Текст книги "Химера"

Автор книги: Джон Барт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

– "Ты, часом, не офицер?" – спросил я ее.

– "Младший капрал Меланиппа, пятый эскадрон легкой кавалерии, – в ярости ответила она. – А ну убери свои грязные лапы!"

– "Это же младше старшего лейтенанта, да? Ну да ладно. Ты девственница?"

– Она ответила – и голос ее еще больше напрягся, хотя по-прежнему казалось, что не менее, чем на меня, сердита она и на саму себя, – что Второе правило для военнопленных амазонок запрещает ей выдавать любую информацию помимо имени, чина и подразделения. Я любезно ответствовал, что поскольку был несведущ касательно этого правила, она его уже нарушила, информировав меня о его существовании. Амазонки не плачут, но голос у них дрожит. Она попросила, чтобы я ее сначала убил.

– "Прежде чем что?" И тут я осознал, надо сказать к собственному изумлению, что не только пребывал в состоянии полной эрекции с того самого момента, как спешился с Пегаса (каковой мирно пощипывал травку, перенюхиваясь с вороной кобылкой), но что и в самом деле собираюсь силой ею овладеть. Она оказала поразительное сопротивление – особенно для связанного по рукам и ногам и не вполне пришедшего в себя после подобного падения: некоторые амазонки, как я узнал позднее, особенно же носящие имена Меланиппа или Быстрая Мирина, наделены определенной, пусть и ограниченной способностью к протейству, когда находятся в сексуально критической ситуации; мой младший капрал, прежде чем мне удалось ее насадить, кратко, но безошибочно обращался в каменного краба, в водяную змею, олениху, кальмара – именно в таком порядке. Охваченная неистовством, она, на свою беду, только и могла вспомнить о животных, как она надеялась, устрашающих или стремительных (и при этом случилось так, что не вспомнила о диких кобылицах, а то бы моя песенка была спета), не осознавая – я-то знал это от Полиида, – что, во что бы снабженное конечностями ни обратилась, она останется связана точно так же, как и была, а кроме того, что мое знакомство с оборотнями послужит мне своеобразным иммунитетом против ее действий. Обернись она облаком или, скажем, потоком воды, ей ничего не стоило бы от меня освободиться; на деле же я просто отмахнулся от краба и придержал ее за заднюю ножку, чтобы он не удрал на остальных прочь; преспокойно схватил змею чуть пониже головы (мы с братом с детства собаку съели в этом деле, пугая маленьких девочек пойманными в роще змеями) и, по сути, внедрился – с тыла – в заарканенную олениху, понимая, что она вот-вот вернется в вожделенную форму. Завизжав как недорезанная, она превратилась в кальмара, только две из пяти пар щупалец которого были связаны: мне следовало бы поскорее убраться, – знаете, у них там такой клюв, внизу, у самых срамных частей? – но шесть свободных щупалец присосались ко мне, совсем недурное на самом деле ощущение, движимые тем же самым спрутьим инстинктом, из-за которого она тут же оросила мой пенис чернилами, вместо того чтобы просто-напросто мне его оттяпать. Через минуту это опять была Меланиппа, но уже не девушка; воющую, я удерживал ее за волосы под собой, пока отвечал струёй на струю. Едва я кончил, как тут же ужаснулся, до какой степени уже дважды оказался порабощен желанием, повторив с чуждой всякой жалости силой безжалостное жульничество в роще. Сокрушаясь, я ретировался; кальмарьи чернила, смешавшись с яркой, как вишневый сок, кровью, капали с моего опавшего орудия на ее все еще неистово сжатые чресла и гузно, росчерками и титлами варварского алфавита надписывая инициалами мой позор.

– "Свинья! Свинья!" – надсадно выплевывала она, задыхаясь от возмущения. Я счел бесполезным – зачем мне-то лезть на рожон? – указывать ей на бесполезность и этого превращения: подумай она о нем вовремя, и я бы насадил ее ничуть не хуже оленихи.

– "Крайне сожалению, – отдувался я. – Большой перерыв между женщинами; переувлекся. Да и осьминог был – круче некуда!"

– "Перережь мне глотку", – попросила она, уткнувшись лицом в грязь.

– "Не идиотничай".

– "Выпотроши меня".

– "Что за белиберда".

– "Если бы могла, я бы убила тебя, женофоб, свинья сексистская".

– С тем и лежим. "Мне тебя не в чем винить, – сказал я чуть спустя. – Я никогда в жизни, знаешь ли, никого не лишал девственности, не говоря уже о насиловании. Мне до глубины души стыдно за самого себя. Что мне сделать, чтобы хоть как-то загладить вину?" Ее предложения отражали дурное расположение духа, их невозможно было провести в жизнь, не положив конец моей карьере. Мы немного помолчали.

– "В нашей стране, – сказала она немного погодя, – мы бы отрезали твой хер насильника и засунули, чтоб ты подавился, его тебе в глотку. Мы бы посадили тебя задницей на горячий кол. Мы бы скормили тебе твои собственные яички. О! О! О!"

– В третий раз я извинился за свое над ней насилие и, несмотря на всю ее брань, плевки и пинки, постепенно ее почистил, привел в порядок одежду, оставив себе в качестве доказательства для Иобата только бронированный хитон. За работой этой я в сочувственных тонах рассказал ей историю об изнасиловании Антеи; о ее разочаровании несправедливостью природы, допустившей в этой области односторонность; о моем восхищении замечательным уходом за лошадьми со стороны амазонок из нашего дворцового штата в Коринфе; о ее собственном потрясающем бойцовском духе и о моей решимости вернуть ее к своим, вместо того чтобы обрекать на рабство у моего работодателя, к которому сам я не испытывал никакой особой приязни, и т. д. Стараясь не вспоминать о Втором правиле для пленных, Меланиппа сообщила мне тогда, уже спокойнее, но все еще в холодной ярости, о Первом – умереть в бою, но не попасть в плен, поскольку амазонки должны ожидать, что их изнасилуют Женофобствующие Свиньи-Захватчики, и Третьем – не по своей вине все же полоненной – убить, как только подвернется случай, себя, дабы доставить как можно меньше удовольствия этим самым ЖСЗ. Я напомнил ей, что и в мыслях не держу повторять свое постыдное насилие – по отношению и к ней, и к лучшему в моей собственной натуре. Ничуть не впечатлившись, она плюнула в меня и объявила, что для амазонок это вопрос чести: ни одна из них – пленная и подверженная сексуальному насилию – никогда не возвращается в Амазонию, если не приносит с собой на аксельбанте отъятых органов своего насильника, ибо, хотя ее народ, вопреки широко распространенному мнению, весьма высоко ставил не только гомосексуальные, но и гетеросексуальные отношения и по своей собственной инициативе истово и обильно совокуплялся с мужчинами, самым отвратительным на свете было для них подвергнуться насилию. Их нравственные устои, их религия, искусство, даже история и мифология неизменно обращались к этому пункту: свое происхождение, например, они прослеживали от группы из примерно двух тысяч девственниц, насильно дефлорированных каким-то азиатским деспотом, который после этого массово депортировал их в Скифию, наказав поминать его добром, ибо он смягчил свою клятву убивать каждую после насилия над ней; вместо этого те из них, кто от него забеременел, убили своих детей и установили воинствующую гинекократию, дабы сопротивляться насильственному подавлению своего пола. Слово амазонка, сказала она, имеет наряду с обыденным и высший смысл: хотя полный рвения лидер может и буквально обкорнать себе грудь из символических соображений – не поступить ли так прикидывала и сама Меланиппа, – одногруд ость, к которой отсылает это имя, метафорична и позитивна: наполовину чистая женщина, наполовину чистый воитель и т. д. Вследствие всего этого, если, как подчас случалось, изнасилованной амазонке не представлялось шанса отомстить своему растлителю, прежде чем он от нее избавится, она могла не убивать себя, но должна была жить в изгнании, повышая сознательность женщин в других странах касательно фактов их эксплуатации, – отсюда и изредка встречаемые в местах, подобных Коринфу, соотечественницы Меланиппы, где, батрача на конюшне, они преспокойно подрывали основы патриархата.

– Но сама моя жертва, столь же по-своему полная амбиций, как и я, с самого раннего девичества лелеяла мечту о великой цели – с победой привести своих сестер в страну их легендарного исхода, Самарканд; низложить и кастрировать женофобствующего хряка-деспота, кем бы ни оказался сей неудачник, и установить на родине-матери их матерей матриархат. Пусть к этим свершениям, многообещающим первым шагом на котором стало раннее не по годам присвоение ей чина младшего капрала, навсегда преградило единственное падение с лошади и тычок моего копьеца; поскольку и сердце, и разум, и душа ее были целиком в Фемискире, на чужбине ей не жить; если я оказался слишком труслив, чтобы присовокупить к насилию убийство, ей придется убить себя самой.

– Я и без того уже давно раскаялся, а теперь, слушая донельзя трогательный отчет своей жертвы и воображая, каково бы было мне самому, даже без дополнительных этических или исторических обертонов, если бы то или иное горькое несчастье (вроде выпавшего на долю моего брата) в корне пресекло мою карьеру, сделался и вовсе безутешен. Отпустить ее на произвол судьбы я не осмеливался; не мог я и так ее и бросить или перелететь с ней в Фемискиру или обратно в Тельмесс (где, возможно, дружеское участие Филонои, раз уж не мое, смягчило бы ее боль, – но я не доверял Иобату); с другой стороны, сколько бы я ни сокрушался, мне отнюдь не улыбалось в качестве наказания охолоститься. Меланиппа с гневом отвергла мое предложение снабдить ее гениталиями одного здесь же на горе помершего козопаса, каковые она могла бы представить дома принадлежащими насильнику. Наконец в поисках лучшего решения я, засыпая на ходу, перелетел с ней через Спорады и Киклады, покрыл, накрепко приторочив ее к спине Пегаса, чтобы она с него не спрыгнула, весь неблизкий путь до Коринфа; под покровом ночи мы приземлились прямо на царские конюшни, вспугнув пару сов и дежурную амазонку, в которой я признал толстую Ипполиту, подругу моей юности, и окликнул ее по имени.

– "Нет, уже не царевич Беллер, – прокричал я ей сверху, – Беллерофон. Убийца? У меня тут ваша молоденькая сестра, младший капрал пятого эскадрона легкой кавалерии Меланиппа, храбрая воительница, постыдно изнасилованная в бессознательном состоянии после тяжелого падения с лошади в Ликии. Вот. Пожалуйста, присмотри, чтобы она с собой ничего не сделала, ладно? И представь ее моей матушке и своим товаркам и т. д. А еще скажи мамаше, что со мной все в порядке и я рано или поздно вернусь потребовать коринфский трон. И еще, что с Полиидом она ошибалась. Думаю. Благодарю". Пока ошарашенная Ипполита отправилась за лестницей и своими товарками, я аккуратно сгрузил слишком подавленную, чтобы говорить, Меланиппу на крышу, поцеловал ее волосы, еще раз извинился. "Лучше мне ничего было не придумать, – объяснил я, – здесь ты как-никак среди друзей. Ниспровергай все, что захочешь. Могу ли я что-то еще для тебя сделать?" Ну как же, конечно, отвечала она: на самом деле, ей невтерпеж как хочется – здесь и сейчас – сделать мне минет, прямо на крыше, в благодарность за то, что, изнасиловав, я ее заодно не убил. Голос у нее был какой-то странный, да еще и специфическое изложение ее мотивов… В растерянности я отклонил ее просьбу и нагнулся, чтобы развязать ей руки. Мгновенно она вцепилась в мои лодыжки, норовя яростно вгрызться мне в промежность; я подскочил на месте, поскользнулся на черепице, чуть не сверзился с крыши вниз; она была тут как тут, немыслимая прыть для человека со связанными ногами, пыталась выцарапать мой срам; я неуклюже вспрыгнул-таки на Пегаса и вонзил пятки ему в бока; с конька крыши вслед мне полетели истошные проклятия.

– Потрясенный, я вернулся к подножию горы Химера, где и провел три дня, отдыхая и пытаясь восстановить душевное равновесие. Кроваво-чернильные пятна на полотне хитона Меланиппы были несмываемы, этакое зашифрованное клеймо проклятия. Мне досаждали дурные сны. Всякий раз, когда я видел змею (а леса там ими кишат), мне чудилось, что это спасающаяся бегством амазонка. Когда приближались лазутчики солимов или карийцев, я пугливо улетал от них вместе с сойками и черными дроздами; я разыскал еще один патруль амазонок и попытался рассказать им о храбрости Меланиппы и текущем положении вещей; вынужденный держаться от них на расстоянии полета стрелы, я не смог до них докричаться. Большую же часть времени я просто парил кругами высоко над потухшим вулканом, словно незаконнорожденный ястреб, и думал про себя черные мысли. В конце концов я вернулся на равнину к Ксанфу и столице Иобата.

– Царь, увидев меня, оказался еще больше удивлен, чем в первый раз, – и откровенно к тому же этим недоволен. Обеспокоенным казался и Полиид. Вот Филоноя – та вскрикнула от радости, повисла у меня на шее и принялась осыпать поцелуями, пока не заметила, в сколь мрачном расположении духа я пребываю, и не отпрянула от меня.

– "На это ушло кое-какое время, – кисло промямлил Иобат. – А где моя амазонка?" Я предъявил поруганный хитон и отдал его Филоное, чья изысканная красота и девичьи манеры вдруг показались мне эксцентричными и напыщенными, словно она подражала какому-то фригийскому пидору. "Амазонки не идут в рабство", – сказал я. Иобат причмокнул: "Но пленницы-то они, пока суд да дело, классные, а?" Филоноя отбросила хитон и выбежала из комнаты; ее досада на меня тут же подняла царю настроение. "Сосункам предоставь обжиматься, – продекламировал он, – мужику подавай его трах. Хе-хе. Обычно мы им вставляем, а потом смотрим, как они кончают с собой. Ну что, останешься со мною на ленч, прежде чем уделать для меня царя Амисидора?" То, что я отразил солимов и амазонок, заявил он, засчитывается в лучшем случае за один подвиг, тем более что я не представил ему никаких доказательств касательно первых и лишь двусмысленное подтверждение касательно вторых. Кроме того, его шпионы сообщили из Карий, что хотя Амисидор и встревожен историями о "летучем кентавре" и обусловленным ими ослаблением солимско-амазонского союза и, возможно, вследствие этого окажется достаточно уступчив на переговорах по урегулированию приграничных споров, он отнюдь не был запуган до такой степени, чтобы капитулировать. Моим следующим заданием, таким образом, как предложил ему в соответствии с классическими образцами нарастающего неправдоподобия Полиид, будет перелет прямиком к карийскому двору: среди бела дня я должен буду приземлиться под носом у Амисидора и посулить ему, что уничтожу столицу со всем ее населением, если он не уступит Ликии половину Карий.

– "Если понадобится, можешь потратить на это весь уик-энд, – заключил он. – И обеспечь-ка мне Амисидорову половину: по его царице плачет мой бордель для сантехников. Адью".

– Я ответил: "Нет. Я выполню еще одно поручение – третье по твоему счету, но пятое по моему, поскольку я включаю сюда и доставку послания от Прета, – но это и в самом деле должно быть нечто незаурядное, не чета предыдущим. Пираты и отщепенцы – ну да, может быть, – если они на самом деле вне закона не потому, что протестуют против несправедливостей ликийских социально-экономических институтов, – жалко, я не перекинулся об этом парой-другой слов с Химарром, прежде чем его потопить. То же относится и ко всяческим мятежникам – ежели они простые проходимцы, домогающиеся власти. И конечно же, к захватническим армиям. Ну и т. д. Но только больше никаких империалистических агрессий, идет? Либо что-нибудь достойное, либо я умываю руки. За последнее время я стал куда как сознательнее".

– Из-за кулис тронной комнаты донесся хлопок в ладоши. Вернулась Филоноя и, спокойно глядя на меня, заявила своему папаше, чтобы он прекратил слоняться вокруг да около и послал меня на Химеру.

– Я попытался разобраться в ее чувствах. "Химеру… химеру?" Полиид нервно заявил, что это слово можно произносить как с большой, так и с маленькой буквы.

– "Неплохая идея, Филя, – откликнулся ее отец, – Совсем неплохая. У нас тогда останется наш Летучий Кентавр, а у Амисидора ответного монстра не будет. Ты говоришь, Полиид, это самое чудовище – убийца из убийц?"

– "Мне не доводилось слышать, чтобы оно причинило кому-то вред, – сказал я. – По моей информации, у него могут быть там, в кратере, свои дела. Предполагается, что я убью его просто за чудовищность? Да к тому же не его, а ее, это же самка. Хватит женоненавистнических выпадов".

– Полиид выступил в защиту смертоносности чудища, основываясь на генеалогических аргументах, ведь оба его родителя были знаменитыми убийцами-людоедами, но признал, что их отродье не покидало своего логовища, чтобы сослужить свою службу Амисидору – по крайней мере с тех пор, как он начал пичкать его своими транквилизирующими волшебными бумагами, – и тем самым представляет угрозу разве что для вулканологов и ни о чем не подозревающих спелеологов, чтобы предостеречь которых вполне достаточно приставленного к горе стражника. Посему он согласился со мной, что нет никакой особой надобности убивать чудовище – или тварь, если мне важен женский род.

– "Он молокосос, а ты – пройдоха, – хмыкнул Иобат. – Если он ухайдакает эту самую Химеру, полетит все твое оборонное мошенничество, верно?"

– "Тогда не убивай ее, – предложила Филоноя уже ласковее. – Передай ее живьем на зоологический факультет университета. Хорошо, Беллерофон?" Идея воодушевляла ее все больше и больше: мы сможем соорудить для Химеры асбестовую клетку, дыхание ее можно будет пустить на бесплатное отопление всего зоопарка, а может быть, и беднейших кварталов полиса. "Не нужно причинять ей вред, – настаивала она, но тут же, покраснев, добавила: – Но смотри, чтобы и она его тебе не причинила".

– "Грандиозная идея! – вскричал Иобат. – Увести такое оружие Амисидора и выставить его на обозрение демосу, отвлекая его внимание от насущных проблем. Давай, Беллерофон! Если ты одолеешь ее – больше никаких заданий; если она тебя – то же самое! В любом случае ты в выигрыше. Конечно, если ты боишься…"

– С минуту поразмышляв, я объявил, что отправляюсь на Химеру, хотя и с превеликой неохотой – не по причине заботы о собственной безопасности, а потому, что моя прогрессирующая в последнее время прозорливость заставляет призадуматься: чудовища вполне могут нести важную экологическую функцию, являть собой принципиальное звено в питательной цепи экосистемы и т. п. Побуждает меня взяться за этот подвиг только глубочайшая, по самой сути, его уместность, которую я, на удивление, не разглядел двумя тысячами слов ранее, его полное соответствие Схеме, – и та же самая Схема предписывает, что Химера должна быть не пленена, а убита. Ни один из легендарных героев никогда не возвращался с дела с чем-то живым – не считая собственной прославленной персоны да, при случае, донимавшейся недругами принцессы.

– Филоноя, позабыв о своем недавнем раздражении, встала на мою сторону и принялась за нас обоих рассуждать, что ввиду знаменитого дыхания Химеры мы, чего доброго, можем в данном случае отнести монстромахию к мерам по защите окружающей среды от загрязнения. А что думает по этому поводу Полиид?

– "Какая разница, что думает он, – жизнерадостно промолвил Иобат, – царь здесь пока еще я, и я говорю – вперед. Пусть победит сильнейший гладиатор и т. д. Живой или мертвый – мне все равно, но только на этот раз никаких слухов или полумер: доставь мне труп Химеры, чтобы я мог увидеть его собственными глазами.

– "Невозможно", – встрял Полиид.

– "Тем лучше".

– Но провидец, вновь обретая уверенность в себе, объяснил, что в то время как убиение Химеры было для легендарного героя моего калибра по крайней мере вполне вообразимо и вопиюще уместно, – само собой разумеется, он с самого начала держал его на уме в качестве кульминации моих деяний и даже предвидел его, как я могу припомнить, еще в Коринфе, – никакой сувенир на память о чудовище сохранить не удастся, а уж тем более всю его тушу: по самой своей природе огнедышащего существа, оно должно было сразу после смерти изойти на дым. В целях же удостоверения происшедшего необходимо было свидетельство квалифицированного соглядатая, которому, однако, при обычном стечении обстоятельств грозило больше опасностей, чем самому химеробойцу с его спецснаряжением и наперед гарантированным благословением Олимпа. Только свидетелю, наделенному собственными сверхчеловеческими возможностями, мог выпасть довольно скромный шанс уцелеть и пережить ярость поверженного насмерть монстра внешнего сгорания…

– "Вы прошли по конкурсу, – сказал Иобат. – Коли сгинете, мы для вас тут где-нибудь установим мемориальную доску, идет? – Он нахмурился. – Но если вы оба вернетесь, утверждая, что с Химерой покончено, – я должен буду поверить вам на слово?"

– "Я докажу это, отправившись в пещеру сама", – быстро проговорила Филоноя, и разубедить ее не могли никакие отцовские угрозы или увещевания.

– "Когда вернусь, хочу с тобой подробно побеседовать", – весь в счастье сказал я ей и пообещал вернуться к обеду. Полиид попросил час на упаковку кое-каких пожиток и подготовку специального копья, которое, по его словам, понадобится мне, чтобы разделаться с Химерой. Иобат, все еще хмурясь, отправился на заседание Великийского Совета отечественной обороны. Я откушал с принцессой кебаб из ягненка и маслин; рассказал ей кое-что узнанное мною об амазонках (она слушала задумчиво, но внимательно, пару раз вставив что-то вроде: "Ты, кажется, очень ими восхищен"); спросил, почему ее отец, столь поначалу гостеприимный, внезапно, похоже, разлюбил меня после зачтения безобидного письма Прета, тогда как мы с ней не выходили за рамки дружески-приятельских отношений. Филоноя тут же оживилась и обещала, что проверит письмо, до которого, особенно в отсутствие Полиида, сумеет добраться. Зачем проверять письмо, спросил я, содержание которого было без всяких выкрутас нам зачитано?

– Она улыбнулась и сказала: "Зови это женской интуицией"; и к термину, и к явлению я был непривычен, но не имел тогда времени с ними ознакомиться. На прощание мы нежно поцеловались, она заклинала меня быть осторожным, я взнуздал симпатягу Пегаса, подобрал Полиида и в приподнятом расположении духа лег на крыло, держа курс на северо-запад.

– По дороге я без умолку тараторил о своем волнении в преддверии того, что, если верить Схеме, должно стать звездным часом моей карьеры; я возносил хвалы смелости Филонои, с какою она вызвалась подтвердить истребление Химеры, и ее преданность, подвигшую ее разобраться, что же настроило против меня ее отца. Конечно же, моему Святому Супружеству, каковое, если я правильно помнил Схему, непременно следует за свершением подвигов, предопределено быть с нею; я уповал на это; ее нежное послушание, стоило мне об этом поразмыслить, намного полнее соответствовало понятию conjunctio oppositorum, лежащему у Оси Мира, чем, скажем, более деятельный темперамент ну хотя бы того же младшего капрала амазонской кавалерии, которого я оставил несколько дней назад на попечение Эвримеде. И т. д. Не согласен ли он?

– "Ненавижу летать", – угрюмо промямлил провидец и тут же выдал мне инструкцию: нам следует тайком подбираться к чудовищу, одурачить которое невозможно; мы полетим прямиком и приземлимся на самый край кратера; в полдень Химера непременно возвращается к себе в пещеру для весьма длительной сиесты – вне всякого сомнения, именно поэтому я и не видел ее во время своих недавних облетов, – и весь фокус состоит в том, чтобы застать ее в логове, где у нее возникнут проблемы с пространством для маневров. Подмеченное мною в последнее время отсутствие выбивающегося из кратера дыма свидетельствует, что дыхание ее временно утратило обычную пламенность (такое случается); но, учитывая ее тройную кровожадность, больших преимуществ это не сулило. Подобно тому как Персей по отношению к Медузе превратил своего врага в союзника, я должен, словно искусный борец, обратить силу своей противницы против нее самой. Отсюда и припасенное им специальное копье, увеличенный вариант того орудия, которое он отдал для письма Филоное; вместо острого бронзового наконечника оно снабжено тупым свинцовым. Высадив Полиида под прикрытием каменного карниза, я должен был завязать Пегасу глаза, пристроить к концу своего копья несколько пропитанных волшебным теплонакопителем листов бумаги из портфеля прорицателя и просунуть его поглубже в пещеру. Химера на него набросится; теплонакопитель еще больше поднимет температуру ее дыхания (сам я должен зажмуриться и задержать дыхание, чтобы не наглотаться ядовитого дыма) и расплавит свинец, который прожжет ей внутренние органы и убьет ее. "Усек?"

– "Мне что, даже не придется ее увидеть?"

– "Ты ее увидишь, – обещал Полиид. – Но делай все, как я велю, а не то спечешься. Твоей подружке, между прочим, незачем проверять завтра пещеру, найдутся другие доказательства". Мы приземлились на край кратера, никакого чудовища не было видно, только тоненькая струйка пара пробивалась из широкой дыры, в которой Полиид признал одну из вентиляционных отдушин и, следовательно, счел вполне пригодной для нападения. "Ну ладно, приятной битвы, – напутствовал он меня, когда копье и повязка на глаза были изготовлены, – и женись на своей принцессе и все такое прочее. Уверен, твой брат порадовался бы, если бы узнал, сколь успешен ты оказался. Не слишком доверяй своему тестю, он бы уже давно от тебя избавился, не призови я к закону гостеприимства и не поставь его вместо этого твоим работодателем. Увидимся где-нибудь здесь, герой".

– Ну вот, я все так и сделал, дивясь, почему он так странно говорил. Пегас вслепую летать не мог; я подвел его к дыре, просунул внутрь свое старенькое копье; как бы там ни было, что-то ударил: со свистом потянулся дым, густые черные клубы, какая-то вонь, звук словно бы горна. Никаких метаний или борьбы. Я попытался заглянуть, не промазал ли; вытащил обуглившееся копье с наполовину расплавленным наконечником и со страхом ударил еще раз, ожидая поклевки. Вместо этого какой-то шлепок, я отпрыгнул назад, поскользнуся, едва не свалился с Пегаса, а тем временем в облаке дыма вокруг нас начало подниматься нечто темное и смутное, клубясь и растекаясь наравне с самим дымом, потянулось через кратер к карнизу, где я ссадил своего пророка. Сдернув с Пегаса повязку, я взлетел, глаза мои слезились от испарений, но не успели мы еще добраться до противоположной закраины, как трах! – гора содрогнулась и вверх оттуда на черном столбе поднялся шар дыма. Никаких признаков Полиида, только на срезе скалы исполненный сажей и копотью расплывчатый силуэт, как я решил, самой зверюги. Своим испепеленным копьем я в печали очертил его, от львиной головы до змеиного хвоста, пока сверху на нас не стал падать невесомый пепел – чей же еще, если не моего не вполне выгоревшего наставника? Я жаждал начертать там для прозревавшихся им ранее в будущем поколений его имя; не возражал бы надписать для тех же читателей и свое – если бы отличал одну букву от другой. На чуть закопченном Пегасе я уныло поворотил назад, решив обязательно научиться у Филонои писать.

– Ее я заметил на берегу неподалеку от города; облаченная в один только хитон Меланиппы, она размахивала мне флагом. Я приземлился, спешился, поцеловал ее и сказал: "Привет. Я убил Химеру. Но она убила Полиида. Что случилось? Почему ты это наделала? Он тебе не подходит".

– Она отвечала: "Привет. Хорошо. Хорошо. Засада. Потому что пришло время войны, а не любви. Я думала, тебе нравятся амазонки; но это ерунда, после боя я его сниму". У нее была замечательная память, даже для тинейджера. Что за бой? Поспешно она поведала, что Полиид оказался предателем: по словам ее отца, от которого она под угрозой сбежать вместе со мной из дома потребовала объяснений его негостеприимства, послание от Прета было таково: "Прошу, убери подателя сих писаний с этого света, он пытался обесчестить мою жену, твою дочь". Но когда она, с разбитым сердцем, осмотрела этот документ сама, оказалось, что на самом деле он содержит только первое из этих двух сложенных в сложное предложение. В любом случае там не было никаких упоминаний об очистительных заданиях, которые Иобат по совету Полиида, как он охотно признал, налагал на меня с целью от меня избавиться. Муж Антеи, как он заявил, героем не являлся, но во всем, что не относилось непосредственно к его вражде с Акрисием, был вполне разумным человеком: пытался я изнасиловать Антею или нет, я наверняка так или иначе смертельно его обидел; посему Филоное не стоит ни больше меня видеть, ни мешать дворцовой страже, поджидающей меня в засаде, чтобы убить – если я вернусь. Конечно, ей ни к чему человек, который убил своих отца и брата, бросил мать, пытался изнасиловать ее сестру и на самом деле изнасиловал и убил беспомощную военнопленную амазонку. Хе-хе и т. д.

– "В том, что касается Полиида, ты, может быть, и права, – согласился я. – Иногда я и сам в нем сомневался. Но можно и иначе прочесть его роль во всем этом. Прет знает правду о своей жене и мне. Подложные письма! Ты должна будешь научить меня читать и писать. Спасибо, что предупредила о засаде. Амазонку эту я не убивал, а отправил домой к своей матушке. Остальное в общем-то правда, и, согласен, выгляжу я, по крайней мере на бумаге, хуже некуда. Вот. А почему ты здесь?"

– Филоноя ответила: "Потому что я люблю тебя всей душой – и сердцем, и умом. И телом. Моя сестра всегда хотела быть легендарным героем. Я всегда хотела быть им любимой. – Она провела пальцем по хитону. – Ты и впрямь изнасиловал эту бедную девушку?"

– Я сказал: "Угу. Сразу после этого я раскаялся, но, поскольку мое деяние не было ненамеренным, это вряд ли что-либо меняет". Она поежилась, пробормотала что-то об острых ощущениях, поинтересовалась, не собираюсь ли я, коль мы здесь наедине в укромном месте и ей некого позвать на помощь, овладеть также и ею.

– "По-моему, нет. Лучше полетим в Коринф и востребуем там свое царство".

– Филоноя задумалась. "Не верю, что ты пытался напасть на мою сестру. Тебе не пришлось бы этого делать; я ее знаю. Ты с ней спал?" Когда я покачал головой, она сжала мне руку, отерла сажу с морды Пегаса, радостно исповедалась, что уйдет со мной, пусть и безрадостной, в любом случае, женой или любовницей, даже если моя любовь к ней не дотягивает до ее любви ко мне. Совет своей покойной матушки – никогда не выходит замуж за человека, которого она любит больше, чем он ее, – Филоноя рассматривала как достаточно разумный, если в виду имеется, что любовь должна быть равной, или как в основе своей самоублажающий, если в виду имеется противоположное неравенство; чего же не хватает в каждом из этих случаев, так это трагического измерения, каковое, на ее взгляд… но будет еще достаточно времени и для ее взглядов, и для моего рассказа о насилии, и для Коринфа, когда мы сместим ее папеньку и возьмем Ликию на свое попечение, – что и сделаем к ночи, если правильно разыграем свои карты.