Текст книги "Ночная Сторона Длинного Солнца"

Автор книги: Джин Родман Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

Никто не ответил. Девушка с малиновыми волосами развернула простыню и протянула край Журавлю. Вместе они накрыли ей тело мертвой женщины.

Шелк убрал четки и спустился по лестнице во двор. Следуя примеру брюнетки с отекшими глазами, он нырнул под перила и достал из-под простыни свой носовой платок.

– Она не… не вечная. Даже младше, чем я, – пробормотал Шелк, наполовину самому себе.

Орхидея повернулась и посмотрела на него:

– Да, не вечная. А теперь заткнись.

Мускус забрал у нее кинжал, внимательно изучил и протянул для осмотра Крови.

– Он – парня по имени Кот, который иногда заходит сюда, – объяснила Орхидея. – Наверно, он дал ей или, почему-то, оставил в ее комнате.

Кровь усмехнулся:

– Или она украла его у этого Кота.

– Мои девочки не крадут! – И как башня рушится, подмытая невидимым потоком, так и Орхидея разразилась слезами; нечто ужасное, почувствовал Шелк, было в том, чтобы видеть это жирное отвердевшее лицо перекошенным, как у плачущего от горя ребенка. Кровь ударил ее дважды, слева и справа, безрезультатно, хотя эхо от обоих ударов отразилось от стен дворика.

– Не делай этого снова, – сказал ему Шелк. – Ей это не поможет, а тебе может повредить.

Не обращая на него внимания, Кровь указал на неподвижное тело под простыней:

– Эй, кто-нибудь, уберите его. Ты, там. Синель. Ты достаточно здоровенная. Подними ее и унеси в ее комнату.

Женщина с малиновыми волосами отступила назад, вся дрожа; на ее высоких скулах виднелись красные пятна, грубые и неестественные.

– Могу я посмотреть, пожалуйста? – Шелк проворно выхватил кинжал у Мускуса. Рукоятка была из отбеленной кости; выжженный на кости и раскрашенный от руки кот шел с важным видом, держа в челюстях крошечную черную мышь. Рукоятку окружал раскаленный хвост кота. Узкое заостренное лезвие было отлично заточено, но не гравировано.

– Почти новый, – пробормотал он. – Не слишком дорогой, но и не слишком дешевый.

– Любой дурак может это видеть, – сказал Мускус и забрал кинжал.

– Патера. – Кровь прочистил горло. – Ты был здесь. Вероятно, ты видел, как она это сделала.

Шелк все еще думал о кинжале.

– Сделала что? – спросил он.

– Убила себя. Давай встанем в тень. – Взяв Шелка за локоть, Кровь провел его в пятнистую тень галереи, вытеснив оттуда тараторящий круг почти голых женщин.

– Нет, не видел, – медленно сказал Шелк. – Я был внутри, разговаривал с Орхидеей.

– Очень плохо. Быть может, ты хочешь еще подумать об этом. Быть может, ты все-таки видел, через окно или что-то в этом роде.

Шелк покачал головой.

– Ты согласен с тем, что это было самоубийство, верно, патера? Даже если ты не видел этого сам? – Тон Крови явно говорил об угрозе.

Шелк прислонился спиной к разбитому коркамню, оберегая сломанную щиколотку.

– Когда я впервые увидел тело, ее рука все еще лежала на рукоятке ножа.

Кровь улыбнулся:

– Вот это мне нравится. В таком случае, патера, ты согласен, что нет никакой причины сообщать об этом.

– Если бы я был на твоем месте, я бы безусловно этого не хотел. – Себе самому Шелк неохотно признался: он уверен, что женщина не покончила жизнь самоубийством, и закон требует, чтобы о насильственной смерти было сообщено властям (хотя у него не было иллюзий насчет усилий, которые они приложат, чтобы расследовать смерть такой женщины); и даже если он оказался здесь совершенно случайно, все равно он должен уйти отсюда как можно быстрее – и ни честь, ни мораль не требуют от него говорить все это, потому что любое слово в такой ситуации бесполезно и несомненно подвергнет опасности мантейон. Все это было совершенно разумно и хорошо обосновано; но, обдумывая все это, он почувствовал презрение к себе.

– Мне кажется, что мы поняли друг друга, патера. Есть три-четыре свидетеля, которых я смогу предоставить, если потребуется, – людей, которые сами видели, как она воткнула в себя нож. Ты знаешь, как это делается.

Шелк заставил себя утвердительно кивнуть; он никогда не понимал, что даже пассивное согласие на преступление требует так много решительности.

– Да, в это я верю. Ты имеешь в виду трех-четырех из твоих несчастливых юных женщин. Однако их свидетельства не будут иметь большого веса; и потом они будут полагать, что ты им должен.

Следуя приказу Мускуса, крепкий мужчина, на голове которого было еще меньше волос, чем на голове Крови, поднял завернутое в простыню тело мертвой женщины. Шелк видел, как он пронес его через дверь у входа в контору Орхидеи, которую ему открыл Мускус.

– Да, ты прав. Лучше мне в это не впутываться. – Кровь понизил голос. – У нас и так слишком много неприятностей с этим заведением. За последний месяц гвардейцы побывали здесь трижды, и стали поговаривать, что нас закрывают. Сегодня вечером мне придется придумать какой-нибудь способ, чтобы избавиться от него.

– Ты имеешь в виду, избавиться от тела бедной женщины? Ты знаешь, я ужасно медленно соображаю во всех этих делах, наверно потому, что привык иметь дело с совсем другими людьми. Ее звали Элодея, верно? Ее так назвала одна из женщин. Наверно, у нее есть комната рядом с конторой Орхидеи. Во всяком случае, Мускус и другой человек понесли ее туда.

– Да, ее звали Элодея. Она помогала Орхидее управлять заведением. – Кровь отвернулся.

Шелк смотрел, как он идет через дворик. Прошлой ночью Кровь назвал себя вором; сейчас Шелку пришло в голову, что это не так – он соврал, ну конечно, чтобы романтизировать то, кем он на самом деле является. Да, он может и украсть, без сомнения, если будет возможность сделать это, ничем не рискуя; он из того сорта людей, которые считают воровство замечательным делом и склонны им хвастаться.

Но, фактически, он просто торговец – деловой человек, чьи сделки по большей части противоречат закону и, неизбежно, пачкают его. То обстоятельство, что он, патера Шелк, не любит таких людей, означает только то, что он не понимает их так хорошо, как требует его профессия.

Он постарался перестроить мысли, убрав Кровь (и себя) из категории преступников. Кровь – торговец, что-то вроде купца; один из его служащих убит, почти определенно не им и не по его приказу. Шелк вспомнил раскрашенного кота на рукоятке; это напомнило ему гравировку на маленьком игломете, и он вынул его, чтобы сравнить. На рукоятке из слоновой кости были выгравированы гиацинты, потому что оружие было сделано для женщины по имени Гиацинт.

Он опустил игломет обратно в карман.

Имя Крови… Если бы кинжал был сделан для него, картинка на рукоятке изображала бы кровь – скорее всего, окровавленный кинжал того же самого вида или что-то вроде этого. Кот держал в зубах мышь, и поэтому из мыши должна была идти кровь, конечно; но он не мог припомнить на рисунке ни капли крови, да и пойманная мышь была очень маленькой. Он никак не художник, но, поставив себя на место того, кто вырезал и раскрашивал изображение, он решил, что мышь включена главным образом для того, чтобы показать: кот – это кот, а не какое-нибудь другое животное, похожее на кота, например пантера. Другими словами, мышь – что-то вроде символа.

Сам кот алый, но не окровавленный; даже большая мышь не могла бы настолько запачкать его; скорее, кот раскрашен таким образом, чтобы показать, что он горит. И его поднятый вверх хвост действительно охвачен огнем.

Он шагнул от стены и был наказан вспышкой боли. Встав на колено, он снял носок, развязал повязку Журавля и высек ни в чем не виновную стену, от которой только что отошел.

Вернув повязку на место, он пошел в комнату, находившуюся рядом с крошечной конторой Орхидеи. Она оказалась больше, чем он ожидал, и в ее меблировке чувствовался вкус. Взглянув на разбитое ручное зеркальце и подняв с пола синий халат, он открыл лицо мертвой женщины.

* * *

Он нашел Кровь в уединенной комнате для ужинов вместе с Мускусом и тем крепким мужчиной, который унес тело Элодеи; все трое обсуждали целесообразность закрытия желтого дома на эту ночь.

Шелк без приглашения взял стул и уселся.

– Могу ли я вмешаться? У меня есть вопрос и предложение. Ни один из них не займет много времени.

Мускус посмотрел на него ледяным взглядом.

– Лучше бы не заняло, – сказал Кровь.

– Сначала вопрос. Что стало с доктором Журавлем? Мгновение назад он был с нами, но когда, после того, как ты ушел, я начал искать его, то не смог найти.

– Он проверяет девочек, – вместо Крови ответил крепкий мужчина. – Не подцепили ли они что-нибудь такое, чего у них быть не должно. Ты понимаешь, что я имею в виду, патера?

Шелк кивнул:

– Да, понимаю. Но где он это делает? Есть тут что-то вроде лазарета?..

– Он ходит по их комнатам. Они раздеваются и ждут в своих комнатах, пока он не придет. После осмотра они могут выходить, если захотят.

– Понятно. – Шелк задумчиво погладил щеку.

– Если ты ищешь его, то он, скорее всего, наверху. Он всегда начинает со второго этажа.

– Замечательно, – нетерпеливо сказал Кровь. – Журавль вернулся к работе. И почему нет? Тебе бы лучше сделать то же самое, патера. Я все еще хочу изгнать из этого места злых духов и, на самом деле, сейчас больше, чем когда-либо. Займись делом.

– Я и занимаюсь, – ответил ему Шелк. – По меньшей мере это и есть часть экзорцизма, и я верю, что смогу помочь тебе. Ты говорил, что нужно избавиться от тела этой бедной девушки, Элодеи. Я предлагаю похоронить ее.

Кровь пожал плечами:

– Я присмотрю за этим – она не пропала, и никто ее искать не будет. Не беспокойся.

– Я имею в виду, что мы должны предать ее земле, как предаем земле других женщин, – терпеливо объяснил Шелк. – И первым делом необходимо устроить для нее погребальную службу в мантейоне. Завтра сцилладень, и я могу совместить поминальную службу с нашим еженедельным жертвоприношением Сцилле. У нас есть неподалеку человек с благопристойным фургоном. Мы уже использовали его. Если ни одна из женщин не захочет обмыть и одеть тело их подруги, я смогу найти ту, которая позаботится о ней.

Кровь, усмехнувшись, стукнул Шелка по плечу:

– И если какой-нибудь грязный прыгун сунет свой нос, ну, мы не делаем ничего необычного. Вот авгур, а вот похороны, и мы хороним бедную девочку самым респектабельным образом – а он вмешивается в наше горе. Ты действительно помогаешь, патера. Когда твой человек сможет прийти сюда?

– Как только я вернусь в мантейон, то есть как только я очищу от бесов этот дом.

Кровь покачал головой:

– Я хочу, чтобы ее забрали отсюда как можно скорее. Как насчет той сивиллы, с которой я говорил вчера? Она может вызвать его?

Шелк кивнул.

– Хорошо. – Кровь повернулся к симпатичному молодому человеку рядом с собой. – Муск, сходи в мантейон на Солнечной улице и спроси майтеру Мрамор…

– Она, скорее всего, в киновии, – прервал его Шелк. – Главная дверь на Серебряную улицу, или пройди через сад и постучи сзади.

– И скажи ей, что завтра должны быть похороны. Заставь ее найти этого человека с фургоном. Как его зовут, патера?

– Голе́ц.

– Возьми Гольца и его фургон или, если его нет дома, возьми кого-нибудь другого. Ты не знаешь, что произошло с Элодеей. Врач осмотрел ее, и она мертва; патера собирается устроить ей похороны, и это все, что ты знаешь. Заодно приведи сюда женщину. Не думаю, что какая-нибудь из этих потаскух способна посмотреть в лицо покойнику.

– Сеслерию, – вставил Шелк.

– Возьми ее. Ты и женщина поедете в фургоне, и ты покажешь этому парню, Гольцу, где это. Если женщине надо что-то для работы, проследи, чтобы она взяла это с собой. Теперь иди.

Мускус кивнул и быстро вышел.

– А ты, патера, возвращайся к своему экзорцизму. Ты уже начал?

– Еще нет. Я едва приехал, когда это случилось, и я хочу узнать побольше о проявлениях, которые они видели. – Шелк на мгновение замолчал, потирая щеку. – Я сказал, что недавно приехал, и это правда; но я уже успел сделать одну ошибку. Я сказал Орхидее, что мне все равно, что бесы – или, возможно, я должен сказать, бес, потому что она говорила так, как будто есть только один – делают. Я сказал так потому, что так нас учили поступать в схоле, но сейчас мне кажется, что в этом случае я ошибся. Мне надо опять поговорить с Орхидеей.

– Я могу сказать тебе, – проворчал крепкий мужчина. – По большей части они ломают зеркала.

– Неужели? – Шелк наклонился вперед. – Никогда бы не догадался. Что еще?

– Рвут девочкам платья.

Крепкий мужчина поглядел на Кровь, который сказал:

– Иногда они не так хорошо относятся к быкам, как бы мы хотели. Девочки, я имею в виду. Пару раз они говорили как сумасшедшие, и, естественно, быкам это не понравилось. Может быть, это просто нервы, но девочки пострадали.

– И нам это тоже очень не понравилось, – сказал крепкий мужчина. – Я хорошо отделал этих парней, но это плохо для бизнеса.

– И вы не знаете, кто это делает?

– Бесы. Так говорят все. – Крепкий мужчина опять посмотрел на Кровь. – Хефе?

– Спроси Орхидею, – сказал Кровь Шелку. – Она должна знать. Я знаю только то, что она сказала мне, и если экзорцизм заставит всех почувствовать себя лучше… – Он пожал плечами.

Шелк встал:

– Я поговорю с Орхидеей, если смогу. Я понимаю, что она вне себя, но, может быть, мне удастся утешить ее. Это тоже часть моей работы. И, наконец, мне бы хотелось поговорить с Синель. Высокая женщина с огненными волосами, верно? Синель?

Кровь кивнул:

– Сейчас она, наверно, ушла, но она вернется к обеду. Чтобы попасть к Орхидее, поднимись наверх. Большая комната напротив.

* * *

Синель открыла дверь в апартаменты Орхидеи и впустила Шелка внутрь. Орхидея, все еще в розовом пеньюаре, сидела на широком темно-зеленом диване в большом селлариуме, ее лицо опять стало тяжелым и твердым, как и тогда, когда они говорили в крошечной конторе внизу.

Синель махнула рукой на стул:

– Садись, патера. – Сама она села рядом с Орхидеей и обняла ее за плечи. – Он говорит, что Кровь послал его поговорить с нами. Я сказала, что все в порядке, но, если ты хочешь, он может зайти попозже.

– Я себя хорошо чувствую, – сказала ей Орхидея.

Глядя на нее, Шелк не верил собственным глазам; в утешении скорее нуждалась Синель.

– Чего ты хочешь, патера? – голос Орхидеи был грубее, чем он помнил. – Если ты пришел для того, чтобы сказать мне, что она ушла в Главный Компьютер и все такое, сохрани это на будущее. Если ты хочешь, чтобы я показала тебе что-то в моем заведении, Синель может это сделать.

На стене, слева от дивана, висело стекло. Шелк нервно посмотрел на него, но плавающее лицо не появилось.

– Я бы хотел несколько минут поговорить с тобой наедине, вот и все. И я собирался сказать, что хотел дать Синель возможность одеться – так как многие из вас нет, – но я вижу, что она уже одета.

– Выйди, – сказала Орхидея Синель. И добавила: – Как мило, что ты позаботилась обо мне, Синель. Я этого не забуду.

Высокая девушка встала и пригладила юбку.

– Прежде, чем это случилось, я хотела поискать себе новый халат.

– Я хочу и с тобой поговорить, – сказал ей Шелк, – и это займет несколько минут. Подожди меня, если не возражаешь. В противном случае я буду очень благодарен, если ты сегодня вечером придешь ко мне в мантейон.

– Я буду в своей комнате.

Шелк кивнул:

– Да, так будет лучше. Прости меня, что я не встаю; вчера ночью я повредил себе щиколотку. – Он смотрел, как Синель выходит из комнаты, пока та не закрыла за собой дверь.

– Миленькая, а? – сказала Орхидея. – Но ей бы больше подошло, если бы она не была такой высокой. Может быть, тебе нравятся такие девушки. Или ее бедра?

– Не имеет значения, что именно мне нравится.

– Хорошие бедра, великолепная для такой высокой девушки талия и самые большие буфера в заведении. Ты еще не передумал?

Шелк покачал головой:

– Удивительно, что ты не упомянула ее добрый нрав. В ней должно быть много сердечного тепла, иначе она не пришла бы сюда, чтобы утешить тебя.

Орхидея встала.

– Хочешь выпить, патера? В этом застекленном шкафчике у меня есть вино и все, что ты захочешь.

– Нет, благодарю тебя.

– А я выпью. – Орхидея открыла застекленный шкафчик и наполнила маленький бокал бледно-желтым бренди.

– Она кажется очень подавленной, – рискнул Шелк. – Наверно, она была близкой подругой Элодее.

– Лилия, патера, что Синель слишком увлекается ржавчиной, и каждый раз, встречаясь, они прохладно относились друг к другу.

Шелк щелкнул пальцами:

– Я уверен, что уже слышал это имя.

Орхидея вновь уселась, покрутила бренди в руках, вдохнула его аромат и с сожалением поставила бокал на расстоянии руки от дивана.

– Кто-то говорил тебе о ней, а?

– Человек, которого я знаю, упоминал о ней, вот и все. Не имеет значения. – Он отмахнулся от вопроса. – Ты будешь допивать? – Только договорив, он сообразил, что прошлой ночью Кровь задал ему точно такой же вопрос.

Орхидея покачала головой:

– Я не буду пить, пока не уйдет последний бык. Это мое правило, и я собираюсь следовать ему, даже сегодня. Я просто хочу знать, что бокал здесь. Ты пришел поговорить о Син, патера?

– Нет. Нас могут подслушать? Я спрашиваю не ради своей безопасности, Орхидея, а ради твоей.

Она опять покачала головой.

– Я слышал, что в домах, вроде этого, часто есть подслушивающие устройства.

– Не в этом. И даже если есть, в моей комнате нет.

Шелк указал на стекло:

– А этот монитор не имеет привычку подслушивать, что говорят в комнате? Во всяком случае, один из них дал мне понять, что имеет. Монитор из этого стекла отчитывается только перед тобой?

Орхидея снова взяла бокал с бренди и стала крутить бледно-желтую жидкость, пока та не дошла до края бокала.

– За все время, что я владею этим домом, патера, стекло ни разу не работало. Я бы хотела, чтобы работало.

– Понял. – Шелк прихромал к стеклу и громко хлопнул в ладоши. Огоньки в комнате ярко вспыхнули, но монитор не ответил на призыв. – У нас есть похожее стекло в спальне патеры Щука – я имею в виду комнату, в которой он жил раньше. Я должен попытаться продать его. Я склонен думать, что даже недействующее стекло должно чего-то стоить.

– Что ты хочешь от меня, патера?

Шелк вернулся на свой стул.

– На самом деле я хотел найти тактичный способ сказать то, что скажу сейчас, но не нашел. Элодея твоя дочь, верно?

Орхидея покачала головой.

– Ты собираешься отрицать это даже на смертном ложе?

Он не знал, чего ожидать: слез, истерики или отсутствия реакции, – и чувствовал, что готов ко всему. Но в это мгновение лицо Орхидеи, казалось, развалилось, потеряло связность, как будто рот, избитые и распухшие щеки и твердые ореховые глаза перестали подчиняться общей воле. Он хотел бы, чтобы она спрятала свое ужасное лицо в руках; но она этого не сделала, и он отвернулся сам.

Он подошел к окну, находившемуся по другую сторону дивана, раздвинул тяжелые шторы и распахнул его. Оно выходило на Ламповую улицу, и хотя он бы назвал день жарким, ветер, который влетел в селлариум Орхидеи, казался холодным и свежим.

– Как ты узнал? – спросила Орхидея.

Он прихромал обратно к своему стулу.

– Что-то не то с этим местом, открыть окна недостаточно. Или, во всяком случае, одно. – Желая прочистить нос, он вынул свой носовой платок, увидел на нем кровь Элодеи и быстро убрал его обратно.

– Как ты узнал, патера?

– Кто-нибудь из других знает? Или, по меньшей мере, кто-нибудь из гостей?

Лицо Орхидеи, которым она все еще не могла управлять, исказилось от странных нервных подергиваний.

– Некоторые, вероятно, догадываются. Не думаю, что она сказала кому-нибудь, и я не обращалась с ней лучше, чем с другими. – Орхидея глотнула воздух. – Хуже, всякий раз, когда это было возможно. Я заставила ее помогать себе и всегда кричала на нее.

– Я не собираюсь спрашивать, как это произошло – это не мое дело.

– Спасибо, патера. – Голос Орхидеи прозвучал так, как будто она действительно имела это в виду. – Ее забрал отец. Я не могла, тогда. Но он сказал… он сказал…

– Ты не обязана говорить мне, – повторил Шелк.

Она не услышала.

– Ты знаешь, что потом я нашла ее на улице? Ей было тринадцать, но она сказала, что ей пятнадцать, и я ей поверила. Я не знала, что это она. – Орхидея засмеялась, и ее смех был хуже, чем слезы.

– Нет никакой необходимости так мучить себя.

– Я не мучаю. Я хотела рассказать кому-нибудь об этом с тех пор, как Сфингс была детенышем. Ты уже знаешь, и это не причинит никому вреда. Кроме того, она… она…

– Ушла, – предложил Шелк.

Орхидея покачала головой:

– Умерла. Последняя из оставшихся в живых, и больше у меня никого не будет. Ты знаешь, как работают заведения вроде этого, патера?

– Нет, и, полагаю, я должен знать.

– Очень похоже на пансион. Но в некоторых заведениях к девочкам относятся как в Аламбрере. Они даже не могут выйти на улицу, и у них отбирают все деньги. Я сама была в таком месте почти два года.

– Я очень рад, что тебе удалось убежать оттуда.

Орхидея опять покачала головой:

– Нет. Я заболела, и меня вышвырнули на улицу – и это было самое лучшее, что когда-либо случалось со мной. И то, что я хочу сказать, патера, – здесь я действую совсем иначе. Мои девочки снимают свои комнаты, и они могут уйти в любой момент. Только одно они не могут делать – обслуживать быка бесплатно. Ты меня понимаешь?

– Не уверен, – признался Шелк.

– Они, если им хочется, могут встречаться с ним в городе. Но если они привели его сюда, то он обязан заплатить дому. Как и те, кто приходит сюда просто посмотреть. Сегодня вечером придут, может быть, человек пятьдесят или сто. Они заплатят дому, и тогда мы покажем им всех незанятых девочек, в большом зале на нижнем этаже.

– Предположим, что я прихожу в дом, – медленно сказал Шелк. – Одетый не так, как сейчас, а в обычную одежду. И я хочу конкретную женщину.

– Синель.

Шелк покачал головой:

– Нет, другую.

– Как насчет Мак? Маленькая, хорошенькая, черноволосая.

– Хорошо, – сказал Шелк. – Предположим, я хочу Мак, а она не хочет вести меня в свою комнату?

– Тогда она не обязана, – целомудренно сказала Орхидея, – и тебе придется выбрать кого-то другого. Но если она будет делать такое слишком часто, я ее выгоню.

– Понимаю.

– Но она не откажет, патера. Не тебе. Она прыгнет на тебя. И все эти девушки тоже.

Орхидея улыбнулась, и Шелк, пораженный царапинами на ее щеках, захотел избить Кровь. Он почувствовал азот Гиацинт под туникой – и отбросил эту мысль подальше.

Орхидея заметила и неправильно истолковала выражение его лица; ее улыбка исчезла.

– Я не закончила рассказывать тебе об Элодее, патера. Я расскажу тебе и о ней, хорошо?

– Конечно, если хочешь, – сказал Шелк.

– Я нашла ее на улице, как и сказала тебе. Иногда я такое делаю, просто хожу по улицам и смотрю по сторонам, если у меня есть пустая комната. Она сказала, что ее зовут Ель – из них трудно выбить настоящее имя – и что ей пятнадцать, и меня это не задело. Просто никак.

– Понимаю, – сказал Шелк.

– Кто-то разукрасил ей циферблат, понимаешь, что я имею в виду? И я сказала ей, послушай, у меня живет много девушек, и никто не касается их даже пальцем. Пойдем со мной, и мы дадим тебе хорошую горячую еду и свободу, а потом ты посмотришь. И она сказала, что у нее нет денег на съем, а я ответила, что в первый месяц я не буду брать с нее деньги. Я всегда говорю так.

И вот однажды, после того, как она пробыла здесь почти год, она заявила, что не пойдет в большой зал. Я сказала, что это неправильно, и она ответила, что пришел ее отец, и что он делал с ней всякие вещи, когда она была маленькой, и что именно от него она убежала. Ты знаешь, что я имею в виду, патера?

Шелк, сжав кулаки, кивнул.

– Она сказала мне его имя, я вышла, опять посмотрела на него, и это был он. Вот тогда я поняла, кто она такая, и вскоре рассказала ей все. – Орхидея улыбнулась; Шелку показалось странным, что одно и то же слово описывает ее прежнее выражение лица и теперешнее.

– Я была рада, что сделала это. Я сказала ей, чтобы она не ожидала от меня особых подарков, и, действительно, их не было. Или, по меньшей мере, не очень часто. То, что я делала… что делала…

Шелк терпеливо ждал, отведя глаза.

– Когда я начала дарить пирожные на дни рождения, мы дарили и на ее. И я называла ее Элодея вместо Ель, и очень скоро все стали делать так же. – Орхидея промокнула глаза краем розового пеньюара. – Вот и все. Кто сказал тебе?

– Первым делом ваши лица.

Орхидея кивнула:

– Она была прекрасна. Любой тебе скажет.

– Но не тогда, когда я увидел ее, потому что в ее лице было что-то такое, что не принадлежит этому миру. Тем не менее меня поразило, что ее лицо было более молодым вариантом твоего, хотя это могло быть совпадением или плодом моего воображения. Мгновением позже я услышал ее имя – Элодея. Оно звучит очень похоже на твое, и я решил, что именно такое имя женщина по имени Орхидея могла бы выбрать, если бы потеряла свою старшую дочь. Верно? Ты не обязана рассказывать мне об этом.

Орхидея кивнула.

– Потому что элодеи, которые лишь звучат похоже на орхидеи, имеют еще одно название. Деревенские называют их вечно живущими; и когда я подумал об этом другом имени, я сказал, скорее себе, что она не вечная; и ты согласилась. Потом Кровь предположил, что она могла украсть кинжал, который убил ее, и вот тут ты разрыдалась; так я узнал. Но, откровенно говоря, я уже был почти уверен.

Орхидея медленно кивнула:

– Спасибо, патера. Это все? Я бы хотела какое-то время побыть одной.

Шелк встал.

– Я понимаю. Я бы не потревожил тебя, если бы не хотел кое-что рассказать: Кровь согласился, чтобы твою дочь похоронили по всем ритуалам Капитула. Ее тело будет обмыто и одето – обряжено, как говорят люди, которые этим занимаются – и перенесено в наш мантейон на Солнечной улице. Утром будет погребальная служба.

Орхидея недоверчиво посмотрела на него:

– Кровь платит за это?

– Нет. – На самом деле Шелк даже не подумал об издержках, хотя слишком хорошо знал, что некоторых из них, связанных с последними службами по мертвецу, нельзя избежать. В голове закружился вихрь, и тут он вспомнил о двух картах Крови, которые, так или иначе, были отложены для жертвоприношения на сцилладень. – Или, скорее, да, Кровь сделал мне – моему мантейону, должен я сказать – очень великодушный подарок. Мы используем его.

– Нет, не Кровь. – Орхидея тяжело встала. – Я заплачу, патера. Сколько?

Шелк заставил себя быть скрупулезно честным:

– Я должен сказать тебе, что мы часто хороним бедняков, и, иногда, у них вообще нет денег. Щедрые боги всегда смотрят…

– Я не бедная! – Орхидея вспыхнула от ярости. – Да, бывает, что иногда у меня нет ни бита, будь уверен. А у кого не бывает? Но как раз сейчас я при деньгах, и это мой ребенок. Будь другая девочка, я бы… О, хрен тебе, гребаный мясник! Сколько за хорошие похороны?

Вот возможность не просто избавить мантейон от расходов на похороны Элодеи, но и заплатить за все более ранние похороны, купленные, но так и не оплаченные; Шелк отогнал от себя угрызения совести, чтобы использовать мгновение.

– Скажем, двадцать карт, не слишком тебя затруднит?

– Пошли в спальню, патера. Там моя чековая книжка. Идем.

Раньше, чем он успел запротестовать, она открыла дверь и исчезла в следующей комнате. Через дверной проем он заметил смятую кровать, загроможденный туалетный столик и кушетку, наполовину похороненную под платьями.

– Ну, входи же. – Орхидея рассмеялась, на этот раз по-настоящему весело. – Держу пари, ты никогда не был в спальне женщины, верно?

– Пару раз. – Поколебавшись, Шелк прошел через дверной проем, дважды взглянув на кровать, чтобы убедить себя, что там никто не лежит и не умирает. По-видимому, Орхидея думала о спальне как о месте для отдыха и наслаждения и, может быть, даже для любви. Шелк мог легко представить себе свой следующий визит, лет через десять или двадцать. В конце концов все ложа становятся смертными.

– Твоей мамы. Держу пари, ты входил в спальню твоей мамы. – Орхидея бухнулась на изящный табурет перед туалетным столиком, смела в сторону дюжину цветных флаконов и кувшинчиков и водрузила на почетное место позолоченную бронзовую чернильницу.

– О, да, много раз.

– И рылся в ее вещах, когда ее не было дома. Я хорошо знаю, что делают молодые быки.

По меньшей мере двадцать запачканных павлиньих перьев чахли в кольцах бронзовой чернильницы. Орхидея выбрала одно и сморщила нос.

– Я могу очинить его, если ты хочешь. – Шелк вынул пенал.

– Да? Спасибо. – Повернувшись на табурете, она протянула ему перо. – Ты когда-нибудь пробовал надеть ее трусики?

Шелк, удивленный, оторвал взгляд от пера:

– Нет. Никогда даже не думал об этом. Но, да, однажды я открыл ящик и посмотрел в него. Я почувствовал, что это плохо, и на следующий день сказал ей об этом. У тебя есть что-нибудь, куда можно высыпать стружку?

– Не беспокойся об этом. У тебя была милая мама, а? Она еще жива?

Шелк покачал головой:

– Ты предпочитаешь широкий кончик? – Орхидея не ответила, и он, посмотрев на растрепанное и неряшливое перо перед собой, решил дать ему такой. Широкий кончик использует больше чернил, но она, похоже, не против; к тому же широкие кончики служат дольше.

– Моя умерла, когда я была еще маленькой. Мне кажется, что она была очень милой, но я не слишком хорошо помню ее. Когда люди умирают, патера, могут ли они, если захотят, вернуться обратно и увидеть тех, о ком беспокоятся?

– Это зависит от того, что ты понимаешь под словом увидеть. – Узким лезвием своего перочинного ножа с длинной рукояткой Шелк соскоблил с кончика еще одну белесую полоску. Он привык к гусиным и вороньим перьям; это было больше любого из них.

– Поговорить с людьми. Побыть у них какое-то время или просто дать им увидеть себя.

– Нет, – сказал Шелк.

– Просто нет? Почему?

– Запрещено Гиераксом. – Он вернул Орхидее перо и с треском захлопнул пенал. – Иначе живые жили бы под управлением мертвых, опять и опять повторяя их ошибки.

– Я всегда спрашивала себя, почему она никогда не приходит посмотреть на меня, – сказала Орхидея. – Ты знаешь, я годами не вспоминала о ней, а сейчас, когда я думаю об Элодее, я надеюсь, что Гиеракс разрешит ей пару раз прийти, чтобы я смогла опять увидеть ее. Сядь на кровать, патера. Ты заставляешь меня нервничать.

Шелк, неохотно, пригладил канареечного цвета простыню и уселся.

– Минуту назад ты сказал «двадцать карт». Готова поспорить, что это достаточно дешево.

– Да, похороны будут скромными, – согласился Шелк, – но, безусловно, не жалкими.

– Хорошо, а что, если будет пятьдесят? Что она получит дополнительно?

– Боги! – Он задумался. – Я не могу быть абсолютно уверен. Более лучшую жертву. Намного лучший гроб. Цветы. Похоронные дроги с драпировками. Возможно…

– Я дам тебе сотню, – объявила Орхидея. – Это заставит меня почувствовать себя лучше. Сотня карт, и все самое лучшее. – Орхидея погрузила перо в чернила.

Шелк открыл рот, потом закрыл его и убрал пенал.

– И ты можешь сказать, что я – ее мать. Я хочу, чтобы ты сказал это. Как ты называешь ту штуку в мантейоне, с которой говорят?