Текст книги "Светские преступления"
Автор книги: Джейн Стэнтон Хичкок
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)
Лично меня больше всего беспокоил тот факт, что, когда мы были подругами, я выложила Монике немало секретов. У меня были основания опасаться ее разоблачений. Ей было что порассказать о том, кого я просто не выношу, а кого глубоко презираю, а уж если бы ей вздумалось выболтать мои рассказы о некоторых членах нашего узкого мирка… Попав в печать, они сработали бы как бомба, причем далеко не замедленного действия.
Мои опасения скоро оправдались. Ева Минди сообщила читателям о моей давней неприязни к Бутси Бейнз, известной отвратительным нравом, и столь же давнем сочувствии к ее многострадальному супругу. Когда мы с Бутси столкнулись на благотворительной постановке «Медеи», она посмотрела сквозь меня.
Затем случилось еще кое-что – одно из тех на первый взгляд незначительных событий, которые на деле являются предвестниками крупных неприятностей. Бетти позвонила мне, чтобы узнать, не заехать ли за мной по дороге на ежегодный обед у Марси Лоренц, открывающий рождественский сезон. Ей и в голову не могло прийти, что меня туда не звали. Узнав, что я впервые слышу об этом событии, Бетти так сконфузилась, что бросила трубку, а пять минут спустя позвонила Марси.
– Это ужасное недоразумение! – уверяла она высоким, нервным голосом. – Часть приглашений всегда теряется, а я с головой в приготовлениях и еще не успела удостовериться, что все приглашенные в курсе. Разумеется, ты в их числе!
Я слишком хорошо знала эту игру, чтобы на нее попасться, а потому отговорилась важной встречей.
Меня все чаще приглашали только в том случае, если на этом настаивал кто-то из лояльных друзей. Более того, я ощущала некую общую перемену. На словах каждый был со мной так же любезен, как и раньше, однако вместо прежнего почтения чувствовалась… как бы это сказать… едва уловимая фамильярность, легкая небрежность – поверхностное внимание, предназначенное для тех, с кем приходится поддерживать отношения чисто для проформы.
Моя уверенность в неоспоримой принадлежности к высшему кругу быстро таяла. Пираньи сужали круги, и я уже чувствовала кожей их первые укусы. Все, кто годами втайне завидовал моей популярности, получили шанс поставить меня на место. Мне было противно играть роль главного блюда на банкете злых языков, но я уже возлежала посреди стола, как нежный ростбиф или кусок сочной грудинки. И ничего, увы, ничего нельзя было с этим поделать.
Теперь все считали меня законченной неудачницей. Стало модно сокрушаться о бедняжке Джо Слейтер.
Глава 16
Прошло полтора года со дня смерти Люциуса (три месяца, если вести отсчет с момента моего фиаско с Дентами). Фирма «Джо Слейтер, инкорпорейтед» доживала последние дни: как я и предполагала, мне не удалось заключить ни одного контракта помимо уже имевшихся. Последнее задание подходило к концу, когда из Парижа позвонила Эжени Пуртан, моя давняя подруга.
– Джо, приезжай погостить. Мне нужно кое с кем тебя познакомить.
Она наотрез отказалась объяснить, в чем дело, и лишь несколько раз повторила, что это в моих же интересах. Мне и самой хотелось отдохнуть от Нью-Йорка. Визит в Париж давал возможность не только повидать старых друзей, но и прикупить кое-что для клиента. Без долгих раздумий я приняла приглашение.
Сообразить, что на уме у моей дорогой парижанки, было не так уж трудно. Тысячу лет назад, когда наша дружба с Моникой еще цвела пышным цветом, я к слову поинтересовалась, не знает ли Эжени графиню де Пасси. Она не знала, но позже, во время скандала с завещанием, предложила навести справки и выяснить все, что возможно.
– Поздно! – сказала я.
Мне было тогда не до личного расследования. Эжени, похоже, занялась им на свой страх и риск.
Мне пришлось взять самый дешевый билет типа «туда-обратно, эконом-класс» (упоминаю об этом только потому, что двадцать лет летала исключительно первым классом или частным самолетом). Путешествовать на общих основаниях оказалось не настолько ужасно, как я ожидала. Для соседей по ряду (молодой пары из Хартфорда) это был первый визит в Париж. Я сказала, что по-хорошему им завидую, и назвала несколько мест, которые стоит повидать.
Мы приземлились в аэропорту Шарль де Голль дождливым февральским утром, и я взяла такси до улицы Бак, где жила Эжени. Холод пробирал до костей, хотелось поскорее оказаться в тепле и уюте.
К моему приятному удивлению, водитель галантно вызвался отнести багаж к самым дверям, то есть в уединенный, мощенный камнем дворик, к парадному старинного дома. Эжени занимала в нем два верхних этажа. На звонок ответила Фели, горничная-алжирка, низенькая девушка с побитым оспой лицом. Она помогла мне разместиться в комнате для гостей и на ломаном французском кое-как объяснила, что госпожа скоро будет дома.
Квартира Эжени несла на себе печать доброй старины, но, увы, не отличалась современными удобствами. Помещения, в том числе ванные комнаты, были так тесны, что там едва удавалось повернуться. Единственным исключением была гостиная этажом ниже, где дух богемы отлично уживался с элегантностью. Освежившись с дороги, я спустилась туда.
Окна «салона» выходили в сад. В это время года он стоял голый, но высокие потолки и светлые стены скрадывали унылое впечатление. Я не могу назвать стиль Эжени иначе как эклектическим. Она бесцеремонно мешала в одну кучу наследственную утонченность аристократки и личную страсть к броским аксессуарам, оседавшим здесь после каждой поездки. Спинки потертых кресел были украшены расписными шелковыми платками, наличие немногих подлинных редкостей придавало многочисленным безделушкам обманчиво антикварный вид. В воздухе застоялся пряный аромат курительных палочек.
Я дремала на бутылочно-зеленом диване, когда Эжени ворвалась в гостиную с криком: «Джо, дорогая! Как я рада!»
Мне тоже было приятно увидеть Эжени. Хотя перезванивались мы довольно часто, но не встречались со времени смерти Люциуса. Невольно подумалось, что последний мой визит в Париж прошел при совсем других обстоятельствах. Как все изменилось с тех пор!
Эжени сохранила грацию и легкость движений, но выглядела старше – похоже, за время нашей разлуки ее поразил coup de vieux (чисто французское понятие «удар старости», налагающий свой безошибочный отпечаток на внешность и особенно заметный у моложавых женщин). Еще не так давно скульптурные черты ее лица пленяли как мужчин, так и женщин – теперь они торчали угловато, словно скалистые утесы. Остальное, однако, не изменилось. Ни один предмет одежды Эжени не гармонировал с другими, но все вместе создавало интересный ансамбль. В этом был подлинный шик. Красивое золотое колье было, без сомнения, выполнено по ее личному заказу.
Следом вошла Фели с подносом, на котором дымились два стакана пунша и стояла плетенка с миниатюрными круассанами. Горячий напиток сразу согрел и приободрил меня.
Эжени никогда не отличалась корректностью, поэтому без обиняков заявила:
– У тебя изнуренный вид, Джо. Выкладывай, как дела!
– Паршиво, – в тон ей ответила я.
– Как бизнес?
– В руинах. Работаю по последнему контракту.
– Почему? Из-за пустой болтовни? Боже мой, клиенты только и делают, что жалуются! Это не конец света.
– Для начинающего дизайнера это конец. Согласно общему мнению, я объегорила пару наивных провинциалов.
– Каждый, кто хоть немного тебя знает, вряд ли поверит этому!
– Скажем так: миссис Дент не из тех, кому дано понять изысканную прелесть ручной росписи по шелку. Ей подавай златотканую парчу. А муж у нее – законченный психопат. Я с опозданием узнала, что судебные иски – его хобби.
– Но заварила эту кашу Моника де Пасси, ведь так?
– Правильно. Неужели не ясно? Она графиня, а они из Цинциннати! – Я зачерпнула со дна стакана ягоды от земляничного варенья и подержала во рту, наслаждаясь кисловатым вкусом. – Так или иначе, охота на Джо Слейтер открыта. Пока живешь за каменной стеной, понятия не имеешь о том, как завистливы люди.
– Зависть, дорогая моя, движет миром, – заметила Эжени назидательно. – Человек – это зритель на всемирных гонках за большой приз. Нет ничего занятнее, чем если кто-то сходит с дистанции и летит кувырком. – Она потерла руки, словно готовясь приступить к пиршеству. – Короче, Джо, мне удалось выяснить много интересного о твоей графине. Это порченый товар, понимаешь? Опасное создание без всяких принципов.
– И ты говоришь это мне? – Я против воли засмеялась. – Слушай, ты умеешь держать язык за зубами? Хоть мы и друзья, придется взять с тебя слово, что не проговоришься.
– Охотно дам его, Джо, но, ей-богу, не стоит мерить всех по Джун Каан.
Я ответила бледной улыбкой: похоже, весь мир был в курсе того, что у Джун язык как помело.
– Наверняка тебе известно то же, что и другим: Моника была любовницей Люциуса, а он за это изменил завещание в ее пользу. Сама она, однако, утверждает совсем иное. Он оставил деньги не ей, а своему будущему ребенку.
У Эжени приоткрылся рот, стакан в руке резко накренился. Она поспешила поставить его на поднос.
– Mon Dieu! Его ребенку! Но ведь Люциусу было… если не ошибаюсь, за семьдесят!
– Тем не менее Моника настаивает, что была беременна и потеряла ребенка из-за потрясения после его смерти.
– Ты этому веришь?
– Что я могу сказать? Я бы никогда не поверила и в то, что Люциус способен так со мной поступить. Кстати, Нейт Натаниель уверяет, что насчет беременности это чистая правда. Он был поверенным Люциуса в полном смысле этого слова. Так что не знаю…
Эжени посмотрела на меня со смешанным выражением сочувствия и досады.
– Джо, Джо! Я помню тебя в библиотеке Лувра, раскапывающей доказательства подлинности бронзовой чернильницы. Помню прилетающей в Европу только затем, чтобы удостовериться, что здесь и в самом деле было написано полотно, которое тебе предлагают. И вдруг ты готова поверить какой-то интриганке на слово! Где доказательства ее беременности и того, что твой муж облагодетельствовал ее именно из-за этого? Мало ли что она утверждает! Одних голословных утверждений недостаточно.
– Голословных ли? Люциус не был легковерен.
– Молодая красотка убедит старика в чем угодно.
– Допустим, что так. Какая разница? Главное, что он обобрал меня в ее пользу.
– Ублюдок! Надо было оспорить завещание!
– Я говорила с пятью адвокатами, и все в один голос заявили, что это пустое дело. Будь у меня деньги, я бы не послушалась, но идти на верный проигрыш при моих средствах было просто глупо.
– А других причин не было?
– Что ты имеешь в виду?
– Позволь напомнить тебе нашу последнюю встречу. Ты тогда огорчалась по поводу того, что жизнь осыпает тебя своими дарами, когда у других нет ни гроша.
– То есть в глубине души я уверена, что получила по заслугам?
– Всем нам порой неловко за собственное благополучие и невольно приходит на ум, что однажды с нас за это спросится.
– А разве нет?
– Дорогая, ты путаешь жизнь с романами Кафки. Единственное, в чем ты виновата, так в том, что расточала сокровища своей души на полное дерьмо.
– Он все время повторял, что мое будущее устроено. Вот в чем я виновата! Мне хотелось, чтобы кто-то другой за всем присмотрел, обо всем позаботился. А дизайнером я стала сама, без чужой помощи. Ну и что же? Даже лично мое у меня отняли.
– Вот тут уместно вспомнить, что у меня есть для тебя сюрприз.
– Какой?
– Аннемари де Пасси. Ее брат Мишель был мужем Моники.
– А! Тот самый покойный муж.
– Эта женщина тебе точно понравится. Она неподражаема! А чего стоят ее рассказы о невестке! – Эжени закатила глаза.
– Вряд ли они ужаснее моих.
– Как раз поэтому вы легко сойдетесь. Ничто не сближает так крепко, как общая ненависть.
Я испытала потребность поделиться подозрениями насчет роли Моники в смерти Люциуса, но удержалась.
– Откуда ты знаешь эту женщину?
– Как тебе известно, у Мишеля де Пасси была галерея. У нас с ним были кое-какие общие знакомые, но сестру его я не встречала до самого последнего времени. Это настоящая затворница. Тем не менее я ее разыскала и даже виделась с ней. Она горит желанием с тобой познакомиться.
Трудно описать, что для меня значила возможность обстоятельно поговорить о Монике с тем, кто на собственном опыте познал ее подлость. Я понимала, что делаю еще один шаг в темное царство маниакальной одержимости, куда нас влечет болезненный интерес к тому, что мы более всего ненавидим и презираем. Но я была равнодушна к последствиям. Значение имело только желание говорить о Монике.
Эжени отказалась пойти со мной на встречу с мадемуазель де Пасси, хотя сама же ее и устроила. Мне было сказано: «Без посторонних она выложит гораздо больше».
Аннемари де Пасси занимала крохотную квартирку на улице Шерше-Миди как раз напротив булочной мсье Пуалена, одной из старейших в Париже, известной своими яблочными тартинками и аппетитными булочками, что выпекались в дореволюционных печах. Квартирка находилась в задней части столь же древнего, но к тому же еще и убогого здания. В гостиной, где не было даже электричества, сильно пахло кошками, и было отчего – несколько тощих представителей этого семейства, чем-то похожих на комки слежавшейся серой пыли, бродили там из угла в угол. Мадемуазель де Пасси налила чаю в две изысканные чашечки. Нимфы и сатиры тончайшей работы резвились на индиговом фоне, до того насыщенном, что он казался лучащимся. Я знала этот рисунок и, желая быть любезной, заметила, что это превосходная копия знаменитого сервиза (Гетлингер, глава Севрской мануфактуры, изготовил его в 1782-м для Марии Антуанетты).
– Это не копия! – отрезала хозяйка.
Это меня не просто поразило, а потрясло. Только английская королева обладала столь бесценным набором чайной посуды. Это было примерно то же, что пить из чаши Грааля.
Аннемари де Пасси, однако, не видела ничего выдающегося ни в своем антикварном имуществе, ни в чем-либо ином, кроме бывшей невестки. Это был явный случай маниакально-депрессивного синдрома (той самой бездны, на краю которой балансировала и я). Она ненавидела Монику настолько сильно и яростно, что уже через пять минут разговора начала дрожать всем телом.
– Вы здесь затем, – начала она, – чтобы говорить о женщине, которая ввергла моего брата в ад! Знаете, ведь мы с Мишелем долгое время были самыми близкими людьми. Я заменила ему мать после ее смерти, я и любила его не только сестринской, но и материнской любовью. А он… он был слабым… раб красоты и наркотиков. Эта женщина в изобилии снабдила его тем и другим.
Старая дева говорила на превосходном английском, почти без акцента, более как уроженка Британии, чем Франции, и притом высших кругов. В ее рассказе Моника представала хищницей, беспощадной интриганкой из тех, что выходят за стариков ради положения в обществе и фамильного достояния, которое можно присвоить. Это вполне соответствовало моему собственному мнению о графине.
– Как случилось, что ваш брат с ней познакомился?
– Понятия не имею. Знаю только, что в конце концов он пристроил ее у себя в галерее. Она одурачила всех, но только не меня. Я таких вижу насквозь и с первого взгляда поняла, что она точит зубы на Мишеля! О любви там и речи не шло. Он был богат и имел большие связи. Поняла я и то, что рано или поздно она его заполучит – он был слишком слаб и боялся старости, а она была так хороша собой, хитра и пронырлива!
– Знаю. Меня ей тоже удалось одурачить. Скажите, Моника когда-нибудь упоминала о своем происхождении?
– Происхождении? – Старая дева презрительно усмехнулась. – Elle n'est pas nee!
Я знала это выражение. Оно означает в буквальном смысле «она вообще не рождалась» и относится к человеку низкого происхождения или безродному.
– Как долго продлился их брак?
– Три с половиной года. Потом мой брат умер, – ответила Аннемари, заметно поникнув. – Он, знаете ли, не так уж и рвался жениться. Это она его вынудила, сказав, что беременна, и пригрозила, что ни за что не избавится от ребенка.
Я почувствовала, как кровь отливает у меня от лица.
– Да ведь это именно то, что она сказала моему мужу! Что она ждет от него ребенка!
– Меня это ничуть не удивляет, – заметила Аннемари со смешком. – Моника – хищница не только на сексуальной, но и на эмоциональной почве.
– Что же стало с этим ребенком?
– С каким еще ребенком? – Она отмахнулась. – Моника не была беременна ни дня, она выдумала это, чтобы добиться своего. Насколько мне известно, она вообще не может иметь детей из-за небрежного тайного аборта в ранней молодости. Бог знает, что делает! Он не допустит, чтобы еще одна такая тварь шлялась по земле!
– Не может иметь детей… – повторила я ошеломленно. – Как вы узнали?
– Наняла частного детектива, как же еще? Не только ради себя, но для защиты интересов моего дорогого брата. Моника Буро, девчонка из Нормандии, эдакая крошка Эмма Бовари, только со склонностью к садизму и умением добиваться желаемого. До Мишеля она дважды побывала замужем: сначала за каким-то музыкантом, потом за своим первым богатым стариком.
– А эти ее мужья?..
– С музыкантом она развелась, а богач умер.
– Как именно?
– Не совсем понятная история. Было начато расследование, но потом без видимых причин замято. Мой частный детектив пытался раскопать подробности, но во Франции не принято ворошить прошлое.
– И что же, ваш брат все это знал?
– Разумеется. Я показывала ему отчет и умоляла порвать с этой женщиной. Увы, к тому времени она крепко запустила в него коготки. Опутала его, понимаете? Без сомнения, сексуальными путами. У бестий вроде нее это главное оружие. Ну и, конечно, наркотики. Мишель стал в буквальном смысле одержим этой женщиной. Вообразите, прочитав отчет, он выставил меня за дверь. Меня! Родную сестру, заменившую ему отца и мать! Он не разговаривал со мной два с половиной года, до тех пор, пока не начались неприятности. Тогда, разумеется, он обратился ко мне, – закончила она с гордостью.
Я едва могла поверить своим ушам. Хотя рассказанная Аннемари история несколько отличалась от моей, нельзя было не усмотреть зловещего сходства.
– Вы все еще храните тот отчет?
– Я его выбросила.
– А частный детектив, с ним можно как-нибудь связаться? Возможно, он помнит какие-то подробности.
– Не знаю, не знаю… я давно уже махнула на все рукой.
– Быть может, вы помните хотя бы имя второго мужа Моники?
– Пьер Марсель. У него были огромные земельные владения в Нейи.
– Она когда-нибудь там жила?
– Конечно. На улице Парментье. Не понимаю, зачем это вам. К чему рыться в давно минувших делах? Поверьте, я уже выяснила насчет Моники все. И даже узнай вы что-то еще, ничего уже не поделаешь.
Хрупкая старая женщина потянулась к малахитовой с золотой отделкой шкатулке на краю стола. Там оказались сигареты. Она предложила мне, а когда я отказалась, достала из кармана длинный черный мундштук. Ей стоило труда вставить в него сигарету – так хорошо поработал над ее пальцами артрит. Прикурив от золотой зажигалки, она сделала несколько затяжек в полном молчании. Взгляд ее стал рассеянным, как у человека, погруженного в воспоминания.
Я между тем изучала лицо Аннемари де Пасси. Даже поблекшее, оно хранило отпечаток старомодной аристократической прелести. Не часто встретишь настоящий античный профиль: прямой, без малейшей горбинки нос, высокий гордый лоб, точеные скулы, чуть впалые щеки, надменный рот с тонкими губами. Голубые глаза были обезображены катарактой и хронической меланхолией. Волосы – совершенно белые, но все еще густые – были закручены в небрежный узел и прихвачены черепаховыми шпильками.
– Моника высосала из моего брата все соки в финансовом, сексуальном и эмоциональном смысле, а потом выбросила его за ненадобностью.
– Как это случилось?
– Она промотала его деньги на то, чтобы подобраться к лучшим людям города. Ей всегда хотелось вскарабкаться на самый верх.
– Чего?
– Как у вас говорят, высшего общества.
– Ваш брат умер от сердечного приступа?
– Так мне сказали, но… – Аннемари помедлила, чтобы выпустить длинную струю дыма, – я-то знаю, что все не так просто. Моника приложила к этому руку. Она убила в нем все: мужское начало, уважение к себе и, поверите вы или нет, саму жизнь.
– У вас есть доказательства? – спросила я с тошнотворным ощущением в желудке.
– Минутку!
Аннемари потушила сигарету, с усилием поднялась и вышла из комнаты. Вернулась она почти сразу, что-то держа в руке.
– Мишель был наркоманом, и Моника это знала, – сказала она со вздохом, тяжело опускаясь на прежнее место. – Знала, но ничего не сделала, чтобы этому помешать. Как раз наоборот! У меня нет доказательств, что она скормила ему повышенную дозу с целью прикончить, но я знаю, чую нутром, что именно это и случилось. Вот, возьмите!
Аннемари подала мне пузырек с овальными пилюлями, в каких обычно бывает лекарство в порошке. Судя по наклейке, оно было выписано для мадам де Пасси и называлось ротинал.
– Что это?
– Наркотическое снадобье вроде валиума, только более сильное и, насколько мне известно, в Америке запрещенное, поскольку к нему легко пристраститься. В просторечии называется секс-горючим. – Аннемари с отвращением скривила губы. – По словам Мишеля, одна таблетка – и секс достигает небесных высот. Может, это и так, но мой знакомый врач сказал, что три-четыре таблетки – и с этих небесных высот вы уже не вернетесь.
Я вертела пузырек в руках, не в силах отвести глаз от имени Моники на этикетке. Аннемари проследила мой взгляд.
– Мне она говорила, что берет эти порошки от стресса. Стресс, как же! Такие слишком расчетливы, чтобы из-за чего-нибудь беспокоиться. Она подсунула их моему брату, чтобы одурманить, а потом и того хуже. Полиция знала о моих подозрениях, но ничего не предприняла.
Я протянула пузырек. Аннемари покачала головой:
– Оставьте себе. Я все равно собиралась выбросить эту гадость. Не хочется, знаете ли, держать такое в доме.
Тоскливая нотка в ее голосе навела меня на мысль, что она не решается хранить ротинал из страха однажды им воспользоваться.
– Почему вы так уверены, что Моника убила Мишеля? – спросила я, пряча пузырек в сумочку.
– Он собирался подать на развод. Для нее это означало бы остаться ни с чем. Однажды Мишель пришел ко мне очень расстроенным, совершенно не в себе. Ему на глаза попалось письмо, из которого было ясно, что Моника ему изменяет.
– Очевидно, с моим мужем?
– Возможно. Мишель сказал, что это американец.
– Он не упомянул имя?
– Если и упомянул, оно выпало у меня из памяти. Мишель был человек самовлюбленный. Он мог стерпеть от женщины все, кроме измены. Только это могло толкнуть его на разрыв.
– У вас, случайно, не сохранилось это письмо?
– Не исключено.
Аннемари показала на самый дальний и сумеречный угол комнаты. Там громоздились пыльные стопки книг, какие-то коробки и несколько распухших от фотографий альбомов. Пока я всматривалась, из этой кучи хлама выскользнула кошка.
– Все, что осталось после Мишеля. Моника, должно быть, сочла это нестоящим барахлом, раз уж не прихватила с собой. Ну а для меня это все равно что памятник прошлому. Здесь вся биография моего дорогого брата, все, что осталось от нашей семьи.
– Если найдете письмо, вы дадите мне знать? Мне будет любопытно на него взглянуть.
– Можете порыться там сами. У меня на это не хватит сил.
Эжени обрисовала Аннемари мою историю только в общих чертах, и я сочла своим долгом посвятить ее в детали. Аннемари с жадным интересом выслушала рассказ о моей дружбе с Моникой, включая наш последний разговор и откровения насчет беременности.
– Видите! – с горьким торжеством воскликнула она. – Те же самые штучки! Одурачила его, как Мишеля.
Я вдруг ощутила приступ дурноты. Тяжелая атмосфера сумеречной гостиной обволокла меня, как вязкое облако. Захотелось на свежий воздух. Я поднялась со словами благодарности, но Аннемари остановила меня и достала из ящика стола фотографию. На ней рядом с усатым мужчиной намного старше ее стояла Моника в коротком белом платьице, шляпке с белой вуалеткой и букетом лилий в руках. Вид у нее был совсем девчоночий.
– Мой брат с молодой женой в день свадьбы, – объяснила Аннемари с болью в голосе.
Присмотревшись, я заметила сходство: те же точеные черты, надменный аристократизм в посадке головы и едва уловимый налет многовековой усталости, отличающий потомков древнего рода, которому суждено угаснуть. Граф смотрел прямо в объектив с тенью кривой усмешки на красивых губах, и в его глазах, обведенных темными кругами, отражалась неизбывная скука пресыщения.
– У меня больше никого не было, – заметила Аннемари, когда я прятала фотографию в сумочку.
Я обернулась от двери, и она помахала – печальное безмолвное «прощай». Когда я покидала эту обитель скорби, основным моим чувством, невзирая на полученные сведения, было сожаление о том, что я там побывала. Вид этой одинокой безутешной женщины навевал мысли о моем собственном будущем, о годах, доживаемых в упорядоченном, благопристойном распаде, в компании столь же старых кошек. Неколебимая уверенность Аннемари в том, что Моника намеренно свела ее брата в могилу, укрепила мои подозрения насчет ее виновности в смерти Люциуса. Теперь я уже не сомневалась, что второй инфаркт был делом ее рук. Спускаясь в лифте, размерами больше похожем на гроб, я мысленно выстраивала логическую цепь.
Моника убила Мишеля де Пасси, чтобы расчистить себе дорогу к Люциусу, который был богаче и стоял выше на социальной лестнице, потом уничтожила и его, чтобы не путался под ногами. А как насчет их предшественника? Что случилось со вторым мужем Моники? Это еще нужно было выяснить.
