Текст книги "Химера"

Автор книги: Джон Барт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

Мне взбрело в голову спросить ее, почему в свете вышеизложенного она убрала мою руку в одном из предыдущих абзацев и подставила подножку своим смехом в другом, когда я попросил у нее разрешения поцеловать ее пупок. Ответом ей послужил спокойный, краткий и серьезный поцелуй, который при всей моей толстокожести достал и меня. Ткнувшись в ее нижнюю ягодку, я возбудился почти до Аммоновой эрекции, от этого прилагательного тут же опал, отпал, подставив взамен ладони, и возобновил свой рассказ.

– Мне тоже нравился Сабазий, – признал я, – пусть он даже и принес мне столько треволнений; после того как я, на радость домохозяйкам, согласился построить для него храм, мы осушили вместе немало кубков, прежде чем он отправился дальше. Но с тех пор я не знал от Андромеды покоя: теперь она заявляла, что я сдался от слабости или чтобы подлизаться к Олимпу, – потворствовал ли я общественному мнению, поддался ли протестующим группам детоедок или просто порвал постромки как глупый сорокалетка? Известность плюс царская власть изменили меня, продолжали, утверждала она, меня изменять – и при этом не к лучшему, и т.д. и т.п.

– Извини, что я об этом говорю, – сказала Каликса, – но мне в общем-то наплевать на мадам Персей. Так что на всякий случай подай назад, чтобы ее оправдать.

Ну хорошо, я так и сделал: все эти пренеприятные обвинения до единого были во многом справедливы, я видел это, когда от них не защищался, ну а когда защищался – видел полную их вздорность. Но от одного факта было никуда не деться, как его ни толкуй и ни разъясняй: Персей-герой торжествовал либо погибал; Персей-царь проглотил свое чувство собственного достоинства, он даже не пошел на компромисс, а просто сдался противнику.

– После этого все пошло под откос, – заключил я, – вопли и сопли, флирт и брань, оттепели и заморозки, – давай не будем об этом, ты же знаешь, как все было, все это осталось за колонной между панелями, вон той, последней, – я указал туда, где мы с Андромедой делили наш любимый двухместный трон в окружении мелюзги царевичей, – и сегодняшней. – Здесь моя сварливоликая царица восседала на своем троне с правого края, а я в самом мрачном расположении духа – с левого; наши недоросли – в сомнении между нами, на заднем плане готов отплыть мраморный корабль.

– Однажды на уик-энд мы отправились с Аммоном вниз по Нилу до самого Фароса, – заметила Каликса. – Славно поплавали. Тогда я единственный раз трахалась под водой.

– На самом деле не так-то это и здорово, ты не находишь? – спросил я в ее же духе, погружаясь в то же время все глубже в воспоминания. – Естественная смазка смывается, и ощущения довольно болезненны. Знавал я в свое время одну морскую нимфу…

– А мне все равно понравилось, – сказала Каликса. На следующую ночь мы вновь преуспели друг с другом гораздо меньше, нежели с храмовой экспозицией.

– Если бы Медуза обратила в камень только эту часть! – вздохнула моя жрица, но не позволила мне повторить то, что, как она заявила, ясно и без слов, – что разрядился мой болт, совсем как у желторотого призывника, толком не успев вступить в прения, не от неопытности в искусстве любви, а с непривычки, от неготовности к новому партнеру. – Ты вроде некоторых наших туристов-отпускников, – сказала как-то она мне, – знаешь, дома – гонористые петушки, а здесь – цыплята на цыпочках.

Когда я был настоящим Персеем, сказал я ей на это, я пролетел над всем известным миром, от Гипербореи до Гесперии, но никогда не слышал о туристах в страну богов. Каждым утром, днем и вечером Каликса исчезала время от времени в наружных завитках храма, строго-настрого наказывая мне, якобы со слов Зевса, не заходить за последнюю пройденную нами с ней сцену. Куда она ходила? – спросил я ее теперь. Для чего? Ускользала ли она к Аммону или Сабазию, или же ее прямо у меня на паперти покрывали бараны-туристы?

Она не выказывала раздражения, пока я (тут же) не извинился за свою дерзость.

– Если ты собираешься придираться – придирайся, только не делай шаг вперед и два назад.

Я извинился за свое извинение, приписав излишнюю свою покорность долгим годам домашней муштры со стороны Андромеды, каковую в свою очередь возвел к подавлению ее отца Кассиопеей, вместе с тем признавая, что в полном соответствии с обвинениями Андромеды по делу Сабазия достойный человек никогда бы не…

– Прекрати это! – закричала Каликса.

Я так и сделал, начал извиняться, прекратил и это и, чуть поразмыслив, объявил, что она вовсе не обязана меня обхаживать, ежели ее разочаровали мои манеры, мнения или мужественность; если же она предпочитает остаться, ей нужно принимать меня на моих условиях, к каковым – к добру ли, к худу – относится (в отличие, осмелился я сказать, от Сабазиевых или Аммоновых) и согласие, что ее я буду принимать на ее условиях. У всякой драхмы есть и оборотная сторона; Андромеда, на мой взгляд, почти заклевала меня, низведя чуть ли не до уровня каплуна, но из-за нее я понял то, что знает мало кто из мужчин, почти никто из героев и ни один из богов: женщина – это личность со своими собственными правами, которую надлежит за это уважать и распрекраснейшим героям на небесах. Если моя любимая жрица не привыкла к равенству, как я к новизне, значит, у каждого из нас было чему научить другого.

Каликса уселась, сомкнув вокруг меня ноги (зачин этих бесед проистекал всегда посткоитально и хотя бы отчасти послеоргазменно); но добиться я от нее только и смог, что:

– Ты, ты! Ты кое-что упустил.

– Этому ничем не поможешь.

– Те письма. Персей, которые она выбросила за борт…

Я тяжело вздохнул. Начиналось ли хоть одно путешествию за всю историю мореходства, риторически вопросил я, так же наперекосяк, как наше, чье крушение прихваченных после того, как я обратил его в камень, коралловые папоротники из Иоппы (чтобы сподручнее было протыкать Кета, я положил голову Медузы на груду водорослей), ножные оковы Андромеды, диск из Лариссы и письма.

– Те письма, Персей…

На своем ложе я оказался обойден с левого фланга: озорная Каликса, приподнявшись на локтях над моим бедром, забавлялась, пока я говорил, выводя моим вислым орудием у себя на лбу заглавные буквы – будто неким неверным пером. R, S, Что-то, Р: шаткий и валкий унциал моего имени.

– По большей части – письма фанов, – сказал я. – Депеши шизиков, конфиденциальные записки, красноречивые приглашения, предложения от женщин, о которых я и слыхом не слыхивал, – одним словом, всякая всячина, которой изо дня в день кишит почта любого легендарного героя. Клянусь, я сохранял их отнюдь не из тщеславия, как утверждала она; я почти никогда на них и не отвечал.

– Мм.

– Виной тому отчасти привычка: я страдаю педантизмом, они даже были упорядочены в алфавитном порядке, начиная с Анон. Отчасти я поступал так ради забавы – чтобы поднять себе настроение в периоды душевного упадка, напомнить, что когда-то я все-таки совершил кое-что достойное. Но по большей части, клянусь, делалось это ради своего рода исследования, как я уже упоминал однажды; особо же я читал и перечитывал письма, их было около полудюжины, от какой-то эксцентричной девицы из Хеммиса, что в Египте. Не стану скрывать, это были любовные письма, но вместе с поклонением герою в них присутствовали и ясный ум, и живой стиль – и огромное количество до мелочей продуманных вопросов; еще чуть-чуть – и можно было бы решить, что она пишет диссертацию. Сколько было стигийских нимф? Всегда ли Медуза была Горгоной? Что спасло меня от обращения в камень – ее отражение в щите Афины или тот факт, что глаза Медузы были закрыты; зачем в последнем случае нужен был щит? Почему я воспользовался шлемом-невидимкой только для бегства от остальных Горгон, а не с самого начала, чтобы к ним приблизиться? Обращалось ли в камень все, что видело Медузу, или все, что видела Медуза? Как в первом случае объяснить судьбу незрячих водорослей? Почему во втором случае она сохранила свои свойства и после обезглавливания? Сам ли ограничился я в эпизоде с Кетом булатным серпом и финтами с тенью, или же таково было требование Афины; не было ли моим мотивом в первом случае желание произвести впечатление на Андромеду скорее своей доблестью и ловкостью, а не волшебством? Чем объясняется во втором случае поведение Афины? Вспоминая о кривом мече, увиливании от Грай, приближении к Медузе и Кету с зеркалом заднего вида, дальнолетных сандалиях Гермеса, даже о траектории поразившего Акрисия диска, не следует ли заключить, что хитрость и изворотливость являлись моей сознательной тактикой, и, если это так, коренится ли она в моем характере или предписана Афиной? Аналогично, вспоминая медную башню Данаи, мореплавательный сундук, непомерные поручения Полидекта, полную зависимость от него Данаи и наручники Андромеды, с одной стороны, а с другой – достигнутые мною обращением в камень победы над Атласом, Финеем, Полидектом и прочими, нельзя ли сказать, что собственная моя цель и дар другим состояли, как правило, в том, чтобы избавить от неподвижности, а моя кара – постигшая как омедуженных мною былых врагов, так и мое собственное под конец повязанное эго – типологически им обратна? О Каликса, что за безымянная девица, у нее не было конца чреватым глубокими прозрениями вопросам! Каковые я снова и снова обдумывал, пока нарабатывал эти фрески, дабы отыскать, ежели сумею, их смысл, на что они указывали, что же я утратил. Один-единственный вопрос – как я воспринимаю свои послемедузовские годы: как пример архетипической схемы героического приключения или же как исключение из нее – на целые годы втянул меня в компаративистские штудии, чтобы я мог наконец узнать, что же это за схема и где я в данный момент в ней нахожусь. Отсюда и нескончаемое повторение моей истории: одновременно протагонист и, так сказать, автор, я надеялся выбраться из абзаца, в котором находился в настоящем, благодаря понимаю, добытому перелистыванием страниц моего прошлого, с тем чтобы, руководствуясь так заданным направлением, безмятежно перейти к предложению будущего. И самыми надежными моими помощниками в этом устремлении были те семь писем, одновременно почтительные и мудрые; я бы многое отдал, чтобы провести вечер с их автором! Отсюда мой гнев, когда Андромеда, вне себя от ярости, сорвала, едва мы миновали Гидрею, с сундука крышку и скормила их рыбам. Впервые за всю нашу совместную жизнь я ее ударил.

На глаза мне при этом двойном воспоминании навернулись слезы; Каликса на свой особый лад обвилась вокруг меня, пока соль моих слез не наполнила ей посолонь пупок. Вслед за рукоприложеством я выхватил из сундука, продолжал я, единственную свою подборку писем, переписку с Андромедой, любовные письма, написанные мною во время юношеского путешествия в Лариссу, и отправил их по тому же адресу, что и другие, прямиком в Арголийский залив. Тогда уже Андромеда, выплеснув на меня бурю оскорблений, целиком отправила к рыбам все содержимое сундука – лишила меня моего доблестного прошлого, как холостящий гуртовщик лишает быка мудей.

– Всю ночь напролет могу слушать, как ты все это рассказываешь, – сказала Каликса.

– Мы были столь заняты, понося друг друга, – продолжал я, – а команда и галерные рабы столь захвачены нашей царской распрей, что никто не приметил бури природной, пока она не обрушилась с кормы, как кулак кого-то из богов, будто батюшка Зевс отвесил ответную оплеуху, дабы образумить Андромеду. Все раздоры смыло с палубы вместе с рулем и ветрилом, в один миг нас разнесло в щепы, мы погрузились и пошли ко дну – все, кроме нас с женой,, коих, все еще бившихся над моим вновь захлопнувшимся разворошенным сундуком, смыло вместе с ним вслед за всем его содержимым. Пустым он плыл; наша схватка перешла в хватку; буря миновала, акулы оказались терпеливы; два дня течение относило нас на восток, как на твоей картине, цепляющихся и цепляющих друг друга посреди Критского моря; на третий, словно захваченных повторяющимся сном, нас выловил своей сетью славный юный рыбак, вылитая – по крайней мере в большей степени, чем мои собственные сыновья, – моя копия в пору золотой юности. Он поздравил нас со спасением, сделал комплимент присоленной прелести Андромеды, представился как сын Диктиса, Данай, и вместе с прочим уловом доставил на свой родной Сериф.

Каликса стиснула меня:

– Когда по наброскам твоей сестры я делала для скульптора рисунок этой панели, я боялась, что на своем сундуке ты тискался с Андромедой.

Стесняясь, она призналась под нажимом, с которым я в изумлении ее допрашивал, что все росписи были перенесены на стены храма с ее рисунков, каковые она исполняла, следуя доскональным инструкциям, время от времени доставляемым ей на протяжении лет нарочным от Афины. Так, значит, она была не просто прислужницей, послушницей и полюбовницей своих божеств, их храмов и святош, но и искусным хроникером их карьер! Я воздержался от вопроса, оснащены ли Сабазий и Аммон подобными святилищами, но зато превознес до небес ее художественное дарование.

– Никакой я не художник, – отнекивалась она. – Во всяком случае, себе я неинтересна.

Но я не собирался отпускать ее просто так; с искренней признательностью я исцеловал ее от макушки до подметок, чем она, вся изгибаясь, немало наслаждалась, побуждая ее рассказать, как далеко заходят стенные панно, ибо, хоть я сам и мог, как мне казалось, предсказать парочку следующих панелей, воспоминания о посетившей меня перед самой кончиной какой-то странной темной страсти оставались для меня все еще смутными, как и сам способ, которым я умер.

Она покачала головой:

– Завтра или, может быть, следующей ночью я расскажу тебе, если ты не догадался. – Ее тон становился все серьезней. – Как ты думаешь, что будет на следующей панели?

Я предполагал, что там будет воспроизведен знаменитый "музей скульптур" на Серифе, ныне – главная на острове приманка для туристов, который мы вчетвером – Андромеда, Данай, Диктис и я – вскоре посетили, – в том, что стало зациклившимся продолжением грезы. И возраст, и здоровье царя Диктиса клонились к закату, но он был вне себя от радости вновь увидеть источник и причину своей власти. Андромеда, непросолившаяся и посвежевшая, сбросила, казалось, в море пять лет и килограммов; она так и млела от любезностей своего все равно куда более молодого спасителя. Знаменитые статуи, конечно же, были отнюдь не скульптурными подобиями, а окаменевшими оригиналами Полидекта и его двора, навсегда обездвиженными прямо среди оскорблений и злословия, которые я парировал головой Горгоны. В центре восседал сам вероломный царь, все еще злорадно осклабившийся от своего заявления, что все мое утомительное приключение было с его стороны простой уловкой, чтобы от меня отделаться; что он никогда и не помышлял разделить ложе с кем-либо кроме моей златопрепоясанной матушки, каковую в настоящий момент он измором выкуривал из убежища, обретенного ею с Диктисом в храме Афины. Таковы были его последние слова; в восхищении я показал моим спутникам, что его язык по-прежнему прижат к зубам, извлекая тэту из N 'A, до эты которого он так и не добрался.

– Замечательно, – согласился юный Данай и добавил, в насмешку прижимая к зубам свой собственный язык: – Если дяде П. было сорок, когда ты его заморозил, и он шепелявит все ту же тэту двадцать лет кряду, вы с ним должны быть нынче примерно одного возраста.

Андромеда засмеялась, развеселившись в первый раз за целые месяцы; затем по предложению разбитного Даная они отправились на поиски чего-либо менее скучного, чем зрелище его окаменелых пращуров. Мы с Диктисом смотрели, как они уходят, моя жена – весело ухватившись за предложенный ее провожатым локоть; а затем обошли остальные фигуры, задумчиво произнося вслух имена людей и родов; на это у нас ушел остаток великолепного утра и часть дня. Вернувшись наконец к остывшей тени Полидекта, мы сделали несколько глотков из серебряных кубков Гиппокрены и без обиняков обменялись своими проблемами.

– Не могу сладить с парнишкой, – сказал Диктис, – и все из-за того, что у него никогда не было матери, а я уделял слишком много времени руководству правительством, чтобы быть ему надлежащим отцом.

Я посочувствовал, размышляя о растущем сопротивлении своих собственных сыновей, и спросил, кто же была Диктисова царица; послушав его беканье да меканье, я сменил тему, не без удовольствия заключив, что юный Данай был прижит им вне законного брака. Он полагал, что нам стоит прервать их тет-а-тет; я же вместо этого попросил еще вина и двумя кубками позже по секрету поделился с ним своими домашними проблемами и своим убеждением, что я каменею.

Диктис потряс головой:

– Просто костенеешь, как все мы.

С Андромедой, конечно, хуже некуда, сказал он; сам он почти рад, что так и не женился на той единственной женщине, которую любил, глядя, как редко удается чувству выстоять под натиском лет. В остальном ничем тут делу не поможешь, он посоветовал мне примириться с безлюбием и упадком. Конечно же, он даст мне корабль, чтобы добраться до Самоса, Иоппы или любого другого места, куда я захочу, – но все путешествия, напомнил я, рано или поздно приведут к одной и той же мрачной гавани.

– В таком случае лучше поздно, – сказал я и объявил за обедом собравшейся компании, что готов продолжить паломничество по своему же давнему пути. Если Андромеда не намерена отправиться вместе со мной…

Ее глаза сверкнули.

– Иоппа, и точка.

– По крайней мере посоветуйся с Афиной, – заклинал меня старый Диктис.

– Конечно, – сказал я, – Там, где я делал это раньше, в ее святилище на Самосе.

– "Где он учился жизни у искусства, – насмехалась надо мной Андромеда, – ибо там, на фресках в ее храме, изображены были все три Горгоны – змееволосые, свинозубые", бу-бу-бу да бу-бу-бу. Я знаю это наизусть. Я остаюсь здесь.

Младой Данай вертел в руках свой прибор.

– Как я слышал, молва гласит, – сказал он, – что после того, как ты в последний раз попользовал Медузу, Афина заново собрала ее, но на сей раз с некоторой разницей: теперь она, наоборот, обращает в плоть камень – вновь раскочегаривает старичье. Вам с папашей не мешало бы на нее поглядеть.

Вслед за его дерзостью за столом воцарилось всеобщее молчание, сменившееся всеобщим облегчением, когда я, не изменившись в голосе, поблагодарил его за сообщение. Если она отказывается сопровождать меня, сказал я на следующий день Андромеде, то пусть дожидается моего возвращения на Серифе с Диктисом в качестве дуэньи: я не желаю, чтобы она путешествовала без провожатых. В ответ она заявила, что сама себе хозяйка и будет поступать так, как захочет. Ну хорошо, ответил на это я, напомнив ей, однако, что и у независимости есть свои пределы; что, учитывая особенности наших нравов и прошлое, чем больше она становится сама себе хозяйкой, тем менее хозяйкой мне.

– Аминь, – произнесла, как принято в Иоппе, Андромеда.

– И я отправился в одиночку, – сказал я Каликсе, – и догадываюсь, что завтра увижу на стене всех нас в зале статуй: ухмыляющегося Даная, вперившихся друг в друга нас с Андромедой, трясущего головой Диктиса, Полидекта, шепелявящего свое N 'A.

Я ошибался, сообщила мне моя художница – не только в завтрашней сцене (которая оставила за очередной колонной все мною только что пересказанное), но также и в природе равенства между полами.

– Я знаю, – вздохнул я, неправильно ее поняв. – Андромеда была права.

– Я имела в виду совсем другое! – Каликса вскочила на свои шустрые колени. – Взгляни, например, на меня: уж не скажешь ли ты, что я нахожусь в зависимости и подчинении? Одна или нет, я иду своим путем; вот почему я не выходила замуж. Ну что, доходит?

– Нет.

Она щелкнула мой бездарно провалившийся член.

– Ей-богу, придется нарисовать тебе картинку. Вместо этого она показала мне на следующий день очередную: меня самого уже за совещанием со скрытой под капюшоном женщиной в храме Афины, прямо под знакомым фризом Горгон; снаружи, у самого входа, пощипывал травку крылатый Пегас.

– Замечательно. -Я всматривался в свою выпуклую партнершу. – Такое сходство…

– Поди разберись – с этаким-то клобуком, – сказала Каликса, – но если это Афина, то, значит, Афина и приносила мне годами инструкции касательно всех этих сцен и в конце концов принесла сюда из пустыни и тебя самого. Со мной она всегда была очень любезна, но никогда не объясняла изображенное.

– Буду рад это сделать: поначалу я принял ее за обычную, себе под стать, просительницу…

Но Каликса напомнила о нашем негласном уговоре:

события после соития. Мы отправились в постель пораньше, на сей раз дела у меня пошли получше, я справно в нее внедрился, хотя ни в пространстве, ни во времени не достиг героических масштабов; меня разбранили как нытика; она зажала меня между своими прелестными ножками и промолвила:

– Афродита – женщина, как и я. Делает ли это меня ей равной?

Ошибка Андромеды, на ее взгляд, проистекала из двусмысленности термина равенство: вот она, Каликса, искренне считала себя во многом превосходящей многих мужчин и женщин…

– Я тоже так думаю.

– Теперь уже не подлизывайся, я не шучу. И уж точно не шутили ее темные глаза; я попробовал было сползти вниз, чтобы, расположившись рядом с ней, нагляднее выразить наше равноправие, но у нее была замечательная хватка.

– Я имею в виду, что они смертны, а ты – нимфа, – безвольно промямлил я.

– Дело не в этом.

Суть заключалась в том, настаивала она, что, вне всякого, по ее мнению, сомнения, сказать "мужчины" или "женщины" – все равно что ничего не сказать. Сама она восхищалась любыми проявлениями совершенства, в чем и где бы их ни находила; по природе она была далека от угодничества, знала, что является незаурядно здравомыслящей, остроумной, толковой, понятливой, храброй – ну и еще несколько прилагательных.

– Очаровательной, – предложил я. – Сексуально изощренной…

Она заткнула мне рот:

– Но мне случается сталкиваться с мужчинами и женщинами, явно во всем этом меня превосходящими, и мне не только не может даже пригрезиться, что я им ровня, я сплошь и рядом предпочитаю их и самой себе, и мне равным. Ты напомнил мне однажды, что ты – легендарный герой, но самому-то тебе никак об этом не вспомнить. Ты всегда был психосексуально слаб или это заслуга Андромеды?

По правде, я хотел ретироваться и, будучи ей под стать по крайней мере мускулами, в этом преуспел. Она усмехнулась и поцеловала меня в предплечье.

– Ни один мужчина не легендарный герой для своей жены, – сказал я. Но Каликса пылко заспорила: точно так же и ни одна женщина не останется для своего мужа нимфой из мечты, полагала она, но истинное совершенство в любой частности должно остаться совершенным, даже и будучи приглушенным сравнением, длительной близостью и несовершенством в прочих частностях. Что постоянство отношений становится для страсти фатальным – возможно, неизбежно, а она предпочитает любить страстно и потому замуж никогда не выйдет; но хотя те, кого она любила, не раз и не два обращались с ней из рук вон плохо, она доподлинно знала, что ее преклонение перед их совершенством неуязвимо.

– Аммон чаще всего – настоящий выродок, – сказала она, – но вели он мне завтра умереть – и я бы это сделала. Я хороша, но он велик. За кого же принимает себя Андромеда?

Мне не хотелось больше выслушивать подобную критику.

– Моим вопросом к Афине, – произнес я, – было: "Кто я такой?" Я принес должные жертвы и взмолился, чтобы она явилась и дала совет, как мне не обратиться в камень. Если существовала некая новая Медуза, пусть и новый Персей будет переснабжен серпом, щитом, сандалиями и всем прочим, дабы себя перепрославить, ее переобезглавив. Теперь спасения жаждала не матушка Даная, а ее сын.

Каликса уютно прильнула ко мне со своего рода нежным раздражением. Я продолжал пересказывать, как, когда я пересказал Афине свои опасения и домыслы, рядом со мной у алтаря появилась молодая женщина с прикрытым капюшоном лицом, которую я счел было обычной, себе под стать, просительницей, пока краем глаза не заметил исходящее от нее сияние – каковое, однако, как и все ее черты, в царившем в храме сумраке скрывал от взгляда ее куколь. И когда она обратилась ко мне: "Твой брат прав: Новая Медуза существует", я понял, что этот голос не принадлежит никому из смертных: ко мне, по своему обыкновению прикинувшись просительницей, явилась Афина. Я напомнил ей, что у меня нет смертной родни, только множество божественно единокровных братьев и сестер вроде нее самой, прижитых Зевсом от множества его соложниц.

Она коснулась моей руки и мягко рассеяла мои заблуждения:

– Пока ты их не спас, Диктис и Даная долго оставались взаперти в храме на Серифе. Но вдумайся, Персей, что же говорил Полидект: это была не тэта из N 'A, а фи из N 'A. Он и в самом деле шепелявил, а прибежищем твоей матери служила Любовь, а не Мудрость…

Короче, она сказала, что мой спаситель, а ныне соперник – юный Данай был мне единоутробным братом! Им сопутствовала удача, – сразу же добавила она, дабы притушить мой разгоравшийся от изумления гнев, – царю Диктису и моей матери повезло, что они выбрали для осады своей любви святилище Афродиты, а не Афины, поскольку Афина сурово покарала бы их за святотатство. Таков в точности и был (мне никак не удавалось ввернуть, до чего я чувствовал себя оскорбленным!) приведший ее к падению грех невинной Медузы – известны ли мне обстоятельства ее горгонизации?

Нет, сдался я.

– Мне тоже, – сказала Каликса.

Она была прехорошенькой молоденькой девушкой, продолжал закуколенный призрак; дочь морского бога Форкиса, она приходилась тем самым младшей сестрой мрачным Седым Дамам и кузиной красоткам нереидам. Ее хорошо воспитала ее мать Кето; никогда не плавало в море столь достойной нимфы: сдержанная в проявлениях, прелестная, как апрельская луна, она регулярно посещала храм и утешала утопленников. Единственной ее, если можно так выразиться, слабостью была чисто девическая гордость и увлечение своей еще не до конца распустившейся красотой – особенно волнистыми от природы волосами, стойкими к морской соли и при этом такими прелестными, что они разбередили страсти самого адмиральствующего бога, ее дяди Посейдона.

– Бьюсь об заклад, дядьев, – сказала Каликса. – Их трое в этой истории. И две истории с волосами. Какое счастье, что я – стриженная ежиком сирота.

– Однажды утром она пришла в этот храм, чтобы принести Афине жертвы, – продолжала Афина, чудно ссылаясь на себя в третьем лице, – и, заметив в щите богини свое отражение, на мгновение отложила заклание, чтобы подколоть волосы. И тут же ощутила запах водорослей; влажные губы прижались сзади к шее девушки, и Посейдон подмял ее под себя. Шокированная Афина отвернулась, так же поступила и Медуза, но боже, глаза ее как прикованные замерли на отражении: как голубоглазый баловень-гребешок сопротивляется прожорливой морской звезде, но в конце концов взламывается и пожирается, такою она увидела и себя, пока ее отворял и насаживал мидиелюбивый бог. Когда он кончил, она в слезах подобрала свои волосы, чтобы не потерять вместе с девственностью прелести, и воззвала за отмщением к Афине. Но богиня в своей мудрости наказала за преступление его жертву. В студеную Гиперборею сослала она ме… Медузу вместе с ее сестрами, превратив их своим заклятием в змееволосых страшилищ, одного вида которых хватало, чтобы обратить в камень поклонников Медузы, когда они к ней приближались. Это было ужасное время.

– Один момент, – прервал я.

– Мне тоже любопытно, – сказала Каликса.

– Знаю, – сказала заместительница моей сестры. – Но Медуза тогда-то не знала. Видишь ли, в их каменной пещере зеркал не было, а ее свинозубые сестры только и могли, что хрюкать. Через несколько лет, видя, что все ее потенциальные возлюбленные застывают на месте, стоит ей состроить им глазки, она решила, что, если ей когда-либо суждено иметь любовника, должна она притворно представить в пещере то, что в притворе храма притворством не было: сделать вид, что не знает о его приближении. Однажды чайки поведали ей со статуй привалившихся вокруг валунами кавалеров, что к ней как на крыльях несется сам Персей. Что за прекрасный сон! Она убаюкала своих сестер, напевая, пока они не заснули, разученную ею песенку заклинателей змей, после чего и сама притворилась спящей. Тихо подкрался он сзади; все ее тело пылало; его рука, сильная как у Посейдона, собрала волосы у нее на затылке. По-прежнему не открывая глаз, она выгнула шею, чтобы ему было удобнее поцеловать ее сзади…

– Вот это да, – сказала Каликса. – Знаешь, что я подумала?

– Я знаю, что я чувствовал, – сказал я. – Но откуда мне было знать?

– Лучше бы я знал об этом, – сказал я с пылающим от стыда лицом той, в капюшоне; она отвечала, что это не имело значения: если бы Медуза знала, что сама огоргонена не меньше своих сестер, она умоляла бы, чтобы ей отрубили голову. Как бы там ни было, когда все задания Персеиды были выполнены и геройские причиндалы возвращены (кроме ножен полумесяцем, дарованных Персею в качестве сувенира, и глаза грай, который он, к несчастью, обронил, пролетая над Ливией в озеро Тритон), Гермес, оставив себе свой булатный серп, возвратил рассерженным и удрученным граям зуб и препроводил шлем, сандалии и кибисис стигийским нимфам; Афина же вновь обрела свой блестящий щит и прикрепила к выпуклости в его центре скальп Горгоны.

– Так, значит, нет никакой Новой Медузы? Но ты же сказала, что есть…

– Конечно, – сказала она. – Афина сочла, что в общем-то достаточно наказала девушку, и воссоединила ее голову с телом, оживила и восстановила ее изначальный облик. Более того, в виде своеобразной компенсации она наделила Медузу некоторой свободой передвижения, лишив ее взгляд былой ваятельности – до тех пор, пока она подчиняется определенным условиям…

– Мне до них нет дела, – перебил я. – Может ли она раскрепостить, снять с меня камень, пока я не зашел слишком далеко?

Девушка заколебалась:

– Возможно. На некоторых крайне жестких условиях…

Но я не желал никаких оговорок или условий; молил только о том, чтобы меня экипировали как раньше и подсказали, как снять голову с плеч возродившегося соперника. Я мерил шагами храм, сгорая от нетерпения его покинуть; я уже чувствовал себя моложе, в большей степени Персеем, чем всю последнюю дюжину лет. Сказанное ею ничего толком не изменило; я был новым человеком; только опояшьте меня заново серпом, вручите щит, и первое, что я сделаю, – срежу с себя свое собственное десятилетнее оцепенение, потом – голову Медузы, дабы спало с меня и остальное, затем выскочки Даная – и, наконец, устрою Андромеде очную ставку с лучшим Персеем, нежели тот, который когда-то снял ее с рифа.