Текст книги "Нам здесь не место"

Автор книги: Дженни Торрес Санчес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

Крошка

Вот уже девять дней, как этот младенец покинул мое тело. Девять дней мне приходится слышать его плач, брать его на руки, кормить и ухаживать за ним, когда мама на работе.

Девять дней я шепчу всякое вранье Рэю, который является в отсутствие матери и заставляет меня готовить ему обед. И девять дней я слышу, как он твердит, облизывая жирные губы и улыбаясь, что такой и будет наша жизнь – наша семья, где мы навсегда вместе.

Эти двое проникают везде, вторгаются в мои мысли, мое тело, мой дом. Я слышу, Как младенец плачет, даже когда он молчит. Я чувствую присутствие Рэя, даже когда его нет.

Когда я стою под душем, мне хочется просочиться в сливное отверстие.

– Давай сегодня я схожу вместо тебя на рынок, мамита. Рог favor… рог favor… пожалуйста… – молю я мать о дне отдыха.

Я беру ее руку и прижимаю к щеке. Я упрашиваю ее, как маленький несчастный ребенок. Умоляю, пока она не начинает шмыгать носом.

– Хорошо, – в конце концов говорит она и гладит меня по голове. Это продолжается недолго, но я почти что успеваю услышать, как стонет ее душа от сочувствия ко мне. Но в следующее мгновение она уже вручает мне список и говорит: – Только сперва покорми малыша.

Обида тысячами иголок вонзается мне в сердце.

– А можешь просто дать ему бутылочку? Пожалуйста, – прошу я.

Мама вздыхает. Недовольно. Раздраженно.

– Крошка, ты действительно хочешь целиком повесить это на mua?

Чувство вины поднимается во мне с новой силой. На следующей день после похорон mua Консуэло пришла к нам с баночкой молочной смеси и сказала маме, что всегда будет покупать для младенца детское питание. Я чуть не расплакалась от облегчения. Но мама не хочет, чтобы она взвалила себе на плечи совсем уж неподъемную ношу, и поэтому по-прежнему заставляет меня кормить младенца днем, а смесь дает ему только ночью, чтобы я могла поспать.

– Если ты привыкнешь кормить, твоей mua не придется тратиться на детское питание, – говорит мама. – Я знаю, она хочет добра, но вдруг через несколько месяцев ей станет просто не на что покупать его? У нас ведь не так много денег, а если у тебя пропадет молоко, то… и так уже на подгузники столько уходит…

Меня подмывает сказать ей, что деньги у меня есть. В моем комоде лежат купюры, которые Рэй вытаскивает из скрученной в трубку пачки каждый раз, когда приходит сюда. Он навязывает мне даже деньги, хотя вначале я отказывалась их брать, чтобы не чувствовать себя продажной. Но он настоял: «Я не такой, как большинство мужиков, Крошка. Я буду давать деньги на ребенка». Тогда я согласилась.

Но нельзя дать эти деньги маме, ничего ей не объясняя. А объяснить я не могу.

– Держи. – Она сует мне младенца.

Я беру его на руки и прикладываю к груди. Он присасывается ко мне, и я закрываю глаза, потому что не могу на него смотреть. Когда я на него смотрю, вижу, что ему нужна любовь, но вряд ли я смогу полюбить этого ребенка. Он будет расти нелюбимым – и станет таким же, как Рэй. Это наполняет меня стыдом и страхом.

Чтобы избавиться от него, я воображаю, как все-таки сбегу отсюда – при помощи денег Рэя. Когда я сбегу, пойдут сплетни. Станут говорить, какая я ужасная девушка, жуткая мать, кошмарная дочь. Но мне наплевать. Потому что, когда я молюсь ночами о том, чтобы все это кончилось – чтобы у меня пропало молоко, младенец куда-нибудь исчез, а Рэй умер, – никто меня не слышит. Так что пусть себе люди чешут языки. Я все равно не узнаю, что они говорят.

Я буду уже далеко отсюда.

Губы младенца отпустили мою грудь, и я поспешно отдаю его матери.

– Не задерживайся слишком надолго! – кричит она, когда я выскакиваю за дверь. – Слышишь меня, Крошка?

Но я уже бегу. Быстро. Еще быстрее. Ее слова теряются вдалеке, и их уносит ветер.

Я ее не слышу.

Я не слышу никого, кроме себя самой.

«Беги, – говорю я, – беги отсюда прочь. Беги так быстро, как только можешь».

Пульга

Нестор ведет машину быстро и агрессивно, лавируя в потоке транспорта, подрезая мопеды и вытесняя их с проезжей части. Мы попадаем в бесчисленные выбоины на дороге, и кажется, что каждая из них грозит выбитыми зубами и треснувшими костями.

В моем разгоряченном мозгу мелькают образы, один ужаснее другого. Я представляю собственный скелет и выбеленный солнцем череп, который, возможно, нацдут через много лет. Если вообще найдут.

– Куда мы едем? – спрашиваю я.

Нестор не отвечает и вместо этого включает в машине музыку.

Наконец мы подкатываем к маленькому заброшенному сарайчику недалеко от нашей школы. Я вижу некоторых своих одноклассников: на них наглаженные белые рубашки, юбки или брюки в синюю клеточку. Ребята спешат к школьным воротам, слышатся их голоса и смех.

Нестор выходит из машины. Я замираю на сиденье. Чико становится бледным как полотно.

– Вперед, – говорит Нестор, делая рукой с пистолетом небрежное движение в сторону маленькой деревянной дверки.

Мы с Чико вылезаем из автомобиля и идем за ним.

Дверь висит криво, из-за чего между ней и косяками остаются широкие щели. Мой взгляд внезапно упирается в одинокий малюсенький желтый цветочек, выглядывающий из трещины в стене. На самом деле это обычный сорняк, но такой яркий, что кажется нереальным. «Откуда он здесь?» – думаю я в тот момент, когда все мои мысли заняты тем, как именно мне предстоит умереть.

Я и раньше был близок к смерти, видел тела и кровь, слышал последние булькающие вздохи. Но на этот раз по другую сторону двери царит слишком уж тревожная тишина. Она ждет, готовится.

Нестор велит нам войти. Чико начинает скулить, идо меня доносится запах мочи. Повернувшись к нему, я вижу на его штанах спереди темное мокрое пятно. Нестор смеется.

– Короче, идем, – говорит он и с грохотом распахивает дверь.

Мы с Чико медленно заходим в сарай, стараясь свыкнуться с темнотой. Я жду выстрелов и гадаю, успею ли услышать их звук, прежде чем пули вопьются в тело. Но внутри по-прежнему тихо. В маленькой комнате абсолютно темно и пахнет кровью – этот запах одновременно и кислый и сладкий. А еще пахнет людьми, которые отчетливо осознают, что вот-вот умрут.

А может, это я издаю такой запах.

Потом раздается голос:

– Que pasa, muchachos? Как дела, парни? – Рэй спрашивает нас, прежде чем я успеваю его разглядеть.

Наконец я начинаю его различать: он сидит на стуле в углу, забросив ноги на стоящий перед ним стол, и курит сигарету. По обе стороны от него сидят еще двое парней, которых я или не знаю, или просто не могу узнать. У одного из них в носу большое золотое кольцо.

Нестор подталкивает нас к столу. Пока мы подходим, Рэй глубоко затягивается и выпускает дым, когда мы оказываемся прямо напротив него.

– Глянь на этого, – произносит один из парней рядом с Рэем. – Он, похоже, обоссался, а?

Рэй окидывает Чико взглядом. Потом оборачивается ко мне:

– Помнишь меня, а?

Я не знаю, что сказать: да или нет. Но, судя по его взгляду, лучше говорить правду, другого варианта нет. Он ждет с пугающим терпением. И я киваю.

Рэй улыбается и делает очередную затяжку.

– После той заварушки в школе много времени прошло, верно?

Я опять киваю. Он тушит сигарету о столешницу и очень медленно произносит:

– А вот с того дня в лавке у старика – поменьше… – Он все улыбается, и от его глаз разбегаются морщинки.

Я застываю. Он ждет.

Во рту пересохло. Я пытаюсь сглотнуть и не могу – в горле как будто резиновый шар застрял. Хочу его протолкнуть, но не знаю, как это сделать. Тело отказывается мне подчиняться, я даже дышать разучился. Меня охватывает паника, и я начинаю задыхаться, стоя перед Рэем, который пристально смотрит мне в лицо, с этой своей жуткой улыбкой.

Из ступора меня резко выводит хныканье Чико.

– Да, поменьше, – соглашаюсь я наконец.

– Ага, отлично, – говорит Рэй, и его улыбка становится еще шире. – Не думал, что ты попробуешь мне соврать, но, знаешь, всякое бывает. – Он принимается изучать мое лицо. – Ну как, удивился, что я знаю? И что сразу не пришел за тобой?

Я вижу, как его глаза загораются. Ему явно все это нравится.

– Если бы в тот день я кокнул и старика, и вас обоих, заработал бы слишком много геморроя на свою голову. Власти нагнали бы сюда своих ищеек – они ведь хотят, чтобы им бабло отстегивали. Какой-нибудь безмозглый беспредельщик грохнул бы вас сразу, но я не такой. Я осторожный. Предусмотрительный. Я тут кое-что замутить собираюсь, и для этого мне нужны живые юные тела.

Рэй трет подбородок, а потом показывает на меня пальцем.

– Я оказался прав насчет тебя. Ты умеешь молчать. Но еще сильнее меня удивило то, что вы с матерью помогали жене старика. – Он следит за моей реакцией, и я изо всех сил стараюсь, чтобы мое лицо ничего не выражало. – Старик тебе нравился… – Рэй ждет.

В сознании возникает образ дона Фелицио, стоящего в полуденную жару за прилавком своей лавки и улыбающегося нашему появлению. Я отгоняю видение и снова натянуто киваю.

– И все-таки ты сообразил держать язык за зубами. Ты удивишься, если узнаешь, как много парней до сих пор стараются поступать правильно! Как будто это может привести куда-то, кроме могилы. – Рэй поднимает брови и качает головой. – Ладно, хватит об этом. – Он снимает ноги со стола и садится прямо. – Ты здесь, потому что доказал, что можешь мне пригодиться. Так что побудешь немного у меня шестеркой;

В этот миг с Чико происходит то, что хуже и нытья, и даже мокрых штанов: его начинает рвать.

– Твою мать! – орет сидящий рядом с Рэем парень, отскакивая вместе со стулом и глядя на забрызганные рвотой ноги. – Ну и мудило этот пацан! – рычит он, имея в виду Чико. – За такое ему людей надо навешать. – Его кулаки сжимаются, как будто он уже готов устроить моему другу трепку.

«Стой насмерть! – хочу я сказать Чико. – Будь сильным!»

Но он только вытирает губы и отшатывается. Рэй теперь полностью переключается на него и кривит губы, как будто прикидывая, на что может сгодиться Чико, если вообще может. Потом снова смотрит на меня.

– Значит, – говорит он, – у нас тут есть мозг и мускульная сила. У тебя, указывает он на меня, – есть уличная смекалка, которая может мне пригодиться. А ты, – добавляет он, указывая на Чико, – делай все, что он тебе скажет. – Рэй продолжает оценивающе смотреть на нас. – Он будет делать, что ты ему скажешь? – спрашивает меня он.

Я киваю:

– Конечно, мы же братья. Что я скажу, то он и сделает, вообще все, что угодно.

Я понимаю: Рэй оставит при себе Чико, только если найдет, к какому делу его приставить. Не знаю точно, что будет при другом раскладе, но примерно догадываюсь.

Глаза Рэя вспыхивают.

– Ну-с, посмотрим. Что он сделает, если я велю ему… выбить из тебя дерьмо? – Нестор и остальные парни начинают гоготать. – Справишься, жирный? – говорит Рэй, глядя на Чико. – Докажешь, что ты сила и сделаешь что угодно, если этот тебе прикажет?

Чико не поднимает глаз. Он смотрит в пол, и я вижу, что его лицо измазано в слезах и соплях.

– Мне что, весь день тут сидеть? – спрашивает Рэй.

Я поворачиваюсь к Чико:

– Давай стукни меня несколько раз. Ты знаешь, что со мной ничего не будет. Бей!

Но он не шевелится, как будто вообще не слышит меня.

– Чико, ударь меня! – снова требую я.

Он стоит, как статуя, и не двигается. В кои-то веки мне нужно, чтобы он меня услышал, потому что от этого зависят наши жизни, – и вот пожалуйста. Меня захлестывает паника, отчего адреналиновый выброс удваивается. Я понимаю: если мы не устроим для Рэя представление, он от нас избавится, так или иначе.

– Черт, Чико, я тебе говорю, дерись! – ору я и наскакиваю на него. – Давай!

Мой голос срывается, и парни рядом с Рэем хохочут громче, но сам он не смеется. Он смотрит на нас, будто прикидывая, нужны ли мы ему.

– Черт побери, Чико! – кричу я. Сердце колотится все сильнее, и я сам начинаю бить друга. – Дерись со мной! Я кому сказал, дерись, жирдяй гребаный, свинья! – Я врезаюсь в него всем телом.

Когда я называю Чико свиньей, словно тот всего лишь грязное животное, толстый боров, – он смотрит на меня, и на лице его читается боль. Тут до меня доходит, что только такие слова, оскорбительные, ранящие, могут прорваться сквозь охвативший его страх. И я снова называю его «долбаной свиньей», хоть и чувствую, как что-то во мне надламывается, когда он опять смотрит на меня глазами человека, которого предали. Кажется, он не может поверить, что я сказал это.

– Такой ты и есть! – кричу я. – Давай дерись!

Подавшись вперед, я отвешиваю ему пощечину. Он грубо отпихивает мою руку. Я снова и снова хлопаю его по щекам.

– Хватит, – сквозь зубы произносит Чико.

– Давай! – не унимаюсь я, кружа вокруг него.

Я знаю его лучше всех. Знаю все его болевые точки. Знаю, как он расстраивается из-за своего веса. Знаю о его неизбывной любви к покойной матери. И о ее прошлом. О том, что она торговала собой на улице, когда Чико был маленьким, чтобы обеспечить себя и его. Иногда она делала это и когда он уже подрос.

Я люблю его, и мне нужно ранить его так сильно, чтобы он на меня набросился, поэтому в дело идет всё. Всё, что мне известно. Я насмехаюсь над ним снова и снова, до тех пор, пока не замечаю, что за болью в его глазах начинает нарастать гнев. И вот наконец он выпускает этот гнев на волю.

Кулаки у Чико крепче, чем я думал. И он сильнее, чем можно было предположить. Я уже не понимаю, что говорю ему, просто ору, чтобы заставить его выплеснуть как можно больше скопившейся внутри него ненависти. Теперь я слышу только его вопли, он визжит, как свинья, которую режут, а удары его кулаков сыплются на меня градом. И слезы тоже льются градом.

Хотя мне больно, я рад происходящему. Рад тому, что на каждое мое слово он отвечает ударом, лупит меня в живот, в грудь, в лицо, по голове. Меня радует боль и появившийся во рту металлический привкус. А потом картинка передо мной начинает исчезать, я будто падаю в глубокую черную нору, весь мир отдаляется, и звуки, которые издают Рэй, Нестор, Чико и еще двое парней, исчезают вместе с тусклым светом этой комнаты.

– Правильно, Чико, так и надо, – шепчу я. – Молодец.

Он сидит у меня на груди, вцепившись руками в горло. Но даже сейчас, когда Чико так зол, в нем проглядывает доброта, от которой мне всякий раз стандвится за него страшно.

– Молодец, – повторяю я.

Наши глаза встречаются лишь на миг, но больше и не надо. Я улыбаюсь, а он ослабевает хватку и слезает с меня. А я так и лежу, глядя в потолок, и ловлю ртом воздух.

Помещение наполняется хохотом и аплодисментами.

– Вау! – орет Рэй. Слышится долгий резкий свист, и мне кажется, что моя голова вот-вот треснет. – Это было круто! – Снова раздается свист.

Рэй подходит ко мне.

– Ну да, вы вдвоем отлично справитесь, – говорит он. У меня перед глазами все плывет, и Рэй начинает двоиться. – Поднимайся, – говорит он, хватая меня за руку и дергая на себя. – Завтра встретимся с вами обоими. Нестор вас подхватит, как сегодня. Есть для вас дельце-другое.

– Мы никому не проболтаемся, и, пожалуйста… пожалуйста… – бормочу я, надеясь, что он догадается о тех словах, произнести которые вслух у меня не хватает духу: «Пожалуйста, не втягивай нас в свои дела. Пожалуйста, отпусти нас».

Рэй совершенно точно знает, что я имею в виду. Глядя на меня, он качает головой:

– Хочу, чтобы вы кое о чем знали. Вот эти ребята, – он показывает взглядом на парней, которые были с ним с самого начала, – они пасли вас, пока вы спали. Они все время вас пасли. И видели тот костерок, на котором ты, умник, сжег одежду. И тот матрасик, на котором ты спишь, как сраный бездомный пес, – говорит он Чико. – Я все про вас знаю. Так что, пацаны, у вас только два варианта: дружить со мной либо стать моими врагами. Думаю, вы сообразите, что для вас лучше, правда?

Один из парней улыбается и что-то насвистывает. Точно такой же свист мы слышали за окном в ночь после убийства. И я понимаю, что сопротивляться бесполезно. Я знаю, что на самом деле у нас есть всего один вариант, и поэтому киваю.

Рэй улыбается.

– Хорошо! У меня большие планы. Я тут затеваю кое-что крутое. И мне нужна собственная армия. – Его глаза блестят. – Милости прошу в строй, солдатики.

Он делает знак Нестору. Тот выводит нас из сарая и отвозит домой. Всю дорогу в машине орет радио.

Поездка кажется какой-то нереальной, и каждый ухаб отдается болью в голове. Не успев опомниться, я выхожу из машины перед нашим домом. Солнце слепит. Я слышу, как уезжает Нестор, вместе с его тачкой удаляется и музыка. Пахнет пылью, смешанной с терпким запахом автомобильного освежителя воздуха, который застрял у меня в ноздрях. От такого «коктейля меня начинает подташнивать.

Чико идет рядом, поддерживая меня, потому что на этой жаре я шатаюсь как пьяный. По идее, мама должна сейчас быть на работе – она официантка в одном из ресторанов Аматике, ближайшего к нам курорта. Но я все равно проверяю, нет ли в патио ее мотороллера, и только после этого мы входим в дом.

Я как следует умываюсь, полошу рот, проверяя, не шатается ли какой-нибудь зуб. Чико бежит в лавку за льдом. Кажется, что он отсутствует целую вечность, и в то же время такое впечатление, что его не было лишь один миг, как будто я моргнул, и вот он уже тут – стоит рядом с раскаленным диваном, на котором я лежу, а в руках у него завернутый в полотенце пакетик с подтаявшим льдом. Я прикладываю лед к лицу, надеясь, что это поможет от синяков и моя физиономия не слишком заплывет.

Никто из нас ничего не говорит.

У нас нет слов.

Но даже если б они и были, вряд ли бы мы их произнесли.

Мы оба знали, что однажды это произойдет. Жить тут – все равно что строить будущее на зыбучих песках. Ты понимаешь, что однажды погрязнешь в них и они тебя поглотят. Вопрос только в том, как это случится и когда.

Теперь у нас есть на это ответ.

И это не слова, а только чувства.

Я ощущаю что-то острое у себя в груди, но все равно стараюсь дышать глубоко в надежде, что боль утихнет. Может, это сломанное ребро утыкается прямо в сердце, но вряд ли. Просто драка с Чико и те слова, которые слетели с моих губ и ранили его душу, точно так же пронзили и мое сердце. За все приходится платить.

Я пытался бороться со своим сердцем художника, пытался заставить его стать стальным. Но у меня не получилось. Я понимаю это, и меня накрывает новая волна паники. Мое сердце рвется на части. Снова и снова. В сознании возникает что-то красное, синее, розовое – этими цветами мы в школе рисовали схему сердца: поперечно-полосатая мышца, эпителиальная ткань… Потом я вспоминаю, что учительница говорила о поврежденных тканях. Что на их месте возникает рубец, шрам, и такие рубцы могут влиять на ощущения, снижая чувствительность.

Может, это мне и надо – покрыть свое сердце и себя самого множеством рубцов. Я думаю о том, как сворачивается кровь, как срастаются ткани. Как на месте каждой новой раны возникает толстый шрам. Снова и снова, пока боль не станет чем-то мелким, мимолетным и незначительным.

Может, тогда сердце не разобьется окончательно. И не сгниет.

Я думаю о сердце Рэя, черном, подпорченном.

Думаю о сердце мамы, которое будет сочиться ярко-красной болью.

Я чувствую, как все сильнее погружаюсь в диван, проваливаюсь в черноту, поэтому стараюсь сосредоточиться на розовом и синем. На нежно-розовых сердечных клапанах и пульсации темно-синих вен.

На чем-нибудь, что убережет меня от полной тьмы.

Крошка

На рынке все вокруг повторяют:

– Felicidades! Поздравляю, Крошка!

Эти слова произносят торговцы, соседи, подруги мамы. Все знают, что у меня родился ребенок, спрашивают о нем, радуются за меня. А мне хочется рассмеяться. Или чтобы из глаз хлынули слезы и, как прорвавшаяся через запруду вода, унесли бы всех вокруг. Мне хочется нашептать в уши доброхотам мои жуткие ночные молитвы, спросить, известно ли им, что девушки могут молиться о подобном, и посмотреть, что люди на это скажут. Хватит ли у них духа поздравлять меня после этого?

Но я знаю, что если хотя бы заикнусь об этом, то уже не смогу остановиться и буду бесконечно шептать свои молитвы. Поэтому я благодарю и продолжаю путь к аптеке.

Когда я вхожу туда, из-за стеклянного прилавка меня приветствует Летиция, которая там работает:

– Привет, Крошка. Как ты тут оказалась?

Обмахиваясь веером, она поднимается с табуреточки, одергивает джинсы и идет ко мне. Ее сандалии шаркают по пыльному полу, она улыбается.

Когда-то Летиция была красавицей. Она красила веки тенями цвета электрик, которые светились даже в помещении. И безупречно подводила глаза, делая толстые черные стрелки. Она напоминала мне актрису из какого-то сериала. Когда девчонкой я приходила сюда с матерью, всегда восхищалась прекрасными глазами Летиции и маленькой черной родинкой над верхней губой, слева.

Я завидовала тому, как ее парень смотрел на эту родинку, на губы, на всю Летицию. Он всегда был рядом, стоял, привалившись к краю прилавка, и ждал, пока она закончит с очередным покупателем, чтобы снова полностью завладеть ее вниманием. Казалось, он просто не может отвести от Летиции взгляд, а поскольку он был даже красивее Галло, я тогда считала ее самой везучей девушкой на свете.

– Просто нужно кое-что купить, – говорю я.

Летиция кивает, продолжая обмахиваться веером. Она до сих пор пользуется теми же тенями цвета электрик и подводит веки толстыми черными стрелками. И черная родинка над верхней губой никуда не делась.

Но она уже не та девушка, которой была десять лет назад.

Десять лет назад Летиции было шестнадцать. Я знаю ее историю – мы тут все всё друг о друге знаем. Давным-давно ее отец уехал в Штаты и не вернулся. Ее мать, как и моя, растила Летицию одна, полагаясь лишь на себя и на дружескую поддержку других женщин. И сама Летиция тоже родила, когда была в моем возрасте. Свою дочь она назвала Калифорнией. Ее красавчик-бойфренд тоже уехал в Соединенные Штаты, пообещав ей золотые горы. Летиция годами твердила всякому, кто соглашался слушать, что скоро он заберет их с дочуркой, они все вместе заживут в прелестном маленьком домике и она наконец-то станет американкой.

Но ее парень так и не вернулся.

Сейчас Калифорнии уже девять, и она по-прежнему верит, что будет жить в прелестном маленьком домике, хотя у них никогда его не будет. Имя девочки напоминает о разбитых мечтах, о штате, куда мечтает переехать ее мать. Иногда я слышу, как Летиция кричит: «Калифорния, иди сюда! Калифорния, подожди меня!» Это всегда напоминает о несбыточном желании. Теперь Летиция стала похожа на большинство окрестных девушек, которых сделали женами и матерями при помощи красивой лжи или грубой силы. Она выглядит старше своих лет, усталой и какой-то омертвелой.

Я присматриваюсь к ней, гадая, сколько времени пройдет, прежде чем и я стану такой же.

Она тоже глядит на меня.

– Тебе нужно что-то для малыша? Как он? Кстати, поздравляю! – Так она говорит, но ее глаза смотрят с жалостью.

– Летиция… мне нужна твоя помощь.

– Конечно, милая, что я могу для тебя сделать?

– Мне нужно что-нибудь, чтобы… чтобы молоко сгорело. – Она многозначительно смотрит на меня, но я нахожу силы продолжить: – И противозачаточные таблетки.

Летиция кладет веер и оборачивается на стеллаж с таблетками и другими медикаментами у нее за спиной. Потом кое-что вытаскивает оттуда.

– Препаратов для прекращения лактации у меня нет, – говорит она, – но вот это может помочь. Хотя, конечно, никаких научных подтверждений нет, ничего подобного. – Она закатывает глаза и подталкивает ко мне коробочку. – А вот это контрацептивы.

Облокотившись на прилавок, Летиция начинает объяснять, что к чему. Но я способна думать лишь о том, что кто-нибудь может войти в аптеку. Вдруг это будет Рэй? Или один из его прихвостней, которые по его указке следят за теми, на кого он укажет? Или кто-то из подруг мамы? Или mua Консуэло по пути с работы заскочит сюда и увидит меня? Но я все-таки киваю, пока Литиция говорит, и слежу за всем, что происходит вокруг.

Потом она снова смотрит на меня:

– Но, знаешь, с этим тоже никаких гарантий.

– Да, я знаю.

Я ощущаю на себе ее взгляд, но не поднимаю глаз. Она снова тянется к стеллажу, берет очередную упаковку и кладет на прилавок передо мной. Тут входит какой-то парень и смотрит прямо на меня. Но он, похоже, не из числа шестерок Рэя, хотя я не знаю их всех. Я отвожу взгляд, когда он направляется в нашу сторону.

– Если кое-что случится… если ты поймешь, что, похоже, забеременела, тогда можно будет принять вот эту таблетку, – шепчет Летиция. – Но ее нужно принять сразу, в первые же несколько часов после незащищенного секса.

Когда я тянусь к коробочке и читаю инструкцию, моя рука дрожит. Как жаль, что я не знала об этом препарате десять месяцев назад! И обо всем остальном тоже. А еще я никогда больше не буду восхищаться красотой и желать, чтобы какой-нибудь парень смотрел на меня так, как смотрел на Летицию ее бойфренд.

– Тебе нужно что-нибудь еще? – мягко спрашивает она.

Я уже собираюсь покачать головой, но тут вижу под стеклом прилавка бритву.

– Вот ее, – говорю я. – И еще это. – Я показываю на маленький складной ножик, лежащий возле бритвы.

Летиция снова внимательно смотрит на меня, но все-таки достает все, что я попросила, и кладет в синий полиэтиленовый пакетик.

– И еще мне нужно, чтобы ты сделала мне одолжение, – говорю я, когда она добавляет стоимость ножика и бритвы к общей сумме.

– Какое?

– Продай все это в кредит. Мама потом обязательно заплатит, ты же знаешь! Она не должна знать, что все это купила я. Пока не должна. Пожалуйста, возьми с нее плату через месяц!

Я могла бы заплатить за все деньгами, которые дал мне Рэй… Могла бы. Но я не хочу. Пусть даже мама потом меня возненавидит. Потому что эти деньги мне еще понадобятся.

– Ох, Крошка, – говорит Летиция, качая головой и с жалостью глядя на меня, – ты же знаешь, мы кредитов не даем.

– Знаю, Летиция, но заплатить не могу, так что, может, всего один раз…

– Dios! Боже, Крошка, у тебя что, большие не-, приятности? – В ее глазах сочувствие, но она не удивлена.

Я мотаю головой.

– Поговори со своей мамой, – предлагает Летиция. – Она понимает такие вещи. Она тебе поможет.

– Нет, не могу… Я никому не могу это рассказать, – говорю я. – Иначе случится что-нибудь ужасное.

Лицо Летиции искажает страх. Эмоции, которым я до сих пор не давала воли, начинают подниматься во мне. Но сейчас для них не время. Не хватало только разреветься тут, на виду у всех! Я не позволю слезам хлынуть, затопив аптечный магазин и нас вместе с ним. Глядя на Летицию, я представляю, как отбрасываю эмоции прочь, будто ботву сахарного тростника и другие его части, которые не годятся в пишу. Но что тогда мне останется, кроме пульсирующего сердца?

Моя рука на прилавке дрожит. Летиция смотрит на нее. У моей ладони такой вид, как будто она живет своей жизнью и даже не является частью моего тела. Я пытаюсь унять ее дрожь, но не могу, лишь гляжу, как она все трепещет и трепещет на застекленном прилавке, будто темный обезумевший мотылек.

Я наблюдаю за ее превращениями, происходящими прямо у меня на глазах. Вот мотылек складывает и снова расправляет крылья, гипнотизируя меня этим движением. У него появляются усики и большие черные глаза, взгляд которых устремляется прямо на меня. Откуда-то из глубины этих глаз, из хрупкого пестрого тельца мне слышится странный высокий звук: «Cuidado! Берегись!»

Я смотрю на Летицию, пытаясь понять, слышит ли она предупреждение мотылька, который велит мне быть осторожной. Видит ли она то же, что и я. Наверное, видит, и именно поэтому кладет свою руку поверх этого вестника смерти, прижав его крылья и не давая им шевелиться. Летиция велит мне успокоиться.

– Tranquila, – говорит она. – Не волнуйся. Я сделаю, как ты просишь. Расскажу обо всем твоей маме в следующем месяце. – Она смотрит на меня. – Нужно будет передать ей что-то еще?

Я закрываю глаза и представляю, как в следующем месяце мама приходит в аптеку. Мне видится, как она появляется здесь с этим младенцем на руках. Ее лицо стало еще более омертвелым и усталым. Она просит Летицию продать ей банку с молочной смесью. Я вижу, как Летиция берет с нее деньги, а потом осторожно рассказывает о покупках, которые я втихаря сделала в прошлом месяце. Вижу лицо мамы, когда она спрашивает: «Что еще? Она что-то говорила? Хоть что-нибудь? Расскажи мне».

– Скажи ей… Скажи, что мне очень жаль. Что я прошу прощения. Что я люблю ее. Очень сильно. И что когда-нибудь мы обязательно снова увидимся.

Летиция кивает.

– Я всё ей передам, Крошка, – говорит она. – Но только посмотри на меня. – Ее рука по-прежнему лежит на моей, я смотрю в ее прекрасные усталые глаза. – Que te vaya Ыеп, подружка.

И та нежность, с которой она желает мне всего хорошего, то, как она при этом на меня смотрит, будто обращаясь напрямую к моей душе, одновременно разбивает мне сердце и придает сил. Я смотрю на Летицию и киваю. Она в прощальном жесте поднимает руку, и я вижу, что моя ладонь вернулась к своему естеству, перестав быть мотыльком.

Забрав покупки, я разворачиваюсь, чтобы уйти. Интересно, гадаю я, сколько девушек до меня приходили к Летиции с подобными просьбами. И случайно ли бритва со складным ножом лежат рядом с противозачаточными таблетками.

Вечером, готовясь лечь в постель, я воображаю, как становлюсь смертельно опасной, как все мое тело обрастает бритвами. Они покрывают меня, будто чешуя, и поэтому всякий, кто попытается ко мне прикоснуться, будет пронзен, изрезан, нашинкован.

Это предупреждение: «Не смейте ко мне приближаться!»