Текст книги "Химера"

Автор книги: Джон Барт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

Едва слышным голосом, ибо она мечтала повидать мою матушку, Филоноя ответила: "Хорошо. Ладно".

Я вскочил в седло. "Не могу сказать, когда вновь увижу тебя, Филоноя. Ты всегда была прекрасной женой и матерью. И царицей. Да и другом. Мне нравятся твои вкусы в музыке, пище, мифах. Отчасти – в одежде и мебели. У тебя очень светлая голова, и ты, конечно, необычайно добросердечна. Еще, ты очень неплохо, учитывая все обстоятельства, поддерживала свою физическую молодость. И у тебя благородный характер. Что еще. О-я хотел бы любить людей как надо, но мне, похоже, это не дано. Вот. Вдобавок плохо, что я не был просто самым заурядным царем и мужем, без всех этих закидонов с бессмертием. Ты была бы куда счастливее, чего вполне заслуживаешь. До свидания".

Она опять всхлипнула, совсем негромко, вновь, поскольку не могла дотянуться до моего рта (я уже взгромоздился на Пегаса), поцеловала меня туда, где раньше красовалось кольцо, а теперь я сжимал золотую уздечку, и, как и в ночь перед моим днем рождения, не согласилась со мной, когда я заявил, что никакой я не герой. Мое сердце, заявила она, переполняла любовь – сильнее, чем я сам склонен признать: накопившаяся за столько приятных лет любовь к ней и детишкам, но прежде всего – любовь к моему покойному близнецу, который, хоть я и редко о нем упоминаю, не иначе как был совершенно необыкновенной личностью, столь движим я преданностью его памяти.

Я, скорее всего, оспорил бы это озадачивающее заявление, но Пегас, менее бдительный, чем в младые годы, по ошибке принял мое неловкое "хмф" за понукание и побрел вниз по сходням. Коринфяне глазели, как я цокаю в свой добрый старый город. Изменилось немногое: кое-какие лавки оказались иными, появилась пара новых школ. Дворец казался меньше, нуждался в покраске, кусты во дворе вымахали не в меру; по-прежнему стояло одно из деревьев, на которые мы обычно лазили, – я снизу доверху ощупал его взглядом, сук за суком, ветка за веткой, большущая катальпа, богатая гусеницами и длинными стручками, которые мы высушивали и курили за стойлами. Второй любимец исчез, равно как и самая достопамятная для меня дворовая постройка – примостившийся между дровяным сараем и нужником для рабов побеленный гибрид кладовки для инструментов и пыточной камеры, куда на десятом году жизни привела меня одна увенчанная лаврами дама в просторной тоге, моя учительница музыки, которую я припугнул, что накажу, пожаловавшись, как она лупит меня линейкой по пальцам; здесь она отложила в сторону, меж грабель и запыленных амфор, свою пятиструнную лиру, встала, потея, на колени и, обняв мои коленки – пока пчелы жужжали в решетке, словно самым обычным летним полднем, – купила мою снисходительность по удивительной, ею же самой установленной цене. Я подозрительно осмотрелся вокруг – никаких следов гиппомана; да и молодка наверняка уже померла. Какая-то старая дворняга предупредительно тявкнула на меня из-за навозной кучи, наваленной за домом около наших ульев, среди шток-роз и мимоз. Стараясь не очень мозолить глаза, я выследил усохшую пожилую амазонку, со впалой грудью и беззубую, которую принял за подругу моего детства – или старую нянечку, не помню точно – Ипполиту. Я отдал ей Пегаса, чтобы она отвела его в стойло, с улыбкой дожидаясь, когда же она вспомнит ночь на коньке крыши и узнает меня; но она, шаркая, потащила его прочь в конюшню, судя по всему даже не заметив огромных белых крыльев. Когда я спросил ее по возвращении, числится ли еще среди конюшенной челяди бывший младший капрал по имени Меланиппа, она проворчала: "Помощь в наши дни не стоит и драхмы; приходится делать всю тягомотину самой", и я узнал материнский голос.

– Не могу в это поверить, – говорил я Сивилле той ночью в роще. – Здоровье у нее в порядке, но она просто усохла; а память, память-то до чего слаба, удивительно, как это она еще заправляет дворцом, не говоря уже о полисе. Охо-хо. Поначалу она меня не узнавала; то говорила, что у нее никогда сыновей и не было, то – что они много лет как мертвы. Позже, когда она рассказала мне, что, оставшись покинутой своими мужчинами, установила в Коринфе примат материнской линии в контру отцовской, я осознал, что либо она от горечи ожесточилась, либо на ее рассудке в этом частном пункте отразился пережитый шок, – по другим поводам она казалась вполне здравомыслящей; и поэтому я признал, что в некоторых отношениях был ей весьма скверным сыном, и извинился за то, что не подавал о себе вестей целых двадцать лет. Я полагал, что твой папаша объяснил ей, что же произошло здесь, в роще, в ту ночь; предполагалось, что он растолкует ей про все эти легендарно-героические дела, что мне предстоят подвиги и т. д., а потом я, вероятно, вернусь с востока востребовать царство, когда получу подходящий знак, какового у меня все еще нет, если только им не является, в чем я сильно сомневаюсь, само путешествие за гиппоманом. Но я пришел к выводу, что этот, прошу прощения, ублюдок никогда ничего из всего этого не сделал; и я в самом деле начинаю думать, что моя жена, чего доброго, в нем не ошиблась, поскольку стоило мне только упомянуть его имя, и моя маменька тут же разразилась исступленной тирадой о том, как после погребальных игр в честь Главка и моего брата, отведя ее в сторону, Полиид просил ее выйти за него замуж и признался, что из любви к ней и из-за честолюбивого стремления стать царем Коринфа всячески способствовал ссорам между нею и Главком, Главком и мною, мною и моим братом и т. д., а потом подстроил весь этот трюк с гонками колесниц так, чтобы кто-то из нас, а то и все трое поубивались, и прибег к пресловутой Схеме, дабы получить благовидный повод для спроваживания меня из города в том случае, если я был легендарным героем, – хотя в то же самое время он заявлял, что на самом-то деле я был его сыном, потому что занимался с нею любовью среди бурунов в ту ночь не Посейдон в образе коня, а он сам в образе Посейдона в образе коня. Каково? Со своей стороны Полиид, когда я залетал за ним на гору Химера в тот, первый раз, рассказал мне, что она свихнулась и велела взять его под стражу из-за того, что все это напридумала; но, клянусь, Сив, говорила она совершенно спокойно, особенно же убеждало то, что она даже не проявила особого скептицизма и не рассердилась, когда твой папаша все это ей наплел, просто с пренебрежением засадила его в кутузку, скорее как самого обычного психа, а не как опасного изменника и убийцу. Сказанное ею слегка проясняет и его поступки с тех пор, верно ведь? Попытки, к примеру, одной рукой меня убить, другой в то же время цепляясь за мои фалды. И все же мама определенно не вполне в себе: учитывая, например, все вышесказанное, ей пришлось признать, что у нее таки были сыновья и что только один из них убит вместе с ее мужем; но она не могла без обиняков признать, кто именно; она продолжала звать меня ошибочным именем и очень скоро вернулась к тому, с чего, собственно, и начала: Беллер мертв для мира, Делиад – для нее (она изложила это в обратном порядке), Беллерофон же, который объявил себя убийцей Беллера (она имела в виду Беллера-Убийцу), – и вовсе кто-то совсем чужой, не легендарный герой, а легенда. М-да, для меня это была просто пытка. Я сказал: "Ты что, не узнаешь моего голоса, мама?" – и объяснил, что с моей колокольни "Беллерофон" означает "Голос Беллера", ты слушаешь? И разве ей не приятно узнать, что ее сын Беллер должен вот-вот стать бессмертным и т. д.? Она взглянула мне прямо в глаза и сказала: увы, вся ее семья мертва, будь любезен, оставь ее одну, а не то она кликнет стражу. Я подумал, не упомянуть ли ей о внуках, но, так как она никогда их не видела, а я оставил их дома в Ликии, вряд ли это могло чем-то помочь. Что за день. Обидно, как стареют люди. Ну да привет. Полагаю, ты очень даже взволнована повидать вновь сладкосердечного Беллера из своего детства, верно? Погляди на этот шрам, где меня огрела, вызеленив к тому же глаза, колодезная бадья; теперь, когда мои волосы поредели, ты сможешь получше его разглядеть. Как продвигается Сивиллина служба? Эх.

В лунном свете она долго щурилась на меня тусклыми глазами, потом покачала своей головой лахудры: "Беллер. Это ж надо". За двадцать лет изменилась и Сивилла – явно не в лучшую сторону. Учитывая, что ее призвание священной проститутки и пророчицы подразумевало значительную оргиастическую активность, характерную зашифрованность речи, использование лавра и других мантических наркотиков, а также некоторую несдержанность в одежде и прическе, я не видел никаких разумных оснований, почему она не могла позволить себе со старым другом чего-то большего, тем паче что мое обращение к ней было таким неформальным и доверительным. От моего видения в храме Афины она ушла очень и очень далеко, по моим оценкам не столько растрепанная, сколько разбитая, волосы в беспорядке, одежда грязна и порвана – результат непотребного обращения ее нынешнего любовника, каковому, как мне было больно узнать, случилось быть не мужчиной, не говоря уже о божестве или полубоге, а, по словам Сивиллы, "первой шишкой на конюшне" – одной из немногих наших амазонок, не перебравшихся на юг, к Тиринфу, "где все деется". В свои сорок мечта моего отрочества предстала сисястой и давно не мытой, с толстенными бедрами и талией, волосатыми ногами, губами, подмышками; даже и помимо требуемых ее службой трансов она глотала, вынюхивала и выкуривала бессчетные дозы своих разношерстных травок и редко говорила более чем полувразумительно; в праздники ли, в будни отрабатывала всех пришельцев к колодезю Афродиты, независимо от их числа, чина и члена, не знала меры ни в каком извращении, где и как придется мастурбировала в паузах между своими посетителями, если не откидывала копыта. Вдобавок еще и порыгивала. С другой стороны, свои более чем скромные средства тратила она с щедростью, дозволяла прощелыгам и нахлебникам самого разного пошиба разделить с ней и ее долму, и соломенный тюфяк, редко обирала пьянчужек и бесплатно давала нуждающимся просителям прорицания – не более и не менее загадочные по сравнению с теми, которыми она отоварила меня.

Я рассказал ей, что именно ищу.

– Гиппоман для одного жеребца – селитра для другого, – возвестила она. – Но первая доза даром. Поглядим, что там у тебя под тогой на сегодня.

Когда стало (относительно) ясно, что в обмен на пробу травы мне придется заняться с нею любовью, я с неохотой так и поступил – на манер, по ее настоянию, жеребца – "ради былых времен", хотя сочетание ее внешности и воспоминаний об этих самых былых временах вполне могло бы перевесить любой афродизиак. Сивилла свое дело знала: хотя я так и не увидел сам гиппоман, кончая, я услышал у себя над головой ржание и увидел беспорядочными кругами носящегося над рощей Пегаса – первый его настоящий полет за несколько сезонов.

– Ура! – закричал я, когда он со всего размаху налетел на завесу плюща.

– Plus ca change… – сухо продекламировала Сивилла. – Беллер, в жопу. Еще.

При всей грубости ее предложения, я почти тут же и преуспел, распаляя себя посторонними чарами, сызнова ее на скорую руку покрыть; на скорую руку снова взлетел Пегас. Вне себя от радости, что так быстро нашел искомое, и горячо желая окончательно наложить на оное руку и научиться им пользоваться, я остался с Сивиллой на всю эту ночь, и на следующую, и еще на одну, как Персей с закуколенной Медузой на берегу озера, II-F-1, но с совершенно противоположным эффектом: вместо того чтобы лететь с каждой нашей случкой все выше и дальше. Пегас повторил за четыре ночи свою схему четырежды четырех лет, столь же стремительно шла на убыль и моя потенция.

– Дам де де, – сказала Сивилла на пятую ночь, – герой нынче не тот пошел.

– И гиппоман тоже. У тебя нет того, что рос здесь в былые дни?

– Один косячок доброй старой травы остался, – призналась она, похлопывая по амулету наподобие того, который привык пользовать ее переменчивый папаша. – Секрет моего успеха – и как шлюхи, и как оракула. Без него моя песенка спета – только на пенсию.

– Может он доставить меня туда, куда я хочу. Сив? И к тому же где это?

Это было самое то, порцайка что надо, заверила она в своей обычной манере, и человек вроде меня подлетит, конечно же, от него до седьмого неба, прежде чем выпадет оттуда в иной мир.

– Олимп? Олимп? – заволновался я. – Шикарная идея, но вот только стану ли я бессмертным, просто туда залетев?

Сивилла шумно почесала себе крестец и пожала плечами:

– Знаешь, у меня тут не так уж много бессмертных заказчиков. Да и к тому же что-то не припоминаю, когда это я обмолвилась, что собираюсь подарить тебе свой последний кайф. Что ты вообще для меня когда-нибудь сделал?

Я согласился, ей мой апофеоз ничего не сулил – если не считать удовлетворения, которое мог бы доставить ей тот факт, что она была его участницей, – конечно, купаешься в лучах чужой славы, но не нужно пренебрегать и этим: взгляни, куда это завело твоего папашу; взгляни, как (покойный оплакиваемый) Делиад расцвел когда-то пышным цветом в сиянии предопределенной судьбы своего близняша; взгляни, как ты сама, когда мы втроем резвились в этой роще в разгар светлого утра наших жизней, сказала: "Беллер может овладеть Коринфом точно так же, как и мной: взяв его, когда пожелает". "Давай-ка его сюда. Сив", – заключил я.

– Ты шутишь?

– Пардон?

Она зашлась улюлюканьем ровно сова.

– По крайней мере ты достаточно эгоистичен, чтобы быть героем! А что случится со мной, тебе абсолютно насрать? Или с твоей женой и ребятишками, когда ты зашлепаешь крыльями к небесам? Ты даже не помнишь, что твою матушку зовут Эвринома, а не Эвримеда! И, Господи Иисусе, тут и не пахнет тем, чтобы ты принес хоть какую-то пользу людям'. Что хорошего сулит хоть кому-нибудь то, что ты сделаешь для другого?

– Сивилла же у нас ты, – откликнулся я. – Разгадывать все это не моя работа. Мое дело – быть Легендарным Героем, и точка, а для этого необходим гиппоман из амулета, так что, хочешь не хочешь, я буду вынужден пригрозить тебе вот этим самым мечом. Если хочешь взглянуть, могу показать тебе Схему; нарисовал ее не кто-нибудь, а твой отец. Ну-с, а теперь прояви, пожалуйста, свое златосердие и помоги своему былому дружку Беллеру стать бессмертным, каких бы жертв от тебя это ни потребовало. Я это оценю. А что касается имени маменьки, по мнению одних, это Эвримеда, другие же считают, что ее зовут Эвриномой, довольно частое расхождение в случае второстепенных персонажей мифов и легенд; коли на то пошло, разными именами нередко наделяют и самого героя: Делиада, например, звали также Алкимед, что, как мне кажется, значит "большемудый", и Алкмен – "могучий как луна". И еще Пиреном, в честь источника муз у нас на акрополе. Вот так-то. Я зову ее просто мама. Пардон?

– Герой, который то и дело просит пардону, – процедила Сивилла, но с зевком протянула мне амулет.

Я поцеловал ее, пряча амулет в карман, в щеку.

– Большое спасибо. Ей-богу.

– Еще бы. Вот тут специальное авиаписьмо твоей хозяйке на следующей остановке. Не подглядывай. А теперь проваливай отсюда и оставь меня моим мужланшам да пропойцам.

Не совсем "прощай" Персея Медузе, но я поблагодарил ее еще раз и обещал, когда окажусь, доставив письмо (в качестве адреса на нем значилась одна прописная альфа), на небе, замолвить за нее словцо перед Афродитой, точно так же как собирался наряду с благодарностью попросить у Афины, чтобы она сделала что могла для Эвримеды/-номы и Филонои.

– Пока.

– Чтоб ты дважды сдох, – сказала Сивилла, отмахиваясь от настырного роя дрозофилл, обычно вившегося вокруг ее головы. На кого, на меня или на него, направлено это жутчайшее проклятие, я решил тогда – и никогда не передумаю – не задумываться. Я открыл амулет, перекинул ногу через Пегаса, протянул ему гиппоман и повис на уздечке, судорожно цепляясь за свою жизнь, пока он бестолково бился как оглашенный о небосвод, словно обезумевший мотылек в закрытой комнате. В первый и последний раз в жизни я страдал от воздушной болезни, – один Зевс знает, где собирала Сивилла этот урожай. Я быстрехонько расстался и со своей осанкой, и с завтраком, у меня начались галлюцинации, жуть. За всю свою полетную юность ни разу не терял я, словно подбитый, высоты, как сейчас, когда Пегас с ржанием ввинчивался в штопор, ввинчивающийся в лимонный сад неподалеку от какого-то города.

Не Олимпа. Я очнулся весь в синяках и ушибах, все болело, голова кружилась, никаких признаков Пегаса, еще менее – смазливенькой Каликсы, готовой по-жречески вернуть меня к жизни любовью и лимонно-яичным супом. Я находился в той самой каменистой роще, кровоточа смертной своей кровью из полудюжины царапин и садин; даже в те пять минут, пока я еще не признал Тиринфа, я не мог себе даже представить, что крушение потерпел где-то не на Земле. Я застонал и, чтобы не попасться более чем один и шесть десятых раза на одну и ту же удочку, распечатал послание Сивиллы. "Прошу, верни подателя сего письма к жизни", – скупо гласило первое из соподчиненных предложений; второе лучше не брать в голову до моего Второго Отлива. Из-за дерева, нетвердо сжимая в руках короткий меч, вышел бледнолицый щеголь в доспехах по последнему слову моды и прошепелявил: "Меня жовут Мегапент, я наполовину полубог, шын тшаритшы Шфенобеи от полубога Беллерофона и убийтша липового легендарного героя Першея. Под штрахом шмерти прикажываю тебе ждатьшя – и перештань вшкрывать швои тайные пошлания, пожалуйшта".

Я снова застонал. "Что за напасть".

– Ну ладно. Ты шшитаешь, што я гомошекшуалишт, прошто потому, што я шильно шепелявлю. Дожволь жаявить: альфа, хоть и правда, што кое-кто иж шановных дам шкорее жа подобный дефект реши, ошобенно – в пошлых шутках, в моем шлушае – и не в нем одном – ижьян врожден и никак не штшеплен тем или иным ображом ш мужештвенноштыо; бета, ни дефект реши, ни шекшуальные шклонношти не кажутшя мне доштойными ошмеяния, ражве што шо штороны шамого нижменного вкуша. И гамма, ну да, шлушилошь, што я гомоэротишен, но таковы же и воинштвенные шпартантшы, так-то. Прекрати ухмылятьшя: пушть я и голубой, но жутко шноровишт шо швоим мешом.

Может, так оно и было, но когда я двинулся, чтобы обрушить на него, по справедливости или же нет, весь груз разочарованности своим крушением, ко мне хромаючи шагнул весь избитый Пегас – не знаю, где он шатался до тех пор, – поджав левое крыло и правую заднюю ногу и ошеломленно потряхивая головой, – зрелище, от которого загнулся бы и самый ярый пидор. Я вспрыгнул на него, когда из-за каждого куста на спасение Мегапента поодиночке поднялся и шагнул вперед целый взвод полностью вооруженных амазонок, но Пег осел под моим весом, словно опять в Ликии. Памятуя, как обходятся амазонки с насильниками, и опасаясь, что моя былая жертва со всеми своими вполне заслуженными жалобами могла эмигрировать в Тиринф, я вытащил меч и приготовился лучше упасть на него, чем с ними сражаться или сдаться живьем – ни то ни другое не пришлось бы мне по вкусу.

– Штоп! – закричал Мегапент – и амазонской страже, и мне. – Это же мой отетш, Беллерофон! По крылатому коню видно. А ну-ка, по-кшанфшки!

Весьма уверенно и на горе мне, словно рыбачьи жены на равнине у Ксанфа, все, кроме одной, амазонки развернулись и, судорожными рывками задрав вверх хитоны, спустили колготки, мечтательно метя в меня полнолуниями своих задниц. Диссидентка, коротко стриженная малолетка, вложила свой меч в ножны и с отвращением на лице величаво проследовала прочь. С вполне понятным мне отвращением: приглядевшись повнимательнее, я даже засомневался, настоящие ли это амазонки: кожа у всех была чересчур белой, ляжки и попки на глаз слишком мягки, голоса излишне женственны, костюмы щеголеваты. Даже Пегас, единожды принюхавшись, потерял к ним всякий интерес.

– Сдаюсь, – провозгласил я. – Все тут наперекосяк. Сообщите царю Прету, что я готов составить ему компанию. И передайте моей жене, что если идея этой шуточки принадлежит ей, меня она не забавляет.

Не позабавило это и моих захватчиц, каковыми они в конечном счете оказались.

– Спокойно, свин, – пробормотала их лидерша и приказала своей команде, покрепче связав запястья, отвести меня на накинутой на шею веревке к царице Сфенебее. – И никаких номеров, – предупредила она меня, – или я тут же перепаяю тебе по яйцам.

– Полегше, – вступился за меня Мегапент. – Он вшё же мой отетш, полубог. Привет, пап.

– Черт меня побери, если это ко мне, – огрызнулся я. – Даже не знаю никого по имени Свино-как-там-еще. А кроме того, наполовину полубогов не бывает. Где Прет? Оставь мою тунику, черт бы тебя побрал!

– Нам приказано тебя не холостить – если ты только нас до этого не доведешь, – сообщила их командирша, каковая, хоть я уже и не сомневался, что не амазонка, выглядела весьма многообещающе. – По правде, это доставит мне удовольствие. Ты, принц, отправляйся теперь домой и сообщи своей матушке, что мы накрыли ее давнишнего хахаля. А мы по дороге покажем ему Прета.

Мегапент надул губы. Озадаченный и ошалевший, но в конечном счете беспомощный, я был раздет и отведен в город. Лавочники и праздношатающиеся зеваки, все женщины, насвистывали и отпускали хамские замечания о моих мужских причиндалах. Несколько мужчин с опасливым любопытством пытались разглядеть меня из-за приспущенных портьер. Несколько других, молодых и ярко накрашенных, с ухмылками висли на руках сопровождавших их матрон средних лет или притворялись смущенными и прятали лица за веерами.

– Где Антея? – спросил я. – Что случилось с городом?

– Вопросы будет задавать царица, – отрезала моя пленительница, испробовав большим пальцем остроту своего клинка. – А ты заткнись и слушай.

Приведенный в хорошо знакомый мне тронный зал, я буквально остолбенел от изумления с открытым ртом при виде зрелища, сошедшего, казалось, прямо со страниц "Персеиды": вооруженная (мужчины) дворцовая стража, стол для совещаний министров и советников (мужчины), всевозможные (мужчины) официанты, прислужники, мальчики на побегушках, лизоблюды, пажи, музыканты и лакеи, три обнаженные (женщины) танцовщицы на столе и, во главе оного, сам царь Прет; все уставились в нашу сторону, застыв в агрессивных или встревоженных позах. Я бы принял их за искуснейшую скульптурную группу, если бы сам постав их фигур (кроме одной из танцующих девушек, которая прикрывала левой рукой груди, а правой срам) не был столь неклассичен, а их глаза, в отличие от глаз наших добротных греческих статуй, не были опушены ресницами – и глядели не в вечность, а на чудовищного незваного гостя, который, должно быть, стоял когда-то на моем месте. Бедный Прет проигнорировал мой совет и окаменел, на посмешище потомкам, наполовину сползшим с трона – вытирая рот каменной салфеткой и расплескивая вино из гранитного бокала.

– Здесь был Персей? – спросил я Мегапента.

– Заткни свой свинячий рот и сделай реверанс, – вмешалась капитанша. – Сюда идет царица.

Мегапент, реверансируя бок о бок со мной (я никогда не выражал почтение в этой форме и был вынужден прихватить, чтобы не упасть, его за локоть), кивнул и прошептал: "В тот год, когда я родилшя. Потом, нешколько лет нажад, он вернулшя, как и ты, и я убил его, штобы докажать, што я наполовину полубог".

– Абсурд!

Стражница вновь обнажила было свой меч, но как только я узнал входящую царицу (лет уже примерно пятидесяти, грузную, с неброскими усиками, в забавно топорщащихся на ней доспехах; сопровождала ее та самая юная амазонка, которая покинула сцену моего пленения), я выпрямился и вскричал:

– Антея! К чему все эти глупости?

– Зови меня Сфенебеей, – величественно произнесла она, занимая пустой трон по соседству со своим покойным супругом.– Антея – так меня звали рабыней.

– Скажи им, пусть они вернут мне одежду, Антея!

– Не раньше, чем мы все осмотрим. – Она обследовала меня с презрительной улыбкой: – Вай-вай, мы стареем, а?

– Не бери в голову. Где Филоноя?

– А это что, имеет значение?

– Конечно, имеет – и всегда будет иметь! Из того, что мужчина покидает женщину, вовсе не следует, что он ее не любит. Особенно если он…

– Отрежьте-ка ему хер, – лениво велела она стражницам. – За дерзость и бесстыдство. Можете воспользоваться для этого знаменитым столом переговоров – замечательная кухонная доска для разделки этой туши. Хватит, допереговаривались!

Она предоставила им подтащить меня, дрожащего, к кромке стола, на который они и выложили мое расчехленное орудие, и воздеть над ним извлеченные из ножен свои, прежде чем велела чуть повременить. До самого конца нашего разговора я так и оставался в этом отвратительном положении. "Сфенебея", вернувшись к своему трону, холодно проинформировала меня, что вскоре после моего отлета из Тиринфа двадцать лет тому назад обнаружила, что находится в положении; поскольку к этому времени она уже давным-давно забросила половые сношения с Претом и находилась на пересмене любовников в законе, ее положение могло быть обусловлено только "повторным изнасилованием" мною в храме Афины. Хотя это "надругательство – даже и для полубога" по-прежнему оставалось для нее надругательством и она предвкушала, как накажет меня на амазонский манер, она тем не менее сочла нужным сберечь "его плод, наполовину полубога Мегапента", чтобы не оскорбить "его деда Посейдона" и богиню, в чьем храме он был "грубо зачат". Но Прет "на свой обычный свинский мужланский манер" начал третировать ее, словно ребенок произошел на свет в результате любовной связи, а не грубого насилия, и она отнюдь не была огорчена, когда немного погодя, во исполнение предначертанной ему судьбы, в город явился со своей невестой Андромедой и горгоньей головой сам Персей и ввалился прямо на очередную "свинскую пирушку" – до которых ее муж был так охоч, на коей она по причине своего к оным мероприятиям отвращения, по счастью, отсутствовала, – обратив весь двор и отборнейшую стражу в камень, когда перепугавшийся Прет дал приказ о нападении.

– Не то чтобы Персей по свинству в чем-то уступал всем остальным, – пояснила она, – со своей-то развязной спесью и кукольной женой – словно он не был всем обязан Афине и той бедной женщине, чью голову он отчекрыжил! Но среди всех этих грязных свиней героев, бог ведает, был он, наверное, далеко не худшим, да и характером обладал довольно сносным. Они задержались на несколько месяцев; я пыталась повысить сознательность Андромеды в вопросе о браке как женоненавистническом установлении; мы понемножку забавлялись a trois; и он позволил мне делать с этим полисом все, что мне заблагорассудится, – у него, если на то пошло, не было никаких прав лишать меня этого, но свинья есть свинья.

Сделать же, как мне сразу и было поведано, она не преминула следующее: воспользовавшись окаменением всего двора, на места покойных министров она определила их жен, с помощью амазонских военных советников обучила женскую дворцовую стражу, поменяла местами мужской и женский пол всюду, где они попадались в своде основных законов, а потом – ив каждом существовавшем в городе обычае, превратив в конце концов Тиринф в абсолютную матриархию. То, что своим успехом (как, стал подозревать я, и более умеренная программа моей матушки) она обязана в основном великодушной гегемонии Персея над всей Арголидой, скорее терзало ее, чем вызывало благодарность, и, заслышав, что он прослеживает череду своих ранних приключений, она при помощи сына расставила ему простенькую ловушку. Зная, что ни одна рыцарствующая свинья не ответит на вызов женщины, она подстроила все так, что вызвал его Мегапент; дождавшись, когда Персей начал размахивать головой Медузы и щитом Афины, сынок ее в ответ выдвинул собственный зеркальный щит: угодившая в чересполосицу отражений плоть Персея превратилась в камень, камень в бриллианты, бриллианты, уже окончательно, в звезды, россыпь которых громкими криками приветствовали по ночам тиринфские женщины. Обидно, конечно, что прихвачена оказалась и сама Медуза – а также Андромеда, Кассиопея и еще несколько других, – но нельзя же приготовить сувлаки, не зарезав ягненка.

– Все это сплошные несуразицы! – вскричал я. Стражница бросила взгляд на царицу, не пора ли меня обкорнать, но, увидев, что та покачала головой, ограничилась тем, что непристойно ущипнула меня за самую головку. Ногтями. Я указал на расхождение между этим убогим отчетом о вызвезживании Персея и великолепным рассказом, вычитанным мною из документа, на основе которого я организовал свою собственную историю жизни.

– Моя неэмансипированная маленькая серенькая мышка-норушка-сестрюшка об этом рассказывала, – отвечала Антея. (Я никак не мог назвать ее Сфенебеей.) – Это ложь. Сплошной вымысел. Там, например, говорится, что Пегас – это созвездие под опекой Медузы, на какой же тогда кляче ты сюда прилетел? – Увидев, что я захвачен врасплох этим соображением, она продолжала высмеивать отражающий превосходство мужчин характер основного корпуса наших классических мифов и легенд, с которыми продемонстрировала попутно на диво хорошую ознакомленность – без сомнения, свидетельство влияния Филонои, – и который, как она утверждала, является приукрашенной записью правового ниспровержения свиньями-мужланами-патриархами былых эпох исходного и естественного мирового матриархата. "Мифология, – заявила она, – это пропаганда победителей", присовокупив, что главным мифом, поддерживаемым всеми частными мифетками, был миф о мужественности героев – не обязательно в плане грубой физической силы, где несомненное превосходство мужчины над женщиной бледнеет по сравнению с превосходством над мужчиной бессловесного быка, но в таких добродетелях, как смелость, хитрость и сексуальная удаль, и особенно – в аспекте божественного промысла при раздаче величия и бессмертия. "Вы – сплошная ложь! – яростно закончила она. – Мы собираемся вас переписать!"

Хотя я и дрожал за свой орган, но все же не сумел удержаться от замечания, что она уже немало сделала в смысле переписывания – как истории Персея, так и нашей собственной. Я не сомневался, что здесь побывал мой кумир, свидетельством тому служил окаменевший Прет, и хотя именно это конкретное событие и не было упомянуто в "Персеиде", вспомнил слова ее благородного рассказчика: "Закончить смертью обоих протагонистов древнюю братоусобицу между Акрисием и Претом" и т. д., более того, физика процесса озвезживания в описании Антеи была подобна тому, что проступило между взглядами влюбленных в кульминации этой истории. Но, как должен признать всякий, кто не слепо враждебен самой концепции геройства, моя версия обладает отзвуком подлинного мифопоэтизма, ее же – отдает трескотней самого что ни на есть оскорбительного иконоборчества. Разнобой с Пегасом объяснить я не мог; за подчиненную роль женщин как в легендарно-мифической, так и в реальной истории не чувствовал себя особенно в ответе; о своем собственном вкладе, как намеренном, так и ненамеренном, в их совокупную эксплуатацию и заметную деградацию от всего сердца сожалел (может быть, она помнит аристотелевскую диаграмму?); в отношении запутанных проблем природы/воспитания в вопросах секса и темперамента, отличия/оценки или привычных ролей/личных наклонностей и всего прочего испытывал некое любопытство, но твердого мнения не имел. Но в чем, в чем, а в своем призвании легендарного героя и полубога, равно и в том, что Мегапент совершенно к этому призванию непригоден, я не испытывал ни малейшего сомнения, кто бы чего об этом ни думал, и я буду следовать этой стезей, как и мой небосводный кузен, пока не умру или не стану бессмертным.