Текст книги "Неусыпное око"

Автор книги: Джеймс Алан Гарднер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

12
ВОДОСОВЫ

Такое не каждый день увидишь.

Павлинья штукенция материализовалась и поглотила мою руку, как удав… и там, на другом конце трубы, в пятнадцати метрах у противоположной стены комнаты, была моя собственная затянутая в резиновую перчатку рука, омываемая волнами пульсирующего цвета.

Я пошевелила пальцами. То есть стоило сказать, – что я почувствовала шевеление на конце своей руки, только вот шевелилось что-то в пятнадцати метрах от меня.

Мановение пальцами дальнего действия. Да тут возможностям нет ни конца, ни края. Или мне просто крышу снесло от удивления шока чертовски обалденного изумления?

Я отдернула руку. Пальцы скрылись в дальнем конце трубы, и моя кисть оказалась снова присоединенной к запястью, как будто никогда и не уходила погулять.

Никто не успел и глазом моргнуть, как павлинья трубка исчезла сама собой. Дело сделано.

Тишина. И тут Фестина с шумом выдохнула. И выпалила:

– Ты понимаешь, сколько законов физики только что нарушила? Невозможно быть наполовину внутри, наполовину снаружи хвоста!

– Может, ты просто никогда как следует, не просила, – предположил Тик.

Адмирал уставилась на него.

Я снова осторожно потянулась к трупу. И опять ниоткуда явилась, мерцая, павлинья трубка, с готовностью продемонстрировав проглатывание руки. В этот раз ее конец унесся вдаль по туннелю и исчез из виду. Я не знаю, как далеко занесло трубу, но почувствовала, как порывистый ветер обдувает мои прорезиненные перчаткой пальцы.

Я выдернула руку. Пока, павлинья штукенция. Она улетучилась туда, где «бог из машины» проводит время между своими появлениями на сцене.

– Это, возможно, поспешное предположение, – начал Тик, – но думаю, что Смоллвуд не должна прикасаться к трупу… как будто в этом есть какой-то риск. И если это рискованно для нее, то, наверное, рискованно для всех.

– Ага, – согласился Юнупур, поспешно отступая на пару шагов. – Возможно, нам стоит это получше обдумать.

Мне не нужно было обдумывать. Чем бы ни был этот павлиний хвост, я доверяла его чутью. Он хотел уберечь меня от чего-то, и это «что-то» было, скорее всего, заразным.

Чума вернулась.

У Юнупура с собой было дезинфицирующее вещество. Мы заставили его использовать полностью, погрузив в него его руки по самые плечи и обмыв также мембраны-паруса – все, что побывало хотя бы рядом с трупом. После Четикамп приказал всем убраться из шахты до тех пор, пока не прибудет команда по борьбе с эпидемической угрозой в полном составе.

Когда Четикамп радировал вызов команде, он велел им привезти с собой цистерну оливкового масла.

Снаружи казалось холоднее, чем раньше: из-за того сильного ветра, который я чувствовала ранее. (Правда ли, что павлиний хвост вывел мою руку по трубе на самую поверхность?) Небо сделалось мрачным – поблекло, погрустнело, осерчало. Небо наполнилось снегом и было готово сбросить его на наши головы.

Четикамп повел Юнупура и ребят из взвода к полицейским глиссерам… либо чтобы обсудить смерть Ирану, либо чтобы планировать действия на случай непредвиденных обстоятельств – если нам и вправду грозило новое пришествие чумы. Тик пошел за ними изображать наблюдателя. Полагаю, мне бы тоже стоило пойти, но я не пошла.

Вместо этого мы с Фестиной отправились пешком на берег озера Васко. Ни одна из нас не заговорила по пути. У нас обеих, похоже, была большая склонность к молчанию.

Ветер стих. Пошел снег. Крупные белые хлопья осыпались на берег. Они опускались на песок, на деревья, на мои волосы… на волосы Фестины… на ее ресницы…

Она взглянула на меня. Я притворилась, что рассматривала озеро за ней.

Трудно было поверить, что прошла уже половина дня. Приближался полдень, но тучи сгустились так плотно, что, казалось, земля на две трети погрузилась в сумерки. Все поблекло и посерело. Снова задул ветер и начал взметать снежные вихри, да такие, что нам стало трудно разглядеть обратную дорогу к глиссеру. Но с чего бы это мне беспокоиться о том, чтобы не потеряться в снежной буре? Павлиний хвост спасет меня, не правда ли?

«Я слишком устала, чтобы думать об этом», – сказала я себе. В прежние времена это вполне сошло бы за отговорку от моего прежнего рассудка, чтобы он отстал от попытки разрешить эту проблему. Но нынче это не сработало. Мой связующий кристалл был жесток и неспособен от чего-либо отрешиться.

По турзилефф. Калафф. Не слуга. Дочь.

Голос Фестины ворвался в мои мысли.

– Что там за штуковины разбросаны? Вон, видишь?

Мы стояли прямо на краю озера – там, где песок припорошил корку льда, сковывающего воду. Те штуковины, что увидела Фестина, были темными комьями размером с мой кулак: яйца водосовы, отложенные по осени, они высиживались-замораживались всю зиму напролет, но должны были вылупиться всего через несколько дней, когда сойдет лед. Новорожденные совы были страшными, как смертный грех, этакие омерзительные головастики-переростки, и птиц они ничем не напоминали. Только спустя три месяца они превращались в ухающих хищников, охотящихся на грызунов на земле и мелкую рыбешку в воде.

Я начала все это рассказывать Фестине; но в ту секунду, когда она узнала, что видит яйца, взгляд ее сделался счастливо-безумным.

– Яйца? – переспросила она. – У меня есть. – Она осеклась. – У меня их целая коллекция, – продолжила она, теперь пытаясь говорить небрежно и с трудом напуская на себя строгость. – Я могу говорить о ней часами и утомить тебя до слез.

Я внимательно на нее поглядела.

– Ручаюсь, что никому ты о своей коллекции не рассказываешь.

Она засмеялась, но на полсекунды позже, а то я могла бы в этот смех поверить.

– Ты права. – Ее взгляд метнулся в мою сторону, но она тут же отвела его, увидев, что я, не переставая смотрю на нее. – Так, Фэй, я хочу попытаться заполучить одно из этих яиц. Ничего в этом плохого нет, правда?

Я кивнула.

– Водосовы здесь встречаются так же часто, как мухи-кровососы. Природа не обидится на то, что ты заберешь одно яйцо. – Я шагнула в сторону озера. – Мы можем поискать палку, чтобы пробить ею лунку во льду…

– Оставайся-ка ты здесь, – велела Фестина. – Я сама все сделаю.

– Тебе точно не нужна помощь?

– Оставайся на берегу, чтобы вытащить меня, если я провалюсь под лед. – И она скользнула в сторону по берегу, всем своим видом демонстрируя поиск какой-нибудь дубины.

Я наблюдала, как она ползает по берегу, пытаясь долбить лед концом найденной палки. Она продолбила бы дырку достаточно скоро – сейчас шел снег, но до этого пятидневная оттепель хорошенько подтопила ледяную корку. Как только дыра будет пробита, она сможет той же палкой выковырять яйцо, после чего у нее будет собственный уродец-совоголовастик.

Как-то отец подарил мне ручную водосову.

– Сначала она омерзительна, потом будет летать… – вот что он мне сказал.

И моя сова, Джилли, преподала мне урок, выскользнув однажды из клетки и так никогда и не вернувшись: одно за другим дорогие существа исчезают из твоей жизни. Домашние питомцы. Люди. Мой отец.

Рядом со мной замерцал свет. Я повернулась и увидела павлинью трубку, парящую над озером, но вне досягаемости… в ту секунду она была узкой, не шире моей вытянутой руки. Взгляд вскользь – в сторону Фестины; она трубы не заметила. Падал густой снег, и она не смотрела в мою сторону – она была занята своим делом, стеснялась и скрытничала.

Ну и ладно, имеет право.

Павлиний хвост был теперь длинным, он вытянулся над водой так далеко, что золотые-зеленые-фиолетовые отблески скрылись среди снегопада. Его тело мирно покачивалось из стороны в сторону, как угорь, лениво плывущий в прохладной воде.

– Что ты такое? – спросила я.

«Ботхоло», – произнес печальный голос в моей голове. «Проклятый. Разрушающий самое себя».

Слова были на языке улумов, но голос был папин. Голос папы, умершего аж двадцать семь лет назад.

Через секунду павлиний хвост исчез.

Фестина приближалась ко мне, нежно баюкая шар липкого студня в обеих руках.

– Я раздобыла яйцо! – объявила она. В ее волосах сверкали снежинки, а глаза сияли.

– Ты знаешь, его надо держать в воде, – сказала я. – Иначе водосова не вылупится.

– Вылупится? – Она удивленно посмотрела на глыбу в своих руках. – Правильно. Оно собирается вылупляться. Я все думала… – Она осеклась. – Я просто собираю яйца. И только сами яйца. У меня никогда не было… а что будет, когда оно вылупится?

– Из них получаются хорошие домашние питомцы, – сказала я. – Если обращаться с ними ласково с самого начала, то они довольно сильно к тебе привяжутся. Это милейшие зверюшки.

– Уверена в этом, – сказала Фестина. – Но нет. – Она снова посмотрела на яйцо. – Лучше мне отнести тебя назад.

Медленная прогулка к лунке во льду. Мы пошли вместе… или, может, Фестина пошла одна, а я просто сопровождала ее. Она опустилась на колени и столкнула яйцо в воду; оно запрыгало по поверхности, точно как снежок, брошенный в ручей.

– Так он и должен себя вести? – спросила она.

– С ним все будет хорошо.

– Я хочу сказать ему, чтобы он рос большим и сильным… но, черт побери, это же такая сентиментальная чушь.

– А что плохого в сентиментальности? Горько, оплакивай свою потерю, я никому никогда об этом не скажу.

Она снова опускалась на колени, я стояла подле нее. Я нагнулась и быстро поцеловала ее в макушку. В ее волосы. Она повернула голову, чтобы посмотреть на меня, ее лицо, мое лицо…

Тут над нами пролетел глиссер. Команда по борьбе с эпидемической угрозой прибыла на место.

– Нам надо вернуться, – сказала Фестина.

Я открыла рот, чтобы сказать то же самое. Или мне хотелось так думать?

К тому времени как мы добрались до остальных, ребята из борьбы с эпидемической угрозой уже вовсю суетились в своих ярко-оранжевых герметичных комбинезонах: часть из них продвигалась внутрь шахты, пока остальные разворачивали свою точку под открытым небом – довольно впечатляющую патологоанатомическую лабораторию, устроенную под полусферой, где нас всех осмотрели на предмет заражения.

Краткое содержание следующих трех часов: мы не были инфицированы, а покойный был – от кончиков ушей до пальцев ног – нашим старым другом птеромическим параличом. Или скорее свежеприбывшим братом нашего старого друга, птеромиком-В, близкородственным исходному микробу, но с достаточно существенными отличиями, чтобы нынче заражать своборесов.

Мы молились всем богам, чтобы эта разновидность имела и другие отличия. У исходной болезни, назовем ее птеромик-А, латентный период длился шесть месяцев, во время которого у зараженных не наблюдалось никаких симптомов, но при этом они прямо-таки сочились заразой; именно так болезнь распространилась среди всех улумов на планете, а этого никто и не заметил. Ирану лежал в этой шахте максимум три месяца, и если вирус придерживался прежней модели, он мог заражать других в течение трех месяцев до того, как исчез из виду. Это означало всех своборесов, участвовавших в торговых переговорах. А также улумов и хомо сапов. Каждая божья тварь на Дэмоте могла подвергнуться влиянию заразы, все зависело лишь от того, на какое количество видов действовал птеромик-В.

– Если бы я был своборесом, – прошептал мне Юнупур, – я бы закупил дофига оливкового масла в спекулятивных целях.

Он засмеялся. Я едва сдержалась, чтобы не влепить ему затрещину.

– Услышу еще что-то подобное, – предупредила я, – расскажу твоей матери.

Даже молодым не стоит шутить на такие темы.

Хотя медкоманда и провозгласила нас незаразными, нас все равно отправили в больницу и на день поместили в карантин. Никто не хотел давать болезни ни маломальского шанса, даже если она уже разгуливала среди населения. Нашу одежду сожгли. Наши тела полностью, с головой погрузили в купель из трех разных дезинфицирующих жидкостей, потом вволю облучили УФ-лампами практически до ожогов, похожих на солнечные. («Тепло! – возопила Фестина. – Наконец-то мне тепло!» Хорошо ей было говорить – с такой великолепной кожей цвета какао ей не стоило волноваться о веснушках.)

И конечно, мы выпили столько оливкового масла, что оно сочилось у нас из пор. Мы были промаслены, как умащенные бальзамом тела культуристов.

Тика и Юнупура отделили от нас, дабы уделить им особое внимание: их отвели в некую секцию изоляционного бокса Бонавентуры, предназначенную только для улумов, и подвергали там неведомым непотребствам следующие двадцать шесть с хвостиком часов. Когда я снова увидела Тика, он оказался завернут во что-то вроде клейкого пластыря; единственным его комментарием было: «Без комментариев».

Мы, хомо сапы, сравнительно легко отделались – никто не счел нас чувствительными к эпидемии, даже притом, что павлиний хвост встревожили мои попытки прикоснуться к трупу Ирану. То, что болезнь перекинулась с улумов на своборесов, было невеликим продвижением; они были разными подвидами одного биовида, не более разными, чем чихуахуа и датский дог. Хомо сапы же от них весьма отличались, в сравнении со столь чуждым биохимическим устройством мы могли считаться ближе по родству скорее земной амебе, чем дивианским формам жизни. Трое врачей и отнюдь не хором сказали мне, что мы в карантине только потому, что могли переносить микробов, а не потому, что эти микробы могли бы заразить нас.

Интересно, кому стоило доверять: врачам или павлиньей штуковине?

Нам всем пришлось сделать заявления: дознаватели в герметичных противоэпидемических костюмах учинили нам подробный допрос. Я повторила свой рапорт четырежды бригадам из четырех различных учреждений… и за плечом каждой бригады маячили прокторы, смотрящие во все глаза, слушающие во все уши, наблюдающие за всем вокруг. Это был звездный час «Ока», стянувшего прокторов из всех поселений улумов, дабы убедиться, что ничто не ускользнет от внимания, и никто нигде не напортачит.

Когда допросы закончились, мы с Фестиной вернулись в ее комнату в изоляционный бокс. На ней была новая униформа, при ней – новый станнер и новый «тугодум» – все это срочной авиаперевозкой прибыло из бухты Комфорт, после того как все ее прежнее оснащение было реквизировано органами здравоохранения; более чем предсказуемо она решила проверить и почистить все новые игрушки, запрограммировать свои любимые установки в «тугодум» и вообще суетилась, чтобы все было точно так, как она привыкла.

– Эта чума – препоганая хворь, – сказала она мне за работой. – Шестимесячный латентный период? У разведчиков принято считать: все, что не убивает за двенадцать часов, считается легким недомоганием. Медспецы дают тебе ампулу успокоительного и отправляют тебя обратно на работу.

Слова говорили одно, а глаза – совершенно другое. Я видела, что ей знакома чудовищность смерти. Утраты, причиняемые ею. Как она внедряется в твои глаза, уши, мозг, а после все, что ты видишь в мире, становится на тон темнее, жестче, горько безразличным.

Боже Всемогущий, я не хотела пережить это снова!

У нас было время, и мы разговаривали, Фестина и я, обсуждали истины и банальности, сегодняшнее положение вещей, прошлое отчаяние, где мы были и кем мы были тогда.

Как ощущается связующий кристалл в твоем мозгу.

Как ощущается, когда у тебя на лице пламенеет алое родимое пятно. Когда только из-за этого тебя считают «расходным материалом». Разведчики называли себя именно так, РМ. И кличем их единения, если можно это так назвать, было то, что они говорили, когда один из них умирал: «Вот что значит расходный материал!»

Фестина рассказала мне, как однажды убила своего лучшего друга. А я показала ей свои родинки-шрамы. И свой скальпель. Который мне вернули, в отличие от всего остального, что было у меня с собой. В больницах они знают, как дезинфицировать скальпель, особенно в качестве одолжения женщине, любовно хранящей такую память о своем святом врачевателе-отце.

Фестина хотела прикоснуться к моим шрамам. Я ей позволила. А она позволила мне прикоснуться к ее щеке, которая была такой нежной «а ощупь…

Но в основном мы только разговаривали. Доктора и медсестры были рядом, за дверью.

Я не понимала принципа хвоста-червя-сперматозоида. Фестина объяснила мне то, что знала сама.

– Это пространство-время вне пространства-времени. Отдельная карманная вселенная, способная путешествовать по настоящей вселенной быстрее света без релятивистского или инерционного эффекта. И не проси меня растолковать тебе про граничные эффекты, потому что все это одна лицемерная болтовня про то, чего мы не понимаем. Четыреста лет прошло с тех пор, как Лига Наций открыла нам дорогу к звездам, а мы и посейчас ничего толком о них не знаем. Кстати… – Она бросила на меня пытливый взгляд. – Что ты чувствовала, когда твоя рука была на одном конце, а кисть на другом?

– Да почти ничего. Вот только мои пальцы находились на другом конце комнаты.

Фестина удивленно помотала головой.

– В инструкциях Адмиралтейства говорится о том, что если ты начал внедряться во вселенную хвоста, то ты должен войти в нее целиком, прежде чем попытаешься оттуда выйти. Болтаться между вселенными больше доли секунды нельзя. Есть там некий принцип исключения, что, по-видимому, имеет столько же смысла, сколько и граничный эффект, учитывая твои утренние деяния.

– Это не мои деяния, – сказала я. – Это все павлиний хвост. Я практически уверена, что он разумен сам по себе, что, видимо, означает заключенную в нем вселенную. Это сознательная сущность. Она м-м-м…

Я вовремя остановилась, не сказав, что она говорила со мной. Фестина и без того смотрела на меня с сомнением.

– Хорошие получаются сказки про разумные вселенные, – сказала она. – Есть традиция, уходящая корнями в глубь веков, рассказывать такие сказки: разумные звезды, разумные планеты, разумные галактики… но это все чушь, годная для одних фантастов. Опасно верить выдумкам, Фэй. Глупая доверчивость приводит к смерти.

– И если бы тебе случилось побывать в доме с привидениями, – сказала я, – ты была бы той, кто пойдет на чердак, чтобы доказать, что привидений там нет?

– Нет, – ответила она. – Я выбрала бы позицию на лужайке перед домом с огнеметом в руках. И вопила бы: «Любому разумному существу лучше выйти наружу немедля, потому что я щас испепелю эту лачугу». Я не верю в привидения… но еще меньше я верю в то, что надо действовать наудачу.

В дверях нарисовалась фельдшерица – хомо сап, ближе к тридцати, которой подобал бы образ матроны, а она все пыжилась, пытаясь казаться девчонкой.

– Гасим свет через пятнадцать минут, дамы! И вот вам последняя порция оливкового масла на сегодня.

– Оно даже на вкус не как оливковое масло, – проворчала Фестина. – От него странное послевкусие. Вы туда что-то еще добавляете? Антибиотики или иммуномодуляторы?

– Что за привереда! – возмутилась фельдшерица. – Это масло только что из синтезатора. Я сама его наливала. И пока вы в сердцах не наговорили лишнего о больничной пище… все наши синтезаторы загружают рецепты прямо из банка данных мирового разума. Это стопроцентное оливковое масло без примесей. Девственно чистое. – И она противно захихикала.

Фестина пробормотала:

– Ваш мировой разум ни черта не знает про оливковое масло. – Она глянула на меня. – Вы, народ, были изначально колонистами с Заходи-Кто-Хошь, да? Часто ли вы пользуетесь оливковым маслом в национальной кухне?

– Совсем не пользуемся, – призналась я. – Нашей кухне больше присущи жареная треска, картошка и пирог с почками.

– Да, но в престижных ресторанах, – вмешалась фельдшерица, – в престижных ресторанах, ну, в престижных ресторанах вам также подадут жареную треску, но под соусом из петрушки.

– Уф-ф. – Фестина смерила яростным взглядом крошечную мензурку масла, которую ей предстояло выпить. – На Агуа мы знаем толк в масле. Хорошем оливковом масле. Мы на нем жарим, заправляем им салаты, добавляем в тесто, печем оливковый хлеб… и наши синтезаторы никогда не производили барахло с таким привкусом. По мне, так в вашей рецептурной базе данных хорошенько потрудился компьютерный вирус. И вы, дурни непросвещенные, не знаете толку в оливковом масле, чтобы понять разницу.

«Ну ладно, Фестина, детка, пока ты ввязываешься в словесную перепалку…» Я подсоединилась с помощью связующего кристалла к Северному орбитальному узлу, к кораблям в тамошних доках «Приветствую вас от имени Кси. Можно мне поговорить с кораблем, который родом не с Дэмота?»

Дюжина «да» – не звук сказанного вслух компьютерами кораблей «да», но приятное сердцу сознание того, что корабли готовы говорить. Имя Кси открыло двери… стоит об этом подумать как-нибудь в другой раз.

«Я хочу сравнить ваше оливковое масло с тем, что используется на Дэмоте. Это возможно?»

Новые «да» – я ведь интересовалась не конфиденциальной информацией, правда? На каждом грузовом судне, доверху набитом рудой, и на каждом пассажирском лайнере на орбите была своя база данных для синтезатора, запрограммированная на родной планете, а сами планетарные базы данных берут начало от главной базы данных на Новой Земле, официального исходного пункта для синтезаторов по всей Технократии. Относительно такого простого пищевого продукта, как оливковое масло, во всех базах данных должно быть единое мнение. Тогда я смогла бы побранить Фестину за ребячливость. Говоря, что наше оливковое масло, точно такое же, как у всех остальных, вплоть до последней молекулы, и давайте больше не будем пудрить мне мозги на предмет «На Агуа готовят лучше, чем на Дэмоте».

«Загрузить и сравнить».

Пауза. Не из-за обработки данных, из-за чего-то еще. У меня появилось страннейшее ощущение, что мировой разум решал, не солгать ли мне… так бывает, когда застал расшалившихся детей и видишь по их лицам: они гадают, смогут ли отовраться.

Потом пришел ответ со сравнением. «Отличается».

Формула оливкового масла на Дэмоте не совпала ни с одной из формул всех нездешних кораблей на орбите.

Пресвятая Матерь Божья.

Быстрое сопоставление: данные со всех кораблей между собой совпадали. Отличался только рецепт Дэмота. В нем присутствовали неожиданные дополнительные ингредиенты, несколько молекул со сложными органическими цепями, которые, по утверждению мирового разума, не значились в биохимической базе данных.

Господи Иисусе, помилуй нас. Простое стечение обстоятельств? Вряд ли.

«Запросить резервные архивы. Отыскать год, в котором наше оливковое масло стало отличаться от изначального».

Ответ пришел с быстротой молнии… быстрее, чем мировой разум успел бы загрузить, проверить размещенные вне сети архивы. Он уже знал ответ.

Модификация пришлась на год чумы.

«Кто это сделал?»

Ответ появился у меня в голове, как будто он был высказан вслух.

База данных была перепрограммирована пользователем, обладавшим достаточными правами для внесения изменений. Доктором Генри Смоллвудом.

Я ушла от Фестины, не проронив ни слова о том, что только что узнала. Хороший удался вечерок для бесед, и вот я спешно ретировалась к изоляционному боксу, в котором мне была отведена постель. Всю дорогу я размышляла.

Папа был скромным деревенским врачом. Откуда у него права на вмешательство в общие базы данных? Для этого требовались пароли, идентификация по сетчатке глаза, вторичное подтверждение от государственных властей, и все это под надзором команды программистов и биохимиков. Рецепты для синтезаторов держали за семью печатями, берегли как зеницу ока, больше, чем любые другие данные на планете, потому как если однажды программист с растущими из задницы руками изменит формулу сахара на стрихнин, то миллион человек умерли бы за полчаса, нужные для приготовления ужина.

Но.

Предположим, что мировой разум сказал правду. Что некогда, двадцать семь лет назад, папа действительно перепрограммировал формулу оливкового масла. Изменил ее, включив какие-то добавки с легчайшим привкусом, который заметила Фестина.

Что-то, что излечило улумов от чумы.

Поэтому, когда синтезаторы по всему миру производили оливковое масло, они производили средство излечения.

И оливковое масло было выбрано специально из-за того, что мы почти не употребляли его в пищу. Если его изменить, никто из местных не заметил бы разницы.

Мой отец не наткнулся на панацею. Каким-то образом он ввел новое лекарство в обиход.

«Черт! Это круто, пап!»

Похоже на правду… хотя…

Я вошла в свою комнату с полной сумятицей в голове, почти не заметив, что на моей постели уже кто-то расположился.

– Привет! – Линн взяла бутылку с прикроватной тумбочки. – Не хочешь вина? Мы дома тянули жребий, – объяснила она, разливая вино. – Кто составит бедняжке Фэй компанию, пока она в карантине? Я выиграла.

– Ты всегда выигрываешь, когда меня нет дома, чтобы за тобой присмотреть.

– Не всегда. Только когда хочу.

Теперь, когда мы стали с ног до головы респектабельными, может, пора забыть, что Линн была большая мастерица шарить по карманам? Больше для драйва, чем для самой кражи, она могла стянуть чей-то бумажник, а потом отдать его владельцу обратно: «Ах, кажется, это вы потеряли?» Она научилась этому, чтобы произвести на меня впечатление, в то время когда я с готовностью смеялась только над грубостью. Ловкость рук была по-прежнему коньком Линн, и она с легкостью добиралась до пикового туза в любой колоде… или вытягивала короткую спичку, когда ей того хотелось.

– Ну и как ты тут?

– Не заразилась, спасибо. Что также значит, что тебе повезло. Как ты могла быть такой безмозглой, чтобы тайно пробраться в больницу, возможно, к жертве эпидемии?

– А откуда ты знаешь, что я пробралась тайно?

Я только смерила ее взглядом.

– Ладно, я тайно сюда пробралась. – Она протянула мне бокал с чем-то, пахнувшим как хорошее лед-вино. Мое любимое. – Мы решили, что компания тебе не помешает.

– Вы просто хотели меня проверить.

– Конечно. Мы волнуемся.

Я подняла бокал, чтобы чокнуться. Он также подняла свой, потом мы отпили по глотку. Чудесная штука… что, я знаю, не самый подобающий способ для описания вина, но я оставлю Уинстону все эти разговоры вроде «импульсивное, с нотками черной смородины». Он был тем, кто сделал вино, которое мы пили; в старые недобрые времена он готовил гадкий джин, не лучше самогонки.

– Ну, так как ты тут? – спросила Линн.

– Чума вернулась, за мной по пятам повсюду следует карманная вселенная, а мой отец оказался совсем не тем, кем я его считала. А ты удачно провела день?

– Вики искупала кошку в унитазе.

– Твоя взяла. – Я отпила еще глоток вина.

– Как тебе твое возвращение в Саллисвит-Ривер? – немного погодя спросила Линн. – Отвратительное? Тошнотворное?

– Запросто приехала, так же и уеду, – ответила я.

– Ах, Фэй, прямо твое жизнеописание, – улыбнулась Линн. – Тебе нужно будет придумать что-нибудь получше для Энджи. Она прямо-таки помешалась на этой «тоске по юности». Почему бы тебе не попрактиковать со мной отговорки?

– Ну, если тебе нужны отговорки…

Я перевернулась на постели, устраиваясь поудобнее. А раз там были колени Линн, то на них я и положила голову. От всей этой туристской лабуды меня почти наизнанку выворачивало. Меня снедал страх, что меня узнают, но никто не узнал. И я избегала всех наших любимых мест, кроме тех, которых больше нет.

Она погладила меня по волосам.

– Когда я была здесь последний раз, все магазины ломились от портретов твоего отца. Что ты об этом подумала?

– Я считаю, что ты хочешь спровоцировать у меня какой-то фрейдистский приступ.

– У тебя столько приступов, моя радость, как я могу за всеми уследить?

Я куснула ее за руку. Она не дернулась – Линн никогда не отступала, когда я нападала на нее, в шутку или всерьез, она просто терпела – поэтому вместо нападения я поцеловала ее ладошку.

– Что ты помнишь про папу? – спросила я.

Она пожала плечами. От этого ее колени немного покачнулись у меня под головой. Затем сказала:

– Я помню, что его борода уменьшалась вместо того, чтобы расти.

– В этом мамина вина.

– И все же именно это я помню. Мне было пятнадцать. Внешность имела жизненно важное значение. – Она схватила мою руку и быстро ее поцеловала, как будто тогда ей что-то другое пришло в голову. – Дай мне подумать… Я помню, насколько он был ниже тебя ростом.

– Все были ниже меня ростом.

– Твоя, правда. – Сама Линн была мне только по грудь – худая, маленькая, смуглая женщина, которая никогда не привлекла бы вашего внимания, если в помещении находится кто-то еще. Моя диаметральная противоположность… от чего в определенном возрасте возникали слащавые разговорчики о том, насколько мы предпочли бы тела друг друга.

Я далеко не сразу поняла, что она действительно это подразумевала.

– А что ты последнее помнишь о папе? – Вопрос только что пришел мне в голову.

– Последнее? – Линн прикрыла глаза. Она все еще гладила меня по волосам. – Мы с Шарр Кросби были на шахте…

Я села, резко выпрямившись.

– Что ты делала на шахте?

– Мы вместе шатались по магазинам, и тут кто-то прислал Шарр сообщение. В нем говорилось, что с мамашей Кросби произошел несчастный случай, что она повредила ногу. Так что мы сели на попутку до шахты. Шарр хотела убедиться в том, что с ее матерью все в порядке, а я поехала для моральной поддержки. – Она меня снова уложила к себе на колени. – Не хмурь бровь, моя радость, тебе когда-то тоже нравилась Шарр. До того, как ты решила во всем ее винить.

Я, было, запротестовала, потом осеклась. Чёртов связующий кристалл не мог позволить мне лгать самой себе. Я ненавидела Шарр; у меня не было причин ненавидеть Шарр; я винила ее в том, чего она не совершала.

– Продолжай, – сказала я Линн, снова угнездясь рядом с ней.

– Мы добрались до лазарета шахты, и там уже был твой отец, осматривал лодыжку мамаши Кросби. Говорил, что это только растяжение, не перелом. Он зафиксировал лодыжку в пеногипсе, чтобы обездвижить ее на несколько дней, а потом поговорил с мамашей о том, чтобы она не нагружала ногу, чтобы она следила, чтобы пальцы на ногах не немели, ну и все такое.

– Это было в лазарете? – спросила я.

– Где же еще?

Лазарет был однокомнатной полусферой, теснящейся среди остальных зданий «Рустико», расположенных полностью на поверхности.

– Так как отцу удалось оказаться в шахте, когда произошел завал?

– Ты не знаешь? – Рука Линн на минуту перестала гладить мои волосы. – Мой брат отнес копию рапорта в твою обитель.

– И отдал его моей матери. С которой случилась жуткая истерика, и она пыталась расцарапать мне рожу в клочья. – Я закрыла глаза, припоминая. – Она вопила, что это все я была виновата, ведя греховную жизнь. Божья кара или что-то подобное… не то чтобы она так ревностно верила в Бога… но она глубоко верила, что я грязнее грязи.

– Ты тоже в это верила, – мягко пробормотала Линн. – Мы все с нетерпением ждем того дня, когда ты изменишь это мнение.

Надо было отвести нашу беседу от этой дорожки.

– Я никогда не слышала подробностей о смерти отца.

– Ты старательно избегала этих сведений. Потому что знала, что будет веселее переживать фрейдистские приступы тридцать лет спустя.