Текст книги "Светские преступления"
Автор книги: Джейн Стэнтон Хичкок
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)
– Как хочешь. Когда?
– Ты работаешь, вот и выбирай время.
– Как насчет завтра?
– В котором часу?
– Пораньше, чтобы я потом успела на работу вовремя. Можем, как в добрые старые времена, вместе выпить кофе.
– Тогда в девять.
– Хорошо. Только утром ты все-таки позвони и подтверди, что ничего не изменилось, ладно?
Мне нужна была запись на автоответчике на случай расследования убийства Моники, чтобы можно было сказать полиции, что это она явилась инициатором нашей встречи.
Глава 34
Моника позвонила ровно в восемь. Все в порядке, можно было браться за дело. Я оделась с железобетонным спокойствием опытного киллера и в восемь сорок пять уже входила в квартиру Моники с пузырьком ротинала и конвертиком, где ждала своего часа смертельная доза наркотика. Накануне я поработала над наклейкой: придала ей потертый от времени вид так ловко, что теперь можно было разобрать только имя пациента.
У дверей на этот раз стоял не Пат, а незнакомый швейцар.
– К графине де Пасси, – бросила я на ходу.
– Миссис Слейтер? – уточнил он вслед (очевидно, Моника предупредила о моем приходе).
– Да, – сказала я не оборачиваясь.
В связи с модернизацией лифтер был упразднен, но утруждаться не потребовалось: кнопка нужного этажа уже светилась, и стоило мне войти, как лифт вознесся вверх. Я только и успела, что пару раз вдохнуть и выдохнуть.
Дверь квартиры была открыта, на пороге маячила тонкая как былинка девушка с миндалевидными глазами и черными как смоль волосами. Серое платье с белым передником было так накрахмалено, что стояло колом и к тому же было ей великовато. Девушка робко улыбнулась и тотчас отвела взгляд, а пропуская меня внутрь, от застенчивости совсем спряталась за дверью и пролепетала: «Por favor, señora!» – таким испуганным голоском, словно боялась, что я ее ударю. Я еще раз прошла по квартире, которую теперь едва узнавала.
У двери спальни горничная остановилась, робко подняла кулачок и тихонько постучала.
– Condesa! Condesa! (Графиня! Графиня!)
– Pase! (Войдите!) – раздалось из-за двери.
Девушка отступила, давая мне дорогу, потом проследовала за мной в спальню. Жемчужно-серый свет пасмурного апрельского утра струился из окон. В отличие от других помещений спальня осталась в точности такой, как я ее помнила: желтые шелковые гардины, кровать с балдахином, кресла с гобеленовой обивкой, комод работы Якоба, обюссонский ковер, туалетный столик, множество фарфоровых безделушек – все было на своих местах. Это поражало тем сильнее, что в остальной части квартиры от прежнего интерьера не осталось камня на камне и бездушный минимализм заменил пышность Старого Света.
На постели лежали утренние газеты и последний номер журнала «Мы», раскрытый на большой статье, посвященной Монике, с ее красочной фотографией на каком-то торжестве. Я сделала вид, что не замечаю этого. Моника в пронзительно-розовом пеньюаре с лентами сидела за туалетным столиком и причесывалась. Перед ней было разложено ожерелье Марии Антуанетты. Даже в сумеречном свете крупный жемчуг, казалось, светился изнутри.
– Доброе утро, Джо, – сказала Моника довольно приветливо, улыбаясь мне в зеркале. – Хочешь позавтракать?
– А ты разве уже завтракала? – испугалась я.
– Только собираюсь.
– Тогда я выпью кофе.
Моника на испанском приказала горничной принести еще одну чашку для гостьи, и та выскользнула, бесшумно прикрыв за собой дверь.
– Почему ты оставила здесь все как было? – полюбопытствовала я.
– Это временно, – ответила Моника, продолжая улыбаться. – Я поработаю и над спальней, а пока сойдет и такая. Здесь уютно. Напоминает о тебе.
– Да, но остальные комнаты отделаны заново.
– Разумеется. Я не собиралась изображать из себя Джо Слейтер, – заметила Моника с заметным пренебрежением.
Я подошла к ближайшему из двух окон и с минуту любовалась парком.
– Какой отсюда все-таки чудесный вид!
– Ты не подумываешь о том, чтобы уехать из Нью-Йорка? – спросила Моника, поднявшись.
Я повернулась и посмотрела на эту захватчицу. Она как ни в чем ни бывало взбивала подушки, собираясь устроиться в моей, между прочим, постели.
– Куда уехать?
– Куда? – Она скользнула в постель, под шелковую простыню с ручной вышивкой и одеяло на лебяжьем пуху. – Да куда угодно! Кругом полно городов, где можно неплохо жить и на двести тысяч.
– Возможно, но и там мне придется платить докторам, – сказала я, надеясь сыграть на ее жалости.
– А что, есть надежда?
– Никакой. – Я тяжело опустилась в кресло у кровати. – Давай сменим тему. Где вы с Нейтом намерены жить после свадьбы?
– Только не у него дома! Ты там бывала? Нет? Тем лучше для тебя. «Темная дыра Калькутты», иначе не назовешь. Не знаю, как можно годами обходиться без солнечного света…
– Ко всему привыкаешь. А помнишь нашу встречу в этой самой комнате?
– Это когда я уберегла тебя от самоубийства?
Я пропустила вопрос мимо ушей.
– Ты не выходишь на балкон? Я оттуда просто не вылезала! Любила там загорать, дышать воздухом…
– Я просто держу дверь открытой. Ненавижу кондиционеры! Прохладный сквознячок – вот что мне по душе. А теперь покажи подвески. Хочу полюбоваться. Где они?
– Я смотрю, ты и ожерельем все еще не налюбовалась, – заметила я, чтобы уклониться от вопроса.
– Да нет, просто я надевала его вчера вечером. Меня засыпали комплиментами. Божественная вещь! Понятно, что ты не хотела с ним расставаться. С таким украшением и сама себя чувствуешь королевой.
Я едва прислушивалась к разглагольствованиям Моники. Мысли были заняты тем, как правильно выбрать момент. Горничная отсутствовала вот уже десять минут и могла вернуться в любую минуту.
– Можно воспользоваться туалетом?
– Конечно.
Немного постояв за закрытой дверью, я нажала спуск воды и переложила конвертик с ротиналом из сумочки в карман, откуда его можно было выхватить мгновенно. Затем не спеша сполоснула руки и появилась в спальне как раз вовремя, чтобы лицезреть, как горничная водружает плетеный поднос на постель рядом с Моникой. Завтрак был простым и обильным: вазочка клубники, окруженной дольками апельсина, несколько ломтей поджаренного белого хлеба, вместительный кофейник и кувшинчик кипяченого молока. Были там и две чашки с узором из ярких васильков и золотым ободком – мой лиможский фарфор.
Горничная ушла незаметно, словно растворилась в воздухе. Впрочем, я не расслышала бы и громкого стука двери, всецело поглощенная тем, как всыпать ротинал в молоко. Моника взялась за кофейник.
– Ты не держишь болеутоляющего? – спросила я.
– Только тайленол. Он в ванной комнате, в шкафчике. Если нужно, возьми.
– Я заглядывала туда, но никакого тайленола не видела.
– Смотри внимательнее. Он там.
– Говорю тебе, ничего там нет. Боже, как трещит голова!
Моника выбралась из постели с надутым видом, словно делала величайшее одолжение. Стоило ей скрыться в ванной, как я выхватила из кармана конвертик и высыпала содержимое в горячее молоко. Едва я успела снова плюхнуться в кресло, как Моника вернулась с пузырьком тайленола.
– Он был там, как я и сказала.
– Прости, я становлюсь все рассеяннее.
– Если хочешь запить, в ванной есть стакан.
– Запью кофе.
Моника снова устроилась в постели и наполнила мою чашку.
– Что-то не помню, ты пьешь с молоком или без? – спросила она, задержав над ней кувшинчик.
– Только черный.
– И без сахара?
– Правильно.
Приняв чашку, я сделала вид, что глотаю таблетки (на самом деле они так и остались в ладони, а чуть позже перекочевали в карман). Отпив немного кофе, я внимательно и по возможности незаметно следила за тем, как Моника доливает свою чашку молоком. Чашка была объемистая, ей потребовалось примерно полкувшинчика. За молоком последовали две ложки сахарного песка. Можно было не опасаться, что останется привкус.
– Без молока этот кофе слишком крепкий, – заметила Моника, помешивая свою бурду.
– Нет, что ты, как раз на мой вкус.
По правде сказать, кофе был неприятно густой и к тому же горький, как хина, но я старательно изображала, что пью, вся трепеща в предвкушении той минуты, когда она поднесет чашку к губам. Однако для начала она взяла серебряную вилочку, подцепила дольку апельсина и съела, смакуя, как деликатес. Затем две клубничины.
– На этот раз они вполне вкусны, – заметила она, деликатно коснувшись губ салфеткой. – Зимой клубника словно из папье-маше. Ну и где же твои несравненные подвески?
– Дело в том, Моника, что… это нелепейшая история! Я так торопилась к тебе, что забыла подвески дома.
– Дома! – вскричала Моника. – Опять?!
– Прости, ради Бога! Мне так неловко… но раз уж я здесь, давай поговорим о том, что много лет не дает мне покоя.
– Знаешь, Джо, чтобы со мной поговорить, совсем не обязательно выдумывать несуществующие подвески. Я всегда тебе рада.
Я нисколько не удивилась такой проницательности.
– Начнем с того, что ты победила. Ты завладела всем, что мне принадлежало, переняла все, чему я могла научить. Тебе не кажется, что в обмен я заслуживаю немного правды?
– О чем?
– О тебе. Кто ты на самом деле? Как и когда вы познакомились с Нейтом? Кто задумал всю эту интригу?
– О какой интриге идет речь? – спросила Моника с видом оскорбленного достоинства.
Поскольку я не торопилась с ответом, она досадливо передернула плечами, отложила вилку и сделала несколько крохотных глотков кофе, а я жадно наблюдала за тем, как она себя травит.
– В Париже я навещала Аннемари де Пасси и знаю все о Мишеле и о твоем втором муже. Он ведь умер, как Люциус, верно?
Ни малейшая тень тревоги не омрачила лицо Моники. Она съела третью клубничину и снова взялась за чашку. Глоток. Еще глоток. Отставив чашку, она посмотрела мне в глаза.
– Там, где я родилась, говорят: самый скучный человек тот, кто выкладывает о себе все.
Я достала из сумочки ротинал и протянула ей. Моника повертела пузырек в руках, слегка улыбаясь, словно забавным воспоминаниям.
– Старая сморщенная сучка! Чего она хочет добиться? – Пузырек с ротиналом покатился по постели. – Она путалась с собственным братцем, эта Аннемари! Ненавидела во мне соперницу.
Еще глоток кофе. Моника отставила чашку и принялась играть лентой, что скрепляла пеньюар у горла. Ее лицо стало добрее. Не знаю, что было тому причиной: задумчивость, что смягчила черты Моники, ласкающее движение пальцев или неожиданно хрупкий и трогательный вид ее в постели, но я вдруг ощутила острый всплеск эмоций, в котором смешались раскаяние, ужас, чувство вины и один Бог знает что еще.
Меня так и подбросило в кресле. Едва сознавая происходящее, слыша один только яростный стук сердца, я сделала рывок вперед и схватила первое, до чего могла дотянуться – кофейник, – опрокинув при этом недопитую чашку Моники и кувшинчик с остатками молока. Темная и белая жидкость, смешавшись, хлынули через край подноса на постель. Моника пронзительно закричала:
– Мои простыни! Мои прекрасные простыни!
Вся дрожа, я поставила кофейник на ночной столик и пробормотала что-то в свое оправдание. Прежде чем я выпрямилась, Моника влепила мне звонкую пощечину. Это еще больше ошеломило меня.
Я стояла окаменев, глядя в ее искаженное до неузнаваемости лицо, а она кричала и кричала одно и то же, теперь уже по-французски:
– Mes drapeaux! Mes beaux drapeaux!
Внезапно она оттолкнула меня, спрыгнула с кровати и бегом бросилась в ванную. Вернулась она с мокрым полотенцем. Как человек совершенно невменяемый, она терла и терла пятно, а я боялась шевельнуться. Когда пятно побледнело, я сочла возможным заговорить:
– Как будто сходит…
Моника несколько успокоилась и наконец оставила простыни в покое. Она постояла над постелью с капающим полотенцем в руке, испустила судорожный вздох и повернулась ко мне. Я впервые видела ее в ярости и поразилась тому, каким одутловатым и уродливым может быть это лицо.
– Ты нарочно это сделала, я знаю!
Я раздвинула двери на балкон и вышла вдохнуть свежего воздуха.
– Что ты делаешь! Там холодно!
– Вчера ты надевала мое ожерелье, о котором у меня столько счастливых воспоминаний. Для меня оно все равно что близкий друг. В нем много лет назад я давала обед в честь президента Франции. Узнав, что когда-то оно принадлежало Марии Антуанетте, он сказал: «Другие времена, другие судьбы!» Как же он ошибался!
Взгляд Моники потянулся к туалетному столику. Разумеется, ожерелья там уже не было.
– Положи на место!
Я не удостоила ее ответом. Ожерелье было у меня в руке, а руку я прятала за спину. Теперь же я вытянула ее далеко за балюстраду, позволив ожерелью свеситься с пальцев над глубоким колодцем двора.
У Моники вырвался сдавленный крик:
– Что ты делаешь?
– Можно отнять у меня все, но только не это ожерелье.
– Я заплатила за него! Оно теперь мое! Верни ожерелье, Джо! Верни сейчас же!
Я отвела руку еще дальше, насколько возможно, и приготовилась разжать пальцы. Счастливый талисман, последняя связующая нить между мной и прошлым! Пусть пропадает, лишь бы не достался ей.
Моника сорвалась с места и ринулась ко мне, сверкая глазами и размахивая руками, как помешанная.
– No! No! No!
Она уже была на балконе, когда я подбросила ожерелье в воздух. Я больше не думала о смерти Моники. Я отомстила ей тем, что лишила ее самого вожделенного. О, как упоителен был вид ее лица, искаженного от злобы и жадности!
Моника не остановилась, даже не замедлила бега – она всем телом рванулась вперед в надежде поймать падающую драгоценность. В следующий миг она уже вываливалась через балюстраду, и хотя я ухватила ее за пеньюар, инерция сделала остальное. Она даже не вскрикнула, задохнувшись от ужаса.
Не веря собственным глазам, я смотрела, как она падает, бестолково размахивая руками, словно надеясь взлететь. Потом раздался глухой звук удара. Двор был так глубоко внизу, что казалось, будто там валяется обрывок розовой ленты.
Я стояла ошеломленная, не в силах осознать случившееся. Медленно, неверным шагом, я вернулась в спальню. Дыхание было частым и неглубоким, как у человека, которому снится кошмарный сон.
Перед мысленным взором все проигрывалось снова, в замедленном темпе.
Вот я на балконе, рука с ожерельем спрятана за спину. Вот я отвожу ее, и ожерелье свисает, искушая Монику. Я готова разжать пальцы и уронить украшение. Моника бросается ко мне, надеясь его выхватить. Она почти рядом. Я подбрасываю ожерелье вверх, она прослеживает его полет и тянется к нему не только руками, но и всем телом. Теряет равновесие и падает на балюстраду. На низкую балюстраду, ниже ее талии. Я вижу, что она вот-вот вывалится, и хватаю ее за пеньюар. Легкая ткань рвется. Я тянусь к талии Моники, чтобы удержать… но вместо этого подталкиваю. Она падает.
Размышлять над случившимся не было времени. Я огляделась, охваченная паникой, и не представляла, как теперь быть, что предпринять. Кошмарный сон продолжался.
– Возьми себя в руки! Возьми себя в руки!
Я повторила это много раз, словно заклинание. Нельзя было дольше оставаться в бездействии. К счастью, проснулся инстинкт самосохранения. Я перестала метаться по комнате, ломая руки и дрожа всем телом. Благословенное спокойствие снизошло на меня.
На часах уже было без двадцати десять. Еще немного – и появится Трейвис, чудо-дворецкий. Приходилось спешить, но нельзя было сломя голову бросаться вон из квартиры. Отступить следовало с умом.
Я оглядела спальню, пытаясь хладнокровно оценить увиденное. Пузырек с ротиналом так и валялся на постели. Забрать или оставить? Ну конечно, оставить, раз в крови Моники неизбежно будут обнаружены следы этого лекарства. На пузырьке наверняка сохранились отпечатки ее пальцев.
Из многочисленных телепередач я вынесла глубокое убеждение, что людям свойственно видеть и слышать то, чего они заранее ожидают, а вовсе не то, что есть на самом деле. Если глупышка горничная услышит мой разговор с Моникой буквально перед самым уходом, никто уже не сумеет обвинить меня в убийстве. Как-то не верилось, что она в чем-то усомнится, – для этого она была чересчур запугана.
Итак, я вышла из спальни и сказала очень громким и внятным голосом:
– Что ж, Моника, до свидания. Ни о чем не тревожься. Все будет хорошо.
Затем я с хорошо различимым хлопком прикрыла дверь, пошла по коридору и столкнулась с горничной, выходившей из кухни. Мы улыбнулись друг другу. Девушка жестом пригласила меня следовать за ней к выходу, но я остановилась, как бы вспомнив что-то.
– Мне придется вернуться. Это ненадолго.
Я поспешила назад, постучалась и, не выждав ни секунды, вошла, оставив дверь самую малость приоткрытой.
– Мои очки! – объявила я громко. – Без них я не смогу работать!
– Вот они, Джо, на столе. – Это было сказано «под Монику», иным голосом и с французским акцентом. – Еще раз спасибо за то, что согласилась прийти и выслушать. А теперь прощай.
Я вышла. Горничная стояла на полпути к спальне от того места, где я ее оставила, и хотя не могла заглянуть внутрь, просто обязана была расслышать все до последнего слова. Я сунула голову в дверь:
– До свидания, Моника. Вот увидишь, дорогая, все обойдется.
Прикрыв дверь (на этот раз очень плотно), я пошла к горничной со сдвинутыми бровями и озабоченным выражением лица, как если бы всерьез беспокоилась насчет ее хозяйки. Мне показалось, что это застенчивое создание понимает мои чувства – тем лучше.
У лифта я по-испански поблагодарила горничную, и мы снова обменялись улыбками. В просторной клетке лифта меня оглушил запоздало частый стук сердца. Из страха, что эмоции снова пойдут вразнос, я начала мысленный счет до ста. Это помогло. В вестибюле я бросила швейцару мрачное «до свидания».
На улице я несколько минут стояла в нерешительности, не в силах покинуть место преступления, снедаемая настойчивой потребностью проникнуть на задний двор, посмотреть на дело рук своих и, может, даже забрать ожерелье. Наконец усилием воли я заставила себя сдвинутся с места и вскоре влилась в утренний поток людей.
Глава 35
«Конец графини» – под таким заголовком вышла на следующее утро передовица «Нью-Йорк пост». «Смертельный полет», – вторила ей «Нью-Йорк таймс», а «Дейли ньюс» патетически вопрошала: «Самоубийство в высшем свете – возможно ли такое?»
«Изуродованное тело графини де Пасси, прекрасной сорокалетней француженки, было обнаружено этим утром на заднем дворе одного из самых престижных зданий Пятой авеню, где графиня проживала последние несколько лет. Судя по всему, она выбросилась с балкона своей спальни рано утром, около девяти. Рядом с телом лежало пресловутое ожерелье Марии Антуанетты, недавно проданное на торгах почти за миллион долларов».
Газеты вытащили на свет Божий все грязное белье времен скандала с завещанием и упоенно перетряхивали смерть Люциуса, обогащение Моники и ее стремительный взлет. Не была забыта и помолвка с «одним из лучших женихов города, мистером Натаниелем П. Натаниелем». Статьи заканчивались заверениями в том, что «расследование ведется».
Понятное дело, меня не оставили без внимания. Не знаю, что хуже: преследования журналистов или страх перед разоблачением. Волей-неволей приходилось публично подтверждать болезненные события прошлого – процесс не только унизительный, но и выматывающий. Нервы мои совсем расшатались. То я твердо верила, что выкручусь, а то уже мысленно отбывала срок в исправительной тюрьме в Бедфорде, без надежды когда-либо снова выйти на свободу.
Зато телефон мой теперь не смолкал. Звонили Бетти, Джун, Итан, Триш и вообще каждый, кто когда-либо был мне представлен. Я не брала трубку, предоставляя им общаться с автоответчиком, а пока до блеска оттачивала свою версию случившегося.
Меня серьезно беспокоил предстоящий визит полиции. Им не стоило труда выяснить, что именно я последней видела Монику в живых.
И вот три дня спустя ко мне на работу заглянул полицейский инспектор Тед Шрив, тихий и вежливый молодой человек. На первый взгляд он внушал не больше опасений, чем диванная подушка. Я пригласила его в отдел ковров, где можно было без помех побеседовать, и мы устроились друг напротив друга на грудах подделок под Персию.
У инспектора Шрива было одутловатое усталое лицо в обрамлении каштановых волос и карие глаза. Все остальное тоже было коричневым: костюм, блокнот, а возможно, и ход мыслей. Однако стоило ему заговорить, как стало ясно, что, к несчастью (как я тогда думала) или к счастью (как решила потом), этот человек проницателен и умен. Иными словами, он ничем не напоминал мрачную личность, давно уже махнувшую рукой на все хорошее, – тип полицейского, который нам так упорно преподносит телевидение. Воображение у него было живое, характер напористый. С таким надо следить за каждым своим словом.
– Прежде всего, миссис Слейтер, – начал он, открывая блокнот, – позвольте заметить, что я счастлив лично познакомиться с вами. Мы с женой – частые гости в Галерее Слейтер.
Акцент у него был бостонский.
– Благодарю, инспектор, вы очень любезны.
– Надеюсь, вы понимаете, зачем я здесь?
– По поводу смерти графини де Пасси.
– Верно. – Он сверился со своими записями. – Швейцар в доме, где проживала графиня, уверяет, что в то утро вы приходили к ней в гости. Это так?
– Так, – подтвердила я хмуро.
– Зачем?
Представление началось. Я репетировала этот разговор не менее сотни раз – стоя перед зеркалом, лежа в ванне, сидя за столом – и теперь слегка выпрямилась и подобралась, как бы собираясь с силами для рассказа. Хотелось показаться женщиной рассудительной, но глубоко потрясенной и всемерно заинтересованной в том, чтобы правда восторжествовала.
– Что ж… в то утро я уже была в дверях, когда раздался звонок. Звонила Моника. Я сказала, что ухожу на работу, а она… она удивила меня, пригласив по дороге заглянуть к ней. У меня не было ни малейшего желания, однако она настаивала, и я решила, что она чем-то расстроена.
– Почему вы так решили?
Я опустила взгляд и приказала себе дышать медленно и глубоко. Нервы были напряжены. От того, какое впечатление я произведу на инспектора в первый раз, зависело многое. Может быть, даже все. Ничего не оставалось, как призвать на помощь полузабытое искусство светской беседы. Когда-то мне удавалось выбить слезу из самых каменных сердец, неужто теперь я не сумею расположить к себе обыкновенного полицейского?
– У меня были к тому основания.
– Какие?
– Послушайте, инспектор, вам должна быть известна история моего знакомства с Моникой! Ни для кого не секрет, что мой муж после смерти оставил ей большую часть своего состояния. – Я хмыкнула, Тед Шрив слегка улыбнулся. – Вполне естественно, что довольно долго наши отношения оставляли желать много лучшего. Признаюсь, мы обе были не на высоте. Однако несколько дней назад Моника первой навела мосты, выразив желание купить у меня ожерелье Марии Антуанетты. Она давно уже хотела его, но на аукционе упустила, а мой друг, купивший его в подарок жене, передумал и предложил мне выкупить за немного меньшую цену… впрочем, это совсем другая история! Главное в том, что мы встретились за ленчем и поговорили вполне дружески. Я должна была захватить ожерелье…
– И захватили?
– Конечно, как мы и договаривались. Я передала его Монике в обмен на чек на двести пятьдесят тысяч долларов.
Инспектор сделал пометку в блокноте.
– Когда покупка совершилась, мы предались воспоминаниям, и вот тогда Моника призналась, что серьезно больна.
– Чем?
– Она не сказала, но… – я вздохнула, – думаю, речь шла о раке. Так или иначе, она взяла с меня клятву не проговориться ни единой живой душе.
– Она была у врача?
– Вот именно, что нет! Сказала, что боится узнать правду. Я попробовала ее убедить, что так будет лучше, предлагала даже пойти вместе с ней. Вы ведь знаете, сейчас есть методы ранней диагностики, и кое-кто из моих знакомых благодаря этому избежал серьезной опасности. Так вот, когда в то злосчастное утро Моника позвонила мне и так настаивала на встрече, я подумала, что ей, быть может, поставили диагноз.
– Значит, вы навестили ее?
– Да.
– И что же, ваша догадка оказалась верна?
– Нет, вовсе нет. Как оказалось, она хотела видеть меня по совсем иной причине.
– Да? По какой же?
– Знаете, я до сих пор нахожу это странным. Моника… она… словом, это был порыв раскаяния. Что-то вроде того, что Бог наказывает ее за прошлые прегрешения. Понимаете, это было совсем на нее не похоже.
– Не могли бы вы восстановить события того утра шаг за шагом и поподробнее?
– Отчего же нет? Хм… начнем с того, что горничная (вы с ней, конечно, уже встречались – такая молоденькая, по виду испанка) впустила меня в квартиру и отвела в спальню. Моника сидела за туалетным столиком. Она собиралась завтракать и спросила, не хочу ли я составить ей компанию. Я уже завтракала, но выпить кофе согласилась. Горничная вышла, и вот тут начались все эти странности. Моника вскочила и со слезами бросилась мне на шею, повторяя: «Прости, Джо, прости!» Я совершенно растерялась!
– Простить ее? Как вы думаете, за что?
– Это же очевидно! За роман с Люциусом, за историю с завещанием… и все такое прочее. Она уже заводила такой разговор за ленчем, но это была настоящая истерика! Я не знала, что делать, и сбежала в туалет, а когда вернулась, в спальне уже была горничная с завтраком. Моника (к моему большому облегчению) уже взяла себя в руки. Мы выпили кофе. Я осторожно попыталась расспросить ее. Оказалось, она так и не была у доктора. Я пригрозила, что пожалуюсь Нейту, но она только отмахнулась и сказала, что у нее есть для меня важная новость. Ее вид… она была не в себе.
– А точнее?
– Трудно сказать. Раньше она никогда себя так не вела. Она показывала мне пилюли, которые в последнее время употребляла, – возможно, дело было в них. Когда кофейник опрокинулся, это ее прямо-таки взбесило. Помню, она минут пять терла пятно мокрым полотенцем, как леди Макбет пятно крови. «Сгинь, сгинь, проклятое пятно!»
– А что за пилюли? Не помните названия?
– Что вы! Сама я по возможности избегаю лекарств, вот названия и не держатся в памяти. Моника сказала, что это средство от бессонницы. Скорее всего валиум.
– Давайте вернемся к вашему разговору. Что это была за важная новость?
– Ах да! Это, на мой взгляд, самое странное. Исповедь! Вообразите себе, Моника призналась, что трижды была замужем и каждого мужа так или иначе обманула. Люциусу она сказала, что беременна, хотя это невозможно из-за подпольного аборта в молодости. Можете себе такое представить? Якобы она знала мистера Натаниеля задолго до Люциуса и использовала его в своих интригах. Боже, что за мешанина! Я была настолько шокирована, что не знала, куда девать глаза.
Пока я говорила, инспектор Шрив делал пометки в блокноте, но стоило умолкнуть, как он поднял на меня испытующий взгляд.
– Как по-вашему, зачем она откровенничала с вами?
– Откуда мне знать? – Я уставилась в пространство с видом глубокой озабоченности. – Нет, не имею ни малейшего понятия.
– Должны же у вас быть какие-то предположения.
– Какие? Я знаю только то, что она сама мне сказала: насчет болезни, расплаты свыше и тому подобного. Допустим, ее замучила совесть. В конце концов, и такое случается! И потом, как можно искать логику в словах и поступках человека, который…
– Который что?
– Наглотался таблеток!
– Ну, это еще не означает сдвига по фазе, – улыбнулся полицейский.
– Вообще говоря, инспектор, не мне судить. Для этого у нас с Моникой были слишком сложные отношения. Сначала близкие подруги, потом враги… все это нелегко. Лично я раскаиваюсь в кое-каких своих поступках по отношению к ней, не исключено, что и она в конце концов о чем-то пожалела.
– Чем же закончилась ваша встреча в то утро?
– Я добилась от Моники согласия пойти к врачу, но не очень поверила ее обещаниям. Собиралась на другой день позвонить и удостовериться. Поскольку мне нужно было на работу, я ушла.
– Кто-нибудь видел, как вы уходили?
– Горничная. Она провожала меня до лифта. Я все не могла обдумать услышанное и… о! – воскликнула я, как бы внезапно вспомнив. – Я же забыла очки и возвращалась за ними!
– С горничной?
– В каком смысле?
– Мне нужно знать, где была горничная, когда вы вернулись за очками. Осталась у лифта или прошла с вами в спальню?
– Она ждала меня у двери спальни. А что такое?
– Очень важно, видела ли она в этот период свою хозяйку.
– Видела ли? Хм… наверное, видела. Дверь дважды отворялась, она могла заглянуть. А что?
Тед Шрив отложил блокнот и поудобнее устроился на стопке ковров.
– Миссис Слейтер, кое-кто полагает, что это вы столкнули графиню де Пасси с балкона, чтобы свести с ней счеты.
– Я?! Ну, знаете ли!.. – Я приняла вид отчасти шокированный, отчасти удивленный. – По-вашему, я похожа на убийцу?
– Я на этой работе двадцать три года, но до сих пор получаю сюрпризы, – заметил полицейский со смешком. – Теду Банди с его внешностью больше пристало бы петь в хоре мальчиков.
– Тед Банди не может похвастаться тем, что принимал у себя трех американских президентов.
Инспектор засмеялся.
– Вот видите! – заметила я с достоинством. – Прежде всего я женщина хрупкая. Мне было бы довольно трудно столкнуть с балкона особу на десять лет моложе и в гораздо лучшей физической форме.
Наступило молчание. Тед Шрив продолжал изучать мое лицо своими пронзительными карими глазами.
– Я уже опрашивал мистера Натаниеля. По его словам, графиня рассказывала нечто прямо противоположное: что это вы больны, а ожерелье продали, чтобы заплатить по счетам за медицинскую помощь.
– Я больна?! – Глаза мои должным образом округлились. – Инспектор, я никогда не жаловалась на здоровье!
– Тогда почему она так сказала?
– Почему, почему… может, хотела, чтобы так оно и было! Знаете, некоторые находят утешение в самообмане. Думают, что таким образом можно отвести несчастье.
– Миссис Слейтер, – сказал полицейский, пряча блокнот в карман и спрыгивая с ковров, – вы в курсе того, что графиня де Пасси завещала все свое состояние вам?
– Шутите? – улыбнулась я, тоже вставая.
– Отнюдь нет. Вы – ее единственная наследница.
Я ахнула и прижала ладонь ко рту, не отводя при этом взгляда.
– Да, но… как же это… не может быть… нет, так не бывает!
– Вы этого не знали?
– Откуда?! – Я стояла и качала головой, как человек в глубоком шоке. – Нет, не может быть, не может быть… Вы уверены, что она… что я…
– Абсолютно. Душеприказчиком назначен мистер Натаниель.
– Но это же чудесно! – Как бы спохватившись, я виновато потупилась. – В смысле, это ужасно. Не поймите меня превратно, я сожалею, что получу свои деньги назад при подобных обстоятельствах, но, Боже мой, разве сам этот факт не великолепен?! Я и помыслить не могла о подобном великодушии со стороны Моники!
– Миссис Слейтер, вы отдаете себе отчет, что это делает из вас главную подозреваемую?
– Чушь! – Я только отмахнулась. – Не могу выразить, как я благодарна вам за эту новость, инспектор! Потрясающая, роскошная, умопомрачительная новость! Спасибо, спасибо, спасибо! – Словно в порыве неудержимой благодарности, я обняла полицейского так крепко, что он чуть не задохнулся.
