Текст книги "Неусыпное око"

Автор книги: Джеймс Алан Гарднер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

С тех пор никто не умирал под Большим шатром. Тэр Зиллиф, моя леди Зиллиф была последней.

Потом, бессонными полными слез ночами, я говорила себе, что она могла быть последней жертвой эпидемии на всем Дэмоте. Ерундовая была мысль, лишний повод себя пожалеть: еще несколько сотен, должно быть, умерли за то время, пока новость транслировали по планете… за то время, что ушло на программирование синтезаторов пищи на синтез оливкового масла… за то время, пока оливковое масло начало действовать и оказывать лечебный эффект…

Но наше оливковое масло действовало. В нем содержался фермент, в протоплазменные клочья разносивший птеромический микроб. В отсутствие микроба мышцы улумов начинали самовосстанавливаться. Мой отец стал героем.

Я была ослеплена гневом и яростью.

Еще одно воспоминание того дня, когда умерла Зиллиф: как я пыталась заблудиться ночью в лесу. В поисках самой мрачной тени. Прижимаясь зареванным лицом к упругому прохладному стволу синествола. Мокрыми губами, целуя его гладкую, как огурец, кору – как бы возмещая себе все поцелуи, мечты, жизни, искупления, ныне умершие для меня вместе с Зиллиф.

Пока за мной не хрустнула ветка, и я не развернулась.

За мной стоял молодой человек в форме курсанта Академии разведчиков. Было темно, и я едва различала его силуэт… но я разглядела показанное мне курсантом удостоверение-допуск к разведработам. Его левая рука была едва ли не наполовину короче правой, а кисть на ней была по-детски пухленькой, однако пальцев на кисти был явный недочет.

– Что случилось? – спросил он.

С трудом проглотив слезы, я рыкнула в ответ:

– Я в вас не нуждаюсь!

– И не только вы, – сухо сказал мужчина. – Но мне нужно, чтобы вы сейчас вернулись домой. Мы прочесываем лес в поисках выживших улумов, а вас наши сканеры показывают горячим, как костер, пятном. Ну, по крайней мере, в сравнении с улумами. Вы сбиваете нам показания приборов.

Он развернулся и скользнул назад в темноту. Я ощетинилась от нежелания подчиниться и упрямо осталась на месте, бормоча себе под нос:

– Кем он себя возомнил? – и время от времени в бешенстве пиная молоденькие деревца.

Потом пролетел гидроплан Адмиралтейства под трубный рев своих динамиков.

– Приветствуем всех улумов. Мы нашли лекарство. Пожалуйста, немедленно следуйте в ближайшее поселение людей…

Я побрела назад и приказала дому сделать купол черным.

Снаружи и внутри.

2
ПОСЛЕ «ЦИРКА»

Я прочитала все, только что написанное мною о чуме – слишком мягко, слишком мило будто, уси-пуси, нам чуток и приходилось нелегко, но мы справлялись.

Мы не справлялись, ничего подобного. Вы понимаете, что творит такая смерть?

Моя мать впадала в раж, раздавая оплеухи и выплевывая обвинения, будто я засветилась с каждым мальчиком мужчиной фонарным столбом в городе (и с половиной девочек женщин чаш для пунша). Воображение подбрасывало ей самые живописные детали моих предполагаемых деяний с настолько сексуально извращенными подробностями, что я не могла их понять даже после ее пояснительных воплей.

Это называется справляться?

Еще одно развлечение времен эпидемии: мой отец ударил меня. А я дала ему сдачи. Это была не драка, а ритуал… один его удар, один мой.

Отчаяние. Способ задеть друг друга за живое, когда объятия казались слишком ничтожными.

Папа всегда бил меня по руке. Даже сегодня, закрыв глаза, я могу вспомнить острую боль, жгучее красное пятно на моей удивленной коже.

Я била папу по лицу. Мою руку колола его борода, я била достаточно сильно, чтобы руку обожгло жестким прикосновением усов. В общем, было чувствительно.

Когда он нашел лекарство, я перестала его бить. Я совсем перестала к нему прикасаться. Характер. Упрямство. Чем более одиноко мне без него становилось, тем больше я упиралась. Но иногда я молилась, чтобы мы снова смогли друг друга колошматить.

Это называется справляться?

Несколько раз нам, работающим в «цирке», едва удавалось вовремя вмешаться при попытке задушить больного кем-нибудь из добровольцев. Мы били несостоявшегося убийцу, а улумы замирали, обезумев от ужаса, некоторые даже умудрялись кричать: «Остановитесь!», пока остальные, их было большинство, лишь глазели и булькали: «А-а-а-а-а-а-а га-а-а ха-ах ка-а-а-а-а-а» – жуткое гортанное стенание, которое одно и сдерживало нас от расправы над тем, кто попал нам в руки. Но все равно до крови избитый человек портил чудную картину – белые пациенты на белых простынях.

Это называется справляться?

Мы шутили об умерших и умирающих – плоско, глупо, но наш смех трудно было остановить. Когда улумы спали, мы клали им на грудь лоскуты алой ткани, просто чтобы посмотреть, как их чешуйки меняют цвет. (Алый был нашим любимым цветом, потому что напоминал пятно крови.) Представляете, однажды мой друг Питер исхитрился написать свое имя на спине улума…

А какие омерзительные карикатуры и граффити были нарисованы на стенах нашего сортира! Как только эпидемия окончилась, кто-то сжег будки туалетов, и каждый житель Саллисвит-Ривера чувствовал стыд неловкость благодарность к вандалу.

Еще примеры, как мы справлялись? Два или три раза в день не занятые на шахте горянки уносили очередное мертвое тело к братской могиле за городом. Мы использовали под место захоронения заброшенную шахту, выкопанную тремя тысячами лет ранее какой-то неизвестной расой. Колония жила здесь явно недолго, но разрабатывала те же рудные жилы, что и наша «Рустико-Никель»… и, насколько мы могли судить, место по своей важности представляло несомненный интерес для археологов. Но мы заполнили его раздутыми трупами.

Однажды ночью в стельку пьяный рудокоп выстрелил сигнальной ракетой в эту шахту (рано или поздно такое должно было случиться) и погиб в столбе пылающего метана. Собрав раскиданные останки, мы сбросили их в ту же шахту вместе с хрусткими обгорелыми скелетами улумов, которые вынесло взрывной волной. После чего продолжали хоронить тела в том же месте. Это стало ритуалом субботнего вечера – запустить сигнальную ракету в шахту и полюбоваться результатом, но взрывы были менее впечатляющими.

Жаль. Если б нас задело громовой вспышкой, может, хоть это помогло бы нам «справиться».

Я понятно объясняю? Мне не кажется, что я жалею себя. Я просто хочу рассказать вам правду.

На всем протяжении чумы наш мозг разлагался. Наши соседи улумы – мертвы. Пациенты, за которыми мы ухаживали, – мертвы. Десятки городов улумов – пусты. Как-то вечером компания таких же, как я, детишек сидела в моей полусфере, передавая по кругу бутылку сово-ухалки, которую пили, чтоб был повод вести себя как пьяные… в ту ночь, около полуночи, моя поэтичная подруга Дарлин прошептала, что ей вдруг представились Глубинные районы, заполненные горами трупов до небес. Люди, живущие на побережьях, скоро увидят, как воды рек станут коричнево-зловонными.

Мы дружно закивали. Нас терзали те же кошмары. Вот в чем дело: мы никак не могли отбросить мысль о своей вине. Улумы умирали, а мы нет. Миллионы их безмятежно жили девятьсот лет и не заболевали. Через двадцать пять лет после прибытия хомо сапов вялая смерть начала источать свой яд.

Наверное, это мы занесли что-то. Или пробудили что-то. Или создали что-то. Ученые клялись, что птеромический микроб ничуть не напоминает организм из человеческого космоса, но мы отказывались им верить.

Вы это понимаете? Не головой, а сердцем. Вы это уловили? Вы чувствуете ледяное дыхание вины, хватающей вас за руки, подавляющей вас своим бременем?

Нет. Потому что вас там не было. Там были мы.

Мы были во всем виноваты. На нас была кровь каждой изумительной пожилой женщины, которую нам не удалось спасти. И когда мы, наконец, наткнулись на лекарство». Господи, улумы на отца смотрели как на гения, а людям его имя становилось поперек горла. Оливковое масло? Всего лишь оливковое масло? Не результат сложных исследований, а нечто, что было у нас с самого начала, нечто, что мы могли синтезировать в любых количествах в любое время, а мы сидели, ничего не делая, наблюдая, как умирают тысячи.

Когда мы, наконец, подсчитали точное число умерших, стало ясно, что люди Дэмота позволили умереть более чем шестидесяти миллионам улумов, порученных нашим заботам.

Шестьдесят миллионов. 60 000 000. Или, подходя к подсчету иначе, 93 процента всех улумов во вселенной. Весь биологический вид чувствующих существ практически уничтожен из-за того, что мы не поделились с ними капелькой салатной заправки.

Понадобился еще год (на Дэмоте он равен 478 дням, по 26,1 часа в каждом), чтобы скошенные вялой смертью улумы снова полностью обрели способность двигаться… или такую долю этой способности, которую им вообще удалось себе вернуть. Те мускулы, что были парализованы слишком долго, в основном оставались атрофированными, и тысячи выживших говорили только дрожащим голосом и не могли толком удержать в пальцах мелкие предметы.

Улумы продолжали убеждать нас, что рады и счастливы. Еще немного, и мы не могли переносить даже их вида. Они нам слишком о многом напоминали. Это было тягостное бремя.

Добровольцы перестали приходить в Большой шатер задолго до того, как наши улумы сами смогли о себе заботиться. И папе пришлось платить людям за работу, которую они прежде так охотно выполняли, – до такой степени найденное лекарство заставило каждого ненавидеть себя. К тому времени, однако, мы осознали, что улумам расходы были по карману – они же теперь богачи! Вымерло 93 процента расы – соответственно, благосостояние каждого оставшегося в живых приумножилось в 14, 29 раза.

Простые математические действия… даже учитывая экономическую неразбериху, последовавшую за чумой. И хомо сапы, и улумы ударились в сумасшедшие траты, перемежающиеся депрессиями с оттенком агорафобии плюс всеми остальными мелкими приступами слабоумия. Но, несмотря на это, большинство улумов вышли из этого безумия.

Люди других миров называли это проблеском надежды. Однако мы на Дэмоте никак не могли разглядеть во всем этом никаких проблесков.

Через семь месяцев после открытия спасительного лекарства на «Рустико-Никеле» в шахте № 12 произошло обрушение второй категории сложности: первое такое обрушение за двадцатичетырехлетнюю историю компании. Не помог десяток систем безопасности, и авария все равно окончилась одним смертельным случаем – это был доктор Генри Смоллвуд, оказавшийся на месте происшествия, чтобы вправить рабочей вывихнутую лодыжку.

Мать Шарр Кросби. Запнулась на ровном месте.

Корова неуклюжая.

3
ИНФОРМАЦИОННАЯ ОПУХОЛЬ

Мои шестнадцать, семнадцать, восемнадцать лет – ярость, ярость, ярость. Вина выжившего и посттравматический стресс.

Я ненавидела отца за то, что он умер, была полна решимости наказать мать, потому что она ничего не могла поправить. Я погребла себя в неглубокой могиле пустой траты времени: когда тебе не нравится то, что ты делаешь, ты знаешь, что тебе это не нравится, но ты все равно продолжаешь это делать. Играть в кретинские игры в мире виртуальной реальности; безразлично заниматься сексом с любым, кто достаточно пьян, чтобы польститься на тебя; воевать не на жизнь, а на смерть с матерью, с друзьями, с собой…

Однажды мне пришло в голову, что мне ненавистна одна конкретная веснушка у меня на руке. Поэтому я взяла старый отцовский скальпель и вырезала ее. С первой веснушкой было покончено, но тут же в глаза бросилась вторая… поэтому ее я тоже вырезала.

Все вышло из-под контроля… В приличном обществе я до сих пор ношу платья с длинными рукавами.

Но нет смысла задерживаться на том, как идиотски и безбашенно я едва не настругала себя ломтями, не померла от передоза или не потеряла всех зубов в драках в провонявших спермой подсобках. Можно назвать мой тогдашний стиль жизни одной постоянной попыткой самоубийства, но ведь она не удалась, не так ли?

Ничего не доказано.

Проблема не решена.

Фэй Смоллвуд, некогда считавшая, что она слишком сильна, чтобы мир сломил ее. Лощеная девушка, вдруг возненавидевшая лоск.

Я пережила эти годы в основном из-за самого Саллисвит-Ривера – грубого горняцкого городишки, – да, но не настолько сочащегося гноем сосредоточенной жестокости, как любой из городов. У нас случались шумные ссоры, но не войны банд, были и пьяницы, но не хладнокровные убийцы.

И у меня имелись заступники: мелкие правонарушители и бунтовщики, такие же, как я, дети, видевшие слишком много трупов. Моя собственная хулиганская тусовка – нас было восемь, твердо убежденных, что переизбыток смерти опровергает что-то во вселенной, и единственный достойный ответ – недоверие ко всему цивилизованному миру.

Мы были паршивцами-идеалистами. В девятнадцать лет мы все переженились.

Немного из истории: люди на Дэмоте изначально были родом с Заходи-Кто-Хошь – планеты, заселенной в двадцать втором веке небольшой религиозной сектой, именуемой ковенант[6]6
  Ковенант – первоначально соглашение шотландских пуритан для зашиты кальвинизма и независимости Шотландии; наиболее известны: ковенант 1638 года, направленный против абсолютистской политики Стюартов, и ковенант 1643 года.


[Закрыть] Мэримарш. Первые последователи Мэримарша верили в особенный вид группового брака – в формирование своего собственного клана, коммуны, кибуца,[7]7
  Кибуц – сельскохозяйственная коммуна в Израиле.


[Закрыть] «пожизненной команды»…

Семья. В девятнадцать, когда между мной и матерью был только лед, моя душа жаждала какой-нибудь привязанности.

Браки в стиле Мэримарш вышли из моды лет двести назад, изжили себя, соприкоснувшись с более традиционными отношениями, принятыми в обществах господствующих миров Технократии. Правда, групповые все еще были законными и на Дэмоте, и на нашей бывшей домашней планете Заходи-Кто-Хошь. Так почему бы ватаге из восьмерых детишек из Саллисвит-Ривера не связать себя такими узами? Этакая милая старомодная идея – соседские мальчики и девочки сочетались браком.

Зачинщицами, как всегда, стали я и Линн. Она уже давно была пламенно и преданно в меня влюблена – единственный признак умопомешательства, потому что в остальном она умела трезво и здраво мыслить. Боже, если бы хоть на день я могла стать такой же безмятежной, как Линн! Я во всем ей завидовала… кроме ее ненормальной привязанности к такой психованной девице, как я. Конечно, она тоже мне завидовала:

– За то, что ты позволяешь себе быть безумной… и за эти великолепные плечи амазонки, в которые я прямо-таки жажду впиться зубами. Р-р-р!

Я составила список требований к той семье, о которой мечтала, а Линн осуществила мои грезы. Наша обычная организация труда:

– Линн, я хочу это.

– Ну, тогда, моя дорогая девочка, ты это получишь.

Мои остальные супруги:

Энджи Тобин, потому что она была великолепно красивой, аж слюнки текли, и обладала врожденной сексуальностью. Такие всегда превесело и без тени стеснительности хихикали в постели. С такой приманкой на крючке женитьбы, как Энджи, мы могли поймать любого мужика в городе. И половину женщин.

Барретт Арсенолт, потому что он был таким же великолепно прекрасным, как Энджи, и диким, как чертополох. Никогда не отказывался от риска, плевать насколько сумасшедшего… и когда нечего было делать субботним вечером, он всегда мог придумать что-нибудь, чтобы выходные запомнились надолго.

Питер Калуит, потому что он был забавным. Клянусь Богом и всеми святыми, он был забавный. Гадкий, но не по-змеиному. Он также играл на клавишных и писал песенки, от которых все хохотали до колик. Я также спокойно относилась к тому, что член у него был как у жеребца.

Уинстон Муни, потому что он знал, как чего добиваться. Знал, как побольше отжать. Не один раз, когда я попадала в неприятности с законом или оказывалась в дурной компании, Уинстон с трудом, но вытаскивал меня на свободу. Он тоже был безумно и свирепо влюблен в меня, так что не пригласить его в толпу было бы оскорбительно, как пощечина.

Дарлин Кару, потому что она была стеснительна и одинока. Не плаксива или жалостна, но печальна. Худая, чуть ли не прозрачная, фарфорово-красивая, но ее никто никогда не звал на свидания, а она никогда не помыслила бы о том, чтобы пригласить кого-то самой; которая писала, стихи и с сияющими Глазами слушала, как я пересказываю свои последние похождения. Я решила, что Дарлин могла бы стать моим личным проектом – я хотела вписать ее в одну обойму с Барреттом, Питером и остальными, дать ей кой-каких новых впечатлений для стихов.

И наконец, Эгертон Кросби (брат Шарр), потому что у него был хороший характер и сложение грузовика. Без него силачом в нашей семье была бы я... а я уж точно не хотела таскать тяжести всю оставшуюся жизнь.

Вот они, мои мужья и жены. Обманом, соблазном, поддразниванием завлеченные в старый добрый союз Мэримарш.

Наши отношения шокировали тех людей, кого мы и намеревались шокировать, – например, мою мать. Она не была даже потомком последователей ковенанта (папа познакомился с ней в медицинском институте на Новой Земле), так что наши отношения она восприняла как чистой воды извращение. Давние последователи Мэримарша относились терпимее, хотя считали все это дурновкусием: использовать приемлемое, если не почтенное религиозное установление, только чтобы побесить наших стариков. Все правильно, что говорить…

И все же у нас оставался этакий ореол законности: народ будет тихо стонать: «Никто так больше не делает», но не посмеет вас остановить. В глубине души у них угнездится чувство вины за то, что они отступились от древних обычаев. Что они упокоили свои задницы в мягких креслах и удобно устроились.

Поэтому мы ввосьмером поженились. Организовали наш собственный семейный квартал – восемь малых куполов, окруживших один побольше. Поначалу, конечно, был секс, секс, секс – чего еще ожидать от девятнадцатилетних? Других мыслей о сути брака у нас не было. Все семеро супругов побывали в моей постели – по отдельности, по трое, по четыре или помногу…

Фэй, плохая девчонка! Мюзиклы в постели устраивались не по здравым причинам вроде любви или животной похоти, но в основном только для пущей безнравственности. Чтобы отомстить, матери за все, что она когда-то измышляла обо мне. Шокировать остальное общество. Опошлить себя.

Но свобода и вседозволенность приелись через несколько месяцев. Эгертон и Дарлин все чаще удалялись вдвоем почти каждую ночь. Потом Энджи и Барретт. Остальные четверо из нас оставались несвязанными и непостоянными, иногда объявляясь в комнатах, друг у друга, когда хотели утешения, но чем дольше мы жили вместе, тем чаще спали в одиночестве.

Когда Линн забеременела, на отцовство претендовали Питер и Уинстон. Не отвоевывали его друг у друга, но оба были не прочь, даже рады стать папами. Что в итоге объединило Линн, Дитера и Уинстона. И даже если, проходя мимо, Линн и впивалась в меня порой яростным поцелуем, они впоследствии стали безмерно счастливыми родителями Мэттью и Евы. Естественно, дальше Питер отечески заботился об одном из близнецов, а Уинстон о другом… и никто не знал, кто кого породил на свет, а они, безусловно, отказывались от генетической проверки, чтобы не узнать правды. Это разрушило бы единство.

Так что Дарлин Эгертон, Энджи Барретт, Линн Питер Уинстон – все они определились. Я была счастлива за них, ей-богу! И не так уж жестоко я была отторгнута. Временами кто-то из них мог объявиться в моем куполе ближе к ночи и сказать:

– Фэй, ты показалась мне такой одинокой сегодня за ужином…

Иногда мы разговаривали, и после разговоров я отправляла их назад. Иногда они согревали своим телом мою постель всю ночь. Мои мужья, мои жены, мои любовники, мои друзья, мои товарищи по команде, мои страховочные тросы к внешнему миру.

Можно научиться жить как угодно, если убедить себя, что большего ты не достоин.

Между тем все эти годы на Дэмоте все бодро и весело менялось и перетасовывалось. Прежнего населения осталось чуть, так что больших потребностей в добыче руды уже не было. Вокруг Саллисвит-Ривера закрылись все шахты, кроме одной, но нужда не стучалась в двери – умерло столько улумов, что работу можно было найти по всему Великому Святому Каспию. Правительство тратило огромные средства на обучение новым специальностям; все мои супруги получили хорошее образование, а потом и хорошую работу.

Какое-то время казалось, что Дэмоту понадобится свежая волна эмиграции, чтобы колесики продолжали вертеться. К тому же на всей планете осталось шесть миллионов обитателей – прямо скажем, пустовато, даже для негусто населенных миров и колоний. Но люди и улумы, пережившие чуму, не хотели вторжения пришлых чужаков, тех, кто посочувствует вымиранию нации, но не будет знать. Так что мы как следует, засучили рукава и сами свели концы с концами.

Наша дружная семья со временем перебралась из Саллисвит-Ривера в убогий дальний район города Бонавентура, тоже на острове Великого Святого Каспия, но на океанском побережье. Больше мха, меньше голых обледенелых скал. По стандартам господствующей Технократии городишко был захолустной дырой, всего-то 50 000 жителей. Но народу на Дэмоте за время чумы сильно убыло, так что Бонавентура оказался двенадцатым по величине мегаполисом на планете. Основной транспортный узел и порт: супертанкеры разгружали здесь органическое сырье, собранное на мелководьях моря Пок, отведенных под посев водорослей. От Бонавентуры также шла ветка к Северной Орбитальной… по ней обычно развозили добытые в недрах посреди острова металлы, но еще по ней путешествовали командированные и отдыхающие, желающие поскорее добраться в любую точку Дэмота.

Одно из главных достоинств Бонавентуры – из него можно было быстро уехать.

Бонавентура – конечно, название, данное людьми по желанию улумов. Их все еще было больше, чем людей, – примерно в пять раз, – и сообщества разместились в деревьях-гигантах старейших лесов и джунглей. Ничто не могло поколебать их страсть к лесной чаще, поэтому они наняли нас, людей, управлять их, улумов, собственностью – заводами и фирмами, пока они прохлаждались в изысканной праздности, паря под пологом чащи.

Вот так в течение двадцати лет после чумы Дэмот утрясал своих обитателей: улумы обживали свои шикарные обособленные деревни, а хомо сапы – острова и прибрежные земли, где воздух более всего подходил для человеческих легких.

И в течение двадцати лет после чумы я тоже себя утрясала… пока наконец-то, в тридцать пять лет, не вошла в бонавентурский офис «Неусыпного ока» и не спросила, как я могу стать одной из них.

Я и раньше работала. Малоинтеллектуальный «труд» – присмотреть за нанотехнологичными мониторами или направить цилиндры протоньютов в дома, чьи пищевые синтезаторы не были подключены к снабжающей магистрали. Были и занятия «только для Фэй», я демонстрировала свои женские прелести в качестве стриптизерши или нагишом позировала местным художникам. С наибольшей готовностью я оголялась для улумов. Мужчины-улумы считали женщин-хомо сапов вопиюще, всепоглощающе сексуальными из-за того, что мы были большими. Я имею в виду тело – им было совершенно наплевать на грудь или промежность, но у них прямо глаза вылезали из орбит при виде простора человеческой спины. Их собственные женщины-улумы были настолько тоньше… «Ты такая широкая!» – в восторге шептали мне поклонники.

Девка могла быть только такой – объемисто-возбуждающей.

Проститутки рассказывали мне, что часто клиенты обмеряли их плечи и записывали результат, чтобы потом похваляться приятелям. Учитывая мое весьма плотное сложение, я могла бы стать излюбленным аттракционом городских трущоб… но так низко я все же не пала. Я могла раздеваться за деньги – считать себя куском мяса ведь не было преступлением? – но продавать себя было бы предательством по отношению к моим супругам.

Они были моей семьей. Я могла унижать себя, но не их.

Это означало, что, пока шли годы, а Дарлин, Энджи и Линн обзаводились потомством, я больше и больше времени проводила дома, помогая им с детьми, а, не изображая Мисс Большую грудь в стрип-барах города. Дети звали меня «мама Фэй»… от этого не так замирало сердце, как от старого доброго слова «мама». Я боялась иметь детей: страшно, что это меня изменит, страшно, что не изменит ничего.

Даже то, что я была только «мама Фэй», изменило меня со временем. Вы знаете, как это происходит: весь день кормления купания подгузников слишком тебя утомил, и ты вряд ли воодушевишься при мысли о дефиле с голым задом на всю ночь и приседаниях нагишом со штангой на плечах. Ты говоришь: «Пойду унижаться завтра»… и завтра, и завтра, и завтра, так медленно и верно ползет время, пока однажды ты не проснешься и не почувствуешь немедленного отвращения к себе. Может быть, твоя душа не такая уж безнадежно изгаженная помойка.

И тут же, пока не прошел приступ отваги, спроси себя, чего бы ты хотела добиться от своего смертного существования.

Жить в реальном мире. Обличать ложь. Ва супех и раби ганош. Высокий порыв, которому даже в мыслях ты не давала воли двадцать лет… но если задать себе нужный вопрос, то это первым придет в голову.

«Неусыпное око» сразу приняло мое заявление. Они всех принимали сразу. Если ты был не из тех, кто станет хорошим проктором, то у них было в запасе семь лет жестоких тренировок и обучения, чтобы таких отсеять.

Ученица школы «Неусыпного ока». И только-то. Моя семья отнеслась к этому как к забаве. – Обожаю, когда ты заражаешься энтузиазмом, – сказала мне Линн. – От тебя тогда поменьше хлопот… пока тебя кто-нибудь не достанет, и ты их всех не отшвырнешь, разом обрубив концы.

Она говорила то же самое, когда я увлеклась игрой на фортепиано или покупала все эти жуткие кресла, чтобы на них учиться перетягивать обивку. Дети помладше хихикали над тем, что мама Фэй ударилась в политику, детки постарше в лицах представляли сценки, как меня разозлил некий чиновник («Ах, вам кажется, что вы слишком умны, да?»), а все мои четверо мужей спрашивали: «Сколько это будет стоить?»

Дождешься от них, поганцев, поддержки!

Я училась. Уроки, семинары, прямая загрузка информации в мозг. Большую часть работы я выполняла во всемирной сети, но когда мне нужен был живой наставник, я обращалась к прокторам в городе, тем, кто глаз не спускал с городского совета Бонавентуры, а также щедро одаривал меня знаниями и наставлениями в течение семи лет моей учёбы. Среди них были и люди, и улумы.

Улумы относились ко мне с добротой, теплой, как солнечный луч… они излучали ее, даже усаживаясь мне на плечи, пока я отжималась. Они знали, что «Оку» нужно восстанавливать свои ряды, а это означало поощрение всякого, кто, стиснув зубы, сможет пройти обучение. Даже после двух десятилетий восстановления после эпидемии прокторов едва хватало.

Я стала более сильной и дисциплинированной. Это было легкой частью учебы. Тяжелее, оказалось, вытащить себя из пучины цинизма глубиной в двадцать лет. Беседуя с моими соучениками, я поняла, что многие из них чувствовали то же самое. Они злорадствовали, вербуясь в ряды «Ока», одержимые жаждой получить шанс наброситься на политиков, выставить важных персон дураками и сказать миру: «Вот вам, слепые придурки, избранное вами безмозглое, продажное правительство».

Однако.

«Неусыпное око» не занималось унижением паршивцев. Оно не занималось наказанием чиновников, которые проигнорировали негативные последствия какого-либо предложенного законопроекта. Не было никакой табели о рангах, лозунгов, полуночных гулянок, где старший проктор с бокалом шампанского в руке произносил в твою честь тост, потому что ты заставил головы слететь с плеч.

Когда вы добивались успеха, правительство работало лучше. Принимало хорошие законы. Удовлетворяло потребности общества. Это была ваша единственная награда – жизнь простых людей становилась лучше. Они преуспевали, или жили более безопасно, или на их долю выпадало больше личной собственности. (Искусство. Свобода. Чистый воздух.)

Вам необходимо время, чтобы изменить свои взгляды: сначала вы считаете, что вся политика – дерьмо, что все политиканы – лицемеры, и – ах, какое наслаждение заловить мерзавцев; а в конце вы просто смотрите на законы, а не на законодателей и верите в то, что существует такая вещь, как достижимое благо.

Идеализм. Я, Фэй Смоллвуд, оказалась способной на идеализм.

Опупеть можно.

Я оказалась в числе выпускников школы «Неусыпного ока» в двадцать седьмой год после эпидемии. Если считать стандартными годами земной Технократии, а не местными годами, то был 2454 год нашей эры. Мне только что исполнилось сорок два.

Моя семья закатила для меня вечеринку-сюрприз в ночь перед мушор – обрядом перехода в «Неусыпное око». Я догадывалась о грядущем событии: весь наш благословенный дом хихикал и перешептывался, причем они смолкали и замирали при моем появлении – так что я сварливо напоминала себе, что обязана удивиться, когда настанет момент сюрприза. Будто у меня мало дел, точнее, миллион последних тонкостей перед отбытием в Пробирующий центр.

Зачем ворчать? Моя семья осчастливила меня не веселой изобретательностью, а тем, что были рядом и всем сердцем преданы мне. Когда кончились пиво и закуски, дамы разогнали мужчин и объявили время, оставшееся до утра, «ночной вечеринкой сорокалетних фрау», а потом все вместе уложили меня в постель.

И тут мне пришлось разыграть удивление.

Двадцать четыре часа спустя я получила возможность рассмотреть собственный мозг в зеркале. Верхушка моего черепа отсутствовала. Хирурги имплантировали мне в извилины связующий кристалл.

Мушор. Мое второе рождение.

Эта операция на головном мозге была тайным поворотным пунктом – так члены «Ока» отделялись от остальных на Дэмоте. Все эти годы учебы были репетицией действительного превращения хомо сапиенса, человека разумного, в хомо вигиланса, человека неусыпного.

Превращение в новый организм. Практически в новый биологический вид.

Вступление в «Неусыпное око» полностью меняло схему вашего мозга.

Много лет назад я недоумевала, как Зиллиф удавалось подсоединиться к инфосфере, если она парализована? Как она нажимала кнопки на своем имплантате, обеспечивающем доступ? Ответ: не было никаких кнопок. Связь осуществлялась только через кристалл.

А теперь и у меня был такой!

За две недели положенного при мушор уединения кристалл пустит лженервные окончания, невидимо тонкие плети, которые пронижут мой мозжечок, как вьющийся плющ. Ползучие побеги были электротропичны, они проникали в те области моего серого вещества, где нейроны наиболее щедро излучали энергию. LGN и зрительная кора. Речевая зона Брока и Вернике. Участки, контролирующие мои сердце, легкие и пищеварительную систему. Как только эти основные корни укрепятся, связующий кристалл далее не спеша захватит остальные зоны с меньшей нагрузкой.

Мою память.

Мою мышечную координацию.

Мои мечты.

За две недели – абсолютно новая я. В ту секунду, когда хирурги закрыли мой череп, безжалостные часы снова пошли. Тик-так, тик-так, адаптируйся или умри.

Меня положили в комнате с прохладными голубыми стенами. Электронная нянька сама подсоединилась к моим запястьям и щиколоткам – случись со мной что-нибудь плохое, простые человеческие рефлексы меня не спасут, не успеют.