Текст книги "Химера"

Автор книги: Джон Барт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

– Не спалось.

Прет, казалось, обдумывал это, стирая варенье с рукава своей пурпурной мантии, который его наколенная дочка использовала вместо салфетки. Потом вздохнул:

– Ты не первый гость нашей державы, который жалуется, что в наших храмах по ночам не так-то просто обрести покой, и, признаюсь честно, то же самое справедливо и для гостевых покоев во дворце. Я к этому уже привык. Но послушай – забудь о всяких сроках в этой лошадиной истории, коли не спишь ночами; казнить просителя – дурная политика. Извини, что упомянул об этом вчера. Мой совет – попробуй другой город, где тебя оставят одного; первоклассный акрополь есть в Афинах, если ты заинтересован, мои люди доставят тебя туда.

Я недостаточно еще разобрался в характере Прета, чтобы с определенностью судить, сколь многое он знает, а также и вправду ли отправилась Антея кутить на лесистых склонах или сидит, например, взаперти в четырех стенах, и не окажется ли на деле предложенная мне свита экзекуционной командой. Не найдя лучшей тактики, я попросил разрешения провести в храме еще одну ночь – с приставленной, чтобы обеспечить мне уединение, стражей. В случае моего успеха с Афиной я сам на разумных началах предложу Его Величеству свои с Пегасом услуги в сфере героических подвигов; если же нет, мне больше нет дела ни до Тиринфа, ни вообще до всего белого света, и мне наплевать на свою судьбу.

Царь опять погрузился в задумчивость. Через некоторое время, нарушив свой обычай, он сдал детей на руки гувернантке, чтобы та спровадила их прочь. Когда детский рев достаточно удалился, он сказал:

– Послушай, Беллерофон: ты волен держать меня за человека презренного, но я отнюдь не туп. Я отлично осведомлен, что две последние ночи к тебе приходила моя жена, как приходила до тебя и к другим; судя по ее расположению духа, догадываюсь, что по той или иной причине ты ее отверг. Теперь давай оставим наивность в стороне: проситель ты или нет, я мог бы при желании в любой момент от тебя избавиться и выдать твою смерть за несчастный случай; что до богов, то я агностик, но если они и существуют, их терпимость к несправедливости достаточно велика, чтобы не слишком меня беспокоить: у меня самая что ни на есть отличная репутация, приобретенная погребальными обрядами и строительством храмов. Но, как я уже отмечал, у меня нет никакого особого резона от тебя избавляться – и не появится, даже если бы ты приспособил мою жену. Кто такая Антея? Девица, которой я однажды, много лет назад, овладел и на которой женился, чтобы выпутаться из более чем затруднительного положения. Я сохраню ее под рукой ради детей, до тех пор, пока ее пьянство и все остальное не выйдет из-под контроля; тогда она исчезнет. Пока же, если ты ее хочешь, – не церемонься, к моим собственным развлечениям все это не имеет никакого отношения. Но смотри не попадись, а то по известным рекламно-информационным причинам мне придется тебя казнить. Более того, учитывая нынешнее состояние духа госпожи Прет, советую быть с ней полюбезнее, если она снова попадется тебе на глаза. Оскорбить Первую Леди – не шутка; ей всего-то и нужно крикнуть: "Насилуют!" – и твоя песенка спета, – у меня не будет выбора.

Я пребывал в глубоком унынии.

– Не будут меня мучить и никакие особые угрызения совести, – продолжал Прет. – Да мне что срать, что пердеть, жив ты или помер. Теперь перейдем к так называемому геройству. Насколько тебе известно, когда-то я и сам питал по этой линии определенные чаяния, то же относилось и к моему братцу, и мне, по правде, кажется, мы оба вполне могли бы в этом преуспеть, если бы междоусобица не поглотила всю нашу энергию. Теперь об этом уже поздно думать. Но я повидал в свое время пару-тройку настоящих победителей, и должен заметить, что ты на их фоне смотришься не очень-то убедительно. Конечно, ты молод, и у тебя все на месте; и я склонен поверить тебе на слово, что ты сынок Эвримеды (что касается всех этих разбирательств касательно полубогов – это же всего-навсего метафорическая туфта, верно?), – но ты слишком много разглагольствуешь; ты недостаточно в себе уверен; тебе не хватает… не знаю, назови это харизмой. Не могу себе представить, например, чтобы ты одолел какое-либо настоящее чудовище, буде таковые, конечно, существуют.

– Как бы то ни было, я, как и в случае богов, достаточно непредубежден, чтобы не отметать бесповоротно возможность, что ты тот, кем надеешься стать, – в тебе есть своего рода упрямая целеустремленность, которая, кажется, заходит непривычно глубоко; а я видывал, как подчас упрямство приносило больше плодов, чем ум, смелость, талант и самоуверенность, вместе взятые. Мне кажется, кое-кто находит свое призвание из-за некой, знаешь ли, вдохновенной ущербности. Этакое страстное отсутствие альтернатив. Этим ты меня и поразил: не столько законченный начинающий герой, сколько полное отсутствие чего-либо взамен, если ты понимаешь, что я имею в виду.

– Ну что ж, рискну, – в конце концов, мне нечего терять. Оставайся сколько хочешь; пользуй любые храмы, какие сочтешь нужным; будет желание – воткни моей жене, быть может, это ненадолго избавит меня от нее. Если вы с Афиной не столкнетесь, будь паинькой: катись отсюда и держи рот на замке. Если же она явится, черт с ней, со всей этой чудовищно-принцессно-сокровищной околесицей, просто окажи мне небольшую услугу по части убийства, идет?

Полагая, что знаю, что у него на уме, я заметил, что набившее оскомину убийство по найму, пусть даже царственной особы, не относится, насколько мне известно, к профилирующим предметам учебного плана геройства; в любом случае, как я понял, сам Прет считал, что заниматься убийством Акрисия выпало на долю Персею, а не мне.

Царь пренебрежительно отмахнулся от этих соображений:

– Кого волнует Акрисий? Он присвоил папашино царство, половину его я отвоевал обратно, пользуясь швалью, нанятой моим тестем. Однажды, как наверняка тебе уже доложила Антея, я трахнул его дочку; он поступит так же с одной из моих, если только, когда они достаточно для этого подрастут, у него еще будет вставать. Мы нападаем из засады на чужих пастухов, перегоняем овец взад-вперед через границу. Теперь это уже просто образ жизни; ни один из нас не принимает все это всерьез. Забудь о моем брате; убитым мне хочется видеть своего же побочного сына. – Он подмигнул: – От самой малышки Данаи, хочешь верь, хочешь нет. Не принимай на веру то, что заливают о золотом дожде в медной башне: не он туда залетел, а она от меня залетела; все это затеял Акрисий, чтобы подкинуть репортерам побасенку, которая сгодилась бы для глянцевых обложек. Убей для меня Персея, дружище, – я отдам тебе царство Акрисия и по выбору любую дочь на выбор.

Устрашенный, я спросил его, почему он хочет, чтобы Персей был убит.

– А ты-то сам, к Гадесу, как думаешь? – нетерпеливо продолжал Прет. – Называешь себя героем, а об оракулах не слышал? Бастарду намечено убить нас обоих, и Акрисия, и меня. Этой чертовой головой Горгоны! Отца и дедушку по матери, верно? Ты думаешь, я хочу превратиться в задрюченную статую?

– Я понимаю, милостивый государь, вашу озабоченность, – осторожно произнес я. – Но поверьте, я основательно подготовился в области оракулов, и, если ваш относится к обычным, по типу Ты-будешь-убит-собственным-сыном, вам, кажется, не стоит особенно беспокоиться по поводу моего кузена. Если бы он и в самом деле был вашим сыном от Данаи, он не был бы доподлинным легендарным героем; однако тот факт, что он провел Седых Дам и убил Медузу – ну и т. д., – доказывает, что он таки легендарный герой; следовательно, он не может быть вашим сыном – он должен быть сыном кого-то из богов. Ну а если он не ваш сын, оракул к вам неприложим. На самом деле это простенький сорит.

Лицо царя застыло.

– Ты не хочешь убивать его?

– Лишь в том случае, если мне велит Афина. Но поскольку она в советницах и у Персея, не представляю, как она может это сделать.

– И ты полагаешь, что я позволю тебе использовать свой храм, облапошить свою жену…

Я отвечал, что ничего не полагаю. Если мне будет предоставлен Пегас, я по-прежнему готов выполнить для своего хозяина любые узаконенные незаурядные поручения, числом, скажем, до пяти; если в ответ на подобные услуги он собирается обогатить меня половиной царства и, после достижения ею брачного возраста, одной из своих дочерей, у меня на то нет никаких возражений, поскольку это, в общем-то, обычный гонорар за работу героя. Но действительную мою цель и истинное вознаграждение составляло бессмертие, вознаградить меня которым Прет не мог. Что же касается несчастной царицы, я был бы вдвойне ему обязан, если бы он выставил стражу, дабы предотвратить очередное вмешательство в мои видения из дворцовых покоев. Наконец, безусловно неприятно осознавать, что тебе предначертано судьбой быть убитым собственным сыном, будь то законным, незаконным или предполагаемым; необоримая очевидность, к сожалению, свидетельствовала о том, что подобный жребий, единожды напророченный, неминуем, и даже (чему свидетельствует Главк), что попытки избежать его смертоносными или какими-либо иными средствами с одинаковым успехом могут и ускорить, и оттянуть его свершение. Но за исключением ничтожнейшего меньшинства – тех из нас, кому суждены звезды, – все мы в любом случае должны испустить дух, и наверняка некой компенсацией за это должна послужить смерть от руки столь великого малого, как Персей. И это само по себе составляло некую разновидность бессмертия: разве не были противники великих героев – как люди, так и чудовища – прославлены почти так же, как и сами герои? Окаменение, в частности, поразило меня как максимально далекое плачевному концу, если предположить, что застигнут им уже в изрядных летах: по сообщениям, оно стремительно и, по-видимому, безболезненно; оно никоим образом не обезображивает; избавляет оставшихся в живых от затрат на добротный могильный курган, не говоря уже о бальзамировании, бесплатно в то же время обеспечивая их, как и всех прочих граждан, точным и трогательным памятником их усопшему владыке – при условии, что оный не был застигнут с выражением паники на лице, или в процессе еды, или справляя большую нужду, ковыряя в носу и т. п., затруднения же такого рода становятся маловероятными, стоит лишь проявить умеренную бдительность. После непосредственного воззвезживания, учитывая все за и против, окаменение под взглядом Горгоны на достойном посту к закату благородного правления кажется мне ближайшим приближением к бессмертию, каким только может быть благословлен простой смертный монарх.

К концу моей речи утративший дар оной, застывший и безжизненный Прет совсем замер, словно предвкушение Медузы наполовину сработало за ее взгляд. Я откланялся, побродил, чтобы добить день, по городу, покормил на скамьях в парке удачливых голубей арахисом – там меня и настигла обусловленная постом легкая обморочность, пораньше вернулся без ужина в храм.

Подрагивающее мерцание, наводка на резкость, подстройка; чуть-чуть старых царапин и помех; потом что-то загудело на высокой ноте, и в облике Полиидовой дщери отчетливо появилась светлая Афина. Но это была совсем другая Сивилла! Сероглазая, спокойная, безупречная, высокая, она целомудренно остановилась в нескольких метрах от моей постели и говорила откровеннее, чем когда-либо в роще Афродиты.

– На это ушло какое-то время. Итак, теперь уже Беллерофон, не так ли?

Я прилагал все усилия, чтобы заговорить, ибо, хотя в моем видении было достаточно очевидно, что Сивилла – переодетая богиня, я понимал, что подобные маски обладают собственной реальностью – Полиида в виде рукописи можно было читать, пересматривать, комментировать, – и страстно желал оправдаться за свое былое поведение и его плачевные последствия. Но в то время как голос Афины становился все отчетливее, мой собственный мне изменил.

– Бедная Антея, – сказала Сивилла. – Потеряв от отчаяния рассудок, она сейчас ширяет на склоне горы гиппоман. Как жаль, что ее не было на моем месте в ту ночь, в роще. А ты, конечно, здорово поднаторел – в сдержанности, если не в человеческом сочувствии, и Обуздание, похоже, вполне подходящее название для этой игры. Вот уздечка. – Она бросила мне легкую золотую цепочку. – Пегаса найдешь на заднем дворе. Не завидую предстоящей тебе жизни – я бы лучше умерла, как твой братец. Однажды и ты этого захочешь. Пока.

– Нет! – обрел я голос, сел, чтобы умолить ее остаться; мне нужно было столь многое спросить, столь многое объяснить.

– И-о-о! – безумно не то заржала, не то заскулила Антея рядом с тюфяком, ее тяжелое обнаженное тело пятналось полной луной; наконец добралась до меня и, надо мной изогнувшись, принялась покачивать и подмахивать крупом; по ее ягодицам так и перекатывались яблоки лунного света. Уздечка была у меня в руке; я бежал.

Почему? Что? Почему. Почему? Так иногда спрашивала Филоноя, когда я домучивал ее до этого момента. "Ты получил то, что хотел, а бедная моя сестра была на жутком взводе. Почему ты сбежал?" И, будучи Филоноей, она не могла не выдвинуть свои доводы: уважение к Прету и законам гостеприимства, нежелание оскорбить Афину, озабоченность, что драгоценный Пегас может улететь, невозможность избавиться от воспоминаний о тех диких кобылицах в роще… Да? Ну да, придерживаясь своего текущего плана по отваживанию Филонои, я сказал: "А кто мог бы пойти на это с навязывающейся всем подряд бабенкой из тех, кому за сорок? Тем более начинающей полнеть?" На что она, сама за тридцать пять, отвечала: "Некоторым никак не смириться с благородством мотивов. Ты был робок поначалу и со мной, помнишь?"

Будучи амазонкой, Меланиппа разрывается на части между восхищением великодушной благожелательностью покойной жены своего любовника и огромным желанием раскровянить ее покорные голяшки. По крайней мере, Антея набралась достаточно духа, чтобы назвать тебя мерином, закричать: "Насилуют!" – и сделать все от нее зависящее, чтобы тебя убили; в Амазонии за Сексуальный Отказ нуждающейся ты бы лишился своих яичек. Это очень серьезное преступление.

У Беллерофона свои доводы – которые должны быть тебе известны, если ты знаешь, что случилось, до того как я об этом рассказываю.

Почему ты поначалу был застенчив с Филоноей? Ты говорил, что был похотливым юнцом, любимчиком Афродиты, но за последние три-четыре десятка страниц только и делал, что робел перед мохнатками.

Ты, значит, этого не видишь; а то я боялся, что ты становишься Полиидом, к чему свойственно тяготеть всем по ходу этого рассказа. Все соображения Филонои приемлемы, как приемлемы и другие, но в первую очередь, клянусь, я отключился, чтобы во все это включиться:

Антее не находилось места среди моих героических свершений, вот что единственно шло в счет. Будь она самой Меланиппой, я поступил бы точно так же.

Ты знаешь, как обезоружить амазонку. Когда ты насиловал "Меланиппу" – тогда, несколькими месяцами позже, – героическим ли то было свершением?

Во всяком случае, то было самое настоящее изнасилование самой настоящей амазонки, к которому рано или поздно принудит, просочившись, свой путь даже эта "Беллерофониада". Что же касается ложного ложной, Антея вопила о нем как оглашенная на весь храм; дворцовая стража, всегда отсутствовавшая, когда я в ней нуждался, появилась теперь отовсюду – одних я отправил на помощь царице, других – за храм, где, как я им сказал, вроде бы кто-то пробежал, третьих – призвать Прета. Тем самым на какую-то минуту я остался один в мраморном дворике у кудахтающего фонтана – и тут же ощутил взмахи огромных крыльев, явился небесный конь. Сердце чуть не разорвалось у меня в груди, когда я легонько накинул на Братца уздечку, схватил его за ближнее из двух рыл (левое), одним махом взлетел на него верхом и был таков, прежде чем опять понабежала стража.

Что за чудо – лететь! Расправив свои белые крылья, Пегас пошел легкой рысью, потом перестал перебирать ногами и воспарил между уличными фонарями и звездами. Все обрело правильную перспективу: корабельные огни, сигнальные костры пастухов, дворец, храмы, гавани, холмы. Холодный ветер и головокружительная высота, ночная уединенность – все было мне нипочем: впервые в жизни я почувствовал себя дома, я не хотел больше спускаться. Завершив потрясающий пробный облет окрестностей, мы неожиданно налетели на фронтон храма Афины.

– Прет! – крикнул я вниз на площадь. Факельная стража в изумлении расступилась, вперед в сопровождении своей укутанной в простыню жены вышел царь. – Антея от меланхолии свихнулась! – кричал я. – Бредит! Не верь ей! Эй-йо, братишка! Вперед!

– Бедная моя сестренка, – причитает обычно Филоноя. – Честно, милый, хотя и мучительно представлять тебя с другой женщиной, пожалуй, мне больше нравятся остальные версии этой истории. – Ведь во многом Антея казалась мне привлекательной женщиной, чья кожа благоухала солнцем, а волосы – морской солью, словно весь день-деньской она проводила под парусами; крадучись, пробирается она в храм, где я лежу в развратных грезах о ее прохладных загорелых бедрах; вдруг рука ее уже ласкает мой живот; внутри у меня все истово сокращается; я буквально взрываюсь в явь; "Всеблагой Зевс!" – каркаю я и хватаю ее, – голую, невероятно! – пока она сидит на краешке моего соломенного тюфяка; я столь ошарашен, что зарываюсь в нее своим лицом; увлекаю ее за собой вниз, эта электризующая кожа прижимается к моей и – mirabile dictu! – из-за чистейшего, всеохватывающего вожделения к ней я и в самом деле взрываюсь, полностью, без остатка, уверен – печень, селезенка, кишки, легкие, сердце, мозги и все остальное разлетелось из меня во все стороны, и я лежу, как пустая скорлупка, без чувств, без сил и т. д., пока она не вдыхает в меня новые силы, и мы заново принимаемся за любовь; обходительный Прет улыбается, глядя на наше хозяйство; Антее нравится, когда я лгу ей, что был до встречи с ней девственником, но она становится подвержена приступам ревности, когда я позднее рассказываю ей, что между нашими свиданиями изнасиловал амазонку, и порывает со мной, обнаружив, что беременна, однако спустя несколько лет возобновляет наши отношения, забыл почему, чтобы окончательно порвать их, когда они с Претом уезжают отдохнуть в Италию, и т. д., забыл. В другом рассказе наше начальное соитие предстает парадигмой предполагаемой неотвратимости: покладистый Прет покидает по государственным делам полис и просит меня составить в его отсутствие компанию Антее; послеполуденное время я провожу играя во дворце с их дочерьми в мяч, потом остаюсь выпить с Антеей вечернего эля; время от времени мы беседуем на какие-то бесцветные темы – с этой женщиной обоюдное молчание не кажется ни необычным, ни стесняющим; на первый взгляд во всем этом нет ни слова, ни поступка, недвусмысленно свидетельствовавшего бы о желании кого-то из нас; манеры царицы, которые я нахожу привлекательными, диктуются истощенностью сил: днем движения ее казались тяжелыми и неторопливыми, словно у илота, отработавшего подряд две смены; вечером она сидит по большей части без движения и часто, мигая, по полминуты остается с закрытыми глазами, наконец раскрывая их с тяжелым вздохом; я восхищаюсь всем этим, но на самом деле как-то абстрактно, и любое ощущаемое мною сексуальное желание тоже более или менее абстрактно; в половине десятого или около того Антея говорит: "Я собираюсь принять душ и отправляюсь в постель, Беллерофон", а я говорю: "Хорошо"; чтобы добраться из пивной комнаты, где мы сидим, до дворцовых бань, ей нужно пройти по небольшому коридорчику; чтобы попасть в храм Афины, я должен воспользоваться им же, так что по-прежнему вряд ли стоит приподнимать бровь, когда мы вступаем в коридор вместе; там, если она на мгновение замирает, чтобы взглянуть мне в лицо, перед тем как свернуть к баням, кто осмелится с уверенностью сказать, что на языке у нас вертелось не "спокойной ночи"? Случается же, что вместо этого мы, перед тем как разойтись каждый своим путем, обнимаемся, а далее (но я бы не сказал поэтому) наши разошедшиеся пути каждый по-своему ведут в одну и ту же постель, где мы и проводим вместе бессловесную, бурную ночь, полную метаний, колебаний, содроганий и проч., достаточно захватывающую для переживания, но утомительную для описания; ради спокойствия подданных я удаляюсь до восхода солнца, безмятежный и т. д.; полная угрызений совести, Антея вскоре заявляет Прету, что я ее соблазнил; из какого-то безумного стремления к нравственному очищению он обязывает ее изменить еще раз; на сей раз она зачинает и, боясь, что ребенок окажется полубогом с наследственным комплексом отцеубийства, обдумывает самоубийство и аборт; я покидаю город на Пегасе и никогда больше их не увижу, но узнаю от своих шпионов в Тиринфе, что сей несчастный случай породил нормального сына и пошел на благо их браку и т. д. Еще одна версия…

И которая истинна?

– Я, в общем-то понимаю, – привычно рассуждала Филоноя, – что сама концепция объективной истины, особенно что касается исторического прошлого, проблематична, что повествовательное искусство, в частности мифопоэтического или мифографического толка, руководствуется отнюдь не теми же структурами и ритмами, ценностями и требованиями, что репортаж и историография. Наконец, как и между вариантами самих мифов, именно в их противоречиях и можно пытаться отыскать их смысл. Но все же – чтобы не сказать следовательно – мне бы хотелось знать: на самом-то деле ты занимался с моей сестрой любовью и не хотел бы этого делать, или же не занимался, но хотел бы?

– Что за конь! – неизменно отвечал я. – Я потратил всю ночь, чтобы научиться на нем летать, откармливаясь попутно мусакой в ночных ресторанах. К утру я уже сумел выполнить идеальную посадку на четыре точки на статую Абанта, отца Прета, установленную на предназначенной для завтраков террасе замка. Дети от восторга встрепенулись. Прет вспыхнул, Антея всполыхнула; вспугнув дочурок, она, поворотив от стола вспять, вместе с ними удалилась, наградив напоследок своего мужа острым взглядом.

– "Мы к вашим услугам, сэр", – сказал я. Он велел мне перепарковать Пегаса, здесь, мол, на их голову и голубей хватает; затем откровенно поведал, что жена его, как и было запрограммировано, продолжает настаивать на своих обвинениях и притязает на мою жизнь, отчасти, вне всяких сомнений, побуждаемая, как подчас бывает с дамами ее возраста и круга, последним позывом вызвать ревнивый гнев у своего мужа и подтолкнуть его к драматическим, если не героическим действиям в ее интересах. Он же сам, Q.E.D., если бы поверил ее обвинениям и хоть чуть-чуть этим обеспокоился, устроил бы так, чтобы меня прикончили втихую, без лишней суеты. Но он оставался безразличен ко всему, кроме внешних приличий. И посему просто требовал, чтобы я исчез. "В то же время она повсюду орет про твою голову, – со вздохом сказал он,– и растрепала, что уже восемь часов тяжела наполовину полубогом". Вдвойне невозможно, объяснил я ему. Он устало поднял руку: если я откажу и не окажу ему услугу, убив Персея, то по крайней мере могу оставить царицу при ее заблуждении; дело в том, что она выказывает признаки беременности – от него или от кого-то еще – уже два месяца, и это ее положение, каковое с учетом ее возраста и т. п. с таким же успехом могло служить свидетельством менопаузы, возможно, и обуславливает иррациональность ее последних поступков. Те, кто отвечает за средства массовой информации, сделают все возможное, чтобы свести кривотолки к минимуму, но поскольку Антея настаивала, что подверглась божественному насилию (полуизнасилована, как-никак, полубожеством), лучшее, что я мог для него сделать, – не отрицать отцовства ребенка, ежели она доносит его до конца, а тем временем отправляться и стать-таки легендарным героем – только не здесь.

– Я пожал плечами: "Дай задание". – "Убей Персея!" – прошептал он. "Нет". Тогда он дал мне запечатанное письмо к Иобату – дипломатические дела, заявил он – и попросил меня доставить его в Ликию спецавиапочтой – конфиденциальность гарантируется, ответ или возврат не требуется, идет? "Идет". Я снялся, вернулся: "А в какой Ликия стороне?" Он прикрыл глаза и показал посередке между остом и зюйд-ост-тень-остом; мне туда, – вот так-то. Филоноя говорила: "Спасибо за историю, ты каждый раз рассказываешь ее все лучше". Такие были денечки. И: "Когда мы сможем, Беллерофон, навестить мою сестру? Жаль, что детишки никогда не встречались со своими кузинами. А сейчас займись-ка лучше лекцией, вот твои записи. Поцеловать тебя на прощание?" Я рвал на себе волосы тогда, рву и теперь, это отступление еще при мне, Зевс Всемогущий, позади полсотни страниц, а это только начало. Как пишут повести? Как отыскать фарватер запутавшемуся во всех этих протоках и расщелинах? Выговаривание баек – не мой жеребчик, да и ничей; сюжет у меня не нарастает и не спадает, следуя полным значения фразам, а петляет вокруг самого себя, как раковина моллюска-трубача или змеи на кадуцее Гермеса: уклоняется, отступает, колеблется, со скрипом тащится, утробно стонет и т. д., рушится, гибнет.

Вопрос: Что вы можете сказать по поводу вашего очищения от вины в убийстве, сэр?

Ответ: Получив в дар Пегаса, я заключил, что чист перед Афиной, каковую, поскольку Делиад особо истово почитал именно ее, считал единственным заинтересованным божеством.

В: Насколько высоко поднялся Пегас сегодня утром, сэр?

О: Не выше метра. Наше исследование этой проблемы, пользующейся у моей администрации самым высоким приоритетом, продолжается, и вы можете рассчитывать на подробный отчет сразу после настоящего отступления.

В: На одной из предыдущих встреч в рамках настоящего курса лекций по Первому Приливу Прославленной Истории Легендарного Героя Беллерофона, обязательного для всех членов двора Беллерофона-царя в надежде на внесение разлада между ними и их правителем во частичное исполнение четвертого квадранта (Царствование и Смерть) мифобиографической Схемы, описывая ваше нынешнее систематическое надругательство над царицей Филоноей, царевичами Гипполохом и Исандром и царевной Лаодамией занудными и бестактными рассказами о своем детстве, вы упомянули, что письменность – как средство обычного общения в противовес магическому методу, за исключением заимствования ее в отдельные не связанные между собой моменты из будущего провидцами типа Полиида – будет введена в эллинскую культуру только через несколько веков. Однако "работа", порученная вам царем Претом, заключалась в доставке вашему будущему тестю дипломатического послания в эпистолярной форме. Более того, саму лекцию, на которой прозвучало вышеупомянутое упоминание, как мы с волнением воскрешаем в памяти, вы прочли с письменного текста или по крайней мере произнесли по записям, как и остальные лекции этого захватывающего курса, – само слово "лекция", представляется мне, восходит к варварскому глагольному корню, означающему "читать", а чтение априори предполагает письмо. И последнее: наше присутствие здесь, на вновь организованном в Ликийском университете отделении классической мифологии, ваше стимулирующее требование курсовиков, посвященных Истории Вашей Жизни До Сих Пор и т. д., – все подсказывает, что мы если и не общество полной грамотности, то по крайней мере общество, которому небезызвестны чтение и письмо. Нет ли в этом некоего противоречия?

О: Есть.

В: Ставит нас в тупик и кое-что еще, нас, искателей истины, более чем лояльных в отношении нашей страны, нашего царя и университета, несмотря на, соответственно, затягивание вами карийско-солимской войны, непотребство в обращении с милейшей младшей дочерью доброго царя Иобата и неподобающее извращение профессорских привилегий с целью самовозвеличивания и/или само же принижения,– все это мы с готовностью принимаем как самоналагаемые строгости вышенамиозначенной Схемы. Не склоняетесь ли вы вместе с нами к тому, чтобы видеть прозорливую руку, может Полиида, за такими откровенными сбоями авторского контроля и даже повествовательной сцепленности, как представление, еще до того, как мы прослушали сегодняшнюю лекцию, всех этих В и О, на самом деле за оной лекцией следующих? Или же сам таинственный, для нас почти невразумительный, ее текст, который гласит:

– Добрый вечер. От имени легендарного героя Беллерофона из Коринфа я бы хотел поблагодарить [следуют названия/имена университета, издателя, спонсора чтений и т. п.] за эту возможность напрямую осветить целый ряд противоречий и проблематичных деталей в стандартных оценках его жизни и деяний, окончательно рассеять нелицеприятные кривотолки, касающиеся его общественной и частной жизни, и ответить на любые вопросы, которые вам заблагорассудится задать касательно его баснословной карьеры.

– Мой интерес к мифу о странствующем герое восходит ко времени, когда мне исполнилось тридцать лет; рецензенты моего романа «Торговец дурманом» (I960) тогда как раз и заметили, что превратности судьбы его героя – Эбенезера Кука, Джентльмена, Поэта и Лауреата Мэриленда – в целом ряде деталей следуют схеме мифически-легендарного героического приключения, каковой ее описали лорд Рэглан, Джозеф Кэмпбелл и другие специалисты по сравнительной мифологии. Было выдвинуто предположение, что я использовал эту схему как базис для построения сюжета романа. На самом деле, до тех пор я пребывал в полном неведении о существовании этой схемы; проинформированный, я поразился совпадению (позже я пришел к тому, что стал рассматривать его скорее как неотвратимое, а не замечательное) и изучил те работы, под воздействием которых я предположительно пребывал, так что мой следующий роман «Козлик Джайлс» (1966) оказался – к добру ли, к худу ли – сознательной и иронической оркестровкой Пра-мифа, который его предшественник представлял в натуре. Кое-что из моей последующей прозы – пространный рассказ «Менелайада» и повесть «Персеида», например,– имеют дело напрямик с конкретными проявлениями мифа о странствующем герое, наряду с этим обращаясь и к нескольким сиюминутным тематическим привязанностям своего автора – желанию смертного достичь бессмертия, к примеру, и его иронически квалифицируемому исполнению, особенно преображением мифологического героя на заключительных этапах его карьеры в звуки его собственного голоса, или в историю его жизни, или и в то, и в другое. Мне сейчас сорок.

– Поскольку сами мифы являются среди прочего поэтической возгонкой нашего обычного психического опыта и, следовательно, отсылают к повседневной реальности, писать реалистическую беллетристику, которая отсылает к мифическим архетипам,– значит, на мой взгляд, хвататься за мифопоэтическую кочергу не с той стороны, сколько бы похвал ни заслуживала эта проза в остальных отношениях. Лучше адресоваться непосредственно к архетипам. На возражение, что классическая мифология, как и Библия, больше уже не лежит в основе образования среднего читателя и что, следовательно, стародавние муки Эдипа или Антигоны не в состоянии воздействовать на современную чувствительность, я отвечу, гм, не помню, что именно, что-то касательно комедии и самообъясняющего контекста. Как бы там ни было, когда я завершил «Персеиду», мои поиски дальнейших классических образчиков вышеупомянутых тем навели меня на легендарного героя меньшего калибра – Беллерофона из Коринфа.