Текст книги "Катастрофическая История о Тебе и обо Мне (ЛП)"

Автор книги: Джесс Ротенберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Джесс Ротенберг
Катастрофическая История о Тебе и обо Мне

Переведено специально для группы

˜”*°†Мир фэнтез膕°*”˜

http://vk.com/club43447162

Переводчики: NDobshikoVa

Редактор: Александра Стабровская

Часть 1
ПРАХ К ПРАХУ

Глава 1
Разве вы не (забыли обо мне) SIMPLE MINDS 1985

Всегда рано или поздно появляется некий парень, который становится твоей одержимостью. Не брат твоей лучшей подруги, что обычно держит тебя про запас. Или соседский мальчишка, с которым иногда просят посидеть. Я говорю о чем-то более грандиозном. Меняющем жизнь. Одержимость вроде «не могу есть, не могу спать, не могу делать домашку, не могу прекратить хихикать, не помню ничего, кроме его улыбки». В духе Уэсли и Лютика. Гарри и Салли. Элизабет Беннет и мистера Дарси¹. Та одержимость, что заставляет тебя переслушивать все эти любовные песенки 80-х годов, по типу «Это была любовь», «У меня от тебя захватывает дух», «Вечное Пламя» – все те, что обычно поешь в расческу-микрофон, надрываясь из последних сил вместе со своими лучшими подружками на очередной Субботней ночевке. Та же самая одержимость, о которой вы читали в дневнике своей старшей сестры, пока та была на свидании с парнем, и надеялись и молились, что с вами произойдет нечто подобное. Но когда это случается, вы совершенно и бесповоротно сходите с ума, теряя весь контроль над реальностью и всем тем, что было раньше – до того, как ОН появился в вашей жизни и разрушил все до основания.

Любовь – штука крайне подлая. Она незаметно подкрадывается к вам, пока вы отворачиваетесь, чтобы посмотреть, как мило смотрится ваша попка в новой паре джинсов. В ту минуту, когда вы отвлечены финальным тестом или поздравляете подругу с днем рождения, – в общем, вы сами не поймете, когда увязнете в ней по уши (спасибо тебе, Мэгги Эллиот). И вот теперь вам уже приходится играть роль Золушки, тогда как всем известно, что ведьмой быть лучше. Пока, однажды утром, вы не проснетесь и не поймете одну простую Истину: что какой-то парень… Парень, которого вы знали всю свою жизнь и даже не представляли в роли бойфренда; парень, которого никогда не считали симпатичным; парень, который отчасти придурок и всегда ходит в одной и той же майке; парень, который тащится от Властелина Колец, и только спит и видит, как бы набить себе татуировку с драконом на ногу, только стукнет ему восемнадцать, – внезапно – это ВСЕ, О ЧЕМ ТЫ МОЖЕШЬ ДУМАТЬ.

Проблема в том, что в самой идее «влюбится» нет ничего забавного. Не-а. Нетушки. По большей части, ты лишь хандришь и чувствуешь, как сходишь с ума, становишься нервной от того, что все это закончится плачевно, и в итоге разрушит твою жизнь. И знаете, что? Так оно и происходит.

О да, пахнет он изумительно. И, да, ты таешь от его СМСок «спокойной ночи», а его глаза «тааааааакие голубые». И да, он держит тебя за руку, пока вы идете на геометрию, и он понимает все твои маленькие странные секретики, а потом смешит тебя, и ты от смеха выплевываешь свой Маунтин Дью чуть ли не на него, – но тебе плевать, что это одна из самых постыдных вещей во всем мире. И, да, когда он тебя целует, остальной мир исчезает и мозг отключается, и ты чувствуешь лишь его губы, а все остальное не имеет значения. И да, он говорит, что ты красива, и внезапно, так оно и оказывается. Новая вспышка: Все это огромная суета и гигантский кошмар, и все это, словно бомба взорвется прямо у тебя под носом, а ты и понятия иметь не будешь, что с этим делать.

Любовь – не игра. Люди отрезают себе уши. Прыгают с Эйфелевой башни, продают все свое имущество и переезжают куда-нибудь на Аляску, чтобы жить с медведями гризли, а потом их съедают, и никто даже не слышит их криков о помощи. Это точно. Влюбится – это то же самое, что быть съеденным живьем медведем гризли. Верьте мне, уж я-то знаю.

Ведь разве я не упоминала? Это произошло и со мной. Нет, это не значит, что меня съел заживо медведь гризли. То, как я ушла, было гораздо, гораздо хуже. Мне было пятнадцать, когда я умерла от разбитого сердца. Тут нет места городским легендам и мифам. Я стопроцентно толкую о Смерти от Разбитого Сердца. Нет, я не самоубийца. Нет, я не морила себя голодом. Я не подхватила пневмонию, разгуливая под дождем вся в слезах, не смотря на то, что я одержима Кейт Уинслет. Нет, я сделала это по старинке. Мое сердце, в буквальном смысле, РАЗОРВАЛОСЬ ПОПОЛАМ.

Ладно-ладно, знаю. Не думаю, что люди от такого умирают на самом деле. Но я живое (ну, может и не совсем) тому доказательство. Даже несмотря на то, что большинство людей винят в моей смерти шумы в сердце, которые у меня обнаружились с самого рождения. Даже когда я выросла, я не придавала этому большого значения – я всегда была совершенно здорова и никогда не принимала лекарств или запрещала себе заниматься спортом и все в таком духе. Вообще-то, я была полнейшей противоположностью. Я была сильной. Энергичной. Этакий сорванец. Я еще в седьмом классе решила вступить в команду по плаванию в старших классах. Но это было не важно. В конце концов, мое сердце все равно разбилось.

Меня звали Бри. Ага, как сыр. Это вроде бы забавно, все всегда представляют, что же у меня за родители: помешанные на сыре придурки с дочерью по имени Бри и сыном по имени Джек; вот только меня на самом деле звали Обри, а он был Джексоном. За год до моей гибели, у меня все было отлично. Я жила в самом красивом месте на земле – Северной Калифорнии. В местечке, под названием Халф Мун Бей – сонном приморском городке, расположенным меж красными породистыми лесами и Тихоокеанским побережьем, в двадцати восьми милях к югу от Сан-Франциско. На заднем дворе у меня был в буквальном смысле пляж. У меня была идеальная семья: Мама, Папа и Хамлоф (наш бассет-хаунд) У меня были идеальные лучшие подруги: Сейди Руссо, Эмма Бривер и Тесса Хоффман. И у меня был идеальный парень: звезда легкой атлетики, вице-президент выпускников, Сексуальный-Мистер-Само-Совершенство, Джейкоб Фишер. Перед смертью у меня было все, и даже больше. Я была счастлива.

Но все изменилось в ночь на 4 октября, 2010-го – ночь, когда я ощутила ужасную боль в груди и рухнула прямо поперек обеденного стола Джейкоба. Ночь, когда меня не стало. Просто раз и все. БУМ. Игра окончена. Ты не прошла. Не накопила две тысячи очков. Таков конец жизни. Моей жизни.

В первые пару часов после своей смерти, я пришла к выводу, что все мои пробежки, плавание, лазание по деревьям и катание по крутым склонам Сан-Франциско не прошли мне даром. Должно быть, мое сердце оказалось слабее, чем все думали. Должно быть, со мной все-таки что-то было не так. Что-то, чего не смог предсказать даже мой отец (а ведь он – всемирно известный кардиолог). Я сделала свой последний вдох в понедельник. Не самый плохой день, между прочим, когда как все ворчат, что воскресенье кончилось. По крайней мере, я не нарушила ничьих планов на пятницу и субботу, так ведь? Разве я не умница?

Через пару дней соседи начали оставлять на крыльце всякую дрянь. Запеканки, пироги с заварным кремом или как они там называются. Кто-то даже оставил индейку, как на День Благодарения, прямо с пылу с жару, с начинкой и всем, как полагается. Наверное, так всегда делают, когда кто-то умирает: оставляют кучу еды на пороге у скорбящих, чтобы семья не забывала поесть. Плохо, но они не учли того, что мы все вегетарианцы. Ну, за исключением Хамлофа. (Похоже, у него все-таки выдалась неплохая ночка тогда).

Джек взял на себя обязанности проверять каждый день крыльцо, особенно с тех пор, как Хамлоф повадился есть все, что не попадя, мелкий обжора. Мой брат всегда был хорош в подобных делах, всегда брал инициативу на себя, когда никто не просил об этом. Джеку было всего восемь, когда я умерла (и хотя я не уверена, что он понял, почему меня не стало) тем не менее, он уже был довольно взрослый, чтобы понять, что я не вернусь.

Оу, его лицо. Большие зеленые глаза и волнистые темные волосы, прямо как у меня. На левой щеке у него красовалась крохотная ямочка, да и та появлялась только тогда, кода он хихикал, – что он и делал, причем постоянно. Мы с братом стали лучшими друзьями с тех самых пор, как мои родители привезли его домой из больницы и дали его мне в руки. На холодильнике даже есть фотография: он в голубом одеяльце и чепчике, а я в пижаме Скуби-Ду и с всклокоченными волосами. С этого самого дня, мы стали друзьями. Товарищами. Мы были как в песне у Раффи «Яблоки и Бананы». Он единственный мог обыграть меня в игру «Четыре в ряд». Очевидно, что моя поминальная служба прошла так себе, но я думаю, самой тяжелой частью было наблюдать за Джеком, который сидел, уставившись в пространство. Он не плакал. Ему и не нужно было.

Заявилась вся школа. Миссис Беннер (моя учительница английского, которая походила на пикси² и доводилась мне соседкой с тех пор, как мне стукнуло шесть) сидела рядом с моей мамой и держала ее за руку. Мой отец был одет в угольной-черный пиджак и галстук, который я подарила ему на сороковой день рождения…с розовыми и лиловыми слониками. Выражение лица было суровым, усталым, и по темным кругам под глазами, я могла заключить, что он не спал несколько дней. Он сидел справа от мамы и крепко обнимал ее, будто боялся отпустить. Словно мама могла рассыпаться на кусочки. А быть, мог и он сам.

Я не удержалась и посмотрела на саму маму. То, как она разглядывала цветочную композицию в комнате. То, как ее кожа казалась потрескавшейся, словно грусть повлияла на ее поры. Пространство меж нами заполнял аромат ее розового парфюма.

Мама.

Я оглядела толпу, думая, как все же сюрреалистично сидеть перед столькими людьми. Подмечая все детали и удивляясь, почему больше половины из них не удосуживались сказать «привет», когда я была жива. Тем не менее, сейчас они все пришли. Аарон Уилси, парень с которым мы ходили вместе на географию: никогда не делал домашнюю работу и все время рисовал акул у себя в тетрадке. Лекси, которая начала подводить глаза жирным черным карандашом в первый же день девятого класса. Маккензи Картер, которая пару лет назад обрела Иисуса и отреклась от прошлой жизни. Интересно, верила ли она, что сейчас я вместе с ним? Наверное, ей от этой мысли было легче.

Сотни детей, друзей, родителей и учителей выстроились в ряды в аудитории средней школы Пасифик Крест, где я только что начала свой предпоследний класс. Потом я вспомнила: моя панихида была уже не первой. А точнее, второй. Первой была девушка на несколько лет старше меня, по имени Ларкин Ремзи. Она погибла в пожаре, после того, как оставила зажженную свечу в спальне на всю ночь. Я не говорила с Ларкин последние два года перед кончиной, зато наши семьи довольно хорошо общались, когда мы обе были еще маленькими – мы даже были подружками (прыгали на батуте на заднем дворе, катались на роликах после школы и прочий бред). У нее были шикарные темные волосы, и я научилась у нее плести французские косы, которые более или менее подняли мой уровень крутости процентов на тридцать девять. Потом, когда она перешла в девятый класс, а я в седьмой, мы подрались из-за какой-то ерунды, так что я даже не помню, из-за чего мы обе отдалились друг от друга. Я начала заниматься подводным плаванием, а она фотографией, да и вообще, заниматься своими делами. Ко времени, когда я перешла в старшие классы, она для меня стала лишь еще одним лицом в переполненном школьном коридоре. Воспоминания о том, как нам вдвоем было весело в детстве, лишь наводили на меня грусть. Но вся суть в том, что порой друзья то появляются, то исчезают из нашей жизни, как модные аксессуары… в одном сезоне одни, в другом уже другие. Тоже самое относится и к подружкам, так ведь, Джейкоб?

Помню то утро, когда услышала новости о Ларкин. Наш тренер собрал команду в шесть утра для тренировки, и я только-только выбралась из воды после практически совершенного переворота с трехметрового трамплина. Несколько моих знакомых по команде бешено шептались у раздевалки, так что я переплыла бассейн и вылезла, чтобы узнать, что происходит. Я практически ощущала весь тот адреналин, что витал в воздухе. Я стянула шапочку и начала вытираться полотенцем.

– Эй, Мо, что происходит? – прошептала я. – Курицы из Циклонов испугались соревнований?

Ее взгляд сказал мне, что я и близко не угадала.

– Прошлой ночью был пожар, – сообщила она. – Девушка из одиннадцатого класса погибла.

Я умолкла, полотенце выпало из рук.

– Кто? Кто умер?

Она положила руки мне на плечи, пока другие девчонки на нас пялились.

– Твоя прежняя подружка, вроде. Ларкин Ремзи.

Я до сих вспоминаю ощущения у себя в животе, когда слова сорвались с губ Морган. Помню, как капли холодной воды стекали у меня по спине, словно слезы.

Моя прежняя подруга. Ларкин Ремзи.

Мы всей семьей пришли на ее панихиду. Кто бы мог подумать, пару лет спустя мы все снова будем сидеть здесь… только на этот раз из-за меня. Те же самые белые фонарики были развешаны по всей комнате, мой гигантский портрет… футов десять в высоту, не меньше… был установлен в центре сцены. Фото было сделано у Джуди, всего лишь шесть месяцев назад, на дне рождения Джека. На снимке я была одета в голубой свитер, прямо на серую рубашку с подсолнухами, а волосы перехвачены блестящей синей заколкой. Папа, должно быть, как всегда застал меня врасплох одной из невероятно тупых шуток («Кого это ты назвал куском сыра?»), и я смеялась над ним, когда он сделал фото. Не моя любимая фотка, но тут, по крайней мере, на носу не красуется огромный прыщ и в зубах ничего не застряло, ничего такого неловкого. Мне по-прежнему было в диковинку видеть свое гигантское лицо перед такой большой аудиторией, когда миллионы глаз смотрят на тебя.

Затем, вероятно, наступила та часть, когда люди обмениваются своими воспоминаниями обо мне. Мой учитель химии, доктор О`Нил, все рассказывал, как я все время поджигала свой стол, пытаясь создать электромагнит (невинный просчет, всего-то), и как я одной из первых всегда желала помочь какому-нибудь новичку с домашней работой после школы. Мой тренер по плаванию, Трини, поднялась вместе с подругами по команде, Элли и Мо, и рассказала историю о том, как на прошлогоднем финале против Сан Матео, я добавила два очка в копилку нашей команды своим выступлением, что обеспечило нам первое место и гарантировало место среди региональных команд. Элли рассказала, как я одной из первых заходила в воду, а вылазила одной из последних. Мо рассказала о моих энциклопедических познаниях и несравненной любви к музыке (особенно к музыке 80-х годов), о моей страсти к Венди Фростис, и каксильно команда будет скучать по мне. Моя учительница испанского, миссис Лопез, выряженная в одно из своих расписных льняных платьев, рассказала всем, как однажды я перевела целую серию сериала «Друзья» на испанский и спела «Драный Кот» всему классу. Она спела пару строчек из песни и все засмеялись, даже мои родители.

Дело в то, что все истории были забавными. Все воспоминания были приятными. На мгновение, можно было забыть, что это поминальная служба. У меня даже не возникало чувства, что кто-то умер. Не было ничего болезненного или угнетающего, или еще хуже, жуткого. Вообще-то, все проходило довольно весело – так было здорово слышать, как все меня любили. Я помню, как чувствовала себя глупой по этому поводу; думала, мне будет трудно на все это смотреть. Но атмосфера царила крайне легкая. Будто на вечеринке. На этот раз, я была звездой.

Потом Сейди, Эмма и Тесса поднялись со своих мест. Я смотрела, как они направляются к сцене, рука об руку. Они выглядели такими юными. Такими… живыми.

Хорошенькая, хрупкая Сейди, надела кольцо настроения, которое я ей подарила на тринадцатый день рождения. Волосы Эммы были убраны с лица, глаза были красные и распухшие. У Тессы на голове царил беспорядок из рыжих волос и веснушек, в руке она держала лилейник.

Мой любимый цветок.

Было дико видеть их троих вместе, без меня, словно вселенная лишилась своего баланса. Если сложить наши имена вместе, получались инициалы ЛУЧШИЕ, лучшие во всем³. Когда мы были чуть помладше, папа звал нас Грозная Четверка. Вот только теперь четвертой не было. Они никак не могли знать, что я сидела на сцене всего лишь в паре футов от них, наблюдая. Как же мне хотелось сказать им, что все будет хорошо, даже если я сама не была в этом уверена. Вот только мертвые не могут говорить.

Мои подруги посмотрели друг на друга и сделали глубокий вдох. Затем Сейди начала петь. Ее голос был одинок, но так красив.

Я буду помнить тебя. А ты будешь помнить обо мне?

Не позволяй жизни проходить мимо. Стирая твои воспоминания.

На долю секунды, она запнулась на слове «воспоминания», ее чистое сопрано прервалось. Тогда Эмма и Тесса подхватили слова, взявшись за руки. Самые мои лучшие подруги во всем мире. Их гармония разбитого сердца эхом прокатилась по абсолютной тишине комнаты.

О Боже.

Я огляделась. Моя мама начала плакать, она вся тряслась. Папа пытался быть сильным. Слезы, однако, все равно текли по его лицу. Мама обнимала Джека. Взгляд бессмысленный и устремлен в никуда. Она зарылась лицом в его волосы. С первыми аккордами мелодии, весь зал умолк. Учителя, друзья. Дети, которых я любила; дети, которых ненавидела; дети, которых я даже не знала. Все плакали.

Оплакивали меня.

Потом я увидела его. Темные волосы немного отросли и были растрепаны. Темные голубые глаза устремлены в белый, покрытый линолеумом, пол. Мягкая, слегка поношенная куртка North Face, к которой я прижималась столько раз. Совершенные губы. Губы, которые я целовала каждый день на протяжении одиннадцати месяцев. Он пробрался в самый конец зала, словно привидение. Но он не был призраком.

А я была.

Так я потеряла все.

Глава 2
Возьми еще один осколок моего сердца, детка

Когда я поднялась с больничной каталки и прочла свою карточку… Ту самую, которую заполняют после твоей смерти… Я увидела, как доктора записали время смерти (8 часов, 22 минуты.), а за ним последовали три слова, которые я никогда не забуду.

Острая застойная кардиомиопатия. Другими словами, сердечная недостаточность.

Я еще этого не знала, но доктор ошибся. Не сердце подвело меня. А кое-кто подвел мое сердце. Поначалу же, я так злилась на себя. Мне следовало быть более осторожной. Нужно было регулярнее проходить обследования у врача, принимать лекарства, а еще не выкладываться по полной на тренировке по плаванию. Потому что, в тот самый момент, когда я поняла, что умерла, я бы сделала что угодно… Да нет, даже все… только бы получить второй шанс. Все обещали мне хорошую, здоровую, нормальную жизнь. Отец обещал. Но я наблюдала за тем, как врачи сгрудились вокруг моего рентгеновского снимка груди… а я не могла отделаться от чувства растерянности. Все эксперты пристально смотрели на меня. Шептались. Кивали. Спорили.

– Что происходит? – спросила я.

Никто мне не ответил, поэтому я сама протиснулась к световому коробу с моим рентгеновским снимком, мимо всех этих белых халатов и стетоскопов, чтобы получше разглядеть себя. Именно себя. Я уже повидала великое множество рентгеновских снимков (папа приносил их домой, чтобы показать нам с Джеком различные отделы сердца), но такое я видела впервые. Ни одно из тех сердец на снимках не выглядело так, как мое сейчас. Что-то определенно было НЕ В ПОРЯДКЕ.

И когда холодное, недружелюбное изображение моего сердца уставилось на меня в ответ, я поняла, что они ошиблись. Не шумы в сердце убили меня.

Меня убило жестокое разочарование.

В одно мгновение, я перенеслась в тот вечер снова, и воспоминание хлопнулось, словно тонна кирпичей о стенки моего разума. Я ухватилась за руку одного из врачей, чуть не упав от силы отдачи, что захлестнула меня. Но моя рука лишь прошла сквозь него, и я упала на пол. Он меня и не заметил.

Внезапно, я вспомнила последнее, что сказал мне Джейкоб, прямо перед моим падением на стол. Последние слова, которые я услышала, будучи еще живой. Четыре худших слова на английском языке за всю историю человечества.

Я не люблю тебя.

Прямо перед тем, как всеподернулось странной, болезненно-зеленоватой дымкой. Прежде, чем комнату заволокло темнотой. Прежде, чем ужасная, разрывающая, пульсирующая, жгучая боль пронзила мою грудь. Ничего подобного я не ощущала, да и вообразить не могла.

Я приложила руку к груди и прислушалась. Подождала. Но сердцебиения не было. Не было знакомого тук-тук, тук-тук. Не было ни-чего-го.

– Сердце не просто спонтанно разорвалось, – услышала я одного из докторов.

Хм, хотите заключить пари?

Я бы усадила их всех вместе и все популярно объяснила, будь у меня на это время. Быть может, если бы они оказались на моем месте в ту самую ночь и выслушали то, что пришлось выслушать мне, – быть может, они тогда бы поняли, что такая смерть вполне возможна. Быть может, тогда бы они отбросили в стороны все свои научные факты и красные дипломы медицинских школ, и хотя бы на одну минутку попытались подумать сердцем, а не мозгами. Если б они так и поступили, я бы пропустила отвратительную процедуру вскрытия: ведь все, что требовалось доказать, висело прямо тут, перед ними, на моем рентгеновском снимке.

– Какие же вы все тупые, – пробормотала я, следуя за врачами, которые увозили меня на каталке к лифту в МОРГ. По правде говоря, в этом месте никому не захочется оказаться, в конце концов.

Морг сам по себе место жуткое, но поверьте мне, он гораздо хуже, когда на холодном и жестком столе морга оказываешь ТЫ, все на тебя смотрят, и… оу, да… ты – голая. Ну, быть может, не совсем я. На самом деле, я сидела настоле в другом конце комнаты, пиная ногой по металлической раме и кусая ногти. Наблюдая. Ожидая. Желая, чтобы хоть кто-нибудь меня услышал.

– Я прямо здесь, в черно-белом! – закричала я. – Разве вам этого не достаточно, люди?

Полагаю, нет.

Все это мне сразу не понравилось. Все это напоминало одно огромное вторжение в личную жизнь. Мне не хотелось, чтобы какой-то незнакомец разрезал меня, дабы все остальные могли заглянуть внутрь и найти все мои секреты. Мое разбитое сердце было лишь моей проблемой. Никак не их.

Вот только все это было ради моего отца, который так хотел разобраться. Мой папочка – безумный ученый. Для него моя смерть стала настоящей загадкой. Он никак не мог свыкнуться с этой мыслью, ему необходимо было увидеть все своими глазами. Даже не смотря на то, что мама просила его не делать этого, даже не смотря на все ее мольбы о том, чтобы он оставил меня в покое. Но он не мог похоронить дочь, так и не узнав всей правды. К несчастью для меня, существовал лишь один способ выяснить ее. И, в конце концов, я вынуждена признать, в тот самый момент, когда они разрезали меня, я и сама поверила в это.

Я не смогла смотреть, когда патологоанатом сделал разрез. Я крепко зажмурила глаза и задержала дыхание, в то время как его скальпель медленно и страшно, дюйм за дюймом двигался вниз по моей грудной клетке. Они вскрыли меня. Всю меня. От и до. Они заглянули во все уголки моего тела. Сделали все необходимые измерения. Записали все свои заключения. Будто мне это могло хоть как-то помочь.

Но когда они, наконец, пробились сквозь мою грудную клетку и добрались до моего практически шестнадцатилетнего сердца, быть может, их собственные тоже немного надломились. Собственно, все было как на рентгеновском снимке. Даже не смотря на то, что наука была не в силах это объяснить, ведь подобное происходило лишь в смазливых песенках о любви. Я бросила взгляд через плечо отца, на свое мертвое тело и не смогла оторвать взгляд. Вот оно.

Мое сердце.

Мертвое. Безмолвное. И разорванное на две равные половинки.