Текст книги "Химера"

Автор книги: Джон Барт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

БЕЛЛЕРОФОНИАДА

1

– Доброй ночи.

– Доброй ночи.

Некоторые истории долговечнее других. А сейчас чувства жены моей, Филонои, были оскорблены – и немудрено: собственными руками наготовила она по этому случаю амброзии, пораньше отпустила слуг, облачилась в лучшее свое дезабилье; один десерт должен был воспоследовать за другим. Но в канун своего дня рождения царь Ликин Беллерофон наткнулся на закате на плавающую в болоте неподалеку от его двора греческую повесть, именуемую "Персеида", историю образцового для него героя; к тому времени, когда добрался он до последних ее слов, ему уже стукнуло сорок и он слишком устал.

Так начинается, помоги же мне Муза, прилив океана сказаний двойняшки Беллерофона, легендарного героя, кузена воссозвезженному Персею: как раз за разом летал он на крылатом коне Пегасе; навлек двойную смерть на чудную трехчастную Химеру; дважды любил, дважды терял; дважды алкал, достигал – и для него погибал – бессмертия; короче – как завершил он весь героический цикл и пошел на второй круг. Развязавшись наконец со смертной речью, обратился он в писаные слова: Беллерофонические письмена на плаву меж двух миров, навсегда предающие своими сочетаниями и пересочетаниями человека, которого они представляют.

– Ты никогда не критикуешь, – продолжал я придираться, цедя в темноте слова в потолок спальни. – Что-то тут не так, коли женщина никогда не критиканствует.

Чуть погодя задумчивая Филоноя пробормотала рядом со мной:

– Иногда я критикую.

– Нет, не критикуешь. Ты – само совершенство, отсюда все твои беды.

– Да, мои чувства оскорблены. – Филоноя представлена здесь дающей объяснения. – Но какой смысл критиковать кого-либо, когда он, сразу видно, вне себя. Хотя почему ты не в себе – ума не приложу.

– В себе, не в себе. Вся моя жизнь – сплошной ляпсус. Я не легендарный герой и никогда таковым не стану.

– Ты и так таков!

Их диалог отражает общий смысл нашей беседы, но не передает неукротимую мягкость Филоноевых духа и тела вкупе с наказующей самозацикленностью ее мужа, не достигает, соразмерно ее длительности, достаточной простоты изложения. Сообрази я, когда в конце этой повести соглашался, чтобы провидец Полиид обратил меня в версию Беллерофоновой жизни, что могу быть несовершенно, даже неуместно изложен, я бы остался верен первоначально принятому плану: низвергнуться с небес в заросли колючих кустарников, стать слепой и увечной пророческой фигурой и всплыть с прибывающей с приливом в болоте водой, собственным голосом декламируя вслух свою историю амазонке Меланиппе – моему месяцу, моей музе, моей последней смертной любви, – как она, поначалу отхлынув, затопила меня. И если бы Полиид-Провидец осознал, что это последнее и самое надувательское из всех усилие на пути литературных метаморфоз окажется запятнано и замарано чуть ли не самокритикой, он предоставил бы Беллерофону шмякнуться в грязь и вечно пускать оттуда пузыри подобно Дантовым гневливым в стигийских топях. Болотный папаша, старый оборотень – ты таки тут, даже тут. Рассказывай дальше.

– Совершенно очевидно, – продолжала Филоноя голосом столь же мягким, как и ее тело, на красоте которого тридцать пять минувших лет почти не оставили следов, – что Афина по-прежнему на твоей стороне. Ликийское царство разумно процветает и политически стабильно, несмотря на назойливость наших военных трений с карийцами и их новый союз с солимами и амазонками. Дети наши растут так, что, в общем, грех роптать, – не то что беспутные капризницы Прета и Антеи. Если судить по письмам поклонников и поклонниц, твоей славе химеробойца, кажется, ничто не угрожает; даже "Персеида", как я могу судить по тем извлечениям, что ты избрал для чтения мне, пару раз упоминает о тебе в самом благоприятном свете. Наконец, наш брак (который, не забывай, для меня то же, что для тебя твоя карьера легендарного героя, – главная ценность и оправдание, мой raison d'кtre) если уже не столь пылок, как дыхание Химеры, зато исполнен любви, уюта и в основном сексуально уравновешен. Мы, без всякого сомнения, избежали обид, отравивших по достижении ими нашего возраста взаимоотношения Персея и Андромеды, и, хотя невинными нас не назовешь, мы скорее опытны, чем виновны.

– И вот вполне может статься, что самое впечатляющее твое деяние уже позади – мне еще предстоит прочесть "Персеиду", но где найти легендарного героя, который не миновал бы к сорока годам свой, так сказать, пик? Как мне пришло, однако, в голову, по меньшей мере правдоподобно, что твое лучшее деяние может не совпадать с самым впечатляющим и, чего доброго, ждет тебя впереди – если еще не находится в процессе совершения: я имею в виду подобающее управление своей страной, твою семью и тебя самого на длинной дистанции, терпеливое взращивание из понимания мудрости, накопление богатого жизненного опыта и полная его переработка в своего рода просвещенную политику – международную, домашнюю и личную – все то, вкратце, что делает мужа не просто славным, но великим, заставляет не просто им восхищаться, но любить и т. д. и т. п.

Сравниваю с этим богатую прозу "Персеиды" и отчаиваюсь. Спи тогда с его автором, если тебе не подходит стиль Меланиппы! Нет, нет, любовь моя, это не твой стиль; ты просто записываешь слова, прямо как они приходят, а то и гораздо позже того, как они пришли: отжившие свое существа, схваченные глиной и в ней окаменевшие, кости, смещенные инородным минералом, обросшие друзами кристаллов, тронутые ржой стародавних окислов, подхваченные, траченные, перелопаченные чередой отступающих эонов, черепки скорлупок, разъятые члены, из которых все труднее и труднее реконструировать спящего дракона. Твои слова. Как бы там ни было, я заснул и проснулся таким же несчастным, как и раньше. Как всегда, Филоноя с готовностью все простила – Меланиппа отнюдь не Филоноя. Я этого и не подразумевал – и, воспряв, одарила меня своей любовью, затем дозволив в изнеможении вздремнуть, пока сама собственными руками готовила на мой день рождения завтрак: пирог со шпинатом и сыр фета. И с такою-то женщиной, дивится Полиид, был несчастлив этот муж? Не резон ему удивляться, велеречит Беллерофон (вторя на миг, пусть и с грехом пополам, гарцующим ритмам и аллитерациям "Персеиды"), ведь это он показал мальчугану Беллеру Схему Легендарно-Мифологического Героизма, четвертый квадрант которой предусматривает внезапное и таинственное впадение достигшего зрелости героя в немилость у богов и людей, его добровольный или вынужденный уход из им же основанного города, таинственный апофеоз на вершине холма, символическом двойнике места его божественного зачатия, ну и т. д.

Беллерофон рассказывает это Полииду? Любому, кому впору котурны: Меланиппа, бойкая жрица его страстей, тоже не нуждается в напоминаниях о том, как неустрашимая покорность дамы, выступающей здесь под именем Филоноя, ее абсолютная заботливость, ее ангельская, ее неуязвимая преданность – эти тошнотворные наши две трети – давным-давно лишили Беллерофона заметной части его чаяний, причем более всего – по причине, минимально оцененной самой Филоноей в ее вышеизложенном упоминании об Андромеде. Одним словом, я был неотвратимо доволен – моим браком, детьми, царской карьерой, – и, поскольку легендарному герою в этом возрасте и на этом этапе никак не надлежит быть довольным, мое довольство доказывало мою полную непригодность.

Помедли. Амазонка Меланиппа, скажем, вовсе не уверена, что разбирается во всей этой софистике. Ты был несчастлив, потому что был счастлив?

Софистика порой невыносима; страдание приходилось сносить. Вот тебе Персей, вознесшийся из ничтожества и сияющий в небе, а вот ничтожно довольный Беллерофон, сжимающий в руке его историю.

Из-за этого ты и покинул жену и семью?

И свое царство. И свою империю. Здесь-то и начинается моя история, когда я забрел, не разбирая дороги, в Алейское болото, "сердце снедая себе, убегая следов человека" и т. д.

Подожди, я это сейчас так прямо и запишу: никуда не годен, потому что все шло как надо.

Правильно.

Прервись. Было замечено, что подобное состояние дел в сфере духовной – общее недомогание, я имею в виду вне рамок той или иной конкретной этиологии, – как правило, предстает в мифах в виде некоего объективного коррелята: вспомним о нависших над Фивами во времена Эдипа миазмах или о воображаемом превращении Персея в камень. Не было ли чего-то подобного и в случае Беллерофона?

Интересно, сколько голосов рассказывают мою историю. Кажется, поначалу, когда я только-только превратился в историю собственной жизни, в нечто лишь с большой натяжкой соотносимое с бессмертием, повествовательный голос был ясным и объективным: простой, вымуштрованной прозой он пересказывал беды моих средних лет, как нельзя лучше символизируемые неспособностью Пегаса летать, вот так-то. Вкратце он пересказывал предпринятые мной тщетные попытки подстрекнуть моих детей к восстанию по поводу наследника на ликийский трон; вызвать озлобление у жены бесконечными повторениями рассказа о своих юношеских похождениях, включая сюда и интрижку с ее старшей сестрой Антеей; насадить среди собственных подданных антиправительственные настроения, продолжая и расширяя непопулярную войну с солимами, – дети наши питали к родителям благоговейное почтение, жена меня обожала, молчаливое большинство ликийцев поддерживало администрацию. Начинаясь с середины, накануне моего сорокового дня рождения, эта исходная, или наилучшая, "Беллерофониада" с ненавязчивым мастерством развивала свершающуюся в настоящем времени драму (поиски понятого мною буквально бессмертия), в то же время во всей изобильной полноте завершая и описание моих предшествующих приключений,– причем нарративные трудности разрешались простым, но не без вдохновения приемом: понуждая вторую половину моей жизни, иронически откликаясь, резюмировать первую – на манер, в общем-то, "Персеиды", но с числом пять (то есть тройками и двойками), а не семь в качестве численной основы и с кругом, а не логарифмической спиралью в качестве геометрического мотива. Более того, начиналась она отголоском не только начальных строк "Персеиды", но также и ее драматической конструкции – то есть не в начале второй серии приключений героя (отбытие Персея с раздраженной Андромедой, чтобы в поисках омоложения заново посетить сцены его юношеских триумфов; отбытие раздраженного Беллерофона с терпеливой Филоноей на поиски магической травки гиппоман), но в их средней точке: Персей, в конечном счете все время обращаясь к читателю с небес, большую часть своей истории рассказывает своей любовнице Каликсе в Египте; Беллерофон, как мне кажется, в конечном счете все время обращаясь к читателю со страниц, плавающих по болотам того, что стало округом Дорчестер в Мэриленде, США, приноравливается начать с пересказа своей предшествующей истории пригожей Меланиппе в топях реки Фермодонт, около скифской Фемискиры. Повествование повторялось ежедневно и длилось круглые сутки; говоря точнее, два приливных цикла, соответствующих двум половинам моей жизни и трудов. Первый Прилив, так сказать, покрывал мои приключения начиная со смерти отца и брата и далее, через убийство Химеры, вплоть до свадьбы с принцессой Филоноей – примерно с девятнадцати до двадцати семи лет; Первый Отлив раскрывал мое правление Ликией и укрепление семьи и далее, через растущее недовольство своим довольством, вплоть до неспособности Пегаса оторваться от земли, с двадцати восьми до тридцати шести лет; Второй Прилив покрывал мои приключения со времени, когда я покинул Ликию, чтобы проконсультироваться у Болотного Старца (на самом деле – прорицатель Полиид), и далее, через странствия в поисках лошадиной хавки – травки гиппоман, вплоть до моей идиллии с амазонкой Меланиппой, с тридцати семи до сорока пяти лет; Второй Отлив раскрывал попытку взлететь на Олимп и далее долгое падение с Пегаса вплоть до конца моей хронологической жизни, с сорока шести до пятидесяти четырех лет. Тридцатишестилетний период, поделенный на восемнадцатилетние циклы и девятилетние четверти, был, как я помню, компромиссом между "солнечным" календарем жизни Полиида, семидесятидвухлетним периодом, основанным на трехсот шестидесятидневном году из двенадцати тридцатидневных месяцев, и Меланипповым, или амазонским "лунным" календарем, основанным на четырех четвертях примерно по четырнадцать лет каждая (хотя амазонки и не признают годового деления), метафорически соответствующих фазам Луны и четырем стадиям женской сексуальности (от рождения до полового созревания, от полового созревания до половой зрелости, от половой зрелости до менопаузы, от менопаузы до смерти; средняя продолжительность жизни амазонок, пересказанная в терминах Полиида, – пятьдесят шесть "лет"; менструации начинаются у них в среднем в "четырнадцать" и прекращаются в "сорок два"). И наконец, отличительной чертой этой идеальной "Беллерофониады" было то, что, хотя длина и периодичность повествования оставались постоянными, амплитуда наррации варьировалась, словно диапазон приливов и отливов, в зависимости от энергии рассказчика, каковая сама являлась функцией его сосредоточенности и рассеянности. Да-да, дважды в лунный месяц рассказ выговаривался до самых его высот и глубин – когда, так сказать, тягловые усилия Полиида и Меланиппы были направлены точь-в-точь по одной линии; особых высот ораторского искусства достигал мой рассказ, как я припоминаю, в полнолуние летнего солнцестояния, каковое явление, вне всякого сомнения, объясняется широтой и долготой подверженного действию приливов Мэриленда. Напротив, дважды в месяц повествование оказывалось вдруг непривычно плоским и мелким, особенно в непосредственной близости от равноденствий, и рассеянным, словно чисто беллерофонический голос притягивался, поглощаясь, то Полиидом сюда, то Меланиппой туда, – но не к драматической гармонии и напряжению, а вразнобой, к пату и застою.

Поставив вопрос, как я сейчас замечаю, я или кто другой на него и ответил. Полное знание пяти приливных "констант" (географическое положение, средняя глубина воды, конфигурация береговой линии, скорость вращения Земли, трение о морское дно), четырех периодических переменных (положение Солнца и Луны – взаимное, а также по отношению к Земле; их расстояния от Земли, наклон лунной орбиты к экватору) и трех непериодических (сила ветра, его направление, атмосферное давление), безусловно, позволило бы достичь полного понимания повествовательного процесса "Беллерофониады" – но столь труднодостижимого охвата требовать просто невозможно. Все, что я чувствую, – в данный момент прилив самый низкий! Если бы Беллерофон мог начать заново, незасоренный, незаиленный! Как стремительно все, однако, течет и т. д.

Ради Бога, Меланиппа, запиши: Крылатый конь не взлетит! Ему не взлететь, не взлететь! Разносчик моей славы, с высокой спины которого я в лучшие дни отбомбардировывал солимов и амазонок из бронзового века обратно в каменный, топил карийских пиратов, до смерти отделал невообразимую Химеру, – Пегас не может оторваться от земли! Не мог, не мог! Выпущенный со свадьбой своего хозяина жировать на пастбище, раздобревший теперь и присмиревший, мой милый единокровный братец со временем дошел до того, что не желал даже приподнимать полумесяцы своих копыт, не говоря уже о том, чтобы высекать ими на радость музам родники. Двадцать лет придерживался я привычки каждое утро после завтрака вынимать из почетного хранилища у себя над троном золотую уздечку, дар Афины (рельефы Персеиды, серия II, панно 3), без которого никому не оседлать конька от производителя Посейдона и Медузы, ожеребившейся акушерством отрубившего ей голову Персея. Жену свою я наискосок водружал на переднюю луку седла, и мы по верхам совершали объезд империи, приветствуемые всеми, на кого только сверху вниз ни взирали. Теперь, изрыгнувшись с "Персеидой" за поясом на выгул, я был подсажен и подпихнут лакеями на место; пришпорил коня каблуками, приложился кнутовищем, гикнул и свистнул, потакал и понукал – животина больше не гарцевала, как в вестерне, и уж конечно не взмыла, вольтижируя, к звездам; знай себе кругами пощипывала траву, оставляя за собой конское перо там, где, словно быстро спущенные паруса, свесившись за борт, волочились ее крылья.

Эта самая "Персеида" так тяжела? Нет, нет, любовь моя, это я был тяжел, в тормозных башмаках, как и сам этот пересказ моей истории. "Персеида" отрывается от земли не хуже своего героя. Хм. Заземлился ли Беллерофон вдруг, ни с того ни с сего, или же постепенно, с каждым годом своего брака? Ты знаешь всю историю. Вот бы мне умереть.

Будучи амазонкой, Меланиппа, как ее здесь называют, не очень-то сведуща ни в тонкостях брака, ни в хитросплетениях повествовательных построений. Находясь в положении любовницы Беллерофона и его самозваной хроникерши, она, однако, вносит следующее предложение: "настоящее" действие этой части истории (по-моему, ты использовал термин "Первый Отлив") должно охватывать твои попытки подпортить сразу три различные сферы взаимоотношений: с твоими бывшими детьми, с бывшей женой и бывшими подданными, и в то же время завершать, по крайней мере предварительным образом, насколько это возможно, более раннюю экспозицию "Первого Прилива" – рассказ о твоей предыдущей жизни. Почему бы тогда не попробовать отвратить своих детей анекдотами из собственного детства, жену – эпизодом с Антеей, граждан – занудным перечислением своих дальнейших похождений? Разве не так, по твоим словам, и делалось в мифической "идеальной" "Беллерофониаде"? Взаимоувяжи эти внутренние повествования и понижающуюся высоту подъема Пегаса – так, чтобы кончить Первый Прилив в "кульминации" Первого Отлива, то есть в то утро, когда ты и вовсе не смог поднять старину Пега и погреб на болото. В то же время, поскольку Первый Прилив, Первый Отлив и Второй Прилив сами составляют некое внутреннее повествование, обрамленное нашей связью здесь, на Фермодонте, прерывай их там, где это покажется подходящим, беседами между Беллерофоном и Меланиппой, придавая, если возможно, нашей приморской идиллии некоторую степень драматического развития. В том случае, конечно, если драма и развитие, с одной стороны, и идиллия и бессмертие – с другой не составляют несовместимые наборы понятий. Что ты об этом думаешь?

Думаю, что мертв. Думаю, что призрачен. Я полон голосов, все они мои, ни один из них не я; я не могу напрямую, как привык, сказать, кто говорит. Я отнюдь не стремлюсь ни к непонятности, ни к запутанности, в надежде если не вдохновить, то уж по крайней мере развлечь. Но учти – это было видение до безумия сложного порядка: вновь и вновь четок рисунок, словно увиденная с Пегаса в высшей точке его полета путаница болотных тропок, – видишь, как текут воды и почему, какие грузы они переносят и куда. Посредине кого-то засосало; судно же идет себе дальше, но путь его кажется случайным, кажется безумным.

Итак, любовь моя, ты летал. С Филоноей и детишками?

Да-да. Да, да, да. С самого рождения нашего первенца летал с нами и он, прикорнув к груди своей матери столь же уютно, как и она сама к моей; он так полюбил эти верховые прогулки, что Филоноя, немало меня обескуражив, назвала его Гипполохом, "кобыльим недоноском". Вскоре его место занял малютка Исандр, крепыш Гипполох цеплялся за меня сзади. Появилась Лаодамия, сама нежность, как и ее мать; дамы усаживались спереди, мальчуганы пристраивались сзади, ни разу не затеяв препирательств, кому сидеть следом за мной, – и ежедневно царская семья парила в высотах неба.

Да нет.

Да не так высоко, как раньше, – и не так далеко, не так быстро. За что меня от имени детей и от своего собственного благодарила Филоноя, полагая, что я обуздываю себя ради них; в то же время впредь она практически отказалась от вылетов, чтобы все более редкие полеты за границами Ликии не послужили причиной заключения нового союза между нашими исконными недругами, карийцами и солимами, о котором поползли было слухи. Но даже и без нее, хотя высота полета, как и его дальность, возросла, Пегас никогда уже не достиг своих прежних высот; когда дети подросли, мы вновь очутились среди верхушек олив. Чтобы не пичкать слухами и не засирать недовольством мозги моих подданных, я по очереди втаскивал наверх Гипполоха, Исандра и Лаодамию, всякий раз взбираясь на все более и более низенькую вершину, наподобие убывающих волн, накатывающихся на берег, когда отступает прилив. Я разглядывал, как высоко над головой у меня крутятся в небесном колесе новые созвездия – Персей, Медуза, Андромеда, Кефей, Кассиопея, – и ожесточался.

– Подумать только, – заметил я Филоное в царской опочивальне, когда она ненавязчивыми прикосновениями пыталась меня взбодрить, – как плачевно сказывается беременность на зубах и мышечном тонусе. – Рука ее – и Меланиппы тоже – на какой-то миг приостановилась. Потом она согласилась, бодро включив в список своих биологических утрат, понесенных на пути вынашивания детей, варикозные явления, обвисшую грудь и ослабленный вагинальный сфинктер, морщины и складки, избороздившие некогда тугие ягодицы и бедра, а также утратившие блеск волосы, – все это она ни во что не ставила, поскольку ради трех таких принчиков охотно бы трижды умерла. Но коли уж я заговорил на подобные темы, мне следует добавить к этому, добавила она, психологическую цену отцовства и материнства как лично для нас самих, так и вообще для супружеских взаимоотношений: усталость, утрату непосредственности, убыль пыла, свинцовый груз инерции – своего рода ускоренное старение, суммарный эффект уходящих лет, возросшей ответственности и накапливающейся взаимоосведомленности, никогда целиком не компенсируемый углубляющейся интимностью. Со своей стороны (продолжала Филоноя – что за женою она была!), она разделяла, как ей нравилось называть. Трагический Взгляд на Брак и Родительство: признание того факта, что в совокупности радости и скорби оных должны неотвратимо обнаруживать чистую потерю, пусть даже только потому, что, как и в самой жизни, свойственный им износ оказывался постоянным, а их сроки – конечными. Но перед каждым из нас – лишь разные способы терять, и воздержание от матримониальных наклонностей и чадородства ради удовольствий, сулимых более легкомысленными отношениями, означало, по ее мнению, приятие еще более значительного и столь же неоспоримого проигрыша. Не подумай, что она рассматривала подобную перспективу (под углом зрения которой с равным успехом подходила к самым разным явлениям, от путешествий во время отпуска до исторических перемен) как духовно ущербную или обреченную: утверждать ее – значит утверждать антиномию самого космоса, каковая, как она полагала, является отнюдь не абсолютным противоречием, но глубоким парадоксом, скорбь и ужас утверждения которого вызывают в человеческой душе облагораживающий катарсис. Я могу это сделать. Безусловно, могу это сделать. Не могу сомневаться, что могу это сделать. Что не могу это сделать, что могу начать воображать, что не могу это сделать, что могу начать сомневаться, а вдруг, чего доброго, все же не могу это сделать, что могу начать начинать твердо верить, что не могу это сделать, – не могу начать воображать, не могу начать сомневаться, не могу начать начинать. Нет вопросов, я могу это сделать. Могу ли я это сделать? Я не могу этого сделать.

Сделай.

Мы с Пегасом летали все ниже – даже в восходящих потоках воздуха.

– По прямой линии лошадиных барышников-полукровок, – поведал я детям на тринадцатый день рождения Гипполоха, – вы восходите через Сизифа и Автолика к самим пройдошливым кентаврам.

Они сидели, вытаращив на меня глаза, репетиторы и гувернантки тут же сбежали, дабы призвать Филоною, та вошла со своим вязанием и, пока я говорил, пристально всматривалась в их лица, но не протестовала, не перебивала.

– Ваша бабушка Эвримеда заправляла коринфским культом дикой кобылицы, – провозгласил я. – Она утверждала, что как-то ночью, когда она плескалась голышом в бурунах прибоя – все это в рамках ежегодной оргии их организации, приуроченной к последнему перед осенним солнцестоянием полнолунию, – ее на манер жеребца покрыл Посейдон, морской конь и бог. Но Папаша – ваш дедушка Главк? – обвинил ее в прелюбодеянии с конюшим, ежели не с одним из жеребцов, и, проволочив оного до смерти за своей беговой колесницей, изгнал из нашего окружения всех конюхов-мужчин, равно как и всех коней с мудями.

– Ура! – закричал Гипполох, Исандр попросил, чтобы на его тринадцатый день рождения ему подарили пони. Лаодамия вскарабкалась ко мне на колени и принялась сосать палец. Снаружи, из загона, заржал Пегас. Филоноя вывязывала изнаночные петли.

– Лошади – один из главных мотивов моей биографии, – вроде бы так сказал я, – начиная с обстоятельств моего рождения. Если допустить, что мой отец – Посейдон, у меня в венах течет известная толика самой настоящей лошадиной крови – да и в ваших тоже. Поскольку мы – люди, конские признаки можно считать рецессивными, однако же нельзя сбрасывать со счетов шанс, пусть и небольшой, что кто-то из вас может ожеребиться кентавром или зачать жеребенка. Мой интерес к теме наследственности, каковой вряд ли нуждается в дальнейшем объяснении, побудил меня субсидировать научные исследования в этой области, некоторые из их результатов я доведу до сведения каждого из вас в день его свадьбы.

Лаодамия спросила, откуда берутся дети. Исандр решил, что у него будет всякой твари по паре: сыновей, дочерей, рысаков, иноходцев. Гипполох, недовольный, как часто свойственно подросткам, своей внешностью, надеялся, что сможет воспользоваться этими исследованиями, чтобы наградить своих отпрысков не гнедыми гривами, челками или хвостами, а черными. Филоноя улыбнулась и промолвила: "Гнедой – это так красиво". Испытанное мною не подпадает под рубрику кризиса личности. Чтобы испытать подобный кризис, прежде всего необходимо неким ощущением личности обладать. Традиция безумного гения в литературе. Традиция двойника в литературе. Традиция рассказа в рассказе, традиция безумного издателя текста, традиция ненадежного рассказчика. "Перехожу теперь – как великолепно все это укрощено и обуздано в "Персеиде" – к близнецовым заморочкам, к тому, как я более или менее убил своих отца и брата". Полиид, старый шарлатан, опять ты за свое? Ответа нет. Я же знаю, что ты здесь, между строк, среди завитков и выкрюков букв, ты расходишься по мне, как вода в половодье по болоту. Хвала небесам, что мне все же удалось прихлопнуть тебя – на самом своем пике.

– Беллер и Делиад, – говорю я детям, снова в Ликии, – Делиад и Беллер. С первого дня, как мы появились на свет, вся страна спорила, кто из нас должен унаследовать коринфский трон, спорили об этом – и в шутку, и всерьез – и мы сами, да и вы, мальчики, точно так же будете спорить об этом, когда прогоните меня из города.

О Беллерофон!

– Тогда это был Беллер, и прекратите крик. – Все вы. – Мы были близнецами; братья-близнецы – на одно лицо, а внутренне во всем противоположны; Полиид же был нашим наставником. Страстный, порывистый Беллер, еще когда под стол пешком ходил, пылкий баловень Афродиты; осмотрительный, благоразумный Делиад, во всем умеренный почитатель Афины. Полиид же был нашим наставником. Все считали Делиада законнорожденным, поскольку он унаследовал знаменитые серо-зеленые глаза Главка и его предков; мое же. самое раннее воспоминание – о том, как в соседней спальне из-за меня пререкаются мама и папа, Посейдонов ли я сын или слуги-конюха: внебрачный ублюдок, которого надлежит бросить на склоне горы, или же полубог, суждены которому звезды.

Сама Меланиппа, хотя она и любит своего любовника и, как считается, добросовестно записывает его историю, вполне может впасть по сему поводу в нерешительность, слушая, как он разглагольствует перед собственными отпрысками. Ну да ладно, свои сомнения есть даже у Беллера, но, хотя мы и дразнились и спорили, кто из нас законный престолонаследник, только Делиад никогда не сомневался, кто из нас смертей: мне, в общем-то, очень и очень нравился мой братишка, он меня обожал.

– "Полиид же был вашим наставником", – хором повторили детишки. Я отсылаю их без ужина в кровать: Исандр заявил, что не хочет слушать эту историю, потому что слова в ней слишком громки, а сама она слишком длинна. Гипполох поцеловал его и пообещал на скорую руку пересказать ее на сон грядущий. Моя милая, вся в кудряшках, Лаодамия мирно спит у меня на коленях; Филоноя ловко подменяет ее большой палец соской. Мертвы теперь – все до единого: мертвы, мертвы, мертвы! Так дозволь им, Беллерофон, еще немного не ложиться спать, пусть они выслушают то, что относится к Полииду.

– Полиид, Полиид… он стал нашим наставником после того, как побыл придворным прорицателем-лауреатом в Коринфе. Хотя и поминаемый в нескольких других мифах, повстречав в которых это имя его, собственно, и нанял отец, он объявил нам, что ничего не помнит о своем докоринфском прошлом или какой-либо юности. Кое-кто судачил, что был он когда-то учеником Протея, другие – что он оказавшийся на мели вариант самого Морского Старца. При таких россказнях Полиид только пожимал плечами и добавлял, что все оборотни приходятся ловкачу Протею пересмотренными версиями. Он, однако, отклонял общепринятые протеевские превращения – в животных, растения и т. п. – как чисто опереточные развлечения и никогда, сколько бы мы ни ныли, не ублажал нас грифоном или, скажем, единорогом, не снисходил он и до таких безыскусных предсказаний, как прогноз погоды на следующий день. Среди прочего также и по этой причине понизили его в звании до нашего наставника; он же настоятельно убеждал нас, совсем еще мальчишек, в более строгом взгляде на магию. С какой такой стати, настаивал обычно он, обязаны волшебники понимать собственное искусство, хотя личный опыт и натолкнул его на пару касающихся оного наблюдений. Например, каждый раз, когда он узнает что-то новое о своих способностях, способности эти уменьшаются и уж во всяком случае изменяются. Или еще: во что именно он "обращался", превращаясь в нечто иное, не было полностью в его власти. При некоторых обстоятельствах он, бывало, хмурился, чуть ли не всхрюкивал и превращался в нечто, что могло как напоминать, так и не напоминать имевшееся им, может статься, в виду. Иногда его магия изменяла ему, когда он к ней обращался, подчас же накатывала, будучи абсолютно бесполезной; то же относилось и к его пророчествованиям. "Будут утверждать, что Наполеон умер на острове Святой Елены в 1821 году, – мог он объявить, не больше нашего зная о человеке, месте и дате, которые упоминал, не говоря уже о значении этих новостей, – а на самом деле он ускользнет на восточное побережье Мэриленда, чтобы основать там опорный пункт для своей Второй Революции". К огромному нашему с Делиадом разочарованию, он обычно превращался в то, что сам позднее называл "историческими персонажами из будущего": в вышеупомянутого Наполеона, например, или в капитана Джона Смита, американского плантатора из Виргинии, – для нашего образования все это было абсолютно бесполезно. Но с этой своей особенностью он разобрался гораздо позже, когда уже потерял саму способность к подобным превращениям, – отныне он превращался только в документы, чаще всего – в эпистолярные: воображаемое письмо Наполеона от короля Теодора сэру Роберту Уолполу, составленное после капитуляции императора; седьмое послание Платона; письмо из Дании в Англию, переданное Гамлетом Розенкранцу и Гильденстерну; "Декреталии" Исидора; "Протоколы сионских мудрецов"; "Письма о Жан-Жаке Руссо" мадам де Сталь; "Письма Анри", приобретенные за пятьдесят тысяч долларов администрацией президента Мэдисона у самозваного графа де Крийона в 1811 году, чтобы развязать войну 1812 года; письмо тому же президенту от вице-адмирала сэра Александра Кохрана, командующего британским флотом при Галифаксе, предупреждающее, что, если американцы не возместят разрушение Ньюарка и Сент-Дэвидса в Канаде, британцы спалят в отместку Вашингтон, – письмо, то ли датированное задним числом, то ли сознательно приторможенное, поскольку оно достигло адресата, когда от столицы осталась груда пепла; поддельное письмо, описывающее массовое перемещение индейских и канадских сил по направлению к Детройту, подброшенное канадским генералом Броком, с тем чтобы генерал Соединенных штатов Холл, обнаружив его, запаниковал и сдал город; подобное письмо, датированное 11 сентября 1813 года, якобы от полковника Фоссета из Вермонта генералу Мак-Комбу, извещающее последнего о переброске мощного подкрепления, призванного поддержать его против канадского генерала Прево в битве при Платсбурге, – оно было доверено одной ирландке с верховьев Камберленда, о чьей лояльности британцам были осведомлены секретные службы Соединенных Штатов – истинный автор послания; Прево, когда ирландка, исполненная сознанием выполненного долга, передала ему письмо, принял его за подлинное и отступил в Канаду, хотя никакого подкрепления не существовало. И т. д. Поддельные письма. Не очень-то интересовавшие нас с братом.