Текст книги "Химера"

Автор книги: Джон Барт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

– "Самую длинную историю в мире, – заметила Шерри, – "Океан сказаний", семьсот тысяч двустиший, рассказал своей царственной супруге Парвати бог Шива в благодарность за то, как она однажды занималась с ним любовью. Чтобы зачитать ее целиком, сказителю понадобилось пятьсот вечеров, но она, утвердясь на его чреслах, с удовольствием слушала, пока он не кончил".

– К этому восхитившему его примеру джинн добавил несколько других, нам неизвестных: в частности, великий эпос, называемый "Одиссея", герой которого возвращается домой после двадцати лет войн и скитаний, занимается любовью со своей верной женой и пересказывает ей в постели все свои приключения, пока боги все длят и длят для него ночь; другое произведение, именуемое "Декамерон", в котором десять галантных дам и господ, укрывшись в своих сельских домах от городской чумы, ублажают друг друга под конец каждого дня историями (кое-какие из них заимствованы у самой Шерри) как своеобразной подменой занятий любовью – искусная выдумка вполне под стать искусственной природе их крохотного общества. И конечно же, книга о самой Шерри, из которой, по его словам, он пересказывает нам истории, – на его взгляд, лучшая иллюстрация того, что отношение между рассказывающим и рассказываемым по своей природе эротично. Роль рассказчика, как ему кажется, безотносительно к его полу, по сути своей мужественна, слушателя или читателя – женственна, рассказ же является средством их совокупления.

– "Что делает меня противоестественной, – запротестовала Шерри. – Ты что, из тех пошляков, что считают писательниц непременно гомосексуальными?"

– "Вовсе нет, – заверил ее джинн. – Обычно вы с Шахрияром занимаетесь любовью в позиции номер один, после чего ты рассказываешь ему свою историю – любовникам ведь нравится на второй раз меняться местами". Ну а если серьезнее, он не намеревался утверждать, что "женственность" чтения является низшим или исполненным покорности состоянием: маяк, к примеру, пассивно шлет сигналы, а моряки активно трудятся, чтобы их получить и истолковать; такая пылкая женщина, как его любовница, по меньшей мере так же энергична в его объятиях, как и он, ее обнимая; хороший читатель искусных рассказов трудится на свой лад столь же напряженно, как и их автор, и т. д. Короче говоря, повествование – это (и здесь они вновь были душа в душу) любовные отношения, а не насилие: его успех зависит от согласия и сотрудничества читателя, на каковые он может поскупиться – а то и вовсе в любой момент от них отказаться, а также от того, как сочетаются в нем самом опыт и склонность к инициативе, и от способности автора возбудить, поддержать и удовлетворить его интерес, – от способности, на которой – фигурально – держалась вся его, а буквально – Шахразадова жизнь.

– "И как все любовные отношения, – добавил он однажды, – это тоже потенциально плодотворно для обоих партнеров – ты скорее всего это подтвердишь, – ибо оно выходит за рамки мужского и женского. Читатель, даже если он и не читательница, скорее всего обнаружит, что понес новые образы – как, ты надеешься, произойдет и в области отношения Шахрияра к женщинам, но и рассказчик может обнаружить, что тяжел и он…"

– Многое из того, что они говорили, я пропускала мимо ушей, но, услышав последнюю тираду, крепко-накрепко обняла Шерри и взмолилась Аллаху, чтобы это не стало их очередным как бы. И действительно, на триста восьмую ночь рассказ ее прервала не я, а рождение Али Шара, которого, несмотря на все его сходство с Шахрияром, с этого часа я прижимала к своей груди так, словно сама родила, а не просто помогла его принять. Аналогично на шестьсот двадцать четвертую ночь, когда бодро явился на свет малыш Гариб, и на девятьсот пятьдесят девятую, день рождения красавицы Джамилы-Мелиссы. Ее второе имя, каковое на экзотических языках Джиннленда означает "медвяно-сладкая", мы выбрали в честь все еще обожаемой любовницы нашего друга, о своем намерении жениться на которой он как раз объявил, невзирая на мнение Шерри, что если женщины и мужчины порой еще способны сойтись по-человечески, то для жен и мужей это исключено. Джинн, со своей стороны, доказывал, что сколь бы полным, исключительным и нерушимым ни обернулось согласие между любовниками, ему недостает масштаба духовной серьезности и публичной ответственности, каковые обеспечиваются только супружеством с его древними обетами и символами, ритуалами и риском.

– "Долго это продлиться не может", – сварливо бросила Шерри. Джинн надел ей на палец ответный подарок, который его невеста сделала матери названной в честь нее девочки, – золотое кольцо, украшенное узором из бараньих рогов и раковин, такими же они с джинном собирались обменяться в день свадьбы – и откликнулся: "Как и Афины. Как и Рим. Как и весь блеск Джамшида. Но мы должны жить, делая вид, что как бы не только может, но и продлится".

– "Хм-м", – промолвила Шерри, которая за эти годы переняла многие привычки твоего брата, точно так же как и он – ее. Однако же она дала джинну свое благословение – к которому я прибавила и свое, безо всяких оговорок или как бы, – и, когда он исчез, долго крутила кольцо при свете лампы, пытаясь представить, как оно будет выглядеть на других руках и пальцах, и размышляя как бы о его узоре.

– Так мы и пришли к тысячной ночи, тысячному утру и дню, тысячному обмакиванию Шерриного пера и взыванию к магическому ключу. И в тысяча первый раз, по-прежнему улыбаясь, явился наш джинн со своим – так было уже вечеров сорок – собственным кольцом на пальце: в общем и целом, куда лучше смотрящийся дух, чем тот, что материализовался среди книжных полок в уже далеком прошлом. Мы все трое, как обычно, обнялись, он осведомился о здоровье детей и царя, а моя сестра, как обычно, о его успехах в продвижении к той сокровищнице, из которой, по его словам, были почерпнуты его истории. Менее скрытный на эту тему, чем ему было свойственно с самой первой нашей встречи, он с удовольствием объявил, что, благодаря вдохновляющему влиянию Шахразады и тысяче ободрений со стороны любящей жены, он, похоже, отыскал свой путь из трясины воображения, которая, как он чувствовал, начинала его засасывать: какими бы ни оказались достоинства его новой работы, как погонщик воловьей упряжки или капитан севшего на мель судна, он продвинулся вперед, отступив назад, к самым корням и истокам истории. Пользуясь, как и сама Шахразада, в самых что ни на есть сегодняшних целях материалами, извлеченными из седой повествовательной древности, и методами старше самого алфавита, он, с тех пор как Шерри потеряла свою девственность, на две трети написал задуманную серию из трех повестей – длинных рассказов, которые будут обретать свой смысл друг в друге, следуя определенным обсуждавшимся им с Шерри схемам, и, если повести удались (тут он улыбнулся мне), смогут к тому же вполне серьезно, даже страстно, поведать об определенных вещах.

– "Две, уже мною законченные, повествуют о легендарных, мифических героях – настоящем и фальшивом, – подытожил он, – Сейчас я как раз посреди третьей. Не могу еще сказать, хороши они или плохи, но уверен: они такие, как надо. Ты, Шахразада, знаешь, что я имею в виду".

– Она знала, я как бы тоже, и мы на радостях еще разок обнялись. Потом Шерри заметила – по поводу середины, – что завершает сегодня ночью рассказ о Маруфе-башмачнике и нуждается в начале следующего, все равно какого, рассказа.

– Джинн покачал головой: "Дорогая моя, больше ничего не осталось. Ты рассказала все". Его невозмутимость перед лицом нашего будущего показалась мне настолько жестокой, что гарем закружился у меня перед глазами и я едва не упала в обморок.

– "Ничего не осталось! – вскрикнула я. – Что же ей делать?"

– "Если она не хочет идти на риск, что Шахрияр убьет ее и переключится на тебя, – спокойно сказал он, – ей, как я понимаю, придется придумать что-то не из книги".

– "Я же не придумываю, – напомнила ему Шерри. Ее голос звучал не менее твердо, чем его, но лицо, когда я достаточно овладела собой, чтобы его рассмотреть, было сумрачно. – Я только пересказываю".

– "Позаимствуй что-нибудь из сокровищницы! – взмолилась я, обращаясь к джинну. – Что будет без матери с детьми? – Гарем вновь начал кружиться; я собрала всю свою храбрость и сказала: – Не покидай нас, друг; дай Шерри историю, над которой ты сейчас работаешь, и можешь делать со мной все, что захочешь. Я выращу тебе детей, если они у тебя будут; я буду мыть твоей Мелиссе ноги. Все что угодно".

– Джинн улыбнулся и обратился к Шерри: "Наша маленькая Дуньязада – настоящая женщина". Поблагодарив меня затем за мое предложение столь же галантно, как когда-то Шахразаду, он отклонил его не только по причинам, которыми руководствовался раньше, но и потому, что был уверен: из его историй, которыми можно было бы увлечь царя Шахрияра, в сокровищнице осталась только сотня подражаний и перепевов собственных рассказов Шахразады.

– "Следовательно, мои тысяча и одна ночь кончились, – сказала Шерри. – Не будь неблагодарна к нашему другу, Дуня, все когда-нибудь кончается".

– Я согласилась, но, вся в слезах, пожелала себе – и Али Шару, Гарибу и малютке Мелиссе, которых я любила так же горячо, как и свою сестру, – оказаться подальше от мира, в котором счастливо кончаются только вымышленные истории.

– Джинн тронул меня за плечо. "Не будем забывать, – произнес он, – что, с моей точки зрения – занудно технической, не спорю, – это и есть история, к концу которой мы приближаемся. Все эти рассказы, которые твоя сестра нарассказала царю, – всего-навсего середина ее собственной истории – ее и твоей, то есть и Шахрияра, и его младшего брата Шахземана".

– Я его не поняла, но Шерри, стиснув другое мое плечо, спокойно спросила, уж не следует ли отсюда, коли это такой занудно технический случай, что к обрамляющей истории можно придумать счастливый конец.

– "Автор "Тысячи и одной ночи" ничего не придумывает, – напомнил ей джинн, – он только пересказывает, как, кончив рассказ о Маруфе-башмачнике, Шахразада поднялась с царской постели, поцеловала перед Шахрияром землю и, набравшись храбрости, просила о милости в обмен на тысячу и одну ночь развлечений. "Проси, Шахразада", – ответил в истории царь, и тогда ты послала Дуньязаду за детьми и молила сохранить тебе жизнь ради них, чтобы не пришлось им расти без матери".

– Мое сердце так и подпрыгнуло в груди; Шерри сидела молча. "Подчеркиваю, что просишь ты не во имя историй, – заметил джинн, – и не во имя своей любви к Шахрияру и его к тебе. Изящный ход: ему предоставлена свобода даровать тебе, если он так решит, исполнение желания на совершенно иных основаниях. Меня восхищает также тот такт, с которым ты просишь только о своей жизни; это дает ему моральную инициативу в том, чтобы раскаяться в своей политике и жениться на тебе. Сомневаюсь, что сам подумал бы об этом".

– "Хм-м", – сказала Шерри.

– "И к тому же тут имеется замечательная формальная симметрия…"

– "Забудь ты свою симметрию! – вскричала я. – Работает это или нет?" По выражению его лица я поняла, что срабатывает, а по лицу Шерри – что план этот для нее не новость. Я крепко-накрепко обняла их обоих и так разрыдалась от радости, что, как выразился джинн, с нас вот-вот потекла бы чернильным дождем тушь; Шерри я умоляла пообещать, чтобы и после свадьбы я, как и раньше, оставалась с детьми и всегда сидела у подножия их постели.

– "Не все сразу, Дуня, – сказала в ответ она. – Я еще не решила, хочу ли я кончать историю таким образом".

– "То есть как хочешь ли? – Я с внезапным ужасом уставилась на джинна: – Ведь коли это есть в книге, значит, она должна?"

– Теперь уже и он, казалось, встревожился и, всматриваясь в лицо Шерри, признал, что не все увиденное им в его снах или грезах в точности соответствует той истории, которая дошла до него через разделяющие нас наяву, в часы бодрствования, века, земли и языки. В его переводе, например, детишки оставались безымянными, и все трое были мальчиками; и хотя там упоминалось, что Шахразада к концу книги полюбит Шахрияра, не было там и намеков на то, что она его обманывает или так или иначе ему изменит со мной или с кем-то другим. Но главное – само собой разумелось, что сам он совершенно отсутствовал в фабуле всей истории, каковую, однако, молил мою сестру закончить так же, как она кончалась в его версии: двойной свадьбой, ее с твоим братом и нас с тобой, и нашим счастливым совместным проживанием, покуда не придет за нами Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний и т. д.

– Пока я пыталась осознать ошеломляющие новости о самой себе, Шерри с улыбкой спросила джинна, что он, собственно, подразумевает под "своей версией" – тот экземпляр "Тысячи и одной ночи", с которым он принимал в нас участие, или же собственную историю, в процессе сочинения каковой находился; ибо ей приятно было думать – и она глубоко на это надеялась, – что наша связь обернулась на пользу не только ей: что так или иначе мы с нею и сама наша ситуация оказались среди тех "древних повествовательных материалов", которые он нашел полезными для своих нынешних целей. Как кончалась его версия?

– Джинн на мгновение закрыл глаза, подтолкнул большим пальцем очки обратно на переносицу и повторил, что все еще находится в середине третьей повести и пока далек от того, чтобы хотя бы начерно набросать ее кульминацию и развязку, не продумал даже в самых общих чертах и ее план. Повернувшись ко мне, он, к моему величайшему изумлению, объявил, что называется эта история "Дуньязадиада", а главная ее героиня – не моя сестра, а я сама, чей образ в "предстоящую брачную ночь", как он находит, столь же удачно схватывает конкретную ситуацию рассказчика историй из его времени и окружения, как образ моей сестры – положение художника-повествователя вообще.

– "Все эти ночи у подножия кровати, Дуньязада! – воскликнул он. – Тебе была передана целая литературная традиция, а в придачу еще и эротическая! Нет истории, которой бы ты не слышала; нет способов заниматься любовью, которых бы ты снова и снова не видела. Я думаю о тебе, младшая сестричка, девственница в обоих отношениях: вот это невинность! Вот это искушенность! И теперь приходит твой черед: Шахрияр рассказал младому Шахземану, как он любит свою чудесную любовницу и саму по себе, и за ее истории, которые он тоже передает дальше; два брата женятся на двух сестрах; это твоя брачная ночь, Дуньязада… Но подожди! Послушай меня! Шахрияр, прежде чем повстречал Шахразаду, лишил невинности и убивал по деве за ночь тысяча и одну ночь; Шахземан делал то же самое, но только теперь, на тысячу и одну ночь позже, узнает он о Шахразаде, – это означает, что с того дня, когда он убил свою жену, казнил он по меньшей мере две тысячи двух молодых женщин – и ни одна из них не понравилась ему настолько, что он захотел бы провести с нею вторую ночь, не говоря уже о том, чтобы пощадить ее жизнь! Что ты собираешься предпринять, чтобы развлечь его, сестренка? Предаться любви новым возбудительным способом? Но таких нет! Рассказывать ему, как Шахразада, истории? Он все их уже слышал! Дуньязада, Дуньязада! Кто сумеет рассказать твою историю?"

– Ни жива ни мертва от страха, я вцепилась в свою сестру, которая взмолилась, чтобы джинн перестал меня пугать. Рассыпавшись в извинениях, он заверил нас, что описывал не обрамляющую историю "Тысячи и одной ночи" (каковая счастливо кончалась безо всяких намеков на эти ужасы), а свою собственную повесть, чистый вымысел, к которой он от всего сердца постарается найти достойное его ко мне привязанности завершение. Еще более развеяла мои тревоги Шерри, добавив, что и она потратила немало времени на размышления о моем, как его описал джинн, положении и имеет касательно моей брачной ночи кое-какие планы; о них, как последнюю дань нашему другу, она набросала небольшую заметку, в надежде, что, реализуются они или нет, он сможет найти их полезными для своей истории, но в настоящее время предпочла бы их от меня скрыть.

– "Значит, ты чувствуешь то же, что и я, – задумчиво промолвил джинн, – мы больше не свидимся".

– Шерри кивнула: "Тебе рассказывать другие истории. Я свои уже рассказала".

– Он уже начал бледнеть. "Моя лучшая, – сказал он, – уступит зауряднейшей из твоих. Я навсегда сохраню любовь к тебе, Шахразада! Дуньязада, я твой брат! Доброй ночи, сестры! Прощайте!"

– Мы расцеловались; он исчез вместе с письмом Шерри; за нами пришли от Шахрияра; все еще потрясенная, я сидела у подножия кровати, пока они комбинировали последние страницы "Ананга-ранги" и "Кама-сутры" и Шерри завершала рассказ о Маруфе-башмачнике. После чего она, как научил ее джинн, поднялась с постели, поцеловала землю, взмолилась о милости; я сходила за детьми; Али Шар приковылял за мной сам, Гариб приполз, а Джамила-Мелисса присосалась к моей пустой груди, словно к материнской. Шерри изложила свою просьбу; Шахрияр всхлипнул, прижал детишек к груди, сказал, что давным-давно ее помиловал, обнаружив в ней опровержение всех своих разочарований, и вознес хвалу Аллаху, что тот послал ее во спасение всего женского пола. Потом он отправил людей за папочкой, чтобы тот составил брачный договор, и за тобой, чтобы ты услышал новости о Шахразаде и ее истории; когда ты предложил на мне жениться, Шерри, в соответствии со второй частью нашего плана (о третьей части которого я по-прежнему ничего не знала), выдвинула встречные требования: для того, чтобы мы с ней никогда не расставались, ты должен покинуть Самарканд и жить с нами, разделив с братом здешний трон и передав свой тамошний нашему отцу в качестве компенсации за его трехлетние страхи. Ты показался мне более симпатичным, чем Шахрияр, но и более пугающим, и я умоляла сестру сказать, что ждет меня впереди.

– "Ну как же, глупенькая Дуня, великолепное свадебное пиршество! – подначивала она. – Евнухи надушат воду в наших турецких банях лепестками роз и цветками иван-чая, мускусными стручками, сандаловым деревом и амброй; мы вымоем и обрежем наши волосы, они нарядят меня точно солнце, а тебя – как луну, и мы будем плясать между женихами, дабы возбудить их, в семи разных убранствах. Когда вино и музыка иссякнут, они будут уже едва способны сдержать свое желание, мы все расцелуемся и пожелаем друг другу доброй ночи, каждый трижды, – всего двенадцать доброночей, и мужья поскорее повлекут нас в наши раздельные брачные покои…"

– "О, Шерри!"

– "Тогда, – продолжала она, и в голосе у нее не осталось уже и грана насмешки, – на самом пороге их наслаждений я остановлюсь, поцелую землю и скажу своему господину и повелителю: "О царь Солнца, и Луны, и Приливов и т. д., благодарю, что наконец женишься на мне, проспав со мною тысячу и одну ночь, прижив от меня троих детей и наслушавшись, пока я тебя забавляла, присловий и притч, прибауток и софизмов, острот и увещеваний, сказок и анекдотов, диалогов, историй, элегий, сатир и один Аллах ведает чего еще! Спасибо тебе и за то, что отдаешь мою драгоценную младшую сестру своему брату-грубияну, а Самаркандское царство – нашему отцу, чья признательность, как мы надеемся, отчасти восстановит его рассудок! Но самое большое спасибо за то, что любезно перестал насиловать и убивать по деве за ночь и склонил к тому же Шахземана! У меня нет никакого права просить у тебя что-либо еще, я должна быть вне себя от радости, что смогу смиренно служить твоим сексуальным и любым иным желаниям до того дня, когда ты устанешь от меня и либо меня убьешь, либо сменишь на другую, помоложе, – и я в самом деле готова вести себя именно так, как наверняка по отношению к Шахземану готова и Дуньязада. Однако, ввиду твоего безграничного великодушия Q.E.D., я осмеливаюсь просить о самой последней милости". Если удача не отвернется от нас, Шахрияр настолько обезумеет к этому моменту, горя желанием залучить меня в постель, что скажет: "Пожелай, получишь", после чего я укажу ему, что счастливое стечение обстоятельств вот-вот свершит то, чего не смогла добиться и тысяча несчастных, – ты расстанешься со мной до утра. Зная своего мужа, я ожидаю, что он предложит этакое легонькое a quatre, в ответ на что я подобающим образом зардеюсь и объявлю, что в конце концов примирилась с мыслью, что на несколько часов тебя потеряю, и просто прошу минут тридцать на беседу с тобой наедине, прежде чем ты уединишься со своим женихом, ибо хочу сообщить тебе кое-что, что должна знать каждая невинная невеста. "Неужели в этой области есть еще на свете что-то, чего бы она не видела сотню раз в нашем исполнении?" – поинтересуется твой тактичный зять и деверь. "Видеть не означает знать, – отвечу я, – я сама, например, обладаю весьма и весьма насыщенным сексуальным опытом, но только с одним мужчиной, и буду застенчива, как девственница, с любым, кроме тебя; Шахземан овладел, я полагаю, широчайшими плотскими познаниями, но не сподобился развернутого и углубленного знания какой-либо одной женщины; среди нас четверых только ты, царь Времени и т. д., можешь похвастаться опытом и того, и другого рода, ибо проторил свой путь через двадцать лет супружества, тысячу и одну одноразовую ночную статистку и тридцать три месяца со мною, если не считать часов досуга со всеми объезженными тобой наложницами. Но малышка Дуньязада, кроме косвенного, не имеет совершенно никакого опыта". На это гроссмейстер находчивости ответит своим "Хм-м" и переложит затруднение на плечи Шахземана, каковой, призвав на помощь всю свою проницательность, скажет: "Ладно. Но постарайся покороче". Они отойдут – с грандиознейшей эрекцией, от которой когда-либо нам с тобой случалось содрогаться, – и вот тогда я п скажу тебе, что делать в третьей части. Потом мы поцелуемся, разойдемся по своим мужьям и так и сделаем. Идет?"

– "Сделаем что?" – закричала я, но она больше ничего не сказала, пока все не обернулось в точности так, как она описала: наш свадебный пир и танец; отступление к брачным покоям; ее вмешательство и просьба, твое дозволение и оговорка, чтобы мы не тянули, поскольку я возбудила тебя сильнее, чем любая из двух тысяч несчастных, чье девство и жизнь ты отнял за пять с половиной прошедших лет. Вы разошлись, оттопыривая спереди свои халаты; как только за вами захлопнулись двери спален, Шерри плюнула вам вслед и, обхватив мою голову ладонями, заговорила: "Если ты хоть когда-нибудь внимательно меня слушала, сестренка, вслушайся сейчас. При всех своих благих намерениях наш джинн-ключарь либо лжец, либо дурак, когда говорит, что какие-то мужчина и женщина могут до самой смерти холить и лелеять друг друга как самое драгоценное сокровище – если, конечно, отпущенный им жизненный срок не столь же краток, как у наших убиенных сестер. Три тысячи три, Дуня, – и все мертвы! Чего мы с тобой добились всеми этими выдумками, разве что избавили еще одну тысячу от быстрого конца – для неспешных мук? Для чего они спасены, как не для затяжного насилия от руки отцов, мужей, любовников? В настоящий момент нашим господам просто приятно смягчить свою политику; патриархат сохраняется в неприкосновенности: я уверена, что он доживает до времен нашего джинна и его страны. Предположим, что описывал он истинные свои отношения с этой столь любезной ему Мелиссой, а не желаемые или вымышленные, – ну что ж, в таком случае это лишь исключение, подтверждающее гнусное правило. Вот как с нами обходятся, а ты уже готова увлечься, раздвинуть ноги– и принять все это, как и остальные из нас! Хвала Аллаху, что в отличие от меня ты не можешь попасться в ловушку новизны и счесть, что добудешь нашему полу некую победу, отвлекая гонителей полупристойными фортелями и побасенками! Никакой победы, Дуня, всего только никуда не годное воздаяние; пора нам перейти от хитростей к обману, от выдумки ко лжи. Ступай же теперь к своему похотливому муженьку, а я отправлюсь к своему; пусть он целует, ласкает и раздевает тебя, лапает, щиплет, слюнявит; пусть уложит на кровать; но когда он изготовится тебя прободать, выскользни из-под него и шепни ему на ухо, что при всем его обширном сексуальном опыте остался еще один, самый изысканный из всех способ заниматься любовью, о котором и он сам, и Шахрияр пребывают в неведении, поскольку не далее как прошлой ночью открыл его нам некий джинн, когда мы молили Аллаха, чтобы подсказал он нам способ потешить таких необыкновенных мужей. Столь чудесна эта, как мы ее назовем, Поза Джинна, что даже мужчина, для которого девственница уже казалась просто приложением к яйцу в мешочек, почувствует себя первопроходцем и т. д. Более того, эта поза, в которой все делает женщина, а ее господину остается лишь отдаться наслаждению более мучительному, чем все, что он когда-либо испытал или о чем мечтал. От него только и требуется, что раскинуться повольготнее на кровати и дать привязать шелковыми шнурками свои запястья и лодыжки к ее стойкам, дабы не вспугнуть преждевременным спазмом наслаждения его неземную кульминацию и т. д. И вот тогда, тогда, сестричка, когда он, раздетый и связанный, распростертый навзничь будет пускать от вожделения слюну, вынь из левого кармашка седьмого своего платья бритву, которую я там припасла, – и я сделаю то же самое, – и оскопи чудовище! Отчекрыжь его проклятое кровавое орудие и воткни его ему в глотку, чтобы он подох от удушья, как сделаю и я с Шахрияром! После чего мы перережем глотки и себе, дабы избежать чудовищной мужской мести. Прощай, милая Дуня! Может быть, мы очнемся вместе в ином мире, где не будет никаких он и она! Доброй ночи".

– Я шевелила губами, пытаясь что-то ответить, но не могла произнести ни слова; словно в трансе, пришла к тебе; и пока ты целовал меня, нащупала в кармане холодное лезвие. Я, словно во сне, позволила тебе себя раздеть, позволила трогать свое тело там, где его никогда не касался мужчина; позволила тебе возлечь на себя; как во сне, я услышала, как умоляю тебя сдержаться ради редкостного наслаждения, заманиваю тебя в Позу Джинна и со сталью в руке и голосе рассказываю историю твоего нынешнего рабства. Твой брат искалечен; моя сестра мертва; нам пора за ними.

2

– На этом и кончается твоя история?

Дуньязада кивнула.

Шахземан пристально вгляделся в свою застывшую нагой рядом с постелью невесту, сжимавшую в дрожащей руке бритву, и прочистил горло.

– Если ты и в самом деле собираешься пустить ее в ход, смилостивись и сначала убей меня. Покрепче резани под адамовым яблоком – и вся недолга.

Девушка содрогнулась, замотала головой. Мужчина, насколько ему позволили путы, пожал плечами:

– Ответь по крайней мере на один вопрос: зачем тебе, в конце-то концов, понадобилось рассказывать мне эту необыкновенную историю?

Все еще отводя взгляд, Дуньязада монотонным голосом объяснила, что месть ее сестры предполагала и эту перестановку не только пола сказителя и сказания (как понимал их джинн), но и их положения, поскольку второе отдается теперь на милость первого.

– Ну так и окажи тогда эту милость! – воззвал царь. – Самой себе!

Дуньязада подняла на него глаза. Несмотря на свое положение, Шахземан, совсем как джинн, улыбнулся сквозь жемчуга своей бороды и объявил, что Шахразада по справедливости считает любовь мимолетной. Но вряд ли уступает ей в этом и сама жизнь, вот почему обе они так сладостны – и еще сладостнее, если ими наслаждаешься, словно они никогда не кончатся. При всем неравенстве женской доли, продолжал он, тысячи женщин находят любовь столь же драгоценной, как и их возлюбленные: чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к рассказам Шахразады. Если осужденному – каковым он себя считает, поскольку, лишившись мужественности, он тут же покончит с собой, едва в руках у него окажется меч, – может быть даровано последнее желание, каковое даже он привык даровать поутру своим ночным жертвам, то он выбрал бы обучить свою пригожую па-лачку радостям пола, прежде чем он его лишится.

– Ерунда, – раздраженно бросила Дуньязада. – Я всего этого вдосталь насмотрелась.

– Смотреть – совсем не то, что чувствовать. Она уставилась на него:

– Научусь, когда захочу, – и от менее кровавого учителя, которого, пусть и по-глупому, полюблю. – Она отвернулась. – Если мне когда-нибудь встретится подобный мужчина. Чего, надеюсь, не произойдет.

Рассерженная, она скользнула внутрь своего платья и, неумело зажав бритву в левой руке, принялась застегивать крючки.

– Что за счастливчик! Так, значит, женушка, ты меня не любишь?

– Конечно нет! Согласна, ты не такое чудовище, как я воображала, – внешне, я имею в виду. Но ты мне абсолютно чужой, а от одной мысли о том, что ты сделал со всеми этими девушками, у меня к горлу подступает тошнота. Не трать понапрасну последние слова на глупые заигрывания: ты меня не переубедишь. Приготовься лучше умереть.

– Я давно готов, Дуньязада, – спокойно ответил Шахземан. – С самого начала. Иначе почему, по-твоему, я не позвал стражу, чтобы убить тебя? Уверен, что братец уже давно покончил с Шахразадой, если она и в самом деле попыталась совершить то, на что подбила тебя. Мы с Шахрияром были бы круглыми дураками, если бы не предвидели подобный поворот событий с самой первой ночи, шесть лет тому назад.

– Я тебе не верю.

Царь повел бровями и сквозь зубы свистнул; тут же из-за ковра с изображением семиколечного кубка Джамшида шагнули двое дюжих мамелюков, они схватили Дуньязаду за руки, заткнули ей рот, отобрали бритву.

– Честно это или нет, – как ни в чем не бывало продолжал беседовать с ней Шахземан, пока она билась в руках мамелюков, – сейчас властью тебя могу наделить только я. И, честно это или нет, я собираюсь тебе ее дать. – Он улыбнулся: – Верните ей бритву, друзья, и будьте на остаток ночи свободны. Если ты не веришь, что я с самого начала сознательно отдался в твои руки, Дуньязада, ты не можешь отрицать, что теперь я так и поступаю. Все, о чем я прошу, – чтобы и мне было дозволено рассказать тебе историю в обмен на ту, что рассказала мне ты; когда я ее окончу, ты сможешь поступить как пожелаешь.

Мамелюки с неохотой отпустили ее, но покинули комнату только после того, как Шахземан, по-прежнему раздетый и связанный, повторил свой приказ. Дуньязада в изнеможении опустилась на подушку, потирая запястья, подобрала рассыпавшиеся волосы, потеснее запахнула платье.

– Ты меня не убедил, – сказала она. – Стоит мне занести бритву, они пронзят меня стрелой.

– Это не приходило мне в голову, – признался Шахземан. – Значит, тебе придется немного мне довериться, как доверяюсь тебе я. Подними ее вверх, я требую!

– Ты требуешь! – горько промолвила Дуньязада. Она подняла руку с бритвой, но тут же, безвольно уронив ее рядом с подушкой, начала всхлипывать.