Текст книги "Светские преступления"
Автор книги: Джейн Стэнтон Хичкок
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)
Глава 4
К чести Бетти, она пыталась меня предостеречь.
– Ты не в своем уме, если решила впустить в дом эту лягушатницу!
– Почему? – спросила я, изрядно позабавленная. – Из-за Люциуса? Думаешь, он заинтересует ее как мужчина!
– А она? Она его тоже не заинтересует? По-твоему, в нем не осталось ничего мужского?
– Даже если и осталось, Люциусу сейчас не до баловства – секс может его прикончить.
– Очень смешно! На старости лет окочуриться в постели с женщиной – разве не об этом мечтает каждый мужик?
Я только отмахнулась от опасений Бетти. Люциус не был ловеласом. Несколько очень привлекательных подруг подолгу гостили в нашем доме, и ни разу я не заметила ничего хоть сколько-нибудь предосудительного. Люциус любил, чтобы его развлекали, а не обольщали.
Как большинство супружеских пар со стажем, мы с мужем знали друг друга наизусть, в том числе физически, и близость давно уже стала для нас чем-то вроде неспешной прогулки по знакомым местам, дарившей скорее бодрость и свежесть, чем упоение. Постепенно и это стало прошлым – Люциус потерял интерес к сексу задолго до инфаркта. Мы годами не занимались любовью. Будучи много моложе, я порой сожалела о страстных объятиях прежних дней, но не позволяла себе забивать этим голову. Близость – одна из многих сторон супружеской жизни, говорила я себе. Мне не на что пожаловаться: я здорова, у меня масса интересов. Страстная любовь, как молодое вино, должна вызреть и превратиться в крепкую дружбу двух по-настоящему близких людей. Приятные излишества придают ей вкуса, а активная светская жизнь – красок.
Появление графини де Пасси имело благотворный эффект на нашу жизнь. О лучшей гостье нельзя было и мечтать. Для Люциуса она стала постоянным партнером по игре в нарды – разумеется, когда он бывал в силах. Он все еще не до конца оправился от тяжелой операции и нередко чувствовал себя слабым и усталым, поэтому в течение дня предоставлял нас самим себе. Хотя ужинали мы всегда втроем, большую часть времени Моника проводила в моем обществе.
С первой же минуты я ощущала себя объектом ее пристального наблюдения. Надо сказать, поначалу она держалась с высокомерием средневековой аристократки: покрикивала на прислугу, помыкала ею и даже не думала благодарить, невзирая на все усилия. Она только что не раздавала оплеухи, что меня очень огорчало. Безукоризненная вежливость к обслуживающему персоналу – первый признак хорошего воспитания. Нувориш, выскочка легко выдает себя, пытаясь достичь величия путем унижения нижестоящих, и втайне я думала, что подлинная аристократка, аристократка до кончиков ногтей, не может этого не понимать. Но мое огорчение длилось недолго. Пару дней понаблюдав за тем, как я обращаюсь с прислугой, Моника подстроилась и впоследствии держалась мягче и теплее с миссис Матильдой, Каспером и другими, а с Аленом, нашим поваром и французом по происхождению, на мой взгляд, даже слишком сблизилась, подолгу беседуя на родном языке и весело пересмеиваясь.
Я постаралась вычеркнуть из памяти первоначальное высокомерие Моники. Она сделала все, чтобы найти правильный тон, и довольно скоро расположила к себе всю прислугу за исключением миссис Матильды. Не то чтобы старая экономка выказывала открытую неприязнь (для этого она была слишком хорошо вышколена), но мне не раз случалось перехватить неодобрительный взгляд, брошенный в спину графине. Я списывала это на первое впечатление, которое бывает самым сильным. Поскольку миссис Матильда держала свои чувства при себе, мне не в чем было ее упрекнуть, а допросы с пристрастием не в моих привычках.
Итак, графиня подмечала мельчайшие детали моего поведения и старалась подражать мне буквально во всем: в манере одеваться, двигаться, говорить, в выборе блюд и напитков, косметики и духов. Порой мне казалось, что она и говорит моим голосом – во всяком случае, она с ходу переняла тон прохладной любезности, который я приберегала исключительно для первого «алло» в ответ на телефонный звонок. Клара советовала мне никогда не брать трубку самой, а если уж так случилось, отвечать холодновато и отстраненно, пока не выяснится, кто звонит.
Именно мелочи, что вошли у меня в привычку, явились для Моники откровением. На моем примере она училась тем маленьким хитростям, уловкам и приемам, которые придают жизни более цивилизованный вид. Например, я вела скрупулезный учет своих вечеринок, фиксируя все: какое блюдо и какой напиток пришлись конкретному гостю по вкусу, а какие он полностью игнорировал, с кем он предпочел общаться и кого избегать. Таким образом я могла обеспечить каждому из своих знакомых наибольший комфорт, предоставить максимум удовольствий.
Клара подчеркивала: очень важно, чтобы гость ощущал себя желанным, видел, что его ценят. И наоборот, когда она бывала приглашена, то перед событием непременно посылала хозяйке редкие цветы, давая возможность украсить ими стол, а после – какой-нибудь подарок, чаще всего хорошую книгу, к которой прилагала несколько слов благодарности. Она взяла себе за правило по возвращении ложиться в постель только после того, как позаботится, чтобы наутро все это было доставлено хозяевам дома. Клара никогда не забывала дней рождения своих друзей. Ее подарки отличались не ценой, а значимостью и всегда бывали кстати.
Другой чертой Клары, которую я находила достойной восхищения, было то, что она не понимала деления на «стоящее» и «нестоящее». В ее лексиконе не было словосочетаний вроде «подлинно китайский фарфор» или «настоящее рейнское». Это относилось и к людям. Кто бы ни переступал порог ее дома (будь то низший по рангу сотрудник Муниципального музея, где она входила в совет директоров, или член сената), он удостаивался одинакового обращения. Клара жила в соответствии с непреложным правилом: или ты леди, или нет, и это никак не зависит от того, с кем общаешься.
– Если хочешь грубить в моем доме, – говорила она, – то начинай с меня, но никак не с моей прислуги.
Она дала мне тысячу бесценных советов о том, как сделать дом уютнее. Подчас эти советы были обескураживающе просты, вроде того, что по осени хорошо ежедневно печь в духовке на медленном огне яблоки – это наполнит помещения восхитительным ароматом. Хотя у нее был личный секретарь, она всегда писала приглашения и отвечала на них сама. Истинное величие – это простота, говорила она. Простота и безыскусность. Большой штат слуг в каждом доме не мешал Кларе стремиться к уединению и любить тишину. Ее прислуга умела скользить тенью.
– Знаешь, что такое роскошь? Это вернуться в комнату, покинутую пять минут назад, и увидеть, что все подушки заново взбиты.
Клара умерла в возрасте восьмидесяти пяти лет, оставив в моей жизни невосполнимый пробел. Ничто не могло заменить мне нашу дружбу, интеллектуальную близость, общность интересов. Мне не хватало ее ласкового присмотра, неизменного великодушия, а главное, ее искрометного, порой едкого юмора, и я нашла способ вернуться в те благословенные времена, повествуя о них Монике.
Я рассказала о Кларе и о том, сколько она для меня значила, описала ее похороны в соборе Святого Иоанна в Дивайне и погребальную службу, вошедшую в разряд величайших событий нью-йоркской светской жизни. Не только близкие, друзья и знакомые, бесчисленные почитатели и последователи, но и разного рода знаменитости, политики, финансисты съехались со всего света, чтобы отдать последнюю дань уважения покойной. Для нескольких поколений Клара Уилман была средоточием всего лучшего в культурной и социальной жизни Нью-Йорка.
Поскольку мы с Моникой всюду появлялись вместе, не удивительно, что начались пересуды. Как когда-то обо мне и Кларе, о нас говорили, что мы больше, чем просто подруги. Истина, однако, состояла в том, что в нашей близости не было ничего интимного. Проще говоря, мы не были любовницами. То, что возникло и созрело между нами, в восемнадцатом веке называлось amitie amourese, или «нежная дружба». Такого рода отношения в разное время связывали Марию Антуанетту с некоторыми из фрейлин, только в ее случае это помогало облегчить боль брака, так и оставшегося неосуществленным, а в моем приносило радость общения с подругой моложе годами, давало шанс по-юношески болтать, смеяться, делиться маленькими тайнами.
Каждая новая дружба несет в себе шанс оказаться единственной и неповторимой – идеальной. Это большое искушение. Мы с Моникой были родственные души. Она отличалась от остальных моих подруг именно тем, что выделяло и меня. Интеллектуально и эмоционально мы были настроены на одну и ту же волну. Хотя я была привязана к Бетти и Джун, интересы у нас были разные, и дружба заложилась в основном на базе долгого знакомства. Что касается Итана, с которым меня роднила как раз общность интересов, мы так редко встречались, что о крепких узах дружбы не было и речи. Этим летом мы вообще не виделись: он отправился в Патмос, к своим монахам, пополнить запасы мудрости.
В обществе, где незазорно выболтать чужой секрет просто так, за ленчем, Моника де Пасси казалась опечатанным сейфом. Я делилась с ней тем, на что никогда не решилась бы даже намекнуть ни Бетти, ни Джун, ни Итану, а она в ответ секретничала со мной, и от этого наша дружба крепла. Мы привыкли доверять друг другу свои тайны, свое мнение обо всем и вся, в том числе о людях, с которыми были вынуждены общаться в силу необходимости, но которых на деле не выносили. Мы часто шутили, что, возьмись кто-нибудь подслушивать наши разговоры, нас давно уже символически забросали бы камнями.
Нэнси, мой личный секретарь, еще в начале лета взяла расчет, чтобы отправиться в круиз вокруг света. Для меня ее уход был полной неожиданностью, и я задалась было вопросом, откуда у нее деньги на подобное предприятие, но решила, что меня это не касается. Уговоры ничего не дали, осталось только выплатить Нэнси вознаграждение за безупречную службу и пожелать всех благ, хотя ее расчет ставил меня в затруднительное положение.
Узнав об этом, Моника предложила вести мою корреспонденцию и счета, пока не найдется замена. Сначала я отказалась из чувства неловкости (как-никак она оставалась на положении гостьи), но графиня настояла на своем – это было наименьшее, чем она могла отплатить мне за доброту.
Я брала Монику с собой повсюду: в клуб, на вечеринки, в кружок чтения. Вот где она по-настоящему блистала! Мы собирались у некоего Лона Фаттерли, англичанина и в прошлом декана Оксфордского университета, проводившего лето в Саутгемптоне под предлогом работы над книгой (помнится, это было собрание нелепых силлогизмов). Лон пришел в восторг от начитанности Моники, да и остальные тоже. Мы как раз обсуждали «Мадам Бовари», и она заворожила нас экскурсом в область чувств и натуры Эммы, проведя параллель с собственным видением этого образа Флобером. Даже Бетти, по непонятной причине не выносившая графиню, была потрясена ее блестящим анализом.
В середине июля, во время регулярной утренней прогулки по пляжу, Моника задала мне неожиданный вопрос. Мы прохаживались по нагретому солнцем песку, местами прямо по мелководью, когда она вдруг спросила:
– Джо, Бетти говорила тебе что-нибудь обо мне?
Это была опасная тема, потому что Бетти только и делала, что говорила, причем плохое. Любое упоминание о Монике заставляло ее насторожиться.
– А почему ты спрашиваешь?
– Она меня ненавидит.
– Ну, ты скажешь!
– Я знаю, что ненавидит. У нее есть для этого веская причина.
– Правда? – Я остановилась и всмотрелась в лицо Моники. – Какая же?
– Джо! Обещай никогда никому об этом не упоминать! А еще лучше поклянись!
– Послушай, мы уже давно заключили соглашение, что унесем в могилу все, что услышим друг от друга.
Моника помолчала, глядя в сторону горизонта.
– Настоящая причина, по которой мне пришлось оставить дом Бетти, это… словом, Гил за мной приударил.
– Шутишь! – Я была шокирована.
– Нет, не шучу. Это поставило меня в очень неприятное положение. Понимаешь, я успела привязаться к Бетти, да и она была ко мне добра, и вдруг все рухнуло. Разумеется, я сразу сказала Гилу, что это недопустимо. Он не настаивал, но… как ты всегда говоришь, Джо? «Но» чаще всего имеет решающее значение. Бетти… она нас застала.
– Боже правый! Ах ты, бедняжка!
– Значит, она не упоминала об этой истории?
– Ни словом! Как бы тебе сказать… Бетти… она о тебе не слишком хорошего мнения и не скрывает этого, но никогда не говорила, что за кошка между вами пробежала. Если честно, мне трудно представить Гила ухаживающим, тем более за гостьей.
– Наверняка Бетти с тобой согласна. Когда она застала нас, по ее лицу я поняла, что винит она только меня. Она уверена, что Гил просто ответил на мои знаки внимания к нему. – Моника усмехнулась. – Можешь себе такое представить? Связаться с женатым – этого только не хватало! Ни за что на свете! Ко всему прочему Гил Уотермен не в моем вкусе. У него такой масленый взгляд…
Я знала Гила много лет, и хотя его взгляд никогда не казался мне масленым, это, вне всяких сомнений, был весьма привлекательный мужчина с тем налетом особой обходительности, что отличает процветающего коммерсанта. Он был очень эрудированным в области искусства и обладал талантом выискивать в Богом забытых углах творения великих мастеров, заполучать их по дешевке и потом за бешеные деньги перепродавать богатеям и знаменитостям. Я никогда не заподозрила бы в Гиле ловеласа, но…
Пресловутое «но». Внезапно у меня в памяти всплыл разговор с Бетти. Та жаловалась, что в последнее время Гил выезжает по делам значительно чаще, чем прежде. Хотя они казались счастливой парой, годы наблюдений привели меня к такому выводу: со стороны невозможно сказать, удачен брак или нет, и нет никакого смысла размышлять на эту тему – раздумья такого рода стоят не больше, чем светские пересуды за чашечкой кофе.
Я не знала, как реагировать на откровения Моники. Прежде всего я любила Бетти и сочувствовала ей. Что касается Гила, хотя мне по-прежнему было трудно представить его в роли женского волокиты (я привыкла считать, что выгодная сделка имеет в его глазах куда большую привлекательность, чем самые пылкие объятия), усомниться в словах Моники означало бы счесть ее лгуньей. Зачем выдумывать такое? Это совершенно не в ее интересах.
Некоторое время мы шли молча. Я кожей ощущала дискомфорт своей спутницы.
– Это признание делает тебе честь, – сказала я наконец.
– Мне нужно, чтобы ты все знала, Джо. Между нами не должно быть секретов.
– Спасибо, – улыбнулась я.
Мы повернули к дому.
– Как вы с Люциусом познакомились? – помолчав, спросила Моника.
В свете только что прозвучавших откровений казалось несправедливым просто взять и пересказать одну из общепринятых версий, даже более правдивую. Если Моника хотела быть со мной скрупулезно честной, мне следовало ответить ей тем же, разве нет? К тому же тайна была уже слишком давней, чтобы повредить моей репутации.
– Прошу, и ты не передавай другим то, что я сейчас скажу. Не то чтобы это имело большое значение, но никто не знает, как мы познакомились с Люциусом. Даже Бетти или Джун.
Моника остановилась и посмотрела на меня открытым, честным взглядом.
– Джо, если ты хоть на миг сомневаешься во мне, лучше не говори ничего! Я не хочу, чтобы ты потом пожалела о своих признаниях. Если наша дружба даст трещину, я… я умру!
Эта тирада еще больше укрепила мое доверие к Монике, и вот так, в одно обычное утро, секрет моего знакомства с Люциусом перестал быть нашей тайной. Я рассказала все, даже то, как ловко мой муж одурачил всех, пользуясь простым фокусом: скрывай то, что в этом не нуждается.
– Когда Рут умерла, я долго чувствовала себя виноватой, хотя и знала, что это не так, – закончила я свой рассказ.
– Она так и не узнала о вас?
– Трудно сказать. Вряд ли. Обманутая женщина может не знать наверняка, но она чувствует. Ведь так?
– Пожалуй, – согласилась Моника. – Лично я бы догадалась, если бы Мишель мне изменил. А ты?
– Сейчас не такое время, чтобы думать об измене – Люциус слишком болен. Да это и не его стиль. Он трудный, но верный муж.
– Он без ума от тебя, это видно.
Итак, для Моники не осталось во мне ни крупицы тайны. Да и как иначе? Я обожала ее, доверяла ей безоговорочно, и так должно было оставаться всегда, даже в Нью-Йорке. Ни одной из нас не хотелось, чтобы она вернулась в Париж к печальным воспоминаниям и стандартной квартирке в многоэтажном панельном доме (все, что она могла себе позволить после смерти мужа). Мы перебрали занятия, которым она могла бы себя посвятить. Мне казалось, что наилучшим выбором, раз уж Моника так хорошо знает язык, будет работа переводчицы, но ей самой хотелось быть ближе к миру искусства. По ее словам, еще до скандала Дик Бромир предлагал ей в этом деле свою помощь, однако сейчас казалось бестактным обременять его чужой проблемой. К счастью, я знала кое-каких авторитетов в этой области, глав таких крупных аукционных залов, как «Чапелз», «Кристиз», «Сотбиз» и прочее. В летнее время связаться с ними было сложно – все разъехались в отпуска, – но Моника заверила меня, что спешить некуда.
Скандал вокруг Бромира затянулся на все лето. На исход его уже делались ставки, разговоры не утихали. Дику было предъявлено обвинение в сокрытии доходов от сделок с заграничными партнерами, а также в махинациях с личным имуществом, которое он проводил через свою риелторскую фирму как стороннее. Люциус пытался объяснить мне, что в этом криминального, но сколько я ни вдумывалась, так и не поняла. Для таких тонкостей моего интеллекта не хватало. Так или иначе, общественное мнение сводилось к тому, что, во-первых, если недостаточно хитер, чтобы выкрутиться, то нечего и браться за… ну, за что он там взялся; во-вторых, пусть даже все ежедневно занимаются махинациями похуже, не пойман – не вор, а если дал себя поймать, то сам виноват.
Разумеется, злорадство тщательно прикрывалось лукавым сочувствием.
– Я так беспокоюсь за беднягу Дика! – говорили кругом. – Вы не знаете, как обстоят дела?
Что означало: «Есть какие-нибудь новые, еще более ужасные подробности? Я сгораю от желания их услышать!»
В «Уолл-стрит джорнэл» появилось две статьи с анализом ситуации, в которую попал Дик, и последствий для его компании. По прогнозам акции должны были опуститься вниз, однако этого не случилось – они несколько упали, так что Бромиры могли по-прежнему задавать грандиознейшие званые вечера во всем Нью-Йорке. Триш видели у «Пирса» покупающей очередную охапку драгоценных побрякушек. Она пригласила к себе английского представителя ООН с супругой и дала в их честь гала-обед, не уступавший ужину, что недавно был дан в мою. Все с нетерпением ждали, когда же Дик пойдет ко дну, но он упорно оставался на плаву и как будто даже свыкся с таким положением дел. Он и не думал принимать близко к сердцу мнение недоброжелателей. Казалось, он даже не замечает их выпадов в свой адрес. Он напоминал поплавок, безмятежно скачущий на кругах, что расходятся от бросаемых камней.
Август был уже в разгаре, и время начинало поджимать. Для Моники наступил момент принятия решения. Деньги (то немногое, что она имела при себе) практически закончились. Наилучший способ остаться в Америке на законных основаниях – брак. Когда я об этом заикнулась, Моника высмеяла меня, но по крайней мере дала понять, что мысль об отношениях с мужчиной ей не противна и что она в принципе не против завести знакомство. Я тотчас развила бурную деятельность с целью свести ее с одним из знакомых холостяков и для начала взяла в клуб «Бич», где они роились как пчелы. Стоило моей протеже выразить хоть малейший интерес, я тотчас приглашала потенциального супруга пообедать с нами. Единственным результатом, однако, стали развеселые пирушки, в ходе которых выяснилось, что найти в Нью-Йорке гетеросексуального мужчину (даже тупого, нищего и урода) так же трудно, как настоящую черную икру.
В полном отчаянии я решила сосватать Монике Нейта Натаниеля. Нейт был одним из тех вечных холостяков, что числятся в разряде тайных гомосексуалистов, на деле являясь совершенно нормальными. Это помогает не только уклоняться от брачных уз, но и водить знакомство с интересными замужними дамами – мужья без проблем отпускают их в оперу и на балет в обществе мужчины, которого считают совершенно безвредным, в то время как он куда опаснее обычного жиголо. Я знала женщин, находивших Нейта неотразимым, хотя для меня самой секрет его обаяния так и остался тайной за семью печатями. Мое мнение о нем не менялось с той самой минуты, когда нас друг другу представили. Его самоуверенность пришлась мне не по вкусу еще до того, как он вынудил меня подписать нелепый брачный контракт.
Нейт Натаниель был, как иногда говорится, БАП – «белый англосакс, протестант», то есть элита, хотя и происходил из обедневшей семьи. Он посещал надлежащие учебные заведения: Чоут, Принстон, юридическое отделение в Гарварде; возглавлял журнал «Ло ревью» и один летний семестр отработал клерком в Верховном суде. Ум его казался мне настолько юрким и изворотливым, словно нарочно созданным, чтобы обходить проблемы вместо прямой лобовой атаки на них. Нейт умел видеть ситуацию под всеми углами сразу. Можно ли удивляться тому, что это был превосходный адвокат?
Люциус рано заметил Нейта и взял его под крыло – думаю, я знаю почему. Всем, что имел, он был обязан себе и только себе. Сын медсестры и фармацевта из Куинса по фамилии Слаттери (при первой же возможности он «облагородил» ее), Люциус с детства завидовал таким, как Нейт и ему подобные. Поняв, что этот идеал недостижим, он приблизил его к себе по-иному, сделав Нейта чем-то вроде приемного сына, тем более что родной сын ожиданий не оправдал.
Люциус-младший – или «малыш Люциус», как его чаще называли, – застенчивый и неловкий мальчик, вырос в замкнутого угловатого юношу. Вот какое определение давал ему мой муж: чудо природы, помешанное на рыбе. Отчасти это было верно: Люциус-младший получил диплом океанографа. Когда молодой человек перебрался в Майами, мой муж вздохнул с облегчением. Меня очень огорчало, что он использует наш брак как предлог для дальнейшего отчуждения с сыном.
Нельзя сказать, чтобы жизнь Люциуса с Рут совсем не задалась, но это был унылый брак. Долгие годы он отдавал себя карьере, тешил честолюбие в надежде, что это заменит ему радости личной жизни, но чем больших успехов добивался, тем сильнее ощущал пустоту. Свое хроническое недовольство он списывал на злополучного Люциуса-младшего.
Что до меня, то мне скорее нравился этот тихий задумчивый юноша и возмущало то, что можно относиться к единственному ребенку с таким откровенным презрением. Но что я могла поделать? Попытки сблизить этих двоих ни к чему не привели: Люциус превращал семейные встречи в ад для всех, разнося сына в пух и прах в многословных монологах. Казалось, сам вид Люциуса-младшего выводит его из себя. Измучившись, я прекратила попытки.
Нейт Натаниель, напротив, действовал на моего мужа умиротворяюще. Просто удивительно, до чего они ладили друг с другом. Полагаю, Нейт высоко ценил деловые качества Люциуса и блеск его интеллекта, однако подлинным связующим звеном была Рут, которую он просто обожал, – урожденная Рут Бирсман, дочь преуспевающего банкира, который финансировал первое деловое предприятие Люциуса. Они познакомились на втором курсе института: молодой человек с прекрасными способностями и Рут, добросердечная, но более ничем не примечательная. Так о ней говорили все. Если верить Бетти, она одевалась, как корейский иммигрант, а фигурой напоминала фритюрницу. Все это, однако, не помешало ей заменить Нейту мать (по крайней мере так утверждал Люциус), и тот тяжело переживал выпавшие на ее долю испытания.
Описать взаимоотношения Люциуса и Нейта не так-то просто. Благодаря моему мужу Нейт жил с иллюзией неразделенной власти, а Люциус благодаря ему – с иллюзией принадлежности к элите. Каждый ревностно оберегал свой иллюзорный мирок, а значит, и того, на ком он зиждился. Можно сказать, они были повязаны одной веревочкой, и не исключено, что в этой веревочке была нить, которая намертво крепила их узы. За двадцать лет брака я не осмелилась сказать ни единого слова против Нейта Натаниеля.
Нейт приезжал к нам на каждый День труда, но когда мне пришло в голову, что они с Моникой могут друг другу понравиться, я решила пригласить его пораньше. Мне казалось, что, дав им возможность сблизиться, я еще больше приближу Монику к себе.
Нейт охотно принял приглашение и явился к нам в ближайшие выходные.
