Текст книги "Нам здесь не место"

Автор книги: Дженни Торрес Санчес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

Крошка

Все мы сидим на крыше вагона, среди нас уже знакомая семейная пара с девочкой, которую родители посадили посередине. На фоне сверкающего неба я вижу их силуэты, а время от времени вспышки молний освещают и их лица.

А потом в одной из этих вспышек я, кажется, вижу Бога. Его коричневая ладонь чашечкой приставлена к подбородку девочки, чтобы там собиралась вода, которую можно пить. Бог едет через пустынные земли по маршруту, который иначе как адским не называют. Острые струи бьют по глазам. Небо заливает белый свет, такой яркий, что я почти слепну. Холодные потоки низвергаются на нас сверху; я поднимаю голову и пью воду, льющуюся с небес.

Не то чтобы до этого момента я не верила в Бога, просто его трудно разглядеть в знакомом мне мире, где мамочки учат детей ходить быстро и смотреть в землю. Іде у стариков и старух сгорбленные спины, а сами они продолжают жить только благодаря поддержке других бедняков, которые их жалеют. Іде смерть настигает молодых.

Нет, нельзя сказать, что я в Него не верила. Просто всякий раз, когда кто-то обращался к Богу, просил не оставлять его, умолял спасти, я думала, что Он не слушает и не слышит просящего.

Я оборачиваюсь к Пульге. Его глаза закрыты, он в наушниках. Я трясу его за плечо, стараюсь заставить посмотреть на меня, попить дождевой воды, но он никак не реагируют. Я достаю пустые бутылки для воды, свою и его, и наполняю их.

Так мы едем всю ночь, промокшие и замерзшие. Дождь лупит по спине, и кажется, будто в нее вонзаются маленькие ножики для колки льда; ветер с каждым часом делается все холоднее и холоднее. Я жмусь к Пульге и заставляю себя думать о тепле, воображать жаркое солнце, как оно сияет на небе и припекает мне кожу.

Теперь я думаю о солнце.

Лишь о нем.

Оно превращается в оранжевый портал, который заглатывает меня, окружив теплом и пламенем. Я чувствую, как тело расслабляется, пока я плыву сквозь его жар. А потом вдруг падаю и оказываюсь на улице, вдоль которой в два ряда выстроились дома. Мои босые ноги опускаются на черное Дорожное покрытие. Я иду точно по центру, поглядывая на тротуары по обе стороны улицы, на низкие деревья с ветвями, где цветут тяжелые розовые и белые цветы. Солнечный свет бликует, отражаясь от припаркованных машин.

Я иду медленно, по очереди рассматривая дома: вот белый дом, серый, маленький синий домик в окружении кустов красных роз. Потом я подхожу к бледно-желтому дому. Три ступеньки ведут на крыльцо, где в деревянном кресле сидит старушка и смотрит на меня. У нее длинные волосы с седыми прядями, которые будто бы испускают свечение. Глаза темные, но яркие. Она наблюдает за мной.

Когда я приближаюсь, она встает и подходит к самому краю крыльца, но больше не делает ни шагу и знаками зовет меня к себе, но мои ноги тяжелы, как камни, и их не сдвинуть с места. Дверь в дом закрыта, а из растворенного окна несутся голоса и смех. Они мне знакомы, но я не могу припомнить, где и когда их слышала. Я знаю, что люблю тех, кто разговаривает и смеется внутри дома, пусть даже и не знаю, кто они такие.

Старушка пытается что-то сказать, что-то крикнуть мне. Ее губы шевелятся, лицо полно любви и жалости; она отчаянно старается донести до меня что-то, но ни звука не срывается с ее губ. Мне хочется взбежать по ступенькам и поближе рассмотреть ее; мне очень нужно знать, что она хочет сказать. Я хочу открыть дверь и увидеть тех, кто в доме. Хочу услышать голос старушки. Но в этот момент все вокруг заливает яркий свет, и когда я смотрю на небо, вижу солнце, которое начинается расти.

Оно делается таким огромным, что заполняет небо целиком, готовясь поглотить все вокруг. Я снова взмываю вверх, но даже тогда чувствую себя стоящей внизу, на этом крыльце. И я ощущаю чью-то призрачную руку в моей руке. Эта рука принадлежит кому-то, кого я люблю. Или могла бы полюбить. Кому-то, кто не существует, но мог бы существовать когда-то.

Возможно, этот дом полон призраков.

Солнце снова проглатывает меня, а потом извергает обратно на крышу вагона, и я еще чувствую в своей руке чью-то руку. Я открываю глаза и вижу, что Пульга смотрит на мелькающие, проносящиеся мимо пейзажи. С неба льются теплые лучи утреннего солнца, которые подсушивают одежду, промокшую во время ночной бури и не успевшую окончательно высохнуть на ветру. Эти лучи с каждой минутой делаются все горячее и горячее. Они припекают нам спины, шеи, головы – и вот уже мы словно сами сделаны из огня.

После долгого дождя и холода мы часами едем, объятые светом.

– Я устал, – говорит Пульга.

Он поворачивает ко мне голову с глазами-щелками, прищуренными из-за жары и яркого солнца. Выглядит он действительно усталым. Но не только: такое ощущение, что он сдался, превратился в одну из тех мумий, в которые, как говорят, на этом пути превращаются все. В мумию, чья душа мало-помалу умирает, а сердце теряет веру.

– Знаю, – киваю я.

Я сую ему в руку бутылку с водой, которую собрала во время дождя, он делает глоток и морщится, потому что она сильно нагрелась.

– Все это становится совершенно бессмысленным, – бормочет он.

Жаркий ветер бьет нам в лица и свистит в ушах так, что я едва слышу Пульгу. Он смотрит на проплывающие мимо поля, на обнимающих дочь мужчину и женщину, лица которых даже во сне кажутся измученными и страдающими.

Он прав: у всего этого действительно нет смысла.

– А его никогда и не было, – отзываюсь я, глядя на девочку, которая дрожит, несмотря на жару.

Пульга смотрит на меня, будто понимая, о чем я, но потом глаза его тускнеют, и он отворачивается.

А я все гляжу на девочку, которая с каждым часом дрожит все сильнее. Теперь мать крепко прижимает ее к себе, чтобы унять дрожь. Мне страшно за нее.

Мне страшно за Пульгу.

Я боюсь, что, даже если мы доберемся до цели, от него ничего не останется.

Пульга

Мы ждем следующего поезда у железнодорожных путей в небольшом городке, который выглядит так, будто в нем обитают лишь заблудшие души. Люди здесь спят на улицах, закрыв лица руками. Они лежат в позе эмбриона, прижавшись спинами к грязным, покрытым граффити стенам, пока тьма окутывает городок, у которого, кажется, даже нет названия.

Это адский маршрут, напоминаю я себе. В сознании мелькают обрывки моих заметок.

Должно быть, это чистилище.

И тут мне в голову приходит странная мысль: а вдруг мы тоже умерли – я и Крошка?

Она сидит рядом со мной на грязной земле, и я спрашиваю ее:

– Мы живые?

Крошка широко раскрытыми глазами смотрит на все эти заблудшие души и отвечает:

– Да, мы живые. И дойдем до цели.

Той семьи, что была с нами в приюте и на поезде, нигде не видно. Не знаю, куда тут можно было деться, но их нет, однако, когда я спрашиваю у Крошки, настоящие ли они, та отвечает, что да, и объясняет:

– Они повезли девочку в больницу.

Тогда я вспоминаю, что видел, как они уходили, когда мы все в отупении, с затекшими телами слезли с товарняка. Они направились к больнице, а мы побрели сюда, и вот ждем теперь следующего поезда.

– Как думаешь, с ней все будет в порядке? – спрашиваю я Крошку, но она лишь закрывает глаза и пожимает плечами.

– Твои заметки тут, похоже, заканчиваются, – говорит она, вытаскивая из кармана куртки мой блокнот.

Я смотрю на собственные записи и тоже пожимаю плечами. Беру блокноту нее из рук, пролистываю страницы. Смотрю на схематичные фигурки, которые когда-то нарисовал на полях: Чико и я на крыше поезда. Я помню, как думал, что собрал достаточно сведений. А еще помню, что в ночь перед нашим побегом, пока Чико нес караул, я с фонариком под одеялом изучал эти заметки, свято в них веря, как в Библию.

Название «Лечерия» обведено черным, словно будущее уже тогда было предопределено. Будь у меня ручка, я нарисовал бы на земле схематичного человечка с черными крестиками вместо глаз и написал: «Тут погиб мой лучший друг».

Я возвращаю блокнот Крошке.

– Сядем на следующий поезд, а потом будет еще один, до Алтара. Отец девочки говорил, что там конечный пункт. Вроде мигранты могут там отдохнуть и раздобыть припасы для перехода пустыни. Правильно, как тебе кажется? – спрашивает она.

Алтар…

Я пожимаю плечами, потому что не помню. Мне все равно.

Я смотрю в темноту.

И снова ухожу в себя.

Крошка

Мы ждем поезда.

Вдруг сквозь мрачную тишину ночи прорывается далекий вой.

– Aqui viene! Вот он! – кричит кто-то, и целый хор голосов подхватывает новость: «Поезд подходит! Он уже близко!» Люди бегут к путям, глядя на виднеющийся вдали огонек головного прожектора локомотива.

Люди затягивают лямки рюкзаков. Проверяют шнурки на обуви. Снимают завязанные на талии свитера и рубашки, чтобы их не зацепило колесами, и убирают их в сумки – никто не хочет оказаться под колесами поезда.

А он все приближается, и свет прожектора становится ярче. В животе у меня что-то переворачивается, ноги дрожат от страха и адреналина, поезд визжит, грохочет и воет. Я хватаю Пульгу за руку и тяну к рельсам.

– Скоро нужно будет бежать, Пульга! Согге, о’кей? Когда он подойдет ближе, беги изо всех сил. И как только сможешь за что-то ухватиться, хватайся! – кричу я.

Но Пульга просто стоит, глядя на приближающейся состав, и не двигается с места.

– Ладно, Пульга?

Он не отвечает, а потом мои слова тонут в грохоте колес, лязге и реве.

– Он вообще не замедляется! – раздается чей-то едва различимый в шуме крик, а первые вагоны уже проносятся мимо.

Я хватаю Пульгу за тонкое предплечье, такое хрупкое и костлявое, что страшно сжать его посильнее и сломать. Но я все равно тяну его за собой и бегу. У него не остается выбора, кроме как последовать за мной. И так мы бежим, стараясь ни в кого не врезаться и ни обо что не споткнуться, а нас хлещет поднятый поездом горячий сильный ветер.

Я не даю Пульге отстать, но состав несется с такой скоростью, словно задумал нас убить, словно хочет напомнить, что он – зверь, демон, существо, мчащееся сквозь ад.

Впереди я вижу других людей, которые тоже мчатся со всех ног, но не могут зацепиться за вагоны. Похожий на черное размытое пятно, поезд пролетает мимо так быстро, что мы не успеваем ничего понять, – и вот его уже нет. Нам остаются лишь дым и пыль. И мы, словно тени, хватаем ртами воздух, глядим ему вслед, согнувшись пополам, упав на землю.

– Все-таки он идет тут слишком быстро, – качая головой, говорит парню какой-то старик. Я начинаю нервничать, но старик смотрит на своего спутника и добавляет: – Ладно, hijo, сынок, надо идти дальше. В часе ходьбы отсюда есть поворот, там он сбавит скорость. Пойдем туда и будем ждать следующего поезда.

Они пускаются в путь, и те, кто подслушал их разговор, идут в том же направлении.

– Как думаешь, пойдем? – спрашиваю я Пульгу.

Но он сидит на земле и не смотрит на меня. Даже не слушает.

– Пульга!

– Видела, как быстро он ехал? – шепчет мой друг.

Его глаза крепко закрыты, словно он пытается избавиться от какого-то стоящего перед внутренним взором образа. Может, хочет забыть, как выглядел лежавший на земле Чико. Я тоже этого хотела бы.

– Я понимаю, понимаю, Иг говорю я ему, но он начинает трясти головой и колотить по ней, как будто хочет выбить то, что там застряло. Я хватаю его за руки. – Не делай этого, Пульга. Пожалуйста, пожалуйста… Перестань!

Он подчиняется и остается сидеть, безучастный, безжизненный, а старик с сыном и остальные, кто бежал вместе с нами, уходят все дальше.

Я тяну Пульгу, пытаясь заставить его встать.

– Надо идти, – говорю я ему. – Ты должен встать, пойти со мной, а потом нам нужно будет сесть на следующий поезд, понимаешь? Пожалуйста, идем.

Мое сердце бешено стучит, на лбу выступил пот. Я касаюсь лица Пульги, заставляя его посмотреть мне в глаза, и вижу, как мало осталось от моего друга. Чтобы вернуть хотя бы часть, я начинаю уговаривать его:

– Останься со мной, Пульга. Будь со мной и борись, о’кей?

Что-то в нем пробуждается, он смотрит, действительно смотрит на меня и кивает.

Я улыбаюсь ему, тому мальчишке, которого знала всегда, той его части, которая все еще тут и никуда не делась.

– О’кей, – говорит он и тянется к рюкзаку.

– О’кей, – повторяю я.

В этот миг мне становится легче, и мы спешим вдоль путей во тьму, по следам зверя.

Пульга

Несколько часов спустя мы сидим в поле, там, где рельсы делают резкий поворот. Мы ждем тут вместе со стариком, его сыном и еще кучкой людей. Все они такие же усталые, как и мы, усталые настолько, что не смогут причинить нам вреда, даже если у них появится такое желание.

Мы наблюдаем, как поднимается' солнце. Потом целый день сидим и ждем. Я уже не знаю, зачем это делаю, и, кажется, меня несильно тревожит, появится ли когда-нибудь Ля Бестия или нет.

– Слушай, – говорит мне Крошка, когда солнце начинает садиться. Она не отрываясь смотрит за горизонт, будто что-то там видит. – Думаешь, это глупо – представлять себе будущее? – спрашивает она.

Я пожимаю плечами.

– О чем ты мечтаешь, Пульга?

Сердце будто пронзает игла. Мне хочется сказать, что мои мечты умерли, от них осталась лишь тупая фантомная боль. Я собираюсь сообщить, что больше не мечтаю, потому что мозг забит сплошными кошмарами. Но только мотаю головой.

Мы снова наблюдаем, как встает солнце.

– А о чем мечтаешь ты? – шепчу я Крошке после многих часов, которые мы провели в молчании и ожидании.

Она поднимает голову к небу и пожимает плечами:

– Дао разном, наверное. Может, я пошла бы учиться. А потом стала бы помогать людям. Женщинам. Стала бы консультантом в социальном центре, или психологом, или еще кем-то таким.

Я пытаюсь представить Крошку в этой роли. Пытаюсь представить и свое будущее, но у меня ничего не получается. Может быть, именно поэтому, когда поезд наконец появляется и катит к нам по рельсам с тем ужасным скрежетом, который уже сидит у меня в печенках, выматывает душу и вызывает желание сдаться, я этого не делаю.

Я бегу.

Бегу ради Чико и ради Крошки, ведь, пока солнце дважды вставало и дважды садилось, в ее голове родились мечты. Бегу, потому что в поле темно, и эта темнота, похоже, вот-вот меня поглотит. Мы бежим, хватаемся за скобы и взбираемся на зверя, слегка сбавившего скорость благодаря повороту железнодорожных путей.

Крошка улыбается мне, наверное, думает, что мы забрались на вагон так легко и быстро не просто так, что это какой-то знак. Но я знаю: как бы нам ни везло, в какой-то момент все равно придется за это поплатиться.

Мы едем долгими-долгими часами. Едем, пока наши тела не коченеют от того, что приходится неподвижно сидеть или лежать, вцепившись в крышу. Я пытаюсь вспомнить, какой это по счету поезд с тех пор, как мы оставили последний шелтер. Сколько дней прошло с тех пор, как парень с девушкой не позволили нам ехать с ними. Сколько дней назад погиб Чико. Как давно мы уехали из Барриоса, сколько я уже не видел маму.

Наверное, недели три? А может, уже больше.

Я точно не знаю. Для меня все слилось в один бесконечный день.

Он длится до сих пор. И все же мы здесь, проезжаем множество мест, которые кажутся странным сном, где мы плывем над деревьями и горами, над деревьями, проросшими сквозь горы. Я успел забыть, что такой цвет вообще существует, пока не увидел всю эту зелень. А потом мы долго едем по тоннелям, так долго, что мир делается черным, и я удивляюсь, когда мы снова вырываемся под небо, туда, где так много зеленого.

Крошка в восторге от открывшегося вида, она просит меня посмотреть. И я смотрю, но не вижу ничего такого и не понимаю, почему ее лицо сделалось умиротворенным. В общем, никак не реагирую, и тогда Крошка наклоняется ко мне ближе. У нее пыльное, грязное лицо, она вглядывается в меня, будто что-то ищет. Не знаю, что именно. Потом придвигается вплотную и кладет ладонь мне на грудь.

– Я должна рассказать тебе историю, – говорит она. – Мне ее мама рассказывала. Про женщину из Гватемала-Сити, кузину одной маминой сотрудницы.

– Не хочу я слушать историй, – отвечаю я, отталкивая ее руку.

Но Крошка снова кладет ее мне на грудь и настаивает.

– Закрой глаза, – шепчет она, держа ладонь там, где бьется мое сердце.

Я отказываюсь, но ветер становится сильнее, и глаза все-таки приходится закрыть из-за того, что он такой горячий и несет столько пыли. Неожиданно меня словно пронзает электрический разряд, и в голове возникает образ мальчика, который катается на трехколесном велосипеде перед бледно-розовым домом за облупившимся белым забором. На нем белая рубашка, синие шорты, он ездит по кругу. Потом раздается громкий хлопок, и на рубашке расцветает красное пятно. Я вижу, как из дома выбегает мать и подхватывает ребенка на руки. А в ушах все звучит голос Крошки:

– Двоюродная сестра матери сказала, что та все плакала, не переставая, и всю ночь на бдении у тела, и на могиле. Выла на всю улицу, как койот. Как зверь, которому отрубило лапу.

Я слышу этот вой так громко и отчетливо, что мне даже кажется, что это поезд притормаживает или кто-то плачет рядом.

– Она не могла перестать рыдать ни на секунду. А на похоронах…

Я вижу мать рядом с маленьким гробом, из ее открытого рта вырываются ужасные звуки.

– …как раз когда священник предавал тело ее сына земле, она вдруг замолчала. А после того как священник сказал, что теперь ее сын будет жить вечно в Царстве Божьем, бросилась в могилу.

Я вижу, как развевается черное платье женщины, когда она исчезает в яме. Слышу стук упавшего тела, вижу суету – это мужчины прыгают за ней, хватают, насильно тащат наверх, а она царапает им лица и умоляет похоронить ее вместе с сыном.

– Женщину отвели домой, но на следующий день нашли ее безжизненное тело на могиле сына. Пришлось снова раскопать могилу, открыть гроб, достать ребенка и положить их вместе в другой гроб, побольше. И снова похоронить. Вместе.

Я пытаюсь открыть глаза. Когда они распахиваются, передо мной все плывет, и я чувствую, как жжет глаза.

Я отбрасываю руку Крошки со своего сердца, и меня будто подкидывает при этом.

Она тянется обнять меня, но я не даю ей этого сделать.

– Не трогай меня. Зачем ты это рассказала? – Я смотрю ей в лицо и злюсь, потому что ее история до сих пор звучит у меня в ушах, живет в разуме и сердце.

Она тоже глядит на меня в упор и говорит:

– Потому что если ты не можешь бежать навстречу чему-то, Пульга, то хотя бы помни, от чего ты убега-ешь.

Я трясу головой, пытаясь забыть, но не могу этого сделать. А глаза все жжет.

И сердце продолжает биться, биться, биться у меня в груди.

Когда пейзажи с пышной зеленью исчезают, я чувствую какое-то злобное удовлетворение. Пока мы едем по уродливым, высохшим, бесцветным землям, я смотрю на Крошку, и мне хочется сказать: «Все-таки мечтать – это глупо». Но я не говорю этого. Потому что, даже когда поезд въезжает на территорию сортировочной станции, где нет ничего, кроме пыли, даже когда мы снова слезаем с поезда, у Крошки такой вид, как будто она верит в эти свои мечты.

А потом мы садимся на очередной состав, на котором еще меньше народу. Крошка разговаривает с одним из наших спутников, после чего нагибается ко мне поближе и шепчет:

– По-моему, на нем мы доберемся до Алтара.

Она ждет реакции, всматриваясь в мое лицо, пока мы едем по пустыне, где лишь обожженный солнцем песок и оранжевое небо, – самое пекло адского маршрута.

– Это последний поезд, – говорит она.

Я смотрю на пустыню и жду, когда почувствую хоть что-нибудь: возбуждение, облегчение, радость… Но ничего подобного не происходит, и я просто киваю.

Мы сидим, а часы тянутся один за другим. Ничего не происходит, только поезд несется вперед и горячий ветер хлещет по лицу. От него трескается кожа и кровоточат щеки. И все это время мне кажется, что я оказался посреди битвы между Богом и дьяволом. Но даже если это действительно так, мне никогда не понять, почему Бог допустил то, что случилось. Ведь это я должен был погибнуть, упав с поезда. Бог должен был забрать меня, чтобы Чико и Крошка могли ехать дальше. Может быть, тогда я не злился бы на него так сильно.

Может быть, тогда я по-прежнему верил бы в него.

Но Бог забрал Чико. Это его кровь была пролита, и ради чего? Что бы подумал мой друг, знай он… Знай он, что я не хочу двигаться дальше, не хочу бежать. Что я просто хочу остановиться. И чтобы все остановилось.

И наконец, наконец-то, так оно и происходит.

Крошка

Поезд прибывает на станцию.

Мы в грязи и в пыли, похожи на насекомых, которые годами ползали глубоко под землей и вот теперь вылезли наружу. Мы похожи на мертвецов, созданий из преисподней, что вырвались оттуда на поверхность. А еще мы выглядим в точности как те мумии, в которые этот зверь превращает каждого, кто на нем путешествует. Спотыкаясь, мы ковыляем прочь от поезда, шатаемся и прихрамываем на ходу, а в головах у нас туман.

Вот как мы выглядим.

Но внутри меня наполняют облегчение и надежда. Я не чувствую себя мертвой.

Я чувствую себя живой.

Оглянувшись назад, я смотрю на Ля Бестию, на этого зверя, монстра, на этот дьявольский поезд. На эту жуткую конструкцию, которая отняла жизнь у Чико, но помогла нам с Пульгой добраться сюда. Что-то поднимается у меня в груди: мне одновременно хочется прошептать слова благодарности и зашвырять камнями эту бесчувственную смертоносную тварь. Мне страшно даже открыть рот, я боюсь, что из меня польются звуки, что эмоции вспыхнут и затопят меня, как уничтожающая все на своем пути лава.

Но Пульга как неживой.

– Ехать больше не надо, – говорю я ему, подавляя всхлипы.

Он будто не понимает. Осунувшийся, с пылью на ресницах, он смотрит прямо перед собой и не хочет оглянуться. Ни слезинки, ни слова, ни проблеска эмоций на лице.

Вслед за остальными людьми с поезда мы идем в город Алтар, и с каждым шагом атмосфера становится все тяжелее. Вначале я думаю, что это из-за пыли, которую мы вдыхали, которая проникла в горло, нос и легкие. Но чем дольше мы идем, тем яснее становится, что дело не в ней, а в ощущении опасности, которой пропитан весь этот город с благочестивым названием.

Алтар. Перед алтарем мы преклоняем колени и молимся.

Но это маленький жуткий городок. И очень тихий. Народу на улицах немного, изредка мимо проезжают машины, они притормаживают, и люди в их салонах подолгу смотрят на нас. Я знаю, как мы должны выглядеть в их глазах.

В каждом устремленном на нас взгляде сквозит подозрение. Люди оценивают и запоминают нашу внешность.

– Что-то тут есть ужасное, – говорю я Пульге. Он смотрит на меня, но глаза у него тусклые.

– Чувствуешь?

Он не чувствует.

Я смотрю по сторонам, на тех, кто идет вместе с нами, кто проделал тот же путь, что и мы, и вижу, что вид у них потерянный, вялый, как у Пульги. Но тут что-то не так. Настолько не так, что мне хочется бежать отсюда, хоть я и понятия не имею почему. Хочется спрятаться. Наверное, то же самое чувствуют животные, когда приближается буря.

– Давай найдем какое-нибудь укромное место, чтобы не быть на виду, – предлагаю я.

Теперь я вижу вокруг лишь нескольких людей с поезда, и все они разбредаются кто куда.

Впереди – прилавок, где продают рюкзаки, фляги, аптечки первой помощи. За ним парень в ковбойской шляпе, он с подозрением смотрит на нас.

– Вы не знаете, где тут поблизости шелтер? – спрашиваю я его.

– Купите что-нибудь? Смотрите, вот эти ботинки вам точно пригодятся. Видите, на подошве слой ткани? С ним вы не оставите следов в пустыне. А ваша обувь развалится в самом начале пути. – Продавец смотрит на нас и качает головой. – Камуфляжные рубахи… шляпы… фляги. Тут у меня есть все, что вам нужно. Если у вас есть деньги.

– Нет… – лепечу я. Мысль о том, что нам столько всего нужно, о том, какие мы неподготовленные, ошеломляет и повергает в панику.

Парень хмурится и смотрит на нас неприветливо.

– То есть gracias, спасибо… Просто не сейчас. Сейчас мы ищем шелтер.

– Ах шелтер… Бесплатный небось, да?

Я киваю:

– Да, сеньор.

– Ничего бесплатного тут нет. – Продавец кривит губы. – Думаете, можно все даром получить, а? – Он возвращается к ревизии своего товара.

Я отступаю в сторону, кошусь на Пульгу и говорю:

– Спасибо, сеньор.

– Если хотите где-нибудь остановиться, придется заплатить.

Я не отвечаю и чувствую, как он провожает нас взглядом, когда мы поспешно уходим. Оглянувшись, вижу, что он разговаривает по мобильнику, по-прежнему не сводя с нас глаз.

Эй, muchachos! Парни! – кричит он нам вслед, но я тяну Пульгу прочь.

– Не оглядывайся, – говорю я ему, прибавляя шагу.

Он отстает, но тут мне на глаза попадается грязная, маленькая белая табличка на обшарпанном здании с рекламой хостела – сорок песо за ночь. Других табличек нет, и спросить не у кого. Мимо проезжает грузовик, водитель притормаживает и смотрит на нас, а потом чуть медленнее, чем раньше, продолжает свой путь.

– Давай проверим, что тут. – Я окидываю взглядом улицу, гадая, кто и с какой целью может сейчас за нами наблюдать. – Доставай деньги, только осторожно.

Пульга лезет в носок и сует мне в ладонь несколько купюр. Я отсчитываю сорок песо, чтобы не пришлось потом вытаскивать всю наличность при людях, и мы идем по дорожке к убогому домишке, за которым прячутся еще более обшарпанные строения.

Зайдя в маленький передний дворик, мы сразу ощущаем запах псины, и на нас тут же начинает рычать крупная черная цепная собака. Похоже, больше тут никого нет, только слышно, как работает телевизор на письменном столе, стоящем прямо в дверном проеме. Но тут из-за него выглядывает человек.

– Bueno, – говорит он, бросает на нас взгляд и переходит к делу: – Восемьдесят песо за ночь.

– Там написано, что сорок, – возражаю я ему.

– Неправильно написано. Восемьдесят, – настаивает парень. – С каждого. За это получите одеяло, койку и безопасность. – Собака бросается в нашу сторону, ее громкий лай эхом отдается от стен.

Пульга смотрит на пса как загипнотизированный.

– У нас только сорок… – говорю я парню.

Тот с головы до пят осматривает Пульгу, будто прикидывая, насколько тот слаб и может ли стать легкой добычей.

– Да неужели, пацан? У вас случайно оказалось ровно сорок вшивых песо? – Он смеется. – Ты, наверное, думаешь, что я вчера родился. Уж кое в чем я разбираюсь, не зря тут живу. Но дело ваше. И удачи.

– Мы просто хотим где-нибудь отдохнуть, – говорю я.

Парень пристально смотрит на меня. Изучает мое лицо, хоть я смотрю вниз, надвинув на лицо козырек бейсболки.

– Я знаю, что у вас есть еще деньги, – насмешливо произносит он. – Будете тратить мое время, станет еще дороже. И… Я же знаю, вам действительно нужно где-то остановиться, так? С таким симпатичным личиком, как у тебя… пацан, нельзя ночью оставаться на улице.

Я медленно поднимаю глаза, наши взгляды встречаются, и он, убедившись в правильности своей догадки, с улыбкой кивает:

– Да уж. поверь мне, ты не захочешь оказаться там НОЧЬЮ.

Я чувствую, как от страха по телу начинают бегать мурашки, и внезапно понимаю, что зайти сюда было плохой идеей. Сколько ни дай этому человеку, все будет мало, чтобы купить себе безопасность. Я оглядываюсь туда, где за двором виднеется улица, и говорю:

– Ладно, сейчас вернемся. Я только брату попить куплю.

Парень с подозрением глядит на меня:

– Да незачем. Питьевая вода тут есть.

– Мне кажется, ему сейчас лучше спортивный напиток взять.

– Они тоже у меня есть. По лучшей цене в городе.

– Мы сейчас вернемся, – повторяю я, медленно пятясь и увлекая Пульгу за собой.

– Я же говорю – незачем.

– Нет, правда, мы сейчас! – выкрикиваю я, поворачиваюсь и быстро иду через дворик.

Но парень уже что-то орет нам и идет следом.

– Быстрее, Пульга, пожалуйста, – говорю я другу. Что-то в моем голосе, наверное, страх, выводит его из транса, и он прибавляет шагу.

То же самое делает и преследователь. Тогда мы бросаемся бежать. Он бежит за нами и кричит:

– Эй, эй! Ладно вам, пацаны! Подождите!

Мы наддаем, и когда я оглядываюсь, вижу, что мужчина остановился на довольно большом расстоянии. Он мгновение смотрит на нас, потом разворачивается и идет назад к своему хостелу.

– Он ушел, – говорю я Пульге, который теперь смотрит на меня громадными от страха глазами.

Мы ныряем в проулок возле маленькой закусочной, посетители которой таращатся на нас из-за окна.

Я чувствую себя каким-то бродячим псом или ненужным старьем, годным только на то, чтобы его выбросили. Зато отсюда видна церковь, и от этого мне становится легче. Я собираюсь сказать Пульге, что надо идти туда, когда снова вижу мужчину из гостиницы. На этот раз при нем его собака, и он рыщет глазами вдоль улицы.

Пульга хватает меня за руку в тот самый миг, когда собака, заметив нас, начинает лаять. Парень оборачивается, и мы срываемся с места. Но мои ноги совсем ослабли и еле двигаются. Чем быстрее я пытаюсь их переставлять, тем медленнее движется мир вокруг. Голова кружится, дыхание короткое, судорожное. Меня будто расщепило надвое: тело бежит отдельно, а душа плывет над ним, тяжелым и неповоротливым. Потом душа возвращается на место, и я ускоряюсь, однако меня по-прежнему ведет, словно наполненный гелием шарик.

Но вот и церковь, она совсем рядом, и я показываю на нее, потому что не могу говорить. Если заговорю, дыхание собьется, а допускать этого нельзя, нужно еще немного прибавить, ведь собака лает так громко, так резко, что этот звук царапает барабанные перепонки и эхом отдается в голове. Я оглядываюсь и вижу Пульгу. Собака прямо за ним. Он, спотыкаясь, поднимается на первую, вторую, третью ступеньку крыльца. Собака все лает и лает, а потом набрасывается на моего друга и вонзает зубы в его плечо.

Пульга вопит от боли. Я тяну его к себе и ору на пса. Он по-прежнему терзает плечо Пульги, хотя я пинаю животное и кричу. Теперь и парень тянет пса за ошейник, но тот не отпускает.

Дверь церкви распахивается, и оттуда с криком вылетает монахиня. В руках у нее пистолет.

– Быстро забери собаку! – кричит она.

Парень дергает за ошейник, орет на пса и отдает ему какую-то команду. Собака наконец разжимает челюсти.

– И хватит натравливать своего пса на людей, desgraciado, паршивец! – грозит парню монахиня.

Тот что-то шипит сквозь зубы, но забирает пса и тащит прочь.

Монахиня спешит к стонущему Пульге. Кровь просачивается сквозь его рубашку.

– Идем, nino. Идем, мальчик, – говорит Она. Потом добавляет: – Вот, держи, – и сует мне пистолет. – Он ненасуоящий. – С этими словами она помогает мне поднять Пульгу и завести в храм.

Он держится на ногах, но стонет от боли. Я помогаю ему, пока мы идем через церковь. Бронзовое распятие ярко сияет, сверху на нас смотрят святые.

Монахиня торопливо заводит нас в заднее помещение. Оттуда какие-то лестницы ведут вниз, в лабиринт находящихся под церковью комнат. Мы проходим мимо священника, который сидит у себя в кабинете и смотрит нам вслед.

Монахиня приводит нас в комнату, где полно медикаментов для оказания первой помощи. Она велит Пульге лечь на стол, а сама роется в инструментах. У моего друга такой вид, как будто он вот-вот потеряет сознание.