Текст книги "Химера"

Автор книги: Джон Барт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

– Из-за, помимо всего прочего, самой непривычности истории Беллерофона даже для тех, кто знаком с мифом о Менелае и Елене или Персее и Андромеде, каковую я склонен считать способствующей моим целям, полезным может оказаться некое краткое резюме. Вот замечательный обзор Роберта Грейвза из его «Мифов Древней Греции», компендиума, сводящего воедино тексты Антонина Либерала, Аполлодора, Гесиода, Гигина, Гомера, Евстафия, Овидия, Пиндара, Плутарха, Схолий к «Илиаде» и Цеца:

– а. Беллерофон, сын Главка… вынужден был покинуть Коринф, убив перед этим некоего Беллера, за что и получил прозвище Беллерофонт, звучавшее потом как Беллерофон, а также собственного брата, которого обычно называют Делиадом. Он нашел приют у тиринфского царя Прета, но… жена Прета Антея… влюбилась в пришельца с первого взгляда. Когда тот отклонил ее любовь, она обвинила его в том, что он пытался соблазнить ее, и Прет, поверив жене, пришел в ярость. Однако, не рискуя навлечь на себя гнев фурий за убийство человека, нашедшего приют в его доме. Прет отправил его к отцу Антеи Иобату, царю Ликии, с запечатанным посланием, в котором говорилось: «Прошу, убери подателя сего с этого света; он пытался обесчестить мою жену, твою дочь».

– b. Иобат, который также не решился обидеть царского гостя, попросил Беллерофона сослужить ему службу и уничтожить Химеру – изрыгающую огонь женщину-чудовище с львиной головой, козьим туловищем и змеиным хвостом… Перед тем как отправиться выполнять порученное дело, Беллерофон обратился к прорицателю Полииду, который посоветовал ему вначале поймать и обуздать крылатого коня Пегаса, которого музы с горы Геликон полюбили за то, что он выбил ударом своего напоминающего формой полумесяц копыта источник Гиппокрену.

– с.…Беллерофон обнаружил [Пегаса]… когда тот пил из Пирены – одного из созданных им источников, и накинул ему на голову золоченую уздечку, которую ему своевременно подарила Афина. Некоторые утверждают, что Афина привела Беллерофону уже обузданного Пегаса. Есть и такие, кто говорит, что коня Беллерофону подарил его настоящий отец Посейдон. Как бы там ни было, Беллерофон одолел Химеру, сначала взлетев над ней на Пегасе и осыпав ее стрелами, а затем протолкнув концом копья кусок свинца меж ее челюстей. Огненное дыхание Химеры расплавило металл, и он потек ей в глотку, прожигая внутренности.

– d. Однако Иобат не только не вознаградил Беллерофона за его подвиг, но даже отправил его против воинственных солимов и их союзников – амазонок. Беллерофон победил и тех и других, летая над ними, недосягаемый для стрел, и сбрасывая большие камни на головы своих врагов. Затем в ликийской долине Ксанфа он разделался с шайкой карийских пиратов, возглавляемых Химарром – вспыльчивым и хвастливым воином, который плавал на корабле, носовая часть которого была украшена львиной головой, а корма имела форму змея. Когда Иобат и на этот раз не выказал своей благодарности, а, наоборот, послал стражу, чтобы она из укрытия напала на возвращавшегося Беллерофона, он спешился и обратился к Посейдону с молитвой, чтобы тот прямо по его следам заливал водой Ксанфскую долину. Посейдон услышал молитву и послал огромные волны, которые медленно двигались за Беллерофоном, шедшим ко дворцу Иобата. Поскольку ни один мужчина не смог бы заставить Беллерофона повернуть вспять, ксанфские женщины задрали свою юбки выше пояса и, сверкая задницами, бросились ему навстречу, наперебой предлагая себя, если только он сменит гнев на милость. Скромность Беллерофона была столь велика, что он отвернулся от них и побежал, а вместе с ним отступили и волны.

– е. Убедившись, что Прет что-то напутал, обвинив Беллерофона в посягательстве на честь Антеи, Иобат написал письмо, в котором потребовал, чтобы ему подробно описали этот случай. Узнав всю правду, он попросил у Беллерофона прощения, дав ему в жены свою дочь Филоною и объявив его наследником ликийского трона. Он также похвалил ксанфских женщин за находчивость и распорядился, чтобы впредь все ксанфцы вели свой род не по отцу, а по матери…

– Те из вас, кто знакомы с моей прозой, распознают в этом отчете некоторые из моих излюбленных мотивов: соперничество братьев, наивность героя, свершение подвигов благодаря своему над ними превосходству (здесь – буквальному), окончательное завершение всех работ уничтожением (здесь фигуральным) работодателя; протейский советчик (Полиид означает «много обликов»); романтический треугольник и т. д. Но глубже всего затронули меня два центральных образа – Пегас и Химера. Я рисовал в своем воображении основанную на этом мифе комическую новеллу, возможно примыкающую к «Персеиде». Ради ее сочинения я отложил в сторону много более обширный и запутанный проект, роман, озаглавленный «ПИСМЕНА», – в любом случае он, казалось, становился просто какой-то бескрайней трясиной планов, заметок, ложных подступов, в которой я увязал все глубже с каждой попыткой из нее выпутаться. Полный надежд, я обратился к более скромному проекту, беспрестанно трудился над ним полтора года – увы, он тоже превратился в зыбучий песок – не ранее, чем уйма духовных средств была выброшена на ветер.

Следом пришел мой первый реальный недуг – прославленная хворь. Писательский Затор, болезнь, к которой в спеси своих двадцати-тридцати со все растущим хвостиком лет я соображал себя невосприимчивым; я обследовал ее, как обследуют злокачественную опухоль, – с острым интересом и тупым страхом. Разобраться в ней я долго не мог, хотя до глубины души понимал горестные жалобы тех мистиков, которые однажды были удостоены Благодати, а потом ее лишены. Миру нет особого дела, подпитывает ли тот или иной художник год от года свои силы или же иссыхает; для самого художника, сколь бы незначителен ни был его талант, потенция воображения столь же жизненно насущна для повседневного быта его духа, как и потенция половая, аналогия с которой, по крайней мере для мужчин, столь же неотразима, как и аналогия с Благодатью, – и столь же опасна.

– В конечном счете, верится мне, я стал-таки понимать, что за напасть со мною приключилась; в любом случае хворь прошла – не Бог весть какое событие в мировых масштабах, но принесшее мне огромное облегчение, – и я обнаружил, что сочиняю столь же деловито, как и всегда. Что именно я сочиняю – другая история, совершенно нас здесь не касающаяся; я пересказываю этот незначительный личный эпизод лишь для того, чтобы подвести к теме сегодняшней лекции – совершенно безличному принципу литературной эстетики, понимание природы которого осветило мои затруднения с историей Беллерофона и, должен предположить, вытащило меня и из трясины, и из мифа.

– Этот общий принцип не имеет, кажется, в нашем критическом словаре названия; для меня это Принцип Метафорических Средств, под каковым я понимаю наделение писателем возможно большего числа элементов и аспектов его прозы эмблематическими и драматическими значениями – не только «формы» рассказа, повествовательной точки зрения, тона и проч., но, когда удается, и конкретного жанра, способов и средств, самого процесса повествования – даже того факта, что это артефакт. Позвольте проиллюстрировать?

О: Да.

В: Сир?

О: Склоняюсь – склоняюсь учуять в этом вместе с вами некоего конкретного провидца, полную историю и размах вероломства которого не могу еще на данном этапе исполнения этой "Беллерофониады" оценить в полной мере. Язык писателя – не греческий, литературные произведения, на которые он ссылается, не существуют, – уж не знал ли бы я первым из всех эту "Персеиду", буде таковая имелась бы? Переходя к той мешанине ложных утверждений, которая претендует на роль истории моей жизни, самое доброе, что можно сказать о первых трех ее параграфах, – это сплошной вымысел, не история, а беллетристика: братьев многовато, а их роли перепутаны; мое имя снабжено ложной историей (хотя "Беллер Убийца" не единственное его значение); обретение мною Пегаса неправильно размещено в пространстве и во времени; Беллерофоново послание гласило просто: "Прошу, убери подателя сих писем с этого света" и т. д.; d и е чуть менее неаккуратны, хотя столь же неполны, а события в них беспорядочны. Настоятельно хочу привлечь ваше внимание к многоточию после пятого параграфа: мы и сейчас как раз здесь, и были здесь, томились с самой первой доброй ночи. Это низина, это топь, это трясина отчаяния. Спихните меня.

В: Нет, сэр.

О: Это вопрос?

Документ этот расстроил меня не меньше, чем нежелание моих студентов следовать Схеме. Мы теперь накануне моего сорокового дня рождения, страница перед стр. 1; на этот конкретный лекционный свиток я возлагал особые, радужные надежды; запечатанный оттиском Химеры, он был надписан Б от П: Начать в Середине Нашего Жизненного Пути; впервые столкнулся я с ним за двадцать лет до этого, при обстоятельствах, на которых стоило бы остановиться подробнее; свежевыданная замуж Филоноя приняла его за посмертный свадебный подарок от свежеумершего Полиида, который испустил дух при обстоятельствах, на которых и т. д., и истолковала надпись на нем как указание открыть его либо в средней точке моей жизни, либо на полпути нашей семейной жизни. В любом случае, исходя из календаря Полиида, означало это тридцать шесть лет – просрочено уже четыре года! Я отложил эту штуку много лет назад, потом забыл о ее существовании, и вот теперь она вполне объяснимым образом подвернулась мне под руку, когда я копался этим утром у себя в свиточном ящике, вместо моего собственного текста этой последней в первоприливной серии лекции. На грани краха обнаружить, что это такая мешанина! "Спихните меня, господа, вы же хорошо ко мне относитесь, изгоните меня из города, заставьте скитаться кругом, сердце снедая себе, убегая следов человека и т. д., пока я не обрету свой апофеоз в пандан к Мировой Оси или Пупу Земли: в расщепленной надвое роще, скажем, где дуб одинокий растет на скале, расколотой первым ключом, что питает последний поток, к морю бегущий с вершины того ли холма иль другого". На большее ты, Полиид, не способен?

– Вот как это было. Когда я, оставив под собой Галикарнас, перешел на планирующий спуск к Ликии, Пегас вдруг во весь опор ринулся по какой-то вычурной кривой и с радостным ржанием принялся кружить вокруг, как я решил, султана над невзрачным вулканом, постепенно к нему приближаясь, словно мотылек к пламени свечи, пока я не начал бояться, как бы нам вверх тормашками там и не сгинуть. Когда мы наконец приземлились и мир перестал вращаться, я обнаружил, что мы находимся внутри самого кратера – все-таки бездействующего, если не считать дыма, выбивающегося из небольшой пещеры; там какой-то старый безбородый чувак в плаще из змеиной кожи, да-да, все верно, зажигал по одному листы бумаги и бросал их через дыру внутрь, где они и сгорали, в огромной диспропорции к огню выделяя дым. При виде Пегаса этот тип запаниковал – и не удивительно: волей-неволей мы прижали его к стенке, и Пег подцепил его зубами за загривок. Чтобы сподручней было цепляться за узду, я держал письмо Прета во рту; потерял его, когда завопил "тпру"; в следующий миг человек исчез, а во рту у коня очутилось это письмо; еще через мгновение, когда я его оттуда выхватил, выяснилось, что я держу все того же, на сей раз по-дамски свесившего с Пегаса ноги на сторону старика, а тот держит письмо. "Я – романист-неудачник, – поспешно пробормотал он, – работа всей жизни, пятитомный roman fleuve – какое там, скорее уж треклятый океан; литагент не хочет его и касаться; читаю его вслух диким зверям и сжигаю по странице за раз. Никогда до сих пор не приманивал крылатого коня; горные львы по большей части – на такой-то высоте; изредка, снизу – старые козлы и т. п. Де де да де де".

– Пегас же теперь вместо этого держал во рту – и безмятежно жевал, пока я не вмешался – амулет. "На меня это повесил какой-то прохожий пророк, – лгал Полиид, – со словами, что я должен попробовать что-нибудь по типу мифа, сейчас это самое то, три повести в одном томе: одна, скажем, о Персее и Медузе, одна о Беллерофоне и Химере, одна о…" Я вцепился в него: "Полиид". – "Ну да, так его и звали, – сказал Полиид, – имел дочку, та дико торчала на этом парнишке Беллерофоне; сказал, все бродит вокруг и вопит день-деньской: Беллер, мол, Беллер и все такое. Ты же Беллерофон, ведь так? Говорил, нужно повесить эту безделушку себе на шею, и она принесет мысли и фантазии куда как лучше прежних. Что слышно от твоей матери?" Увидев, что тереблю я его от радости, он сознался, что он и есть Полиид, и поздравил меня с тем, что я добился Пегаса, с удовольствием восприняв это как свидетельство, что его ходатайства за меня перед Афиной не пропали втуне. Фатальный амулет и в самом деле продолжал существовать и в эти дни – Пегаса привлек скорее запах диких кобылиц, чем гиппоман, – и, если бы я сделал ему одолжение, подкинув обратно в ликийскую столицу, где он нынче подвизался на службе у царя Иобата, он был бы счастлив от него избавиться, чтобы в будущем не оказывать помех навигации.

– "Говоришь, ты не слышал никаких новостей из Коринфа?" – "Только, что мать тебя арестовала. За что?" – "Неприглядное, надо сказать, дельце", – сказал Полиид и зашвырнул амулет в пещеру. Дыма стало поменьше. "Бедная женщина, у нее, боюсь, просто крыша поехала. Я объяснил ей, что рано или поздно ты вернешься востребовать царство, думаешь, это ее хоть немного приободрило? Ничуть не бывало! Патриархальный заговор, заявила она, сексуальный империализм и т. д. Упекла меня в кутузку – да в какую, прямо в донжон. Я решил превратиться в свою собственную камеру, чтобы стражники решили, что я удрал, и оставили дверь открытой, чтобы я и в самом деле мог удрать. Но что-то пошло наперекосяк: обратился я – вот здесь, на этой горе – в свирепую монстрицу и едва не сожрал живьем сам себя, пока не сумел пойти на попятную. Конечно, не в пространственном смысле". Лучшее объяснение, какое можно дать имевшему место явлению, продолжал он излагать, пока мы на крыльях неслись в столицу Ликии, состояло в том, что Гермес, знаменитый пройдоха и изобретатель алфавита, обожает, должно быть, к тому же каламбуры и розыгрыши: в соответствии с нынешней своей тенденцией обращаться в документы, Полиид превращался не прямо в свой крепостной застенок, а опосредующе, в магическое послание, излагающее его цель: я – камера. Обнаружив себя вместо этого огнедышащим чудищем с головой льва, телом козы и змеиным хвостом, обитающим в пещере потухшего вулкана, прозываемого Гора Химера, на ликийско-карийской границе, ему оставалось только предположить, что бог сплутовал на близости имен камера – Химера. Но на том, что он чуть не загнулся при переводе, беды его не кончились: Полиид столь неистово отделился от чудовища, что его воз-обретение человеческого облика (за вычетом волос и двадцати килограммов) не затронуло Химеру, как он ныне звал свое случайное порождение,– первый, насколько он знал, подобный случай за всю историю магических превращений, и он воспринимал это со смешанными чувствами. С одной стороны, предвидя, что карийский царь Амисидор попытается приспособить зверюгу как новое тайное оружие для охраны издавна оспариваемой границы, он был способен заблаговременно предупредить Иобата и утвердиться при ликийском дворе в качестве спецминистра обороны; с другой – обязан был не только скрывать свою собственную ответственность за существование Химеры, но и совершать тайком время от времени вылазки к кратеру, чтобы подкормить тварюгу кипой-другой специально составленных успокоительных заговоров, до тех пор пока не сможет найти лучшего способа ее нейтрализации.

– "На том и порешим, – заключил он, – ты хранишь мой маленький секретик, а я сохраню твои", – под которыми он подразумевал, само собой разумеется, мою ответственность за смерть Главка и брата. "Ты, как я погляжу, выучился читать и писать?" – показал он на письмо. Я сознался, что нет, если не считать случайной полудюжины букв алфавита. "Тем лучше, – сказал он, – все беды от букв – Q.E.D.! Посмотри, куда нас завел фокус с метриками! Я доставлю письмо за тебя. А что внутри, не догадываешься?"

– Я покачал головой и из чувства стыда выложил по собственной инициативе только, что совершаю для царя Прета своего рода очистительный подвиг, возможно и не необходимый, но в любом случае небесполезный в качестве пробного, какие бы подвиги ни ждали меня впереди. По его предложению мы для пущего эффекта приземлились прямо на главной площади Тельмесса. Восхититься Пегасом собралась целая толпа, не заставил себя ждать и двор; Полиид несколько раз поклонился и представил нас Иобату, описав меня как в прошлом своего протеже, а ныне многообещающего легендарного героя. Царь был сердечен, расспрашивал об Антее и внучках, поблагодарил меня за письмо и настоял, что мы будем пировать в мою честь девять дней, прежде чем его распечатать. Он представил меня своей младшей дочери Филоное, шестнадцатилетней студентке местного Университета, специализировавшейся по мифологии (хотя у нас тогда не было соответствующего факультета, только пара спецкурсов), которая, смущаясь, попросила поставить ей на конспекте автограф. Как мог тщательно, я вывел заглавную печатную Бету забавным пишущим орудием, которое подал ей Полиид: оканчивавшейся не то свинцом, не то грифелем палочкой, которая оставляла за собой на вещах отметины. Очаровательная девушка, то застенчивая, то дерзкая, за обедом она сидела рядом со мной и поведала, что девятидневные замашки папаши доводят ее до белого каления – сама она вскрывает свою почту в ту же секунду; упрашивала описать поподробнее ее крохотных племяшек, которых ей до смерти хотелось навестить; призналась во всепоглощающей страсти, которую испытывала к изучению мифологии; спросила у меня, не зайду ли я к ней на выпускной семинар, если она утрясет это с преподавателем, – не нужно ничего готовить заранее, просто поболтать с ребятами о том о сем и т. д., особенно наседала она на меня, домогаясь каких-нибудь подробностей из частной жизни Персея, ее фаворита из остающихся на поле современников.

– В последующие дни мы стали большими друзьями. Интеллектуально превосходя меня, она тем не менее считалась со мной как с примером, по ее словам, "образного воплощения иначе, знаешь ли, чисто интеллектуальных концепций". Видевшееся мне некоторой помехой – например, мою тогдашнюю неграмотность – ей доставляло удовольствие трактовать как свидетельство подлинности, хотя она и готова была обучить меня письму, если я преподам ей уроки полета. На самом деле, как она откровенно призналась мне, единственное, что смущало ее в отношении моего геройства, – это вразумительность моей речи и внешняя обходительность манер: герои в ее представлении должны были быть неотесаннее и не столь словоохотливы. Но, продумав эту тему до конца, она вскоре пришла к выводу, что своим предвзятым мнением на сей счет была обязана стилизующей природе самого мифопоэтического процесса, который упрощает характеры и мотивы ничуть не меньше, чем сокращает пространство и время, так что представляешь себе, как Персей без устали и мысли спешит от одного бравурного поступка к другому, тогда как на самом деле и ему должны быть свойственны недели лени, часы нерешительности и т. п. А кроме того, кто мог бы прогуливаться по дворцовым садам, перебрасываться мячом, петь дуэтом и подолгу беседовать с просто Золотым Истребителем?

– Поддавшись на ее уговоры, царь Иобат сократил пиршественный период с девяти дней до семи, а потом с семи до пяти – на случай, если в письме есть новости от Антеи. Но так как, в конце концов, речь шла о делах государственных, на пятый вечер он передал его для зачтения Полииду, своему официальному чтецу государственных посланий (Иобат разделял мой недостаток). Провидец распечатал письмо, побледнел, бросил на меня пристальный взгляд, попросил чуть подождать, сославшись на необходимость подобрать точные ликийские эквиваленты нескольких тиринфских идиом, затем зачитал нечто вроде рекомендательной записки Прета про меня: "Прошу, убери подателя сих писаний из-под света вины в кровопролитии, каковой, как ему мнится, сошелся на нем клином из-за невинно сыгранной им роли в смерти отца и брата; любезно разреши ему сослужить тебе ту или иную геройскую службу, чем рискованнее, чем лучше. Твой П.". От облегчения, что тревога по поводу возможно содержавшихся в письме упоминаний о моих осложнениях с Филоноиной сестрой оказалась ложной, я улыбнулся, подумал, что был о Прете слишком плохого мнения, подтвердил свою готовность предпринять любую попытку, какую захочет от меня Иобат. Компания выпила за мое здоровье; Филоноя сияла; уже вполне овладевший собой Полиид улыбался и шепотом обсуждал что-то с Иобатом, тот сначала побагровел от ярости и, казалось, хотел вскочить из-за стола, потом – прислушиваясь, что еще нашептывает ему провидец, – взял себя в руки и холодно предложил мне, ежели угодно, очистить побережье от недавно наводнившей его банды карийских пиратов. Быть может, я смогу отбыть сразу после трапезы?

– Меня смутила неожиданная смена его настроения, но я набрал на Пегасе высоту, не дожидаясь десерта; потратил ночь и утро, расспрашивая рыбаков и торговых капитанов; руководствуясь их описаниями, засек в ходе воздушной разведки главный пиратский корабль; потопил его вместе со всей командой, подвергнув бомбардировке большущими камнями; на бреющем полете посшибал ударами копыт пытавшихся спастись на яликах; вернулся во дворец, когда там приспело время коктейлей. Веселившийся царь и Полиид мне, казалось, удивились, Филоноя меня поцеловала. "Не о чем говорить, – сказал я, повесив уздечку. – Имя капитана – Химарр, что, как я понимаю, означает коза? Огненнобородый малый, и по тому, как он шипел и булькал, идя ко дну, можно подумать, что огнедышащий. Бушприт у них был украшен львиной головой, гакаборт в виде змеи – просто плавучее чудище какое-то. С ними покончено. Никаких проблем".

– "Хм-м", – произнес Иобат, отец своей старшей дочери, свирепо уставившись на Полиида, который поспешно заявил, что огромное сходство между старой экипировкой карийских пиратов и новым приграничным чудищем не следует воспринимать как довод в пользу фантастичности моих свидетельств: по его мнению, оно подкрепляет его мнение, что Химера, хотя и только-только объявилась в горах, представляя собой совсем новую и немалую угрозу Ликии, является чудищем из устоявшейся карийской традиции; его генеалогические воззрения и изыскания склоняют его принять, что она – отпрыск Тифона и Ехидны. Первый из них, сын Земли и Тартара, был самым большим когда-либо существовавшим монстром: змей ниже пояса, он отличался руками в сто лиг со змеиными головами вместо кистей, ослиной головой, достававшей до звезд, затмевающими солнце крыльями, пылающими глазами и дыханием словно текучая лава – откуда и вулканическое обиталище Химеры. Вторая, наполовину обворожительная женщина, наполовину крылатая змея, людоедка, убитая стооким Аргусом, была одной из Прокрид, сестрой прославившихся трудами Персея Горгон и грай. Таким образом, любопытно, что Химера приходилась на самом деле племянницей Медузе, двоюродной сестрой Пегасу и, так как крылатый конь был моим сводным братом, какой-то родней и мне.

– Иобат хмыкнул еще раз и, не потрудившись хоть словом меня поздравить, сказал, что не перестает изумляться, что только ни готовы проглотить люди. "Как я понимаю, ты можешь подкрепить свои притязания?" – недружелюбно спросил он меня. Удивившись, я ответил, что, кроме бесчисленных акул, некому было считать тела; Филоноя возразила отцу, указав, что, если добыча трофеев – достаточно общее место геройских экспедиций, налагать на героя бремя доказательств – беспрецедентно и неучтиво. Полиид дипломатично предположил, что подобно тому, как я все еще был новичком в исполнении геройских заданий, царь оставался новичком в их постановке, – почему бы нам обоим не попытать еще одно? Как он проведал, воинские подразделения солимов и амазонок вновь разбили свои лагеря вдоль границы по ту сторону горы Химера – очевидная и неоспоримая угроза нашей территориальной целостности. Как там с двойным чудом – отбросить одной рукой обе армии?

– Иобат издал свое семейное хмыканье, но, казалось, заинтересовался. Филоноя явно встревожилась. "Конечно, если ты полагаешь, что это для тебя слишком…" – пошел было на попятный Полиид. "Ничто для меня не слишком", – сказал я. Царь, расточая улыбки, велел мне прежде всего получше отобедать – и за этим делом уточнил, что в качестве трофея желает миловидную пленницу-амазонку, не старше двадцати пяти Полиидовых лет и не младше старшего лейтенанта званием, достаточно нетронутую для сожительства.

– "Это омерзительно, папа! – заявила Филоноя. – А кроме того, любая амазонка скорее умрет, чем станет рабыней, мы проходили это в четвертом классе". Иобат хихикнул и объявил, что готов пойти на риск. Я заметил, что хотя работа сериями была для героев и не в диковинку, я не слышал ни об одном, чьи задания поступали без хотя бы ночного отдыха между ними. Полиид со мной согласился, но поддержал царский график, мотивируя это тем, что, подобно тому как ни одно классическое литературное произведение не схоже вполне с каким-либо другим, ни одна классическая биография героя не повторяет в точности никакую другую; общности, свойственной, скажем, Схеме, достигаешь, только поступившись множеством частных различий. Эта идея странно озадачила меня. Принцесса поцеловала меня в лоб и сказала: "Папаша просто боится оставить тебя под рукой, потому что видит, как я в тебя втрескалась. Это вполне по-царски". Иобат хмыкнул, я пошел на подъем с затуманенным взором, но весьма приподнятым.

– Не следует забывать, я был молод и здоровехонек, и меня настолько поглощала карьера, что, кроме по оказии служанок да храмовых проституток, у меня не было ни одной женщины – с приснопамятной Сивиллы-из-рощи. И покуда я в полудреме вяло разносил солимов (массированная бомбардировка расположения их лагеря при лунном свете каменными глыбами с горы Химера – на которой я на сей раз не заметил ни дыма, ни чудища, – с добавлением изредка, с бреющего полета, толики конского навоза), меня обуревали пылкие фантазии касательно Филонои, куда как более соблазнительной, чем Антея или забубенная дочка Полиида. На рассвете, сонно приземлившись, дабы удостовериться в разгроме, я едва был в состоянии сосредоточиться на затаптывании раненых, поскольку воображение мое рисовало бойкую принцессу (в позе номер один) на моем храмовом тюфяке или среди лиан в священной роще. Лагерь оказался пуст; единственным признаком жизни в нем был какой-то старый хмырь, которого я, задумавшись о своем, рассеянно пытался затоптать до смерти; будь я менее полон Филоноей, я бы, чего доброго, вовремя услышал бы его протесты, что он не солим, а кариец, козий пастух, чье стадо поисковая группа солимов, приняв его за ликийца, при первых признаках моей бомбардировки с вершины горы угнала прочь. Заявляя, что он бросился было за ними следом, надеясь украдкой увести своих коз обратно, но поскользнулся на помете Пегаса и подвернул лодыжку, он на чем свет стоит клял военщину вообще и легендарных героев в частности, каковые, по его мнению, еще хуже наемников, ибо у нас нет даже того извинения, что мы, мучая по найму других, зарабатываем себе на хлеб насущный, нет, мы выполняем наши смертоносные обязанности просто ради собственного самовозвеличивания. Я готов был уже оспорить это положение, но, формулируя его, он как раз испустил дух; не беда, решил по размышлении я, припомнив отношение Филонои к излишней рассудочности со стороны героев. В любом случае воспоминание о ее искреннем лице и лакомой шейке слишком распалило меня для рассуждения; распухая и изумляясь, как мое представление о ней способствует превращению меня в ее представление обо мне, я полетел на поиски амазонок.

– При всей пресловутой отваге этих воительниц в бою, разгромить их оказалось легче легкого: сражаясь исключительно в конном строю, они так натаскивали своих лошадей, что те не робели посреди самой оголтелой схватки, но, едва завидев налетающего Пегаса, они забыли всю свою выучку и понесли как безумные. "Вооруженное формирование", о котором докладывала ликийская разведка, насчитывало от силы пару дюжин амазонок, в основном – средних лет; позже я узнал от Меланиппы, что на самом деле это была разведгруппа, посланная с заданием разузнать побольше о Химере, разрозненные сведения о существовании и возможной полезности которой поступали в Фемискиру от ликийских резидентов. Они были легко вооружены и вдалеке от дома беспокоились более о сохранении своих лошадей, чем о битве со мной, которого они приняли за чудовище. Несколько выпадов полностью их рассеяло; будь я на их территории, они бы перестроились, зашорили лошадей и повернули назад, чтобы любой ценой отправить меня к праотцам. Ну а поскольку меня там не было, они вернулись на базу с докладом (подкрепленным, как потом подтвердили наши спецслужбы, свидетельствами разведки солимов и их фуражиров), что Химера оказалась летучим кентавром на службе у Иобата, а не огнедышащим драконом, выпестованным Амисидором, и посоветовали выйти из карийского союза, как уже и поступили солимы, – как оказалось, Амисидор знать ничего не знал о тройственном звере, которого молва безосновательно сочла его домашним выкормышем и секретным оружием.

– Но вернулись амазонки не все, а за вычетом одной, по виду младшей из всех, которую, донимая с бреющего полета, отогнал от остальных на несколько километров, пока наконец лошадь под нею не упала. Сама она при падении сильно ударилась, лошадь же ее, вороная кобыла, тут же вновь вскочила и, уже не такая пугливая, когда Пегас приземлился, нервно замерла рядом с хозяйкой. Амазонка лежала неподвижно. Я подхватил медный лук и щит полумесяцем, намереваясь при случае оглушить ими их хозяйку, если она жива, и перекатил ее ногой на спину. Она казалась скорее ошеломленной, нежели мертвой, но ударов ей не требовалось. Когда она зашевелилась, я связал ей запястья и лодыжки тетивой ее же лука и остановил кровь, после чего попытался выяснить ее возраст и звание. Она была совсем юной, никак не старше Филонои, смуглой, коротковолосой, гибкой – самой привлекательной из всех виденных мною амазонок. Дома, в Коринфе, я не раз выслушивал обычные россказни про амазонок – что они-де выжигают себе левую грудь, чтобы сподручней было натягивать тетиву, что на самом деле это мужчины, нечто вроде спартанцев-трансвеститов, – и мы с братцем тщетно надоедали своими расспросами об этом нашим фемискирским конюшим. Теперь, когда моя пленница начала приходить в себя, я провел собственное исследование: обе груди, когда я распахнул на ней рубашку, оказались на месте; небольшие гранаты в сравнении с вызревшими грушами Филонои или медвяными дыньками Сивиллы – но ничуть не менее аппетитные. Я расстегнул застежку ее хитона и стянул вниз пятнистые колготки, порвавшиеся и перепачканные при падении, – несмотря на синяк и клеймо ссадины, бедра ее были стройны и гладки на ощупь, органы – вполне женские, опрятные и изящные, чуть отороченные шерсткой. Когда я сунулся проверить, на месте ли у нее еще девственная плева, она заметалась и разразилась армейской бранью.