Текст книги "Ночная Сторона Длинного Солнца"

Автор книги: Джин Родман Вулф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

– На самом деле никто, кроме самой женщины, не может захватить сознание, хотя люди вроде тебя говорят об «одержимой злым духом» женщине. Само по себе сознание является простой абстракцией – удобной выдумкой, вот и все. Когда я говорю, что человек потерял сознание, я имею в виду не более того, что некоторые его ментальные процессы приостановлены. Когда я говорю, что человек пришел в сознание, я имею в виду, что они возобновились. Ты не можешь захватить абстракцию, это не город, который можно завоевать.

– Секунду назад ты сказал, что сама женщина захватывает его, – заметил Шелк.

Журавль в последний раз поглядел на раненую птицу и встал.

– Значит, тебя действительно научили чему-то еще, кроме всего этого хлама.

Шелк кивнул:

– Да, это называется логикой.

– Верно. – Журавль улыбнулся, и Шелк, к собственному изумлению, обнаружил, что врач ему нравится.

– Ну, если я собираюсь посмотреть на твою больную девочку, мне лучше бежать. Что с ней? Жар?

– Мне показалось, что ее кожа слишком холодная, но ты об этом сможешь судить лучше, чем я.

– Будем надеяться. – Журавль взял сумку. – Давай поглядим – через переднюю комнату я выйду прямо на Солнечную улицу, верно? Может быть, мы поговорим побольше, когда пойдем в заведение Орхидеи.

– Обрати внимание на заднюю сторону ее шеи, – сказал Шелк.

Журавль задержался в двери, бросил на него вопрошающий взгляд, потом поспешил наружу.

Негромко бормоча молитвы за Ворсянку, Шелк вышел в селлариум, захлопнул дверь, которую Журавль оставил открытой, и закрыл ее на засов. Подойдя к окну, он увидел носилки Журавля. Майтера Мрамор возлежала рядом с бородатым целителем, ее полное решимости металлическое лицо стремилось вперед, как будто она сама несла носилки одной только силой мысли. Пока Шелк глядел, носильщики пустились рысью и исчезли за оконной рамой.

Он попытался вспомнить, существует ли правило, запрещающее сивиллам ездить в носилках с мужчиной; похоже, что такое есть, но он никак не мог вспомнить точную формулировку. С практической точки зрения он не видел причины возражать, пока занавески подняты.

Львиноголовая трость лежала рядом со стулом, на котором он сидел, пока Журавль осматривал его. Шелк рассеянно поднял ее и махнул ей в воздухе. Пока повязка действует, он в ней не нуждается или, по меньшей мере, почти не нуждается. Но он решил, что в любом случае она должна быть под рукой; особенно она будет полезна, когда потребуется восстановить повязку. Он опять прислонил ее к двери на Солнечную улицу, чтобы не забыть дома, когда они вместе с Журавлем отправятся в желтый дом.

Несколько пробных шагов опять показали, что с наложенной повязкой Журавля он может ходить почти так же хорошо, как всегда. Похоже, не было никаких причин не нести тазик с теплой водой наверх и не бриться так, как он обычно делал. Он опять вошел в кухню.

Ночная клушица, все еще сидевшая на столе, вскинула голову и вопросительно посмотрела на него.

– Птица голод, – сказала она.

– Я тоже, – ответил Шелк. – Но я не буду есть вплоть до полудня.

– Уже.

– Да, похоже на то. – Шелк поднял крышку плиты и заглянул в топку; на этот раз там тускло светилось несколько угольков. Он осторожно подул на них, добавил охапку сломанных прутьев разломанной клетки, размышляя о том, что ночная клушица оказалась умнее, чем он себе представлял.

– Птица голод.

Над прутьями поднялось пламя. Он поспорил с собой, надо ли добавлять дров, и решил, что не надо.

– Ты любишь сыр?

– Любить сыр.

Шелк нашел тазик для воды и подставил его под наконечник насоса.

– Он твердый, предупреждаю тебя. Если ты ожидаешь прекрасный мягкий сыр, то тебя ждет разочарование.

– Любить сыр!

– Все в порядке, ты сможешь получить его. – Потребовалось очень много энергичных движений ручкой насоса, прежде чем появилась первая струйка воды; но Шелк все-таки наполовину наполнил тазик и поставил его на плиту; потом, подумав еще, долил воды в чашку ночной клушицы.

– Сыр счас? – поинтересовалась ночная клушица. – Рыба голов?

– Никаких рыбных голов – у меня их нет. – Он достал сыр, от которого по большей части осталась кожура, и положил его рядом с чашкой. – Ты лучше присматривай за крысами, когда меня не будет. Они тоже любят сыр.

– Любить крыс! – Ночная клушица щелкнула багровым клювом и для пробы клюнула сыр.

– Тогда ты не будешь страдать от одиночества. – Вода на плите была едва теплой, а прутики уже почти прогорели. Шелк взял тазик и пошел к лестнице.

– Где крыс?

Он остановился, повернулся и посмотрел на ночную клушицу:

– Ты имеешь в виду, что любишь их есть?

– Да, да!

– Ага, понял. Я думаю, что ты действительно можешь убить крысу, только не слишком большую. Как твое имя?

– Нет имя. – Ночная клушица вернулась к сыру.

– Предполагалось, что это будет моим обедом. Теперь мне придется искать где-то обед или остаться голодным.

– Ты Шелк?

– Да, так меня зовут. Я думаю, что ты слышал, как меня так называл доктор Журавль. Нам нужно найти имя для тебя. – Он какое-то время думал. – Я буду называть тебя Орев – это ворон в Писаниях, и ты, как мне кажется, чем-то похож на ворона. Тебе нравится это имя?

– Орев.

– Да, правильно. Мускус назвал свою птицу по имени бога, и это очень плохо; но я не думаю, что может быть какое-то возражение против имени из Писаний, если это не имя бога, особенно, когда речь идет о птице. Итак, Орев.

Подняв тазик наверх, Шелк наточил большую бритву с костяной ручкой, которая дожидалась в комоде матери, пока он не стал достаточно взрослым для бритья, намылил лицо и соскоблил рыжеватую бороду. Пока он вытирал начисто лезвие, ему пришло в голову, как случалось по меньшей мере раз в неделю, что бритва почти наверняка принадлежала отцу. Как и много раз прежде, он поднес ее к окну, чтобы найти какие-нибудь следы прошлого владельца. Но на ней не было ни имени, ни монограммы, ни даже клейма изготовителя.

Как часто бывало в такую погоду, майтера Роза и майтера Мята предпочли позавтракать снаружи, вынесли стол из киновии и поставили его в тени смоковницы. Шелк, высушив лицо, унес тазик обратно в кухню, вылил мыльную воду и подошел к обеим сивиллам.

Майтера Роза указала ему на стул, на котором обычно сидела майтера Мрамор:

– Не хочешь ли присоединиться к нам, патера? Мы принесли столько еды, что хватит на троих.

Его ужалило, как она, без сомнения, и рассчитывала.

– Нет, но я бы хотел поговорить с тобой, – сказал Шелк.

– А я с тобой, патера. Я с тобой. – Майтера Роза начала тщательную подготовку к тому, чтобы встать. Он торопливо сел.

– О чем, майтера?

– Я надеялась поговорить с тобой об этом, патера, еще прошлым вечером, но ты уже исчез.

Накрытая салфеткой корзина у локтя Шелка источала аромат достойный Главного Компьютера. Майтера Мрамор безусловно пекла все утро, оставила плоды своей работы в печи киновии, чтобы майтера Мята вынула их, а сама ушла с Журавлем.

– Я слушаю, – пробормотал Шелк, сглотнув слюну и постаравшись забыть о еде.

– И сегодня утром у меня все совершенно вылетело из головы. Я могла думать только об этом ужасном человеке, отце маленькой девочки. Я пошлю к тебе Рога после полудня, для исправления, патера. Я уже наказала его, можешь быть уверен. Теперь он должен признаться в своем преступлении тебе – это последняя стадия его наказания. – Майтера Роза на мгновение замолчала, тщательно подбирая последние слова, ее голова склонилась набок, как у ночной клушицы, пока она сверлила Шелка здоровым глазом. – И если ты еще накажешь его, я не буду возражать. Ему это пойдет на пользу.

– И что он наделал?

Искусственная часть рта майтеры Роза резко выгнулась вниз от отвращения; как и в некоторых подобных случаях, Шелк спросил себя, в своем ли уме эта пожилая, угнетенная недугами женщина, которая когда-то была майтерой Роза.

– Он стал смеяться над тобой, патера, подражать твоему голосу и жестам и говорить глупости.

– И это все?

Майтера Роза фыркнула, доставая из корзинки свежую булочку.

– Я бы сказала, что это более чем достаточно.

– Если патера сам… – начала майтера Мята.

– Патера еще не родился, а я уже старалась привить детям достойное уважение к святому ремеслу авгура, ремеслу – которое, как и наше, сивиллы – было учреждено самой Священной Сциллой. Я прилагаю свои усилия и по сей день. Я пытаюсь – и всегда пыталась – научить каждого ученика, доверенного моей заботе, уважать духовный сан, независимо от того, кто его носит, мужчина или женщина.

– Урок для нас всех, – вздохнул Шелк. – Очень хорошо, я поговорю с ним, когда смогу. Но через несколько минут я ухожу и вернусь очень поздно. Но хочу кое-что сказать вам – особенно майтере Мята.

Она подняла на него томные карие глаза; в них стоял вопрос.

– Я буду занят важным делом и не могу сказать, сколько времени оно продлится. Ты помнишь Гагарку, майтера. Должна помнить. Ты учила его. И вчера рассказала о нем майтере Мрамор.

– О, патера, конечно, я помню о нем. – Ее маленькое симпатичное лицо вспыхнуло.

Майтера Роза фыркнула, и майтера Мята опять опустила глаза.

– Я говорил с ним прошлым вечером, майтера, очень поздно.

– В самом деле, патера?

Шелк кивнул:

– Но я забыл кое-что рассказать тебе. В тот же вечер я видел его раньше и исповедовал его. Он пытается, совершенно искренне, исправить свою жизнь.

Майтера Мята опять посмотрела вверх, в ее взгляде сверкнула глубокая благодарность.

– Это поистине великолепно, патера!

– Да, верно; и в большой степени это заслуга твоя и патеры Щука, а потом уже моя. И я хотел сказать, майтера, что, когда я в последний раз говорил с ним, он уверил меня, что сегодня придет сюда. Если он это действительно сделает, то, я уверен, он захочет отдать дань уважения тебе.

Он подождал, пока она подтвердит его слова. Но нет, она сидела, сложив руки и опустив глаза.

– Пожалуйста, скажи ему, что я очень хочу увидеть его. Попроси его подождать меня, если он сможет. Сомневаюсь, что он придет до ужина. И если я не вернусь, скажи ему, что я буду так быстро, как только возможно.

Намазав жирное желтое масло на еще одну золотистую булочку, майтера Роза сказала:

– Прошлым вечером ты ушел раньше, чем Рог закончил работать на своего отца. Я скажу ему, чтобы он тоже подождал.

– Я уверен, что ты так и сделаешь, майтера. Спасибо вам обеим. – Шелк встал и скривился, когда слишком сильно наступил на сломанную щиколотку. Для обряда экзорцизма ему понадобятся Хресмологические Писания из мантейона и изображения богов – особенно Паса и Сциллы; и, конечно, Сфингс, как покровительницы дня. Мысль напомнила ему, что он не закончил молитву к ней; вряд ли так можно заслужить ее милость.

Он возьмет триптих, который ему дала мать; тогда, возможно, ее молитвы смогут последовать за ним. Пока он вновь тяжело поднимался по лестнице, уже ощущая щиколотку примерно так, как перед визитом Журавля, он думал о том, что его учили иметь дело только с теми бесами, которые не существуют. Он вспомнил, как содрогнулся, когда понял, что патера Щука верит в них и с грубоватой гордостью говорит о своих попытках изгнать их.

Еще не дойдя до конца лестницы, он уже пожалел, что оставил трость Крови в селлариуме. Сев на кровать, он размотал совершенно холодную на ощупь повязку. Он бросил ее в стену, так сильно, как только смог, и заново наложил, потом снял обувь и надел чистые носки.

Он должен встретиться с Кровью в желтом доме на Ламповой улице. С Кровью может прийти Мускус – или кто-нибудь такой же плохой, как Мускус. Шелк свернул триптих, положил его в обитый сукном ящик из тика, застегнул пряжки и выдвинул складную ручку. Это, а еще Писания, которые он возьмет перед выходом; гаммадион Паса уже на шее, четки в кармане. Будет благоразумно взять святую лампу, масло и еще кое-что. Рассмотрев и отвергнув полдюжины возможностей, он все-таки взял ключ, лежавший под кувшином для воды.

* * *

С молодой орлицей на защищенной рукавицей левой руке, Мускус стоял на мокрых белых плитах у фонтана Сциллы, голова гордо поднята, спина прямее, чем у любого гвардейца. Он оглянулся; все они смотрели на него из глубокой тени портика: Кровь, советник Лемур, его кузен – советник Лори, комиссар Мошка и еще полдюжины остальных. Мускус мысленно потряс стаканчик с костями.

Орлица была приучена сидеть на запястье и брать приманку. Она знала его голос и научилась связывать его с пищей. Когда снимут ее клобучок, она увидит фонтан и текущую воду там, где текущей воды практически не осталось. Пришло время научить ее летать – но этому он не может научить никакую птицу. Орлица вернется к доске с приманкой… или нет. Время бросать кости.

Через плеск фонтана донесся приглушенный голос Крови: «Не торопи его».

Кто-то спросил, чего он ждет. Он вздохнул, зная, что не может откладывать дальше. Не может задержать мгновение, после которого, возможно, никогда больше не увидит принадлежащую ему птицу.

Небо было пусто или казалось таким, небоземли спрятались за бесконечным ослепляющим сиянием солнца. Летуны, даже если они и летали где-то недалеко, тоже были невидимы. Далекие поля, видневшиеся над верхушками деревьев по ту сторону стены, изгибались вверх, в небо, исчезая в голубой дымке. Озеро Лимна казалось кусочком зеркала, вставленного в виток, и напоминало безвкусное украшение в дешевой картинной раме.

Время бросать.

Как будто зная, что должно произойти, юная орлица зашевелилась. Мускус кивнул себе.

– Вернись ко мне, – прошептал он. – Вернись ко мне.

И потом, как если бы кто-нибудь (какой-то вмешавшийся бог или сумасшедшая дочь Крови) управлял ею, правая рука пошла вверх. По собственной воле она схватила украшенный багровыми перьями клобучок и сдернула его. Юная орлица подняла крылья, как будто собиралась взлететь, потом опять сложила их. Возможно, он должен был надеть маску. Если сейчас орлица клюнет его в лицо и не убьет, шрам останется на всю жизнь; но гордость не разрешала ему поступать так.

– Вверх, Сокол! – Он поднял руку, наклоняя ее, чтобы понудить птицу к полету. На долю секунды он подумал, что она вообще не собирается лететь.

А потом огромные крылья, казалось, отбросили его назад. Орлица летела медленно и неуклюже, при каждом взмахе кончики ее крыльев чиркали по сочной траве – к стене и налево, мимо ворот, опять налево вдоль травяной дорожки. На мгновение Мускус подумал, что птица возвращается к нему.

Зрители в портике бросились врассыпную, как куропатки. Если у стены флигеля она повернет направо и перепутает загон для котов с клетками…

Сейчас выше, на уровень стены, и опять налево. Отдаленный гром от взмахов могучих крыльев пронесся над его головой. Теперь выше, и еще выше, все еще кружась и поднимаясь вверх, подальше от обожженной солнцем лужайки и опаленных жарой крыш. Юная орлица поднималась все выше и выше, чернея в ярком свете, пока, как и поля, не исчезла в небесном просторе.

* * *

Когда все остальные уже ушли, Мускус все еще стоял на месте, затеняя глаза от безжалостного солнца. Спустя долгое время Заяц принес ему бинокль. Он приложил его к глазам, но ничего не увидел.

Глава десятая
Кот с раскаленным докрасна хвостом

Лишившись тайны ночи, Ламповая улица опять стала знакомой и безопасной. Шелк, который часто ходил по ней, обнаружил, что давно знал несколько лавок и даже широкие, недавно отлакированные двери желтого дома.

Полная женщина, открывшая дверь в ответ на стук Журавля, очень удивилась его приходу:

– Еще ужасно рано, патера. Сама только что встала. – Она зевнула, как будто хотела это доказать, с запозданием прикрыв рот. Ее розовый пеньюар сочувственно распахнулся, между разошедшихся краев жарко выглянула белая выпуклая плоть.

Мимо нее сочился горячий воздух дома, несший с собой запахи сотни несвежих духов и уксусную вонь разлитого вина.

– Я должен встретиться здесь с Кровью ровно в час дня, – сказал Шелк. – Который час?

Журавль уже проскользнул мимо них в гостиную.

Женщина не обратила на него внимания.

– Кровь всегда опаздывает, – рассеянно сказала она и провела Шелка через низкую арку, завешенную нитями с гремящими деревянными бусинками, в маленькую контору. Открытые дверь и окно выходили в тот самый дворик, который он представлял себе прошлой ночью; несмотря на это, в конторе казалось жарче, чем на улице.

– Мы уже пытались изгонять бесов. – Полная женщина заняла единственное удобное на вид кресло, оставив Шелку стул из полированного дерева без подлокотников. Уронив свой мешок на пол, он с благодарностью сел на него и положил ящик с триптихом на бедра, держа между коленями львиноголовую трость Крови.

– Я пошлю кого-нибудь за подушкой, патера. Здесь я разговариваю со своими девочками, и твердые стулья лучше. Они не дают им уснуть, а узкие сиденья заставляют думать, что они растолстели; кстати, чаще всего так и есть.

Воспоминание о жареных помидорах укололо Шелка виной, хорошо сдобренной голодом. Быть может, через эту неряшливо одетую женщину говорит какой-то бог?

– Оставь все как есть, – сказал он ей. – Мне тоже надо научиться поменьше любить свой живот и кровать.

– Ты хочешь поговорить со всеми девочками сразу? Один из твоих так и сделал. Или я могу рассказать тебе.

Шелк отмахнулся от вопроса:

– Мне неинтересно, что эти конкретные бесы сделали здесь, и я не собираюсь обращать внимание на их злые проделки, чтобы не поощрять их. Это бесы, и их присутствие нежелательно; вот все, что я знаю, и если ты – и все живущие здесь – желаете мне помочь, больше мне ничего знать не надо.

– Хорошо. – Полная женщина поправила пухлые подушки и откинулась на спинку кресла. – Ты веришь в них, а?

Тот самый момент.

– Да, – твердо сказал Шелк.

– А один из твоих – нет. Он произнес много молитв, прошелся по всему дому и все такое, но он думал, что мы все сошли с ума. Он был примерно твоего возраста.

– Доктор Журавль думает точно так же, – сказал ей Шелк, – хотя у него седая борода. Он не говорит этого так резко, но именно так и думает. И конечно, он тоже считает, что я сумасшедший.

Полная женщина горько улыбнулась:

– Угу, догадываюсь. Кстати, я – Орхидея. – Она протянула ему руку так, как будто ожидала, что он ее поцелует.

Он ее пожал.

– Патера Шелк, из мантейона на Солнечной улице.

– А, то старье? Еще открыто?

– Да, конечно. – Вопрос напомнил Шелку, что вскоре все может измениться, но лучше об этом не упоминать.

– А мы нет, – сказала ему Орхидея. – До девяти, так что у тебя куча времени. Но сегодня наша самая большая ночь, как обычно, я была бы благодарна, если бы ты к этому времени закончил. – Заметив, наконец, что он упорно отводит глаза, она без особого успеха поправила края розового пеньюара.

– Мне понадобится не больше двух часов, чтобы совершить первоначальные ритуалы и собственно церемонию, при условии, что все будут сотрудничать. Но, может быть, лучше подождать, пока приедет Кровь. Прошлой ночью он сказал, что хочет встретиться со мной здесь, и я уверен, что он захочет принять участие в церемонии.

Глаза Орхидеи сузились:

– Он тебе платит?

– Нет. Я совершаю этот экзорцизм как услугу для него – на самом деле я должен ему намного больше. Он платил за другие экзорцизмы, о которых ты говорила?

– Он или я, смотря по обстоятельствам.

Шелк слегка расслабился.

– В таком случае неудивительно, что ни один из этих экзорцизмов не помог. Экзорцизм – священная церемония, а такую церемонию нельзя купить или продать. – Видя, что она не понимает, он добавил: – Их нельзя продать – в буквальном смысле слова, – потому что тогда церемония теряет всю свою святость. То, что продано, становится нечестивой пантомимой. И это не то, что мы сделаем сегодня здесь.

– Но Кровь может дать тебе что-нибудь, разве не так?

– Да, если захочет. Никакой подарок не подействует на природу церемонии. Подарок дается свободно – если вообще дается. Суть в том, что действенность церемонии зависит от того, была ли сделка между нами; и ее не было. У меня не будет никакого права жаловаться, если я не получу обещанный подарок. Ясно?

Орхидея неохотно кивнула.

– На самом деле я не ожидаю никакого подарка от Крови. Я уже сказал, что должен ему, по разным причинам. Когда он попросил меня сделать это, я – насколько помню – с радостью согласился.

Орхидея наклонилась к нему, пеньюар распахнулся еще шире.

– Допустим, на этот раз это сработает, патера. Могу ли я дать тебе что-нибудь?

– Конечно, если захочешь. Но ты ничего мне не должна.

– Хорошо. – Она заколебалась, размышляя. – Как я тебе уже сказала, ночь сфингсдня – наша самая большая ночь, вот почему Кровь, как обычно, приедет сегодня. Узнать, как у нас дела до того, как мы откроемся. В гиераксдень мы закрыты, так что тем более нет. Но приходи в любой другой день, и я дам тебе войти. Что скажешь?

Шелк был потрясен.

– Ты знаешь, что я имею в виду, верно, патера? Я имею в виду любую из девочек, какую ты захочешь. Если тебе захочется дать ей какую-то мелочь, все будет в порядке. Но если нет, дом от этого не пострадает. – Орхидея опять задумалась. – Ну, договорились? И, скажем, еще раз в месяц целый год. – Увидев выражение его лица, она добавила: – Или я могу заказать тебе мальчика, если ты их предпочитаешь, но сообщи мне об этом заранее.

Шелк покачал головой.

– Потому что, если ты это сделаешь, ты не сможешь увидеть богов? Это то, что говорят?

– Да. – Шелк кивнул. – Ехидна это запрещает. Кто-то может увидеть богов, когда они появляются в наших Священных Окнах. Кто-то может быть благословлен иметь детей своего тела. Но не то и другое сразу.

– Никто не говорит о детях, патера.

– Я знаю, о чем мы говорим.

– Боги, во всяком случае, больше не приходят. В Вайрон, так почему бы и нет? Последний раз это произошло, когда мне было… когда я еще не родилась.

Шелк кивнул:

– И я.

– Тогда о чем ты беспокоишься? Ты, в любом случае, никогда не увидишь ни одного.

Шелк печально улыбнулся:

– Что-то мы очень далеко ушли от нашего предмета, а?

– Не знаю. – Орхидея почесала голову и проверила ногти. – Может быть. Или нет. Ты знаешь, что этот дом раньше был мантейоном?

Опять потрясенный, Шелк покачал головой.

– Был. Или, во всяком случае, задняя часть его, та, что на Музыкальной улице. Только боги больше не приходили, вообще, даже если раньше они иногда так поступали. И его закрыли, владельцы продали здание, потом снесли заднюю стену и присоединили к двум другим. Может быть, все из-за этого, как? Я прикажу Элодее показать тебе. Некоторые из старых вещей все еще там, и ты можешь забрать их, если захочешь.

– Ты очень добра, – сказал Шелк.

– Я вообще очень милая. Спроси любого. – Орхидея пронзительно свистнула. – Элодея будет здесь через минуту. Спрашивай ее, если захочешь что-то узнать.

– Спасибо, я так и сделаю. Могу ли я оставить свои священные предметы здесь, пока они не потребуются? – Перспектива расставания с триптихом заставила Шелка заволноваться. – Будут ли они здесь в безопасности?

– Твой мешок? Безопаснее, чем в фиске. Ты можешь оставить и ящик. Мне только было интересно, знаешь ли ты о старом мантейоне позади дома. Мы называем его театр. Неужели все происходит из-за него?

– Не знаю.

– Я спросила одного из твоих, и он сказал, что нет. Но я все равно вроде как не уверена. Быть может, боги не любят то, чем мы тут занимаемся.

– Да, не любят, – сказал ей Шелк.

– Ты еще ничего не видел, патера. Мы не такие плохие, как ты думаешь.

Шелк покачал головой:

– Я вообще не считаю, что ты плохая, Орхидея, и боги тоже так не думают. Если бы они считали тебя плохой, ты могла бы делать что угодно – их бы это не взволновало. Они ненавидят все зло, которое ты творишь, – и все, которое творю я, – потому что видят, что мы можем делать добро.

– Ну, тогда я думаю, что, может быть, они послали этого беса, чтобы свести с нами счеты. – Орхидея опять свистнула. – Где эта девица!

– Боги не посылают нам бесов, – сказал ей Шелк. – На самом деле они уничтожают их, когда встречают, стирают из Главного Компьютера. По меньшей мере так говорит легенда. Она записана в Писаниях, и я принес их с собой. Хочешь, я прочитаю тебе отрывок? – Он потянулся за очками.

– Нет. Просто расскажи мне так, чтобы я могла понять.

– Хорошо. – Шелк расправил плечи. – Как ты знаешь, виток сотворил Пас. Закончив, он пригласил свою королеву, пять дочерей и двух сыновей, а также нескольких друзей, чтобы разделить его с ними. Однако…

По другую сторону ярко освещенной солнцем двери кто-то в ужасе завопил.

Орхидея с потрясающей скоростью выскочила из кресла. Слегка прихрамывая и повторяя себе приказ Журавля «никакого бега», Шелк последовал за ней, идя так быстро, как только мог.

На дворик выходили двери обоих этажей. Пока он искал источник волнения, ему показалось, что целая компания молодых женщин – в разной степени раздетых – влетала и вылетала из них, хотя он и старался как можно меньше смотреть.

Мертвая женщина лежала на середине пролета на расшатанных ступеньках, нисходящих, словно трап, с провисшей галереи; она была полностью раздета, пальцы ее левой руки схватились за рукоятку кинжала, торчавшего из ее ребер под левой грудью. Ее голова была так резко вывернута в сторону Шелка, что тому показалось, будто шея сломана. Он обнаружил, что ее странно искривленное лицо ужасно и, одновременно, знакомо.

Несмотря на всю свою подготовку, он, прежде чем начать раскачивать четки, накрыл ее лицо своим носовым платком.

Каким-то образом это успокоило женщин, хотя кинжал, нанесенная им рана и кровь, сочившаяся из нее, никуда не делись.

– Кто это сделал? Кто заколол ее? – крикнула Орхидея, и брюнетка с отекшими глазами, такая же нагая, как и женщина, распростершаяся на ступеньках, произнесла, слегка растягивая слова:

– Она сама, Орхидея, она убила себя. Воспользуйся головой. А если ее у тебя нет, глазами.

Встав на колени на залитой кровью ступеньке, находившейся ниже головы мертвой женщины, Шелк стал раскачивать четки, сначала вперед-назад, а потом из стороны в сторону, таким образом изображая знак сложения.

– Я приношу тебе, дочь моя, прощение всех богов. Вспомни слова Паса, который сказал: «Поступайте по моей воле, живите в мире, умножайтесь и не ломайте мою печать. Тогда вы избегните гнева моего. Идите добровольно, и любое зло, которое вы сотворили, будет прощено». О дочь моя, знай, что сам Пас и все более младшие боги разрешили мне прощать от их имени. И я прощаю тебя и отпускаю все твои грехи и преступления. Они стерты. – Теперь Шелк начертил четками знак вычитания. – Ты благословлена. – Качнув головой девять раз, как предписывал ритуал, он опять начертил в воздухе знак сложения.

Где-то справа женский голос негромко бормотал ругательства; богохульство и мат следовали друг за другом:

– Сунь в рот Пас трахни тебя Пас сутенер Пас рогоглотательница ‘Хидна полижи меня Пас… – Шелк решил, что говорившая сама не знает, что говорит, и, может быть, вообще не осознает, что разговаривает.

– Умоляю тебя простить нас, живых, – продолжал он и еще раз изобразил четками знак сложения над лицом мертвой женщины, прикрытым платком. – Я и многие другие часто были несправедливы к тебе, дочь моя, совершали ужасные преступления против тебя и много раз оскорбляли тебя. Не держи зла в своем сердце и начни жизнь, которая следует за жизнью, невинной, все твои прегрешения прощены. – Он опять изобразил знак вычитания.

Статная девушка, стоявшая рядом, сплюнула; ее тщательно завитые волосы были цвета созревшей малины.

– Для чего ты это делаешь? Разве ты не видишь, что она уже холодная? Она мертва – и не может слышать ни одного твоего гребаного слова. – При последних словах ее голос дрогнул, и Шелк сообразил, что это та самая девушка, которая сыпала богохульствами.

Схватив четки покрепче и наклонившись еще ниже, он дошел до основного места в литургии прощения. Солнце било его по шее, как раскаленная железная рука самого Двухголового Паса, прижимая к земле и постоянно требуя, чтобы он отчетливо произносил каждое святое слово и без ошибок выполнял каждое священное указание.

– Именем всех богов ты навсегда прощена, дочь моя. Я говорю от имени Великого Паса, Божественной Ехидны, Жгучей Сциллы… – Здесь можно было остановиться и перевести дыхание; Шелк так и сделал. – От имени Удивительной Молпы, Мрачного Тартара, Высочайшего Гиеракса, Заботливой Фелксиопы, Жестокой Фэа и Могучей Сфингс. И также от имени всех младших богов.

На мгновение, необъяснимо, ослепительно сверкающее солнце закачалось, как дымный лампион в «Петухе».

– Внешний также прощает тебя, дочь моя, так что я говорю и от его имени, – прошептал Шелк.

Начертав последний знак сложения, он встал и повернулся к статной молодой женщине с малиновыми волосами; к его немалому облегчению, она была одетой.

– Принеси мне что-нибудь, чтобы покрыть ее, пожалуйста, – попросил он. – Ее время в этом мире закончилось.

– Это ее нож? – спросила Орхидея брюнетку с отекшими глазами.

– Сама должна знать. – Брюнетка бесстрашно нырнула под перила и вытащила длинный кинжал из раны. – Нет, не думаю. Она бы показала его мне, скорее всего, но я никогда раньше его не видела.

По ступенькам спустился Журавль, нагнулся над мертвой женщиной и прижал пальцы к ее запястью. Постояв так пару секунд, он присел и приставил к ее боку аускулятор[44]44
  Аускулятор (лат.) – слушатель.


[Закрыть].

(«С большой неохотой мы признаем, что это – то самое состояние, которое называется смертью, – не в первый раз подумал Шелк. – Безусловно, оно не может быть естественным для нас».)

Как только кинжал вынули из раны, кровь потекла обильнее; несмотря на все пронзительные крики, Шелк слышал, как она капает со ступенек на крошащиеся плиты дворика: как будто неравномерно тикают сломанные часы.

Орхидея тщательно оглядела кинжал.

– Мужской. Человека по имени Кот. – Повернувшись лицом к дворику, она крикнула: – Замолчите, все! Слушайте меня! Кто-нибудь знает парня по имени Кот?

– Я, – маленькая темноволосая девушка в рваной сорочке протиснулась поближе. – Он иногда приходит.

– Он был здесь прошлой ночью? Когда ты видела его в последний раз?

Девушка покачала головой:

– Я не уверена, Орхидея. Быть может, месяц назад.

Полная женщина вразвалку пошла к ней, держа кинжал перед собой; девушки расступались перед ней, как утята перед уткой.

– Ты знаешь, где он живет? Кого он берет, обычно?

– Нет. Меня. Иногда, если я занята, Элодею.

Журавль встал, посмотрел на Шелка, покачал головой и убрал аускулятор.

Рев Крови удивил их всех.

– Что здесь происходит? – Толстотелый, на голову выше большинства женщин, он шагнул во дворик с видом генерала, приехавшего на поле боя.

Орхидея ничего не сказала, и девушка с малиновыми волосами устало ответила за нее:

– Элодея мертва. Она только что убила сама себя. – Она держала под мышкой чистую простыню, аккуратно сложенную.

– Почему? – требовательно спросил Кровь.