеру, я не обнаружил возможности ни сбежать, ни лишить себя жизни. Отвратительнейший день провел я под неотрывным взглядом своего стража, все той же спутницы Антеи, которая невозмутимо взирала, как я вздыхаю, мерю шагами пустую комнату, пытаюсь вздремнуть, поесть и попить, отливаю и отваливаю. Ее сходство с моим младшим капралом было и в самом деле разительным: коротко стриженные темные волосы, жилистое телосложение, коричневатая кожа и карие глаза, маленькие грудки и ягодки – жаль, что мне предстояло умереть, а то бы я мог не отвлекаясь расследовать это сходство, вызнать, не была ли случайно ее мать амазонкой-беженкой в Коринфе и т. д. Я и в самом деле спросил, не Меланиппой ли ее часом зовут, она не ответила и не отвернулась, а лишь неотрывно разглядывала меня, пока по лестнице разносились шаги спускающегося ко мне, как я полагал, палача.

Но Антея только велела девушке отпереть мою камеру и вошла в нее безо всяких видимых орудий пыток или кастрации.

– Привет, – сказала она, остановившись с внутренней стороны закрытой двери. Тон ее был довольно мягким.

– Здравствуй, – осторожно ответил я и поднялся с пола. – Присаживайся.

Она быстро улыбнулась и подошла к крошечному зарешеченному окошку, у которого стоял я, но, поскольку пол был грязен и в камере не имелось ни скамьи, ни тюфяка, отклонила мое приглашение. От нее пахло вином. Я не отрывал взгляда от ее лица, пытаясь оценить ситуацию. Она большей частью смотрела вниз, словно на мое обвисшее орудие.

– Ты должен сразу все понять, – объявила она. – Сейчас я ни о чем не в состоянии разговаривать.

– Ничего не понимаю. Где Филоноя?

– Я не хотела сюда спускаться, – кратко бросила она. – Не хотела вообще вновь тебя видеть, Беллерофон.

– Аналогично. А в чем же дело?

– От тебя мне никакой помощи, – пожаловалась она, мотая головой из стороны в сторону. – Ты не говоришь ничего стоящего.

– Мегапент – не мой сын, – сказал я. – И не бывает наполовину полубогов. Единственным моим проступком был отказ заняться с тобой любовью, когда ты этого от меня хотела, а это не карается законом нигде, кроме Фемискиры. К тому же, чтобы выполнить свою работу, я пытался добраться до Афины, а тут встряла ты. Более того, Афина не любит, когда у нее в храмах занимаются любовью, – посмотри на Медузу. Ты могла бы быть сейчас Горгоной, если бы я дал тебе себя соблазнить.

– Если судить по тому, как ты от меня отшатнулся, – пожаловалась она, – можно было подумать, что я уже Горгона.

Я обдумал этот тезис.

– Это не так, Антея. В храме, в ту первую ночь, ты и в самом деле взволновала меня, и наверняка это заметила. Но я ведь был исполненным амбиций юнцом, я спал и видел себя легендарным героем и одновременно стремился себя очистить, да к тому же пекся о законах гостеприимства. Это было неудачное место и неудачное время. Мне жаль, что так получилось.

– Хм. – Но она продолжала, голосом все еще скорее обиженным, нежели воинственным: – Моя сестра тебя боготворит. Просто преступно воспринимать как она, с улыбкой, всю твою двойную моральную бухгалтерию. Ей бы следовало вмазать тебе по яйцам.

Я ничего не ответил, вместо этого беспокойно гадая о схеме прироста в моем случае объема вскрываемой откровениями информации – не будет ли он монотонно расти с последовательными половыми сношениями с чередой женщин, а не с, как в "Персеиде", последовательными ночами с одной и той же женщиной и должен ли я включить в этот набор Антею или же могу перейти непосредственно к Филоное. Но теперь, а тон ее постепенно ожесточался, царица заметила, что находится на пороге, как говорят амазонки, последней четверти: месячные бывали у нее только изредка и скоро грозили вообще прекратиться. Дочери ее, как оказалось, стали шлюхами, да притом блажными, одна из них умерла переширявшись, две другие после нескольких лет безумия и скандального юродства с грехом пополам вышли замуж – браки, о которых лучше не упоминать. Управление полисом после смерти Прета не имело ничего общего с синекурой: как на любую зажиточную вдову, на нее, словно стервятники, слетались лжепровидцы и подлипалы самого разного толка, пока от гнева и отчаяния она не основала матриархию. Мало что в жизни ей было приятно вспомнить; не жизнь, а своего рода кабала надругательств от рук мужчин, от ее грубого отца Иобата через развратного насильника, он же – муж, до жестоких и вероломных любовников – не более лживых, чем я.

– Мегапент был последней соломинкой, – горько подытожила она. – Когда я увидела, каков он, я поняла, что ты – самозванец. И все же ради собственной гордыни продолжала цепляться за все эти четвертьбоговые истории. Теперь ты пытаешься отобрать у меня и это. Будь проклят, зачем ты вернулся в мою жизнь!

Потеряв всякую надежду хоть как-то упорядочить ее несообразные, но настырные жалобы, я только и мог повторять, как Меланиппа свое имя и подразделение, что не был самозванцем и что мы так и не стали любовниками.

Манеры Антеи становились все более и более коварными.

– Мы с тобой, Беллерофон, одного поля ягоды, – хихикнула она. – Неужели ты думаешь, что я поверила этой нелепице о Химере? Даже Филоноя признает – нет никаких доказательств, что все это не примерещилось вам с Полиидом, – еще одна свинская фантазия: убить воображаемое женское чудовище. Никто ее никогда и не видел! Ты надул Иобата точно так же, как Полиид пытался надуть твою мать, – и самым жестоким образом надута Филоноя, которая все время знала, что ты – фальшак, и тем не менее любила тебя.

– Я убил-таки Химеру, – в полном унынии возразил я. – Она была вполне реальна, Антея: я видел дым и пламя…

– Кто не в состоянии немножко подымить в старом вулкане?

– Я чувствовал, как она кусает мое копье! Я видел, как она вылетала, окруженная дымом!

– И кто же из них с крыльями? – наддала Антея. – Лев, коза или змей?

– От нее на скале остался идеальный отпечаток!

– Каковой никто, кроме тебя, не видел. Завязывай со всем этим, Беллерофон. Филоноя говорит, что ты по примеру Персея хочешь улучшить свои прошлые достижения. Я считаю, что ты, прежде всего, ничего никогда не достигал. И вовсе не эта дутая схема побудила тебя просить ликийцев, чтобы они вышвырнули тебя из города…– Она запустила в меня бумагой Полиида, которую ранее изъяла ее дворцовая стража.– Это была нечистая совесть. Вся твоя жизнь – сплошной вымысел.

Потрясенный, я потряс головой:

– Я понимаю, как все это могло тебе так показаться. Но есть одно, чего не знает обо мне даже Филоноя…

– Она знает больше, чем ты думаешь, – презрительно бросила Антея. – Когда совсем недавно до нее дошло от козопасов с горы Химера, что чудище вернулось восвояси, опять дымит в своем кратере, она притушила все слухи, чтобы скрыть это от тебя. Как ты думаешь, почему бы иначе она была так озабочена, чтобы спровадить тебя из города?

– Ты лжешь! Ты сама себе противоречишь! Я потопил карийских пиратов, отбросил солимов и амазонок, изнасиловал бедного младшего капрала, питавшего столь высокие чаяния о себе и своем народе. И я убил, убил-убил-убил Химеру! Фокус с приливом был, признаю, Филоноевой находкой, но на этот трюк меня подвигли и благословили сами боги, точно так же как Афина помогла мне обуздать Пегаса. И ведь есть доказательство, что со мною… что все это не шутки: как быть с Пегасом?

Антея торжествующе улыбнулась:

– Точно такой же фальшак, как и его хозяин. Филоноя рассказала мне про эту твою сказочку про белого бычка да красна петушка о гиппомане – она даже поверила ей! Ладно же, как раз так получилось, что у меня дома завалялась понюшка-другая этой травки, и, дабы показать ей, насколько она ослеплена твоей фальшью, я влезла сегодня днем на твоего свинско-мужланского женоненавистнического коня и скормила ему все, что у меня было. Не конезавод, а скотобаза! Он полетел вверх тормашками.

Весь в тоске, не в силах разобраться, что в ее разглагольствованиях было ложью, что – заблуждением или недоразумением, а что – обескураживающей истиной, я более не спорил, а лишь жалко привалился к каменной стене камеры, схватился за свой болтающийся уд и сказал:

– Настоящие амазонки предоставляют мужчине выбор между смертью и оскоплением. Если ты собираешься совершить надо мною и то и другое, прошу, начни с убийства. Ради твоей сестры, ладно?

– Ради своей малодушной сестры, – откликнулась Антея, – я на самом-то деле собираюсь отправить вас обоих обратно в Ликию – с красным петушком на яичках, жульничеством и всем прочим. При одном условии.

Я подозрительно взглянул на нее. Она улыбалась.

– Заберемени меня.

– Не идиотничай.

– Вытаскивай меч, – холодно бросила она амазонке – и мне, огорошенному, снимая хитон: – Не бери в голову ни шансы против зачатия в моем возрасте, ни все те диаграммы, которыми ты оскорблял меня прежде, ни тот факт, что ты не находишь меня привлекательной. Я расскажу нашему сыну-полубогу, что это было твое последнее героическое деяние и ты чертовски здорово – с упорством – вкалывал, пока его не свершил. На пол, пожалуйста.

Я затряс головой:

– Ведь мы уже разговаривали об этом, Антея. Мужчина не может заставить его встать только потому, что ему угрожают.

– Тогда мы немного поиграем. Не сгодится ли тебе в качестве раздражителя Меланиппа? Я не гордая.

– Так ты таки Меланиппа! – вскричал я стражнице, которая все так же невозмутимо стояла у дверей. – Это чудо!

– Трахни или умри, Беллерофон, – подытожила Антея. – Сделаем как ты захочешь, можешь даже быть сверху. Но перепихнуться мы должны.

Я с полной откровенностью повторил, что не могу сделать это с ней ни при каких обстоятельствах. В этом не было никакого личного неуважения или женоненавистнического снобизма: фаллос наделен своей собственной волей, столь же плохо согласующейся с моею, как с волей Полиида его магия. Погляди, как он сейчас обвис, и не удивительно, если учесть, сколько на нем всего висит…

Антея застегнула бронированную пройму своей юбки и вышла из камеры.

– Меланиппа, я хочу, чтобы мне его сварили на обед – отрезанным, естественно. Пришлю тебе кого-нибудь на помощь. – Она в последний раз бросила на меня презрительный взгляд. – И небольшое блюдечко с закуской.

Когда она удалилась, я безнадежно воззвал к невозмутимой юной стражнице, которая дожидалась снаружи подкрепления с лицом, на котором невозможно было что-либо прочесть. Я не мог, заявил я, заявлять о своей невинности по обвинению, что оказался не на высоте в ответ на естественные надобности царицы (хотя, конечно же, имелись тут и смягчающие обстоятельства); или что принес в жертву своим геройским амбициям семью (но – как и выше); или что низводил всю свою жизнь женщин до подсобных ролей (но многие ли люди обоего пола наделены необыкновенным призванием? и как можно сказать, что Филоноя была принуждаема?). Конечно же, я был виновен в том, что слепо подверг насилию единственную когда-либо встреченную мной женщину, как раз таким призванием наделенную, – ее саму, гордую и просто немыслимую, ни на один день не постаревшую с тех пор, как, охваченный отвращением к самому себе из-за своего недавнего скотства и еще менее застаревшего просветления, я перелетел с нею в Коринф, где и сдал на попечение Ипполите. Значит, правда, что кое-кто из амазонок владеет искусством не только метаморфоз, но и омоложения! Во всех своих прегрешениях против женщин – не последним из которых была моя явная неспособность признать, как поступали многие так называемые свиньи-женоненавистники, в одной из них самое главное в жизни сокровище– я раскаивался, не чая отпущения грехов. Если мне не суждено было умереть, боги волей-неволей меня сохранят; иначе же я неправильно себя истолковал и не имею тогда желания жить, ибо ценил я не свою жизнь, но свое героическое призвание. Но прежде чем она и те поддельные амазонки, с которыми она общалась здесь в антеевской травестии подлинной Амазонии (ибо я способен отличить подлинник от его противоположности – и среди тех, кто зовет себя амазонками, и среди тех ценностей, которым они служат), превратят меня в холощеную тушу, я просил позволения сказать последнее прости (и задать несколько вопросов) моей терпеливой женушке, которая любила меня больше, чем саму себя.

– Хорошо, – сказала Меланиппа и, проворно отперев дверь, зашагала прочь, но не в ту сторону, куда направилась царица. Чуть придя в себя, я, громко шепча благодарности, последовал за ней; она на мгновение притормозила, чтобы, оглянувшись, окинуть меня по-прежнему безразличным взглядом, потом зашагала дальше. Я никак не мог свыкнуться с нескончаемой вереницей чудес: невероятное совпадение самой этой встречи, очевидное прощение, дарованное вдруг мне, ее абсолютная неподвластность возрасту… До чего славными были ее бедра и талия, точеными ножки (она не признавала узорчатых, в ромбовидных крапинах, колготок, которые носило большинство амазонок), изящными – под очаровательной кольчужной блузочкой-безрукавкой – плечики! Мы кружили по коридорам и задворкам; ночь выдалась спокойная, темная, благоуханная – но я в своей наготе и под влиянием распиравших меня чувств весь покрылся гусиной кожей, а моя мошонка из-за нависшего прощания со мной сжалась в комочек.

Завернув за угол, мы наткнулись прямо на дворцовую свалку мусора, при взгляде на которую, несмотря на вопиющую необходимость сохранять молчание, я издал горестный вопль: поверх очисток и черепков, освещенный ущербной луной, валялся кверху брюхом бедный дохлый Пегас, распростав крылья, словно переливчатая чайка, задрав в небо, в которое ему уже никогда было меня не поднять, все четыре ноги. Я полез прямо через всю мерзотину, чтобы обнять своего конька за шею, проклиная его отравителя, причитая и славословя: старый планерушка, надежный сотоварищ во всех моих героических свершениях, мой залетный сводный братишка! Ах, он еще не умер, он только умирал: встрепенулось белое маховое перо, у меня под ухом слабо откликнулось лошадиное сердце.

– Гиппоман! – прошипел я Меланиппе, которая (столь же влюбленная в коней, как и все амазонки), забыв про свой меч, бросилась вместе со мной через помойку прощупывать пульс у него на щетке, отогнула ему веко (белок сверкнул без зрачка, словно у статуи, – или как крохотная луна) и даже, чтобы вдохнуть в него жизнь, попробовала дышать изо рта в рот. "Похоже, Бог с ней, с Филоноей, – похоже, сказал я, – прежде чем ты меня убьешь, мы должны дать этому коню настоящего гиппомана – иначе он пропал!"

Меланиппа уселась, откинувшись на пятки, утерла рот носящим отметины боевых ранений запястьем, на миг задумалась и протянула мне свой меч:

– На мне есть чуток. Как у всех амазонок, особенно в Первой Четверти. Почему бы не убить меня и не спастись самому?

И голос был тем же самым. Я колебался ничуть не дольше, чем она раздумывала, и спрятал руки за спину:

– Нет.

– Вдуть мне и дать деру?

Я закрыл глаза и покачал головой.

– Забрать его у меня силой?

Я опять помолчал.

– Нет. Со всем этим, Меланиппа, покончено. Я просто скажу: пожалуйста.

Она положила свой меч и искоса уставилась на меня снизу вверх:

– Ты и в самом деле импотент?

– Конечно, нет.

– Ненавижу этот город, – сказала она, вдруг становясь разговорчивой. – Как и все амазонки. Дело не только в мизантропии, которая на самом деле амазонкам чужда. Наши пророчицы говорят, что какая-то жительница Тиринфа, чье имя начинается с альфы, родит величайшего женоубийцу всех времен – Геракла Амазонобойца. Вот почему я здесь квартируюсь: мне предписано проверить Мегапента и убить его, если он и в самом деле хоть наполовину полубог, каковым, как я убедилась, он не является. Я знала настоящее имя Сфенебеи и на что она всегда уповала; если бы ты или любой другой бог или полубог ее осеменил, я бы ее убила. Но мне кажется, что она уже больше не понесет.

Я согласился и вдобавок проинформировал ее (весьма кстати зная об этом от Полиида), что звать эту женщину будут Алкменой ("могущественная как и т. д."), любовником ее окажется сам Зевс, а первого свидания ждать им осталось еще несколько поколений. Мне не хватило духу добавить, что кровавая встреча их сына в Фемискире – как она представлена на одной аттической черно-фигурной амфоре, в которую однажды, еще в наши школьные дни, скаламбурив, перекинулся целивший в "Амфитриона" Полиид, – уже стала предметом истории будущего.

– Ты можешь оживить Пегаса? – взмолился я.

Она осклабилась:

– Наверняка. С тобой. Встань сзади. – Быстрым и сдержанным движением, на самом деле весьма женственным, она извлекла из-под хитона единственный крохотный листочек магической травки и наклонилась, чтобы поднести его к лошадиной морде. Почти неосознанно – я был совсем рядом, позади нее, и взволнован, и любопытен – я легонько возложил свои руки ей на бедра. Она улыбнулась мне через плечо: "Будь готов сразу вспрыгнуть".

О, я был готов – и стоило ей только вполне это почувствовать, Пегас, словно взорвавшись, вскочил на все четыре ноги этаким ржущим водоворотом перьев. Я схватился за уздечку и, собрав все силы, пытался удержать его внизу, пока она вскарабкивалась ему на спину и помогала мне усесться перед собой. Только и хватило времени, что на мимолетнейшую мысль о еще раз принесенной в жертву Филоное: Меланиппа, весело смеясь, крепко обнимала меня, чтобы не свалиться, за талию, пока я пришпоривал его голыми пятками, мы ракетой взвились вверх прямо с дерьма, и она даже вцепилась в мой торчком стоящий здоровенный фаллос, когда мы пролетали на высоте пяти километров Арголиду – потом Аттику, Эвбею, – и смело, как заправский пилот рычагом, выруливала им меня через черное Эгейское море под слишком близкими, чтобы им завидовать, звездами и луной к Скифии, Фемискире, заросшим тростником теплым берегам Фермодонта.

Там, посмотрим-посмотрим, они с Беллерофоном с тех пор счастливо и жили. Она сняла с Пегаса свинец и поместила его в Полиидов карандаш своего возлюбленного. Таковы ее слова, такова его жизнь. Ее гиппоман не на виду; они летают три раза в день. Она не хочет объяснять природу своего бессмертия (каковое, однако, делает он вывод, должно включать в себя некий летейский компонент, поскольку она помнит всего несколько деталей давнего насилия и еще меньше о своем детстве и ранних подвигах в Пятом эскадроне легкой кавалерии), но он чувствует себя омываемым оным, помолодевшим по меньшей мере на дюжину "лет", вновь высоко стоит его приливная вода. Посмотрим-посмотрим. Она, Меланиппа, изумительная любовница – игривая, раскрепощенная, с воображением, худенькая и налитая. Они немного борются. Она любит кусаться, обычно совсем не больно. С Беллерофоном все тоже в полном порядке, хотя четверть часа, проведенные на Антеевой разделочной доске, взыскали свою дань с его генитальной самонадеянности. Временами ему любопытно, как поживают без него Филоноя и детишки, а также и его мать, и старая Сивилла, и что случилось с Полиидом. Но он утешается тогда всей этой петрушкой в конце "Персеиды" касательно смертной и бессмертной составляющих: см. выше.

Что еще… По выходным они отправляются в Фемискиру, посещают рестораны, театры, музеи и все такое прочее; будние дни проводят в скромном коттедже, который снимают неподалеку от болот, там они, собственно, и пишут эту историю. Эти в конечном счете скромные ограничения на их передвижения накладываются, как полагает Беллерофон, из-за послеизгнаннической визы Меланиппы и его собственного статуса бывшего насильника и бывшего царя их главного бывшего врага. Дам де де. О да, он весьма впечатлен жизнью среди амазонок: действительно эмансипированный народ, они не больше похожи на свои карикатурные подражания из Тиринфа, чем пассивный педераст похож на женщину. Нередко встречается среди них лесбиянство, еще распространеннее бисексуальность, но большинство все же – воинствующие гетеросексуалки, и мужененавистницы крайне редки. Сами мужчины приветствуются как гости и пользуются сердечным к себе отношением, хотя все их посещения происходят под тщательным надзором, и лишь в исключительных обстоятельствах им разрешается жить и работать в полисе. Беллерофон сделал ряд набросков к антропологическому трактату об отношениях между амазонками и их соседями-антиподами, всецело мужской общиной гаргарейцев; когда-нибудь в их безвременном будущем он с помощью Меланиппы, без сомнения, его напишет; члены двух этих сообществ свободно, например, каждый год совокупляются в продолжение двух весенних месяцев – среди лесистых холмов, высящихся вдоль разделяющей их границы, откуда отяжелевшие амазонки возвращаются вынашивать детей домой; мальчиков-младенцев не убивают и не кастрируют, а любовно выкармливают, пока не приходит пора оторвать их от груди, и возвращают гаргарейцам. Поскольку никто не знает своих родителей (а неопределенные местоимения у амазонок все женского рода), им чужд запрет на инцест: когда Беллерофон пересказал Меланиппе историю некоего будущего царя Фив, она была опечалена, что он случайно убьет своего отца, но сочла вполне справедливым, что в виде компенсации ему придется жениться на собственной матери. Хотя супружество и запрещено (и амазонским учительницам очень трудно втолковать своим хихикающим подопечным, что это такое), любовь между мужчинами и женщинами, даже "постоянные" отношения наказываются единственно тем условием, что влюбленные отказываются от достигнутого положения в своих общинах и живут вне города, словно в сезон спаривания, – на самом деле здесь подобные связи рассматривают как своего рода постоянный сезон спаривания, следовательно постоянное недоумие, и позволяют себе ласково-пренебрежительные шуточки касательно ненасытности их ненасытности, лишенности их воображения воображения и взаимной безответственности. Между прочим, та самая любовница Джерома Б. Брея, как и дамы Антеева двора, должно быть, просто подражала амазонкам: ни Меланиппа, ни кто-либо еще в округе никогда не слышал о "Торе", "Пятикнижии", "Гематрии" и всем остальном.

И т. д. Все это уже другая история, не слишком касающаяся действующих лиц этой, которую Меланиппа свернет сейчас в трубочку, запечатает, полагает Беллерофон, в амфору и пустит на отливной волне вниз по Фермодонту – в Черное море, Пропонтиду, Эгейское море, мимо Геракловых Столпов, через Океан и т. д. Он любит представлять себе, как она плывет век за веком, подталкиваемая большими и малыми рыбами, а над нею раскачиваются, раскачиваются странные созвездия, пока поколения сражаются, поют, любят, исчезают и т. п. Пока падают города и статуи, приходят и уходят боги, на свет выплывают новые миры и языки, старые приходят в упадок и гибнут, все такое прочее. Посмотрим-посмотрим. Тогда и она тоже должна погибнуть, со всем и расшифрованным, и нерасшифрованным, – нет, нет, вычеркни это: она не должна погибнуть, ей-богу, нет; это будет жить вечно, конечно же, голос Беллера, бессмертный Беллеро-фон, в этом-то все и дело.

Итак, хорошо: их, Беллерофона и Меланиппы, любовь разворачивается по вселенским пространству и времени и все остальное; записанная музыка нашего языка, безмолвные, зримые знаки и т. д.; Беллерофон доволен; действительно доволен; доброй ночи.

2

– Доброй ночи так доброй ночи, – бросила Меланиппа, прочтя первую часть. – Не могу поверить, что все это нагородил ты.

Задетый за живое, я спросил ее почему; я, в общем-то, не думал, что это такой уж завал.

– Потому что! – выкрикнула она. – Это ложь! Все насквозь лживо! А сколько дыр! Я из этого не писала ничего; это все твои дела, до последнего слова. Да еще выставляешь, что я вся такая эмансипированная, ни тебе нытья, ни заморочек, да еще бессмертная и все остальное, – все это чушь. Довольный, в задницу, это ж надо! По мне, так довольный – слово просто смертельное; будь я Медузой и ответь мне Персей на вопрос, счастлив ли остаться со мной на веки вечные, что он доволен, я бы плюнула ему в глаза! Ладно, про амазонок ты расписал все в общем-то точно и откровенно, но я диву даюсь тому, как ты преобразил меня: отлично ведь знаешь, что никакая я не бессмертная, если не считать, как я уже говорила, этой самой "Меланипп-ости". Я на грани своего Полнолуния и нутром чую каждый его лунный месяц; пока ты писал все эти страницы, я набрала десять кило и постарела на пять "лет". Да и рассказала ведь я тебе в первую же ночь в Тиринфе, как моя кормилица Ипполита рассказала мне в Коринфе, что матерью моей была чокнутая глухонемая амазонка, покончившая с собой, когда я родилась, а отцом – герой на белом коне, оставивший ее однажды ночью на крыше конюшни. К чему ходить вокруг да около? Я не только гожусь тебе с виду в дочери, скорее всего я и есть твоя дочь, и коли мне на это начхать, то начхать можешь и ты. Я никогда не держала на тебя обиды, ясное дело, откуда тебе было знать, что мать от тебя залетела. Даже узнав (от тебя), что она, до того как ты ее изнасиловал, была пылкой патриоткой Амазонии, я решила, что из-за этого-то она и чокнулась и наложила на себя руки, – и простила тебя. При всем при том я не обманываюсь относительно своих подспудных мотивов: о тебе в Арголиде я уже была наслышана; восхищаясь героями, никогда никого из них не встречала; Сфенебею переносить не было никакой мочи, хотелось оказаться подальше от Тиринфа. Речь не о какой-либо пошлости, не о том, чтобы карабкаться наверх через постель (Сфенебею к себе я и близко не подпускала); просто я как миленькая попалась на твою удочку. Как ты знаешь, я тебя уважаю и почитаю – даже люблю тебя; ты самый нежный и ласковый любовник, какой у меня только был, если и не самый страстный; разница в возрасте не играет для меня никакой роли – когда не притупляет твой энтузиазм из-за того, что ты все уже однажды перепробовал. То есть женился, завел семью, построил дом, накупил мебели и прочее. Если хочешь знать правду, мне кажется, что мы скорее увязли в трясине, чем обессмертились: ты строчишь-строчишь-строчишь целые дни напролет, с утра до ночи; честно говоря, на свете, наверное, нет ничего круче – быть легендарным героем и обессмертиться в истории своей жизни и т. п. – я и в самом деле очень это ценю, – но я-то люблю активность, знаешь об этом? По типу тебе больше подходила Филоноя – говорю безо всяких подвохов. Она любила книги, мифы, рукоделие и все в этом духе; но я-то привыкла к активной жизни, а мы ну ничегошеньки не делаем! Втайне от самой себя я надеялась, что мы, как только ты немного придешь в себя, отправимся в Ликию, и не потому, что я горю желанием стать царицей, – просто чтобы мы хоть что-то совершили. Это доводит меня до белого каления – иметь прямо тут, у себя под рукой, крылатого коня, способного перенести нас куда угодно, – и все, что мы делаем, – облетаем, откушав, раз-другой вокруг солончаков и скорей, скорей к твоему столу строчить-строчить-строчить, пока я готовлю обед и бью баклуши. Меня с души воротит об этом говорить, но я подозреваю, что была бы счастливее не с таким героем, а с более заурядным человеком. Это не сарказм. Я устала быть амазонкой, устала быть подружкой полубога, если это означает до конца дней своих слоняться по этой даче. Но устала я и от разборок с разными любовниками; все, чего я хочу, – самого заурядного заводного мужа и десяток детишек, девять из них – мальчики. Зови, если хочешь, меня отступницей; мне следовало бы подыскать в следующий брачный сезон какого-нибудь попсового молоденького гаргарейского врача или юриста, который бы счел, что я – самое грандиозное, что с ним когда-либо случилось, а не просто очередная подружка, а, как ты думаешь? Возможно, я не очень бы его любила, но, бьюсь об заклад, была бы счастлива. Не хочу оставаться рядом, когда мой гиппоман перестанет для тебя работать, Беллерофон; либо ты меня тогда бросишь, как и всех остальных, либо мы сядем рядком и будем мечтать о смерти. Ты думал, что эта ссуженная тебе Полиидом на Втором Приливе Схема сулит тебе трех женщин, но, по моим подсчетам, я уже четвертая: Сивилла, моя мать, Филоноя и я, правильно? Но ты сам говорил, что в "Беллерофониаде" все приходит пятерками, так что тебе, может быть, пора, не забывая о своей карьере, озаботиться поисками следующей? Может быть, как Медуза в "Персеиде", теперь в прекрасную девушку превратится эта самая Химера. Ты должен проверить и посмотреть, не То ли она самое, и, если это не так, убить ее на сей раз по-настоящему и посмотреть, не приведет ли это тебя туда, куда ты хочешь. Как бы там ни было, я знаю, что я для тебя не То самое, и ты тоже это знаешь, только не хочешь признавать. Ты не становишься моложе, я тоже; множество амазонок выглядит моложе своих "лет", потому что мы их не считаем, а роль обычно, на мой взгляд, играют те отличия, на которые люди заранее настраиваются. Но чем больше я об этом думаю, тем больше уверена: сегодняшнее полнолуние завершает мою Первую Четверть, и ты сочтешь, что за одну ночь я постарела на четырнадцать лет. Скажешь ли ты все еще, что я "игривая, худенькая, налитая" и как там дальше? И к тому же я устала, знал бы ты, как смертельно я устала; подчас мне кажется, что это моя Последняя Четверть! Видимо, зря я завела все это; у меня близятся месячные, а это всегда нагоняет на меня хандру, и я стервозничаю. Но, клянусь, это не бессмертие, это замороженное бесчувствие. Что возвращает меня к твоей истории: несмотря на все те умничанья, которые по твоей воле я в ней изрекаю, по правде, я абсолютно ничего о писании не знаю; но если бы мне выпало наткнуться на мели на этот провальный текст и прочесть его как самую обычную историю, я бы обложила тебя что надо: ты же ведь так и не сказал, что сталось с Полиидом, Филоноей, с твоей матерью, детишками, особенно после того, как ты оставил, уезжая, это самое кольцо; а еще ты не говоришь, чем кончалось письмо Сивиллы, не проясняешь эпизод с Химерой – прежде всего, была ли она реальностью и вправду ли вернулась назад, – не разгребаешь всю эту клюкву о смерти брата и т. д. Ты даже называешь эту Часть "Первой", но я не вижу никакой "Второй". Конечно, попадаются и удачные куски, множество удач, как только ты прорубаешься сквозь тягомотное начало и набираешь ход; но если твое бессмертие зависит от этого куска писанины, то это – артель напрасный труд.